Даннет Дороти. Игра королев

   Вот почему вы услышали последнее обвинение, умело соединенное с предшествующим заявлением епископа по поводу Уилла Скотта из Бокклю.
   Он снова помедлил.
   — Оба предположения безосновательны. Уилл Скотт — нормальный, живой подросток. Он оставил меня потому, что думал, будто я собираюсь выдать его англичанам, имели место и иные недоразумения. Если вы ни во что не ставите опровержение отца, вспомните хотя бы, как сдержанно вел он себя сегодня в суде. Не тот человек сэр Уот, чтобы скрывать свои чувства. Что же до моей сестры… — Тут в голосе его зазвенел гнев. — Кто скажет слово в ее защиту? Может быть, мои родные, но поверите ли вы им? Да и кому понадобилось, чтобы звучали речи в ее защиту, в защиту обоих этих юных существ? Или вам не хватает розог, что вы ломаете саженцы? Или вам не хватает камней, что вы идете на кладбище и оскверняете могильные плиты?
   Милорды, милорд прокурор, полагаю, вы узнали достаточно для того, чтобы вынести приговор. Ничего важного не извлечете вы, продолжая допрос, и особенно продолжая его в том направлении, какое задал господин Лаудер. Заклинаю вас вспомнить, что меня, и только меня, собрались вы сегодня судить.
   Он сел, и в комнате воцарилась напряженная тишина, словно перед глазами присутствующих бесшумно взорвалась бомба.
   — Боже милосердный! — прошептал Эрскин, взглянул в лицо Калтера и вытер вспотевший лоб.
   Лаудер встал:
   — Вы отказываетесь отвечать на дальнейшие вопросы, господин Кроуфорд?
   — Нет, но…
   — Но вы хотите, чтобы мы прекратили допрос из снисхождения к вашему недугу, — любезным тоном закончил прокурор, краем глаза заметив, как из зала к судейскому столу быстро передают записку. Бокклю смял бумажку в руке и возгласил:
   — Мне тоже не нравится, Лаудер, тот оборот, который приняло дознание, но будь на то соизволение его чести, мы не должны закрывать заседание, не выслушав Уилла. Я так понимаю, что негодный мальчишка где-то застрял, но он должен появиться с минуты на минуту.
   Арджилл, посоветовавшись с соседями, склонился вперед.
   — Мы готовы, господин Лаудер, закончить на этом предварительное дознание. Не думаю, сэр Уолтер, чтобы ваш сын мог добавить что-либо важное к тому, что мы все и так уже знаем, но если он появится до окончания процедуры, мы, конечно, заслушаем его, хотя и не станем специально дожидаться. Во-первых, мы бы хотели, милорд прокурор, чтобы вы свели воедино те факты, что открылись перед нами, и установили между ними связь. Затем, буде таково его желание, может высказаться узник.
   Эрскин вскочил:
   — Милорды, заклинаю вас не закрывать заседания до того, как мы заслушаем Уилла Скотта. Он располагает свидетельством первостепенной важности.
   — Что? — переспросил Рид раздраженно, приложив ладонь к уху. — Вам не давали слова, господин Эрскин. Сядьте.
   Арджилл проявил больше терпения:
   — Известно ли вам, что это за свидетельство?
   — Я знаю только, что оно может стать решающим.
   — Но вы понятия не имеете, что оно может в себе заключать?
   Эрскин покраснел:
   — Нет, но…
   Верховный судья промолвил решительно:
   — В таком случае, боюсь, нам придется придерживаться установленной процедуры. Если свидетельство поступит до конца этого заседания, мы примем его во внимание. Господин Лаудер… — Он прервался. — Господин Эрскин, вы можете сесть.
   Том проговорил торопливо:
   — Я должен был дать показания по поводу действий подсудимого в Гексеме. Могу я сделать это сейчас?
   Арджилл, потеряв терпение, склонился вперед:
   — Мы знаем, что произошло там, господин Эрскин, и рады, что вы можете это подтвердить. В настоящий момент, я полагаю, нам не требуется знать больше. Итак, господин Лаудер?
   Генеральный прокурор сгорал от любопытства — настолько, что сам вступил в игру. Он сказал:
   — Милорд, хотелось бы прояснить еще кое-что. Лорд Калтер не высказался ни разу — ни за, ни против своего брата. Как бы это ни было мучительно для него, он, возможно, мог бы пролить свет на злополучное происшествие в монастыре.
   — Думаю, мы уже слышали достаточно… — начал было Арджилл, но осекся при виде сурового лица прокурора. Лаудер заявил:
   — Лорд Калтер целый год преследовал брата, и в конце концов именно он доставил подсудимого в столицу. Не должны ли мы выяснить, по какой причине он так поступал?
   Ошибка была невольной, и Лаудер совершил ее под занавес, так что интересы короны пострадали меньше, чем можно было ожидать. Верховный судья махнул рукой, и лорд Калтер встал, решительный и могучий, как Эбенезер.
   — Это верно, что я не один месяц потратил, преследуя брата, — начал он, и Лаудер, уже все поняв по его голосу, выругался про себя. — Я поступал так вследствие печального недоразумения, — спокойно продолжал Ричард. — Я не верю, что он совершил те преступления, в которых его обвиняют, и должен сказать, что когда нас перехватили…
   — Не трудись, Ричард, — быстро, язвительно проговорил обвиняемый.
   — …когда нас перехватили, я собирался помочь брату покинуть страну.
   Все были потрясены. В лице Лаймонда что-то дрогнуло, но он не пошевелился. Верховный судья выпрямился в кресле:
   — Вы отдаете себе отчет, лорд Калтер, что, если этого человека признают виновным, вам придется держать ответ как соучастнику?
   — Он невиновен, — отрезал Ричард.
   Генеральный прокурор строго взглянул на него:
   — Вы поразили всех нас, милорд. Я не собираюсь больше говорить о вашей сестре, но должен спросить следующее: имеете ли вы доказательства того, что прочие обвинения, означенные в этом акте, ложные?
   Каптер беспокойно пошевелился, но ехидный голос Лаймонда зазвучал прежде, чем брат его успел открыть рот:
   — Нет, он не имеет доказательств. Мне жаль, что приходится гасить этот чистый евангельский светоч, но даже Ричард не способен к столь быстрому преображению. Обеляя меня, он хотел, полагаю, защитить доброе имя сестры, вот и все.
   Генеральный прокурор ничего не сказал; он откинулся в кресле, опустил на грудь свой синеватый подбородок и задумчиво уставился на Лаймонда, который столь же задумчиво взглянул на него в ответ. Первым заговорил Арджилл:
   — Но мы и впрямь должны прояснить этот вопрос. Правильно ли я понял, что лорд Калтер все выдумал? Он не собирался помочь вам скрыться?
   — Воображение отступает, — отозвался Лаймонд, — перед таким невероятно счастливым поворотом событий. Нет. Он вез меня на виселицу, а перед этим пытался убить на поединке по всем правилам. Господин Эрскин может подтвердить.
   Господин Эрскин подтвердил скрепя сердце, не глядя на Калтера, который вскочил, захлебываясь словами.
   — Полагаю, — мягко сказал подсудимый, — что тебе лучше сесть. Видишь ли, это теперь не играет роли.
   И через минуту Ричард послушался.
   Наступила странная тишина. Было поздно: время ужина давно миновало. Все устали от спора, от жары, от напряжения, от затаенного страха.
   Но не были пущены стрелы, не были подведены мины. Ни одна репутация не пострадала. Справедливость восторжествовала, и приличия были соблюдены: глубокий, гибкий голос генерального прокурора зазвучал в тишине, излагая дело Фрэнсиса Кроуфорда.
   Ему хватило ума оставить скудные оркнейские пастбища, вскормившие воображение епископа Рида. Он строго держался обвинительного заключения — придерживался и буквы его, и сурового духа, и не обращался более к сердцам: этот момент миновал. Зато всю силу своего ума он употребил на то, чтобы сплести стальную сеть, и дело представало таким прочным, таким непоколебимым, столь основательно подкрепленным, что ни один человек, как бы ни был он красноречив и одарен природой, не смог бы найти в нем лазейку. Из этих блестящих фраз кольцо за кольцом ковались цепи, которым на завтра суждено было сомкнуться. Закончил он очень спокойно.
   — Итак, мы видим преступника, перед злодеяниями которого закон, милосердный и беспристрастный, останавливается, не ведая, как поступить. Мы видим человека, толкнувшего соплеменников своих на безвременную гибель, пролившего кровь их и растерзавшего плоть, разлучившего мать с сыном, сгубившего невинных детей ради горстки грязных, запятнанных убийством монет. Человека, вскормленного сим благодатным лоном, который смог восстать на свою мать-отчизну и торговать ею, бесчестить ее и предавать, отрекаться от нее и осквернять ее, словно пустое место, простое имя на карте, чуждое и постылое, служащее лишь источником распутных наслаждений и корысти.
   Таков Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, и да не увидит подобного ему эта земля во все века своей многотрудной истории. Говорю вам: не стоит более тратить на него силы, а лучше приговорить его и предать самой страшной смерти.
   Прокурор замолчал, и наступила тишина, на которую он рассчитывал: все сидели, словно громом пораженные, трепеща от еле сдерживаемых чувств. Затем за длинным столом пошевелился Арджилл, и двенадцать советников задвигались и перевели дыхание.
   Эрскин, ошеломленный, поднял голову и увидел, что Ричард не сводит с брата широко раскрытых глаз. Но Лаймонд ни на кого не смотрел: его до странности яркий васильковый взгляд был устремлен в пространство. Верховный судья прочистил горло и заговорил:
   — Мы выслушали вас, господин Лаудер, и приняли к сведению ваши слова: ваши сноровка и умение хорошо послужили нам в этом нелегком мучительном деле. Подсудимый также выслушал вас. Теперь мы предлагаем ему выступить в свою защиту и опровергнуть обвинения, выдвинутые в его адрес. Господин Кроуфорд.
   В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.
   — Мне нечего добавить.
   В набитой битком комнате все вздрогнули, будто услышав крик.
   — Нечего добавить? — воскликнул Арджилл. — Вас обвиняют в измене, сэр, и в прочих тягчайших преступлениях, а свидетельства ваши признаны не внушающими доверия. Вы не хотите оправдаться?
   Лаймонд отвел взгляд, из которого исчезла насмешка, от лица верховного судьи, и опустил глаза на свои неподвижные, сцепленные пальцы.
   — Так невелик зазор, — произнес он, — между жизнью и небытием, бывшим и выдуманным, изменой и патриотизмом, цивилизацией и дикостью. Если господин Лаудер может видеть его, он счастлив; если вы все убеждены в его существовании, значит, у вас больше прав судить, чем у меня — защищаться. Мне нечего добавить.
   — Если вы не видите разницы между верностью и предательством, господин Кроуфорд, — сказал епископ, — тогда вас и вправду безопаснее будет повесить.
   Лаймонд смерил его взглядом:
   — А вы видите?
   — Столь же ясно, — напыщенно возгласил Оркни, — как я вижу разницу между добром и злом.
   — Да. Понятия схожи. Патриотизм, — сказал Лаймонд, — как и честность — дорогостоящая роскошь, спрос на которую вскорости исчезнет совсем на духовном рынке.
   — Чувство любви к отчизне, — мягко заметил генеральный прокурор, — не предмет для голословных этических диспутов…
   Приятный голос подхватил тему и поднял ее к заоблачным высотам:
   — Нет. Это, конечно, чувство — и чувство, несомненно, рождается первым. Для ребенка родной дом и обычаи, принятые там, нечто священное, наилучшее, ненарушимое. Проходят годы, появляется уверенность в себе, копится жизненный опыт. И мы учимся относиться терпимо к нашим родственникам и нашим соседям, к жителям нашего города и, может быть, даже ко всем соотечественникам. Но тот, кто живет на дюйм дальше границы, — заклятый враг.
   Он сплел свои длинные пальцы и поднял их, глядя на сомкнутые ладони.
   — Патриотизм — теплица, где вызревают личинки. Он рождает нетерпимость, он вызывает несостоятельное, обманчивое буйство красок… Человек весьма средних способностей с радостью ощущает святость цели, непреложность обряда, слышит отголоски тайных, давно утраченных, царственных слов, по-детски ликует, отыскивая следы древней доблести в мифах, легендах, балладах. Он стремится к успеху — так чего же проще? Он устает от бесконечной смены дней, месяцев и лет, он жаждет движения, перемен, бурь и тревог; он счастлив видеть, как расцветает скромный дар, который зачах бы в скудных бороздах обыденной жизни. По всем этим причинам люди хотя бы раз в жизни бросаются в битву ради блага отчизны…
   Патриотизм, — продолжал Лаймонд, — высокое слово, ключик, открывающий дверь в волшебную страну. Патриотизм, преданность, искреннее убеждение в том, что во всем мире, объятом яростной борьбой, земля твоих отцов благороднее и лучше всех. Состязание перед лицом небес за лучшую породу людей, средство развеять скуку, выказать больше мощи, больше дарований, потратить больше денег; ребяческая, ханжеская нетерпимость, разменная монета на рынке власти…
   Мягкий голос Хозяина Калтера звучал в глубокой тишине.
   В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.
   — Это не патриоты, а мученики, и они умирают в радости, полные сознания своих заслуг, как первые христиане умирали в уверенности, что достигнут вечного блаженства, и их пример остается, и бродит, как вино, и вселяет новую жизнь в века. Они возглашают на всю Вселенную: «Преславна наша земля под солнцем». Я должен верить в это. говорят мне. Верить в это — признак доблести, к тому же я выжму из мертвого кома глины страсть, и могущество, и силу самоотречения, которые иначе остались бы погребенными во прахе.
   Голос его звенел свободно, и все видели уже, куда ведет их эта отточенная, всем понятная и близкая мысль.
   — И кто может сказать, что они не правы? — продолжал Лаймонд. — Всегда будут те, кто прилипает к живому лону отчизны, и те, кто, вырвав из земли свои корни, измышляет новые пути ради общего блага. Разве эта страна — исключение? Разве не найдется человек, который возьмет бесценную вещь и скажет «Вот народ, такова его душа, таковы его недостатки и таковы достоинства»? Как можно возродить этот народ к новой жизни, к новой судьбе, высокой и мирной, и кто, сочувствуя ему в мудрости своей, поведет его нужной тропой?
   Две, три, четыре секунды продолжалась тишина. Затем Лаудер с блаженным, просветленным лицом испустил глубокий вздох; сам Арджилл перевел дыхание. Эрскин оторвал взгляд от кресла, где сидел подсудимый, и увидел, как Ричард смотрит на брата, и все его чувства ясно читаются на обычно непроницаемом лице.
   Арджилл долго глядел на Лаймонда: раздумье, любопытство, невольное уважение отражалось на бледном, породистом лице. Наконец он произнес:
   — Вы сказали то, что полагали нужным сказать в этот миг, и я понял так, что вы не собираетесь оспаривать те тяжелые обвинения против вас лично, какие были выдвинуты сегодня. Не думаю, чтобы вы ошибались, но здесь не место и не время отвечать вам, и я не уверен, что я либо кто-то другой в этом зале сможет сделать это… — Он прервался. — Мы сегодня присутствовали при публичном слушании необычного дела: перед нами прошла череда событий, которые направляла и вела к нужному концу личность сильная и незаурядная. Господин Лаудер по-своему истолковал нам характер этого человека. Но, полагаю, он первый согласится, что, преследуя свои цели, не показал нам этот характер в целости и что, какою бы ни была истинная натура господина Кроуфорда, она, конечно, не проста, не поверхностна и уж во всяком случае нельзя ее назвать пошлой.
   Мы тщательно разобрали все представленные свидетельства. Большинство обвинений, возведенных на подсудимого с 1542 года, в значительной степени утратили свою силу благодаря услышанному здесь. Но первоначальное обвинение остается, и доводы, приведенные подсудимым в свою защиту, не смогли поколебать уверенность в подлинности имеющейся в нашем распоряжении улики.
   Тем не менее мы еще раз обдумаем дело, и завтра наша палата выскажет свое мнение на заседании Большого парламента, перед которым нам надлежит предстать. Его решения вы должны убояться, и предупреждаю вас: укрепите душу свою.
   Это уже был приговор, насколько данное заседание судебной палаты имело право его огласить. Лаймонд выслушал стоя и, несомненно, понял все: мучения этого дня наложили на его лицо неизгладимый отпечаток. Он поклонился советникам и, к удивлению присутствующих, повернулся и поклонился скамьям, где сидели Эрскин и его брат; затем в окружении стражи спокойно направился к двери.
   Ни Лаудер, ни судьи, ни застывшие в молчании свидетели так и не вспомнили об Уилле Скотте.
   Опустилась ночь, обманчиво спокойная.
   У берегов Тайна город Хаддингтон был окружен кострами; шаги солдат гулко отдавались на стенах осажденной крепости и шлепали по грязи траншей, окружавших ее, — кирки и лопаты саперов под покровом темноты продолжали свою подрывную работу.
   Река, еле видная в сумраке, змеилась к морю; устье ее, усеянное маленькими черными судами, которые казались пуговицами на платье великана, сверкало в лунных лучах и мерно колыхалось под порывами восточного ветра: ветер этот длинными хваткими пальцами отрывал от побережья английский флот.
   Эдинбург, мрачный и неприступный, лежал за своими стенами, укрытый зловещей тенью холмов; скала, мост и прилегающие кварталы казались рыбой, плывущей по темным водам Hop-Лоха. В лунном свете на булыжниках мостовой вырисовывались очертания новых, высоких домов: крытые тростником крыши, шпили, мелкая черепица, зубчатые стены и водостоки, сверкающие в темноте, как пестрые, серебристые угри.
   В воротах, как всегда, горели огни; светло этой ночью было и в Холируде, и во дворце Марии де Гиз на Замковом холме. Ниже по склону холма в самом высоком окошке Толбота тоже горела свеча: за этим окошком Лаймонд спал, одурманенный снадобьем, и стража за запертой дверью дожидалась, когда пройдет ночь и парламент соберется, чтобы вынести узнику приговор. В своем доме на Хай-стрит его семья тоже дожидалась утра, и свечи горели всю ночь.
   Они горели и в замке, где содержались английские пленники: от чада свечей и жара камина в комнате было не продохнуть. Под низким потолком спертый воздух пропитался запахом пота и пролитого пива. Комната была набита битком, воздуху не хватало, но блики свечей падали на плотное соцветье склоненных голов, на шеи, вытянутые жадно, порывисто, словно у зверей на водопое.
   Посередине комнаты сидели Уилл Скотт и сэр Томас Палмер, уже без рубашек; их загорелые тела блестели от пота, который ручейками стекал по спине.
   Ибо уже с час Палмер не шутил больше, не предавался своим многозначительным воспоминаниям; он уставился в карты напряженным взглядом, тяжело дыша, опустив на грудь тройной подбородок. Рядом с его стулом аккуратно связанная в узел лежала добрая половина вещей Скотта. Рядом со Скоттом валялись затоптанные ногами зрителей все предметы, принадлежавшие Томми Палмеру, — все, кроме одного: показаний его двоюродного брата.
   Скотт слишком устал, чтобы думать. Он и до этого часто играл ночь напролет и на заре вставал от стола небритый, с диким взором, голодный, как волк, громогласный и будоражащий всех, точь-в-точь как его отец. Но чтобы справиться с Палмером, недостаточно было иметь природное чутье — требовались выдержка, бдительность, сосредоточенность, умение блефовать и распознавать блеф.
   Он не обращал внимания на шуточки разгорячившейся публики, не позволял себе расстраиваться из-за проигранных партий и терпеливо сносил неизменное благодушие Палмера. Он упрямо продолжал игру; рыжий вихор его слипся от пота, а таро начали мелькать в глазах, словно пригласительные билеты в ад. Он отдавал себе отчет в том, что уже темно, что дознание закончено, и Эрскин, который теперь стоял рядом, сообщил ему, что Лаймонд не сумел оправдаться. Но как проходило время, Уилл не замечал.
   Палмер подбирал масть. Делал он это медленно, словно само прикосновение к картам доставляло ему наслаждение.
   — Мои хорошенькие картинки, — приговаривал инженер и любовался ими, растопырив широкие пальцы по пестрым рубашкам.
   Скотт заглянул в свои карты — и полные древней ворожбы глаза глянцевых египетских ликов взглянули на него, нарисованные руки протянулись к теплой, живой плоти. Колесо Фортуны крутилось под его ногами, и тонкие, бумажные фигуры в его руках ожили: Предатель, или Повешенный, Смерть и Шут. Ожили их жадные пальцы, повеяло недоброй тоской по былым временам. Уилл сложил карты и держал их так, пока в голове не прояснилось.
   Карта пришла хорошая, но не первоклассная; он подозревал, что у Палмера она лучше. Оставалось полагаться на везение. У него были Мир и Маг. Следовало прощупать Палмера насчет Шута: если Шута у него нет, два старших аркана принесут пять лишних очков, и Уилл почти наверняка выиграет. Выиграть было необходимо. Каждая вещь, отыгранная Палмером, означала лишнюю партию. Если Скотт проиграет эту партию, ему придется сыграть еще как минимум две и обе выиграть. А он сомневался, хватит ли сил хотя бы на одну.
   Все притихли. Скотт снова заглянул в карты. Палмер, тяжело дыша, начал улыбаться, и все три его небритых подбородка дрогнули.
   — Qui ne l'a? ^[13] — спросил он, и Палмер, сощурившись, заглянул ему в глаза. — Qui ne l'a? Ну? Есть ли он у вас?
   Палмер почесал нос, проворчал что-то, и тишина обрушилась на скучившихся, падающих от усталости людей, словно тяжелый камень.
   Палмер долго испытывал выдержку Скотта, затем медленно покачал большой головой:
   — Нет, черт подери, у меня его нету.
   Уилл очень медленно пошевелил красными, широкими руками, такими же, как у Бокклю. Таро, плоские и вялые, упали на стол; теперь они глядели хмуро, слезливо, мрачно, не желая согласиться с тем, что добыча ускользнула и им предстоит вернуться в безрадостный, тщетно алчущий плоти бумажный мирок. На мгновение все застыли, потом Палмер пошевелился и рассыпал свои карты по всему столу, от края до края.
   Карты были неважные.
   — Я выиграл, полагаю, — сказал Уилл Скотт.
   Все вопили от восторга, хлопали его по спине, угощали выдохшимся пивом, но все это находилось как бы за пределами сознания. Палмер вылил себе на голову пинту эля, разразился громоподобной бранью, которую сменил столь же оглушительный смех, а затем подошел к Уиллу и обнял его как родного, но юноша и тут не очнулся. Скотт сидел как каменный Будда: блаженная улыбка играла на его губах, а в руке был крепко зажат вожделенный конверт. Когда шум поутих, Уилл заговорил:
   — Все свои вещи можете забрать назад, если хотите. Мне нужно было только это.
   Палмер вскочил, пробился к окну, яростно работая локтями, и встал там, разминая могучие плечи.
   — Вот это игра! Боже мой, вот это игра! Я играл во всех графствах Англии, в каждом французском гарнизоне, на каждом корабле королевского флота, но нигде не встречал человека, который смог бы меня раскусить. Я сидел перед тобой как какое-нибудь растение, а ты читал в моих мыслях с такой же легкостью, словно они отпечатывались у меня на лбу. Где ты этому научился?
   Скотт натягивал рубашку.
   — Меня научил, — пробормотал он неразборчиво, — один…
   Палмер с силой дернул за полы:
   — Кто?
   Голова Скотта появилась из ворота, словно восходящее солнце.
   — Меня научил человек по имени Джонатан Крауч.
   Сэр Томас горестно всплеснул руками:
   — Англичанин?
   — Да.
   — Жену его зовут Эллен, а языком он болтает так, что мухи дохнут?
   — Да.
   — Я учил его играть в тарокко! — завопил сэр Томас.
   — Да, я знаю, — невозмутимо подтвердил Уилл Скотт.
   Час спустя он явился в комнату Лаймонда.
   Хозяина было не добудиться. Юноша не переставая теребил его; наконец он потянулся, и тяжелые веки чуть приподнялись. Через мгновение Лаймонд узнал Уилла и голосом, хриплым от дурманного питья, произнес:
   — Скотт!
   Потом он уловил движение у двери, за спиной юноши, и повернул голову:
   — Вижу, и господин Лаудер тоже.
   Судейский, весь встрепанный, в измятой одежде, поклонился и захлопнул дверь перед носом у охваченной любопытством стражи. Скотт не взглянул на него. Вместо этого он протянул конверт с показаниями Сэмюэла Харви — в свете свечи ясно читалась надпись.
   — Вот признание Сэмюэла Харви, — сказал юноша. — Перед смертью, в Хаддингтоне, он изложил все это в присутствии Кристиан, и слова его записал священник. Исповедь его снимает с вас всякое подозрение в предательстве.
   Пальцы Лаймонда коснулись конверта, ощупали взломанную печать, осторожно разгладили бумагу. Скотт, наблюдая, как глаза его бегают по строчкам, представлял себе каждое слово, написанное на этих страницах, которые час тому назад он досконально изучил при свидетелях.
   »…был отозван из штата принцессы Марии и призван к королю. Важно было ввести противника в заблуждение по поводу личности тайного соглядатая… Кстати пришлось присутствие в столице шотландца Кроуфорда… Письмо к его друзьям в Шотландию было уже похищено… Поддельную часть присоединили к подлинной и вручили мне, дабы я свез улику на север… «
   И последние фразы:
   «Впоследствии я узнал, что соглядатай, ради которого предпринимались все эти старания, умер во время своего следующего приезда в Лондон. Касательно других лиц, замешанных в этой истории, я дал слово не разглашать их имена, и не вижу в том надобности, коль скоро это никак не меняет сути дела. Я не стыжусь того, что совершил: я действовал по приказу, осуществляя план, вполне оправданный по отношению к противнику».
   Окончив читать последнюю страницу, Лаймонд не сразу поднял глаза. Скотт был рад, когда он наконец заговорил:
   — Значит, она все-таки сумела получить доказательства.
   — Никто не знает, что произошло, — сказал юноша. — Возможно, чистые листы запечатали и вручили ей по ошибке, а возможно, ее сознательно обманули: Харви пожалел о своей минутной слабости. Священник ничего не знает.