Страница:
По мере нашего продвижения к северу страна становилась все более и более красивой. Появилось много новых деревьев; трава была зеленая и часто выше наших повозок; виноградные лозы украшали деревья своими гирляндами. Среди деревьев появились: настоящий баньян (Ficus indica), дикий финик, пальмира и несколько других, неизвестных мне. В водоемах было много воды. Далее появились речные русла, в данное время похожие на настоящие небольшие реки в 20 ярдов [около 18 м] шириной и 4 фута [около 1,25 м] глубиной. Чем дальше мы ехали, тем шире и глубже становились эти реки. На дне их находилось много глубоких ям, вдавленных ногами слонов, когда они переходили эти реки вброд. Наши быки так отчаянно барахтались в этих ямах, что у нас сломалась оглобля, и нам пришлось три с половиной часа работать по грудь в воде; это, однако, обошлось для меня без последствий.
Наконец, мы подъехали к р. Саншурех, которая представляла собой непроходимую преграду на нашем пути. Поэтому мы сделали стоянку под великолепным баобабом (18°04 27 ю. ш. 24°06 20 в. д.) и решили исследовать реку в поисках брода. Огромная масса воды, через которую мы проходили, была частью ежегодного разлива р. Чобе, а эта река, казавшаяся большой и глубокой и заросшая во многих местах тростником, с гиппопотамами в ней, является только одним из рукавов, через который р. Чобе посылает на юго-восток излишки своей воды. От возвышенности Н'гва на северо-восток тянется край нагорья и ограничивает в этом направлении течение указанной реки. Совершенно не зная об этом, мы находились в долине, единственном месте во всей стране, которое было свободно от мухи цеце. Сопровождаемый бушменами, я исследовал берега Саншуреха к западу, пока нам не встретилась на той стороне цеце. Мы долго бродили среди тростника, идя по грудь в воде, и убедились, что перейти вброд эту широкую и глубокую реку невозможно.
Надеясь добраться до макололо, живущих на р. Чобе, мы сделали столько попыток переправиться через Саншурех и в восточном и в западном направлении от места нашей стоянки, что мои друзья бушмены совершенно обессилели. Посредством подарков я уговорил их остаться еще несколько дней, но в конце концов однажды ночью они просто удрали от меня, и я был вынужден взять с собой самого сильного из всех остальных моих все еще слабых спутников и переехать через реку на понтоне, подаренном мне капитаном Годрингтоном и Уэббом. Каждый из нас принес с собой к понтону провизию и одеяло и, в надежде добраться до р. Чобе, мы проплыли около двадцати миль к западу Река Чобе была гораздо ближе к нам в северном направлении, но мы тогда не знали этого. Равнина, поверх которой мы бултыхались весь первый день, была покрыта водой всего по щиколотку и заросла густой травой, которая доходила нам до колен. К вечеру этого дня мы доплыли до бесконечной стены из тростника высотой в 6 или 8 футов [приблизительно от 2 до 2,5 м], без всяких прогалин, по которым можно было бы пройти через тростник. Когда мы пытались войти в тростник, то вода всюду оказывалась такой глубокой, что все должны были отступать назад. Мы пришли к заключению, что находимся на берегу той самой реки, которую искали, и, увидев к югу от себя деревья, направились к ним, чтобы там заночевать и утром осмотреть все окрестности. Застрелив лече и разложив костер на славу, мы вскипятили себе чай и спокойно провели ночь. В этот вечер, во время поисков для костра сушняка, я нашел гнездо какой-то птицы, сделанное из свежих зеленых листьев, которые были сшиты вместе нитью из паутины. Ничто не могло превзойти тонкости этой прелестной и искусной выдумки. Нити были продеты сквозь маленькие проколы и утолщены в тех местах, где должен быть узел. К несчастью, я потерял его. Это было второе по счету гнездо, которое я сам видел. Оба они напоминают гнезда птицы-ткача в Индии.
На следующее утро, взобравшись на самое высокое дерево, мы увидели красивую чистую гладь воды, окруженную со всех сторон тем же самым непроходимым поясом из тростника. Это – широкая часть р. Чобе, называемая Забесой. Два покрытых деревьями острова, казалось, были гораздо ближе к ее воде, чем берег, на котором мы находились, поэтому сначала я сделал попытку доехать до них. Мы должны были пробираться не только через тростник; особая трава зубчатой формы, резавшая руку, как бритва, вместе с тростником и ползучим вьюнком, стебли которого были крепки, как бечева, образовывали одну сплошную массу. Мы чувствовали себя в ней пигмеями; единственный способ, которым могли продолжать путь, заключался в том, что мы оба упирались руками в эту массу и сгибали ее толчками вниз до тех пор, пока могли встать на нее. Пот катился с нас градом, и мы задыхались от жары. Солнце поднялось уже высоко, а среди тростника не было никакого движения воздуха. Вода, которая доходила нам до колен, была чувствительно прохладной. После нескольких часов мучительного труда мы добрались наконец до одного из островов. Здесь нашли старую знакомую – кусты куманики. Мои крепкие молескиновые брюки совершенно порвались на коленках, кожаные штаны моего спутника были разодраны, и ноги были все в крови. Разорвав пополам свой платок, я обвязал себе колени. Затем встретилось новое затруднение. Мы были все еще в 40 или 50 ярдах [в 36–45 м] от чистой воды, а теперь перед нами выросло еще новое препятствие в виде огромной массы папирусов, похожих на миниатюрные пальмы. Они имели 8—10 футов [2,3–3 м] в вышину и 1,5 дюйма [более 3,5 см] в диаметре. Крепко переплетенные вместе с обвивающим их вьюнком, они выдерживали тяжесть нас обоих, не прогибаясь до воды. Наконец все-таки нашли проход, сделанный гиппопотамом. Как только мы достигли острова, я, горя желанием рассмотреть реку, ступил на него и вдруг почувствовал, что очутился по горло в воде.
Вернувшись совершенно обессиленными, мы отправились назад, к месту своего отправления от рукава Саншурех, а затем в противоположном направлении, т. е. вниз по Чобе, хотя и с самых высоких деревьев мы не могли увидеть ничего, кроме обширного пространства, заросшего тростником и лишь кое-где с деревьями на островах. Это была тяжелая работа, на которую ушел весь день, и когда доехали до покинутой хижины какого-то байейе, сооруженной на месте термитника, мы не могли там найти ни одного куска дерева и ничего вообще, чтобы разжечь костер, кроме травы и жердей, из которых была сложена сама хижина. Я боялся «тампанов», южноафриканских клещей, которые всегда водятся в старых хижинах. Но снаружи были мириады комаров и начала падать холодная роса, так что нам пришлось все-таки вползти под крышу этой хижины.
Тростник был рядом, и мы могли слышать те странные звуки, которые в нем часто слышатся. Днем я видел, как кругом плавали водяные змеи, подняв свои головы над водой. Здесь было много выдр, которые, охотясь за рыбой, оставили повсюду на равнинах свои маленькие следы среди высокой травы. В гуще тростника прыгали и ныряли какие-то странные птицы. Слышны были их голоса, напоминающие звуки человеческого голоса, и еще какие-то ужасные звуки, сопровождаемые плеском, бульканьем и хлюпаньем. Один раз что-то близко подходило к нам с таким шумным плеском, как будто это была лодка или гиппопотам; думая, что это макололо, мы поднялись, прислушались и закричали, а потом дали несколько залпов из ружья, но шум продолжался, не прерываясь, около часу.
После сырой холодной ночи мы с самого раннего утра снова принялись за исследования, но оставили свой понтон для того, чтобы облегчить себе этот труд. Здесь очень высокие термитники, футов по 30 [метров по 9] вышиной, и с таким широким основанием, что на них растут деревья, а на земле, ежегодно заливаемой водой, не растет ничего, кроме травы. С вершины одного из этих термитников увидели проход, ведущий к р. Чобе. Вернувшись к своему понтону, мы спустились на нем в эту глубокую реку, ширина которой здесь была от 80 до 100 ярдов [75–90 м]. Я дал своему спутнику строгий наказ – крепко прильнуть к понтону в том случае, если бы нас увидел гиппопотам; предостережение это было нелишним, потому что один гиппопотам пришел на нашу сторону и с ужасной силой бултыхнулся в воду; но когда он нырнул, то благодаря волне, которую вызвал на поверхности воды, мы проехали над ним, и понтон ускользнул от него.
Мы гребли от полудня до захода солнца. На обоих берегах не было ничего, кроме сплошной стены из тростника, и нам предстояло провести ночь на нашем поплавке без ужина. Но как только начались короткие в этих местах сумерки, мы заметили на северном берегу деревню старшины Море-ми, одного из макололо, с которым я познакомился при первом нашем посещении и который находился теперь на о. Магонта (17°58 ю. ш. и 24°06 в. д.). Жители деревни смотрели на меня как на привидение и, следуя своей образной манере выражения, заявили: «Он упал к нам с облаков и приехал верхом на спине гиппопотама! Мы, макололо, думали, что никто не может переехать через Чобе, не расспросив нас, а вот он упал среди нас подобно птице».
На следующий день мы вернулись на челноках через залитые водой земли и узнали, что без нас, по недосмотру оставшихся людей, наш скот забрел в небольшой участок леса, где была цеце. Эта беспечность стоила мне десяти прекрасных, крупных быков. После нескольких дней нашего пребывания на месте из Линьянти пришли к нам несколько начальников макололо с большой партией людей, принадлежащих к племени бароце, чтобы перевезти всех нас через реку. Они превосходно выполнили это, плавая и ныряя между быками, похожие больше на крокодилов, чем на людей. Они разобрали наши повозки на части и перевезли их в нескольких челноках, связанных вместе. Теперь мы были среди друзей.
Таким образом, проехав около 30 миль к северу для того, чтобы избежать все еще затопленной земли севернее Чобе, мы повернули на запад, направляясь к Линьянти (18°17 20 ю. ш. и 23°50 09 в. д.), куда мы прибыли 23 мая 1853 г. Линьянти – главный город макололо; он находится на очень небольшом расстоянии от того места, где в 1851 г. стояли наши повозки (18°20 ю. ш. и 23°50 в. д.).
Глава IX
Наконец, мы подъехали к р. Саншурех, которая представляла собой непроходимую преграду на нашем пути. Поэтому мы сделали стоянку под великолепным баобабом (18°04 27 ю. ш. 24°06 20 в. д.) и решили исследовать реку в поисках брода. Огромная масса воды, через которую мы проходили, была частью ежегодного разлива р. Чобе, а эта река, казавшаяся большой и глубокой и заросшая во многих местах тростником, с гиппопотамами в ней, является только одним из рукавов, через который р. Чобе посылает на юго-восток излишки своей воды. От возвышенности Н'гва на северо-восток тянется край нагорья и ограничивает в этом направлении течение указанной реки. Совершенно не зная об этом, мы находились в долине, единственном месте во всей стране, которое было свободно от мухи цеце. Сопровождаемый бушменами, я исследовал берега Саншуреха к западу, пока нам не встретилась на той стороне цеце. Мы долго бродили среди тростника, идя по грудь в воде, и убедились, что перейти вброд эту широкую и глубокую реку невозможно.
Надеясь добраться до макололо, живущих на р. Чобе, мы сделали столько попыток переправиться через Саншурех и в восточном и в западном направлении от места нашей стоянки, что мои друзья бушмены совершенно обессилели. Посредством подарков я уговорил их остаться еще несколько дней, но в конце концов однажды ночью они просто удрали от меня, и я был вынужден взять с собой самого сильного из всех остальных моих все еще слабых спутников и переехать через реку на понтоне, подаренном мне капитаном Годрингтоном и Уэббом. Каждый из нас принес с собой к понтону провизию и одеяло и, в надежде добраться до р. Чобе, мы проплыли около двадцати миль к западу Река Чобе была гораздо ближе к нам в северном направлении, но мы тогда не знали этого. Равнина, поверх которой мы бултыхались весь первый день, была покрыта водой всего по щиколотку и заросла густой травой, которая доходила нам до колен. К вечеру этого дня мы доплыли до бесконечной стены из тростника высотой в 6 или 8 футов [приблизительно от 2 до 2,5 м], без всяких прогалин, по которым можно было бы пройти через тростник. Когда мы пытались войти в тростник, то вода всюду оказывалась такой глубокой, что все должны были отступать назад. Мы пришли к заключению, что находимся на берегу той самой реки, которую искали, и, увидев к югу от себя деревья, направились к ним, чтобы там заночевать и утром осмотреть все окрестности. Застрелив лече и разложив костер на славу, мы вскипятили себе чай и спокойно провели ночь. В этот вечер, во время поисков для костра сушняка, я нашел гнездо какой-то птицы, сделанное из свежих зеленых листьев, которые были сшиты вместе нитью из паутины. Ничто не могло превзойти тонкости этой прелестной и искусной выдумки. Нити были продеты сквозь маленькие проколы и утолщены в тех местах, где должен быть узел. К несчастью, я потерял его. Это было второе по счету гнездо, которое я сам видел. Оба они напоминают гнезда птицы-ткача в Индии.
На следующее утро, взобравшись на самое высокое дерево, мы увидели красивую чистую гладь воды, окруженную со всех сторон тем же самым непроходимым поясом из тростника. Это – широкая часть р. Чобе, называемая Забесой. Два покрытых деревьями острова, казалось, были гораздо ближе к ее воде, чем берег, на котором мы находились, поэтому сначала я сделал попытку доехать до них. Мы должны были пробираться не только через тростник; особая трава зубчатой формы, резавшая руку, как бритва, вместе с тростником и ползучим вьюнком, стебли которого были крепки, как бечева, образовывали одну сплошную массу. Мы чувствовали себя в ней пигмеями; единственный способ, которым могли продолжать путь, заключался в том, что мы оба упирались руками в эту массу и сгибали ее толчками вниз до тех пор, пока могли встать на нее. Пот катился с нас градом, и мы задыхались от жары. Солнце поднялось уже высоко, а среди тростника не было никакого движения воздуха. Вода, которая доходила нам до колен, была чувствительно прохладной. После нескольких часов мучительного труда мы добрались наконец до одного из островов. Здесь нашли старую знакомую – кусты куманики. Мои крепкие молескиновые брюки совершенно порвались на коленках, кожаные штаны моего спутника были разодраны, и ноги были все в крови. Разорвав пополам свой платок, я обвязал себе колени. Затем встретилось новое затруднение. Мы были все еще в 40 или 50 ярдах [в 36–45 м] от чистой воды, а теперь перед нами выросло еще новое препятствие в виде огромной массы папирусов, похожих на миниатюрные пальмы. Они имели 8—10 футов [2,3–3 м] в вышину и 1,5 дюйма [более 3,5 см] в диаметре. Крепко переплетенные вместе с обвивающим их вьюнком, они выдерживали тяжесть нас обоих, не прогибаясь до воды. Наконец все-таки нашли проход, сделанный гиппопотамом. Как только мы достигли острова, я, горя желанием рассмотреть реку, ступил на него и вдруг почувствовал, что очутился по горло в воде.
Вернувшись совершенно обессиленными, мы отправились назад, к месту своего отправления от рукава Саншурех, а затем в противоположном направлении, т. е. вниз по Чобе, хотя и с самых высоких деревьев мы не могли увидеть ничего, кроме обширного пространства, заросшего тростником и лишь кое-где с деревьями на островах. Это была тяжелая работа, на которую ушел весь день, и когда доехали до покинутой хижины какого-то байейе, сооруженной на месте термитника, мы не могли там найти ни одного куска дерева и ничего вообще, чтобы разжечь костер, кроме травы и жердей, из которых была сложена сама хижина. Я боялся «тампанов», южноафриканских клещей, которые всегда водятся в старых хижинах. Но снаружи были мириады комаров и начала падать холодная роса, так что нам пришлось все-таки вползти под крышу этой хижины.
Тростник был рядом, и мы могли слышать те странные звуки, которые в нем часто слышатся. Днем я видел, как кругом плавали водяные змеи, подняв свои головы над водой. Здесь было много выдр, которые, охотясь за рыбой, оставили повсюду на равнинах свои маленькие следы среди высокой травы. В гуще тростника прыгали и ныряли какие-то странные птицы. Слышны были их голоса, напоминающие звуки человеческого голоса, и еще какие-то ужасные звуки, сопровождаемые плеском, бульканьем и хлюпаньем. Один раз что-то близко подходило к нам с таким шумным плеском, как будто это была лодка или гиппопотам; думая, что это макололо, мы поднялись, прислушались и закричали, а потом дали несколько залпов из ружья, но шум продолжался, не прерываясь, около часу.
После сырой холодной ночи мы с самого раннего утра снова принялись за исследования, но оставили свой понтон для того, чтобы облегчить себе этот труд. Здесь очень высокие термитники, футов по 30 [метров по 9] вышиной, и с таким широким основанием, что на них растут деревья, а на земле, ежегодно заливаемой водой, не растет ничего, кроме травы. С вершины одного из этих термитников увидели проход, ведущий к р. Чобе. Вернувшись к своему понтону, мы спустились на нем в эту глубокую реку, ширина которой здесь была от 80 до 100 ярдов [75–90 м]. Я дал своему спутнику строгий наказ – крепко прильнуть к понтону в том случае, если бы нас увидел гиппопотам; предостережение это было нелишним, потому что один гиппопотам пришел на нашу сторону и с ужасной силой бултыхнулся в воду; но когда он нырнул, то благодаря волне, которую вызвал на поверхности воды, мы проехали над ним, и понтон ускользнул от него.
Мы гребли от полудня до захода солнца. На обоих берегах не было ничего, кроме сплошной стены из тростника, и нам предстояло провести ночь на нашем поплавке без ужина. Но как только начались короткие в этих местах сумерки, мы заметили на северном берегу деревню старшины Море-ми, одного из макололо, с которым я познакомился при первом нашем посещении и который находился теперь на о. Магонта (17°58 ю. ш. и 24°06 в. д.). Жители деревни смотрели на меня как на привидение и, следуя своей образной манере выражения, заявили: «Он упал к нам с облаков и приехал верхом на спине гиппопотама! Мы, макололо, думали, что никто не может переехать через Чобе, не расспросив нас, а вот он упал среди нас подобно птице».
На следующий день мы вернулись на челноках через залитые водой земли и узнали, что без нас, по недосмотру оставшихся людей, наш скот забрел в небольшой участок леса, где была цеце. Эта беспечность стоила мне десяти прекрасных, крупных быков. После нескольких дней нашего пребывания на месте из Линьянти пришли к нам несколько начальников макололо с большой партией людей, принадлежащих к племени бароце, чтобы перевезти всех нас через реку. Они превосходно выполнили это, плавая и ныряя между быками, похожие больше на крокодилов, чем на людей. Они разобрали наши повозки на части и перевезли их в нескольких челноках, связанных вместе. Теперь мы были среди друзей.
Таким образом, проехав около 30 миль к северу для того, чтобы избежать все еще затопленной земли севернее Чобе, мы повернули на запад, направляясь к Линьянти (18°17 20 ю. ш. и 23°50 09 в. д.), куда мы прибыли 23 мая 1853 г. Линьянти – главный город макололо; он находится на очень небольшом расстоянии от того места, где в 1851 г. стояли наши повозки (18°20 ю. ш. и 23°50 в. д.).
Глава IX
Заговор Мпепе. – Работорговцы. – Мамбари. – Внезапное их бегство. – Секелету едва избегает гибели. – Казнь Мпепе. – Суд. – Разбор тяжебных дел. – Распределение жен умершего вождя. – Женщины макололо. – Они работают очень немного. – Крепостничество. – Напиток, одежда и украшения женщины. – Подарки для Секелету
Во время моего пребывания в Линьянти туда явился человек, очень похожий на португальца. У него не было с собой никаких товаров, и он делал вид, что пришел только выяснить, «какого сорта товары необходимы для здешнего рынка». Мое присутствие, кажется, очень смутило его. Вождь макололо Секелету подарил ему слоновую кость и быка. Но когда этот «торговец» отошел на 50 миль к западу от Линьянти, то он угнал в рабство целую деревню, населенную бакалахари и принадлежащую макололо. С ним было много вооруженных рабов, и так как он угнал из деревни всех до одного ее жителей – мужчин, женщин и детей и об этом факте долго не знал никто, то осталось неизвестным, чем он достиг своей цели – насилием или лукавыми обещаниями. И в том и в другом случае участью этих несчастных людей было, конечно, рабство. Этого человека несли в гамаке, подвешенном на двух шестах, а так как гамак казался туземцам мешком, то они, говоря об этом человеке, называли его «отцом, который в мешке».
В этой стране работорговцы имели себе пособника в лице Мпепе, близкого родственника Секелету. Мпепе претендовал на власть вождя и дожидался удобного момента, чтобы поднять восстание против Секелету и занять его место. А работорговцы, как и во многих других местах, основывали свои надежды на успехе его восстания. Мое неожиданное для них появление на сцене было лишней тяжестью, положенной на чашку весов не в их пользу. В то время, когда я с огромным трудом пробирался по степям, лежащим к югу от р. Чобе, в Линьянти пришла большая партия людей из племени мамбари, занимающегося исключительно торговлей рабами. Когда до них дошло известие, что я нахожусь недалеко от них и следую тоже в Линьянти, то у них вытянулись лица; а когда макололо, которые помогали нам при переправе через реку, вернулись в Линьянти в шляпах, подаренных им мной, то мамбари опрометью бежали из этого города.
По принятому обычаю, посетители и приезжие не должны уезжать, не спросив у вождя формального разрешения на отъезд, но вид этих шляп заставил мамбари сразу уложить свои вещи в дорогу. Макололо осведомились у них о причине их странной поспешности, и мамбари сказали им, что если я застану их там, то отберу у них все имущество. И хотя Секелету уверял их, что я не грабитель, а человек мира, они все-таки убежали от него ночью, когда я был еще за шестьдесят миль от Линьянти. Они уехали на север, где жил мечтавший о восстании Мпепе, и, пользуясь его покровительством, соорудили там весьма вместительную стоккаду, служившую пересыльным пунктом для рабов, и под руководством португальцев вели свою гнусную торговлю, не обращаясь за разрешением к вождю, в страну которого они столь бесцеремонно заявились. В это же самое время Мпепе, занимавший пост хранителя стад Секелету и тайком поставлявший этим работорговцам мясо, решил при помощи их ружей поднять восстание и сделаться вождем макололо. Таков обычный способ, практикуемый всеми работорговцами: принимая участие в политических делах каждого племени и становясь всегда на сторону сильных, они получают в виде вознаграждения известное число пленников, забранных у более слабой стороны.
Между работорговцами и Мпепе происходили длительные тайные совещания, и ему казалось своевременным нанести теперь удар ненавистному противнику. Он заранее запасся маленьким военным топором, намереваясь зарубить Секелету сразу, как только произойдет их встреча.
Приехав в столицу этой страны, я имел целью исследовать страну для того, чтобы сначала найти в ней здоровую и пригодную для проживания местность, а потом попытаться проложить дорогу на восток или на запад. Я рассказал Секелету о своем намерении подняться вверх по великой реке, которую мы открыли в 1851 г., и предложил ему разработанный план экспедиции. Он вызвался сопровождать меня сам. Когда мы вместе с ним отъехали около шестидесяти миль по дороге к Сешеке, то встретили Мпепе с его людьми.
Хотя у макололо всегда очень много скота, но они никогда не пытались ездить верхом на быках до тех пор, пока в 1851 г. я не посоветовал им этого. К нашему удивлению, бечуаны тоже не догадывались делать так, пока к ним не приехали европейцы и не подали им мысль ездить верхом. Все свои путешествия они совершали прежде пешком. И вот теперь Секелету и его спутники были посажены на быков. Сначала – без седла и узды – они постоянно падали с них, но скоро освоились со своим новым положением. Мы ехали на быках, когда Мпепе со своим небольшим топором шел навстречу нам параллельно нашей дороге, на расстоянии четверти мили [около 0,5 км] от нашего пути. Увидев Секелету, он пустился бежать к нам, но Секелету, давно не питавший к нему доверия и остерегавшийся его, быстро повернул в ближайшую деревню. Здесь он куда-то исчез, пока не подъехала вся наша партия.
Мпепе заранее объявил своим людям, что он зарубит Секелету или сразу же при встрече, или когда их свидание будет кончаться. Так как первый вариант его замысла оказался теперь невыполнимым, то он решил поэтому выполнить свое намерение в конце их первого разговора. Случилось так, что когда они встретились в хижине и между ними началась беседа, я сел как раз между ними; утомленный верховой ездой на солнце в течение целого дня, я очень скоро спросил Секелету, где мне спать. Секелету ответил: «Пойдем, я тебе покажу». Когда мы оба поднялись, то я ненамеренно загородил его собой и тем самым помешал Мпепе осуществить свой тайный замысел и нанести удар. Я ничего не знал о заговоре, но с удивлением заметил тогда, что все люди
Мпепе продолжали держаться за оружие даже после того, как все мы сели, – вещь совершенно небывалая в присутствии вождя.
Когда Секелету показал мне хижину, в которой я должен был провести ночь, он сказал мне: «Этот человек хочет убить меня». После я узнал, что некоторые из спутников Мпепе выдали Секелету его тайну. А Секелету, которого его покойный отец, знаменитый вождь Себитуане, предостерегал против Мпепе, в ту же ночь казнил Мпепе. Это было сделано так тихо, что, хотя я спал в нескольких ярдах от места казни, я ничего не знал о ней до утра. Произошло это очень просто. К костру, около которого сидел Мпепе, подошел Но-куане, держа в руках нюхательный табак и делая вид, что он собирается присесть и угостить его табачком. Мпепе сказал ему «нсеписа» (вели мне взять щепотку) и протянул руку. Но-куане схватил протянутую руку, и в тот же момент один из присутствующих схватил другую. Отведя его с милю от костра, они закололи его. Это – обычный способ казни преступников. Им не разрешается говорить, хотя в одном случае приговоренный к казни человек, чувствуя боль в туго сжатом запястье, сказал: «Держите меня слабее, неужели нельзя иначе? Вас самих скоро поведут таким же образом». Люди Мпепе убежали к бароце, и так как для нас было бы неблагоразумно ехать туда во время смуты, последовавшей за смертью Мпепе, то мы вернулись в Линьянти.
Описанное происшествие дает полное представление об образе действий туземных вождей по отношению к важным политическим преступникам. В обыкновенных же случаях вожди действуют весьма рассудительно. Истец просит человека, против которого он думает возбудить дело, пойти вместе с ним к вождю. Отказа в этом никогда не бывает. Когда оба они являются в котла, то истец встает и, еще до того, как вожди со своими людьми соберутся там, начинает излагать свое дело. После того как он расскажет все, он продолжает стоять несколько секунд, вспоминая, не упустил ли он чего-нибудь. За ним встают свидетели, на которых он ссылался, и рассказывают все, что они видели или слышали лично, но не то, что слышали от других. Ответчик, выждав несколько минут, чтобы дать высказаться до конца противной стороне, медленно поднимается, завертывается в плащ, принимая деланно спокойный вид, нарочито позевывает, сморкается и начинает объяснять дело, отрицая обвинение или подтверждая его, в зависимости от обстоятельств.
Иногда, если жалобщик, раздраженный его замечаниями, выражает свой протест репликами с места, обвиняемый спокойно повертывается к нему и говорит: «Молчи, я сидел спокойно, пока ты говорил, не можешь ли и ты спокойно слушать? Неужели ты хочешь, чтобы все было только по-твоему?» Аудитория никогда не проявляет склонности поддерживать перебранку и всегда требует в таких случаях тишины, поэтому обвиняемый продолжает говорить до конца все, что он хочет сказать в свое оправдание. Если у него есть свидетели, подтверждающие действительность оправдывающих его фактов, то следом за ним выступают и они со своими показаниями.
Присяги никакой не существует, но иногда, если какое-нибудь утверждение кажется спорным, то человек говорит: «Клянусь моим отцом» или: «Клянусь вождем, что я говорю правду». Их правдивость в отношениях друг к другу достойна замечания. Европейцам нелегко понять систему их управления. Какой-нибудь бедняк может сказать в свою защиту против богатого: «Я с изумлением слышу, что такой знатный человек создает ложное обвинение»; ложь является чувствительным преступлением против всего общества, к чувствам которого, таким образом, апеллирует человек, зная, что общество поддержит его в этом отношении.
Если судебное дело не имеет важного значения, то вождь тут же решает его сам. За возбуждение пустячного дела он бранит жалобщика и прекращает дело, не дослушав его до конца, или позволяет ему продолжать объяснения, но не обращает на них никакого внимания. Так относится он к семейным ссорам, и тогда можно видеть, как жалобщик торопливо излагает дело и ни одна душа не слушает его. Но если тяжба происходит между знатными людьми или если подобное дело возбуждается князьками, то берут верх требования этикета.
Когда вождь не видит ясного пути к решению вопроса, то он молчит; тогда один за другим встают старшие и излагают свое мнение, чаще в форме совета, чем в форме решения, и когда вождь находит, что все сходятся во взгляде на дело, то, согласно общему взгляду, произносит свой приговор. Только один он говорит сидя, все другие при выступлениях стоят. Так как вождь распоряжается жизнью и смертью своих подданных и может заставить подчиниться любому своему требованию, которое является законом, то никто не отказывается согласиться с его решением.
Этой системы придерживаются и макололо и баквейны. Когда, впоследствии, мы были в Кассандже, то у моих людей произошла однажды между собой небольшая ссора, и они обратились ко мне, как к своему вождю, для суда. Недолго думая, я вышел из дома португальского торговца, в котором был гостем, сел и, по принятому у них обычаю, выслушал обе стороны. Когда я произнес свой приговор в форме увещания, то они ушли, по-видимому, удовлетворенными.
Некоторые из португальцев, с большим интересом наблюдавшие процедуру суда, выразили мне благодарность за хороший урок, преподанный им самим – как поступать в тяжебных делах; но я не мог отнести к себе их благодарности за способ производства дела, потому что сам перенял его в готовом виде.
Я узнал здесь, что Секелету, по принятому у бечуанов обычаю, стал после смерти своего отца хозяином всех его жен, и двух из них он сделал собственными женами. Дети, рожденные от него этими женщинами, считаются в таких случаях его братьями. Когда у кого-нибудь умирает старший брат, то их берет следующий по возрасту брат, как это делалось в древности у иудеев, и детей, которые могут родиться от этих женщин, он называет братьями. Таким образом он восстанавливает потомство своему умершему родственнику.
Дядя Секелету, который был младшим братом Себитуане, взял себе в жены главную жену Себитуане, которая считалась царицей; среди жен вождей бывает всегда одна, которая пользуется этим титулом. Ее хижину называют великим домом, и ее дети наследуют права вождя. Если она умирает, то на ее место избирается новая жена, которая пользуется такими же преимуществами, хотя бы она была моложе всех других жен.
После смерти Себитуане большинство его жен было роздано влиятельным князькам, и по поводу быстрого окончания ими вдовьего траура была сложена песня, в которой говорилось, что только одни мужчины почувствовали горестную утрату своего вождя Себитуане, а женщинам дали новых мужей так скоро, что их сердцу некогда было предаваться скорби.
В описываемое мною время у макололо вследствие смертоносной эпидемии сильно изменилось численное соотношение полов, и женщины жаловались, что их не ценят в той степени, какой они заслуживают. Большинство чистокровных макололо погибло от лихорадки. Те, которые выжили, являются лишь небольшим остатком народа, пришедшего вместе с Себитуане на север. Переселившись из очень здорового южного климата в эту долину, где мы застали их, они оказались более восприимчивыми к лихорадке, чем черные племена, которые были покорены ими здесь.
По сравнению с племенами бароце, батока и баньети кожа у макололо имеет какой-то болезненный оттенок. Она светлого коричневато-желтого цвета, а у названных племен очень темная, с легким оливковым оттенком. Все темнокожие племена считают светлый цвет кожи более красивым; их женщины, горя желанием иметь светлокожего ребенка, жуют с этой целью кору одного дерева в надежде на то, что это будет иметь желаемое действие.
Для моих глаз темный цвет кожи гораздо приятнее рыжевато-коричневого цвета кожи здешних людей, принадлежащих к смешанной, наполовину европейской, крови. Этот рыжевато-коричневый цвет близко напоминает цвет кожи женщин макололо. Последние обыкновенно не болеют лихорадкой, но они не обнаруживают и такой способности к деторождению, как прежде, и к их жалобам на то, что ввиду диспропорции полов их не ценят, теперь прибавляются жалобы на отсутствие детей, которых все они чрезвычайно любят.
Женщины макололо почти не работают. Семейства макололо разбросаны по всей стране по одному или по два в каждой деревне. Все они являются властителями и хозяевами покоренных ими племен, которых они называют в целом «макалака». Макалака принуждены оказывать им определенные услуги и помогать в обработке земли, но каждое покоренное племя имеет собственную землю для посева и в других отношениях является почти независимым.
Покоренные племена бывают очень довольны, если их называют «макололо», потому что название «макалака» употребляется в качестве презрительной клички для обозначения их подчиненности и низшего состояния. Такой вид порабощения можно определить как крепостничество. Хотя оно есть результат подчинения силе, но по необходимости проявляется в мягких формах. Тому, с кем плохо обращаются, бывает так легко перебежать к другим племенам, что макололо принуждены обращаться с ними как с детьми, а не как с рабами. Некоторые хозяева, которым, вследствие своего дурного характера или просто нежелания, не удалось привлечь к себе покоренных людей, часто остаются без единого слуги. Закона против беглых рабов не существует, и он невозможен. Люди, которые стали рабами добровольно, всегда охотно помогают беглецам переправиться через реку. Женщины макололо всегда щедро подают беглецам молоко и мясо и редко требуют за это какой-нибудь работы, за исключением работы по украшению их хижин и дворов.
Женщины пьют очень много боялоа, или о-ало («бузы» арабов), напитка, приготовляемого из толченого зерна сорго, или «дурасайфи»; он очень питателен и создает ту округлость форм, которая считается всеми красивой. Женщины не любят, когда лица другого пола видят, как они распивают боялоа.
Во время моего пребывания в Линьянти туда явился человек, очень похожий на португальца. У него не было с собой никаких товаров, и он делал вид, что пришел только выяснить, «какого сорта товары необходимы для здешнего рынка». Мое присутствие, кажется, очень смутило его. Вождь макололо Секелету подарил ему слоновую кость и быка. Но когда этот «торговец» отошел на 50 миль к западу от Линьянти, то он угнал в рабство целую деревню, населенную бакалахари и принадлежащую макололо. С ним было много вооруженных рабов, и так как он угнал из деревни всех до одного ее жителей – мужчин, женщин и детей и об этом факте долго не знал никто, то осталось неизвестным, чем он достиг своей цели – насилием или лукавыми обещаниями. И в том и в другом случае участью этих несчастных людей было, конечно, рабство. Этого человека несли в гамаке, подвешенном на двух шестах, а так как гамак казался туземцам мешком, то они, говоря об этом человеке, называли его «отцом, который в мешке».
В этой стране работорговцы имели себе пособника в лице Мпепе, близкого родственника Секелету. Мпепе претендовал на власть вождя и дожидался удобного момента, чтобы поднять восстание против Секелету и занять его место. А работорговцы, как и во многих других местах, основывали свои надежды на успехе его восстания. Мое неожиданное для них появление на сцене было лишней тяжестью, положенной на чашку весов не в их пользу. В то время, когда я с огромным трудом пробирался по степям, лежащим к югу от р. Чобе, в Линьянти пришла большая партия людей из племени мамбари, занимающегося исключительно торговлей рабами. Когда до них дошло известие, что я нахожусь недалеко от них и следую тоже в Линьянти, то у них вытянулись лица; а когда макололо, которые помогали нам при переправе через реку, вернулись в Линьянти в шляпах, подаренных им мной, то мамбари опрометью бежали из этого города.
По принятому обычаю, посетители и приезжие не должны уезжать, не спросив у вождя формального разрешения на отъезд, но вид этих шляп заставил мамбари сразу уложить свои вещи в дорогу. Макололо осведомились у них о причине их странной поспешности, и мамбари сказали им, что если я застану их там, то отберу у них все имущество. И хотя Секелету уверял их, что я не грабитель, а человек мира, они все-таки убежали от него ночью, когда я был еще за шестьдесят миль от Линьянти. Они уехали на север, где жил мечтавший о восстании Мпепе, и, пользуясь его покровительством, соорудили там весьма вместительную стоккаду, служившую пересыльным пунктом для рабов, и под руководством португальцев вели свою гнусную торговлю, не обращаясь за разрешением к вождю, в страну которого они столь бесцеремонно заявились. В это же самое время Мпепе, занимавший пост хранителя стад Секелету и тайком поставлявший этим работорговцам мясо, решил при помощи их ружей поднять восстание и сделаться вождем макололо. Таков обычный способ, практикуемый всеми работорговцами: принимая участие в политических делах каждого племени и становясь всегда на сторону сильных, они получают в виде вознаграждения известное число пленников, забранных у более слабой стороны.
Между работорговцами и Мпепе происходили длительные тайные совещания, и ему казалось своевременным нанести теперь удар ненавистному противнику. Он заранее запасся маленьким военным топором, намереваясь зарубить Секелету сразу, как только произойдет их встреча.
Приехав в столицу этой страны, я имел целью исследовать страну для того, чтобы сначала найти в ней здоровую и пригодную для проживания местность, а потом попытаться проложить дорогу на восток или на запад. Я рассказал Секелету о своем намерении подняться вверх по великой реке, которую мы открыли в 1851 г., и предложил ему разработанный план экспедиции. Он вызвался сопровождать меня сам. Когда мы вместе с ним отъехали около шестидесяти миль по дороге к Сешеке, то встретили Мпепе с его людьми.
Хотя у макололо всегда очень много скота, но они никогда не пытались ездить верхом на быках до тех пор, пока в 1851 г. я не посоветовал им этого. К нашему удивлению, бечуаны тоже не догадывались делать так, пока к ним не приехали европейцы и не подали им мысль ездить верхом. Все свои путешествия они совершали прежде пешком. И вот теперь Секелету и его спутники были посажены на быков. Сначала – без седла и узды – они постоянно падали с них, но скоро освоились со своим новым положением. Мы ехали на быках, когда Мпепе со своим небольшим топором шел навстречу нам параллельно нашей дороге, на расстоянии четверти мили [около 0,5 км] от нашего пути. Увидев Секелету, он пустился бежать к нам, но Секелету, давно не питавший к нему доверия и остерегавшийся его, быстро повернул в ближайшую деревню. Здесь он куда-то исчез, пока не подъехала вся наша партия.
Мпепе заранее объявил своим людям, что он зарубит Секелету или сразу же при встрече, или когда их свидание будет кончаться. Так как первый вариант его замысла оказался теперь невыполнимым, то он решил поэтому выполнить свое намерение в конце их первого разговора. Случилось так, что когда они встретились в хижине и между ними началась беседа, я сел как раз между ними; утомленный верховой ездой на солнце в течение целого дня, я очень скоро спросил Секелету, где мне спать. Секелету ответил: «Пойдем, я тебе покажу». Когда мы оба поднялись, то я ненамеренно загородил его собой и тем самым помешал Мпепе осуществить свой тайный замысел и нанести удар. Я ничего не знал о заговоре, но с удивлением заметил тогда, что все люди
Мпепе продолжали держаться за оружие даже после того, как все мы сели, – вещь совершенно небывалая в присутствии вождя.
Когда Секелету показал мне хижину, в которой я должен был провести ночь, он сказал мне: «Этот человек хочет убить меня». После я узнал, что некоторые из спутников Мпепе выдали Секелету его тайну. А Секелету, которого его покойный отец, знаменитый вождь Себитуане, предостерегал против Мпепе, в ту же ночь казнил Мпепе. Это было сделано так тихо, что, хотя я спал в нескольких ярдах от места казни, я ничего не знал о ней до утра. Произошло это очень просто. К костру, около которого сидел Мпепе, подошел Но-куане, держа в руках нюхательный табак и делая вид, что он собирается присесть и угостить его табачком. Мпепе сказал ему «нсеписа» (вели мне взять щепотку) и протянул руку. Но-куане схватил протянутую руку, и в тот же момент один из присутствующих схватил другую. Отведя его с милю от костра, они закололи его. Это – обычный способ казни преступников. Им не разрешается говорить, хотя в одном случае приговоренный к казни человек, чувствуя боль в туго сжатом запястье, сказал: «Держите меня слабее, неужели нельзя иначе? Вас самих скоро поведут таким же образом». Люди Мпепе убежали к бароце, и так как для нас было бы неблагоразумно ехать туда во время смуты, последовавшей за смертью Мпепе, то мы вернулись в Линьянти.
Описанное происшествие дает полное представление об образе действий туземных вождей по отношению к важным политическим преступникам. В обыкновенных же случаях вожди действуют весьма рассудительно. Истец просит человека, против которого он думает возбудить дело, пойти вместе с ним к вождю. Отказа в этом никогда не бывает. Когда оба они являются в котла, то истец встает и, еще до того, как вожди со своими людьми соберутся там, начинает излагать свое дело. После того как он расскажет все, он продолжает стоять несколько секунд, вспоминая, не упустил ли он чего-нибудь. За ним встают свидетели, на которых он ссылался, и рассказывают все, что они видели или слышали лично, но не то, что слышали от других. Ответчик, выждав несколько минут, чтобы дать высказаться до конца противной стороне, медленно поднимается, завертывается в плащ, принимая деланно спокойный вид, нарочито позевывает, сморкается и начинает объяснять дело, отрицая обвинение или подтверждая его, в зависимости от обстоятельств.
Иногда, если жалобщик, раздраженный его замечаниями, выражает свой протест репликами с места, обвиняемый спокойно повертывается к нему и говорит: «Молчи, я сидел спокойно, пока ты говорил, не можешь ли и ты спокойно слушать? Неужели ты хочешь, чтобы все было только по-твоему?» Аудитория никогда не проявляет склонности поддерживать перебранку и всегда требует в таких случаях тишины, поэтому обвиняемый продолжает говорить до конца все, что он хочет сказать в свое оправдание. Если у него есть свидетели, подтверждающие действительность оправдывающих его фактов, то следом за ним выступают и они со своими показаниями.
Присяги никакой не существует, но иногда, если какое-нибудь утверждение кажется спорным, то человек говорит: «Клянусь моим отцом» или: «Клянусь вождем, что я говорю правду». Их правдивость в отношениях друг к другу достойна замечания. Европейцам нелегко понять систему их управления. Какой-нибудь бедняк может сказать в свою защиту против богатого: «Я с изумлением слышу, что такой знатный человек создает ложное обвинение»; ложь является чувствительным преступлением против всего общества, к чувствам которого, таким образом, апеллирует человек, зная, что общество поддержит его в этом отношении.
Если судебное дело не имеет важного значения, то вождь тут же решает его сам. За возбуждение пустячного дела он бранит жалобщика и прекращает дело, не дослушав его до конца, или позволяет ему продолжать объяснения, но не обращает на них никакого внимания. Так относится он к семейным ссорам, и тогда можно видеть, как жалобщик торопливо излагает дело и ни одна душа не слушает его. Но если тяжба происходит между знатными людьми или если подобное дело возбуждается князьками, то берут верх требования этикета.
Когда вождь не видит ясного пути к решению вопроса, то он молчит; тогда один за другим встают старшие и излагают свое мнение, чаще в форме совета, чем в форме решения, и когда вождь находит, что все сходятся во взгляде на дело, то, согласно общему взгляду, произносит свой приговор. Только один он говорит сидя, все другие при выступлениях стоят. Так как вождь распоряжается жизнью и смертью своих подданных и может заставить подчиниться любому своему требованию, которое является законом, то никто не отказывается согласиться с его решением.
Этой системы придерживаются и макололо и баквейны. Когда, впоследствии, мы были в Кассандже, то у моих людей произошла однажды между собой небольшая ссора, и они обратились ко мне, как к своему вождю, для суда. Недолго думая, я вышел из дома португальского торговца, в котором был гостем, сел и, по принятому у них обычаю, выслушал обе стороны. Когда я произнес свой приговор в форме увещания, то они ушли, по-видимому, удовлетворенными.
Некоторые из португальцев, с большим интересом наблюдавшие процедуру суда, выразили мне благодарность за хороший урок, преподанный им самим – как поступать в тяжебных делах; но я не мог отнести к себе их благодарности за способ производства дела, потому что сам перенял его в готовом виде.
Я узнал здесь, что Секелету, по принятому у бечуанов обычаю, стал после смерти своего отца хозяином всех его жен, и двух из них он сделал собственными женами. Дети, рожденные от него этими женщинами, считаются в таких случаях его братьями. Когда у кого-нибудь умирает старший брат, то их берет следующий по возрасту брат, как это делалось в древности у иудеев, и детей, которые могут родиться от этих женщин, он называет братьями. Таким образом он восстанавливает потомство своему умершему родственнику.
Дядя Секелету, который был младшим братом Себитуане, взял себе в жены главную жену Себитуане, которая считалась царицей; среди жен вождей бывает всегда одна, которая пользуется этим титулом. Ее хижину называют великим домом, и ее дети наследуют права вождя. Если она умирает, то на ее место избирается новая жена, которая пользуется такими же преимуществами, хотя бы она была моложе всех других жен.
После смерти Себитуане большинство его жен было роздано влиятельным князькам, и по поводу быстрого окончания ими вдовьего траура была сложена песня, в которой говорилось, что только одни мужчины почувствовали горестную утрату своего вождя Себитуане, а женщинам дали новых мужей так скоро, что их сердцу некогда было предаваться скорби.
В описываемое мною время у макололо вследствие смертоносной эпидемии сильно изменилось численное соотношение полов, и женщины жаловались, что их не ценят в той степени, какой они заслуживают. Большинство чистокровных макололо погибло от лихорадки. Те, которые выжили, являются лишь небольшим остатком народа, пришедшего вместе с Себитуане на север. Переселившись из очень здорового южного климата в эту долину, где мы застали их, они оказались более восприимчивыми к лихорадке, чем черные племена, которые были покорены ими здесь.
По сравнению с племенами бароце, батока и баньети кожа у макололо имеет какой-то болезненный оттенок. Она светлого коричневато-желтого цвета, а у названных племен очень темная, с легким оливковым оттенком. Все темнокожие племена считают светлый цвет кожи более красивым; их женщины, горя желанием иметь светлокожего ребенка, жуют с этой целью кору одного дерева в надежде на то, что это будет иметь желаемое действие.
Для моих глаз темный цвет кожи гораздо приятнее рыжевато-коричневого цвета кожи здешних людей, принадлежащих к смешанной, наполовину европейской, крови. Этот рыжевато-коричневый цвет близко напоминает цвет кожи женщин макололо. Последние обыкновенно не болеют лихорадкой, но они не обнаруживают и такой способности к деторождению, как прежде, и к их жалобам на то, что ввиду диспропорции полов их не ценят, теперь прибавляются жалобы на отсутствие детей, которых все они чрезвычайно любят.
Женщины макололо почти не работают. Семейства макололо разбросаны по всей стране по одному или по два в каждой деревне. Все они являются властителями и хозяевами покоренных ими племен, которых они называют в целом «макалака». Макалака принуждены оказывать им определенные услуги и помогать в обработке земли, но каждое покоренное племя имеет собственную землю для посева и в других отношениях является почти независимым.
Покоренные племена бывают очень довольны, если их называют «макололо», потому что название «макалака» употребляется в качестве презрительной клички для обозначения их подчиненности и низшего состояния. Такой вид порабощения можно определить как крепостничество. Хотя оно есть результат подчинения силе, но по необходимости проявляется в мягких формах. Тому, с кем плохо обращаются, бывает так легко перебежать к другим племенам, что макололо принуждены обращаться с ними как с детьми, а не как с рабами. Некоторые хозяева, которым, вследствие своего дурного характера или просто нежелания, не удалось привлечь к себе покоренных людей, часто остаются без единого слуги. Закона против беглых рабов не существует, и он невозможен. Люди, которые стали рабами добровольно, всегда охотно помогают беглецам переправиться через реку. Женщины макололо всегда щедро подают беглецам молоко и мясо и редко требуют за это какой-нибудь работы, за исключением работы по украшению их хижин и дворов.
Женщины пьют очень много боялоа, или о-ало («бузы» арабов), напитка, приготовляемого из толченого зерна сорго, или «дурасайфи»; он очень питателен и создает ту округлость форм, которая считается всеми красивой. Женщины не любят, когда лица другого пола видят, как они распивают боялоа.