Давыдычев Лев Иванович. Руки вверх! или Враг №1

   И всё это ей очень понравилось. И чем растеряннее лейтенант Васильков просил её успокоиться, тем громче она рыдала и, наконец, стала рыдать так безутешно, что лейтенант Васильков, не зная, как быть дальше, неожиданно для себя предложил:
   – Давай-ка лучше пообедаем!
   Стрекоза перестала рыдать, спросила недоумённо:
   – Пожрём, что ли?
   – Такого слова не употребляю. У нас говорят: пообедаем, поедим…
   – По…по…пожрём?
   – Нет, нет! Пообедаем. По-о-бе-да-ем!
   – По…о…о…бе…да?..ем?
   – Вот именно.
   И они пошли – на глазах изумлённых дежурных – в столовую. Стрекоза держалась за его за руку обеими руками, сказала неуверенно:
   – Хочу котлету…
   – Будет у тебя котлет столько, сколько ты только захочешь!
   – А хлеб?
   – Ещё больше! А главное – компот!
   – Не знаю…
   – О, пальчики оближешь!
   В столовой Стрекоза растерялась и испугалась. Среди обедающих было немало людей в чужой военной форме, а Стрекозу воспитали так, что каждого человека, и особенно военного, она считала заклятым врагом, и если она первой не успеет выстрелить в него, то он выстрелит в неё обязательно.
   Но никто не наводил на неё дуло пистолета, никто не командовал «Руки вверх!» – самые страшные для шпиона слова, и она не выпускала руки своего сопровождающего, держась за неё обеими руками.
   – Суп есть будем? – спросил он, и Стрекоза ответила:
   – Хочу котлету.
   – Сколько штук?
   – А сколько можно?
   – Сколько, как говорится, влезет.
   – Не знаю. Много-много.
   – Десять штук достаточно?
   – Ах!
   Официантка, поставив на стол тарелку с грудой котлет, не сводила с девочки глаз. А та проглотила, почти не жуя, одну котлету, вторую, третью…
   – Не торопись, не торопись! – испуганно попросил лейтенант Васильков. – А то худо тебе будет с непривычки. Объешься, чего доброго!
   – Бедная, бедная! – воскликнула официантка. – Где же ты так проголодалась? Будто бы года два не ела… Звать-то тебя как?
   – Стрекоза, – ответила Стрекоза, съев последнюю котлету, и принимаясь за хлеб.
   – Стрекоза?! – удивилась официантка. – Кому же это в голову взбрело такое имечко дать? – Она хотела ещё что-то спросить, но лейтенант Васильков выразительным взглядом велел ей молчать.
   Уничтожив хлеб, Стрекоза уставилась на его тарелку, на которой была нетронутая порция. Конечно, он пододвинул тарелку.
   Официантка принесла десять стаканов компота и, не сдержав любопытства, спросила:
   – Да где же она, бедная да болезная, проголодалась так?
   – Там, – уклончиво ответил лейтенант Васильков и едва успел подхватить Стрекозу, чтобы она не упала со стула: девочка крепко спала.
   Он взял её на руки и, провожаемый десятками любопытствующих взглядов, направился к выходу.
   Шёл он и без большого удивления думал, что впервые в жизни бережно несёт на руках агента иностранной разведки. Но куда его, то есть её, нести? Камера напомнит ей, где она и кто она такая, и всё опять начнётся сначала. Опять лейтенант Васильков несколько раз в день будет посещать медпункт, чтобы смазать йодом царапины и укусы.
   И, поразмыслив, он прямым ходом двинулся к полковнику Егорову, в кабинете осторожно опустил Стрекозу на диван и облегчённо произнёс:
   – Вот. Докладываю: отшлёпал по одному месту, когда у меня нервы не выдержали. Плакала она. Рыдала и ревела. В столовой накормил. Уснула там.
   – Интересно, – помолчав, проговорил полковник Егоров. – Даже понятно. Её толком ни разу не кормили, всегда жила впроголодь, а на сытый желудок нормальному человеку хочется спать. Вот она и сморилась. Что дальше предпринимать намерены?
   – Не знаю, – вздохнув, признался лейтенант Васильков. – Но считаю, что в камеру её обратно нельзя.
   – Верное соображение. А куда? Ведь нет никакой гарантии, что, проснувшись, она не бросится на вас или кого другого.
   – Константин Иванович! – очень порывисто сказал лейтенант Васильков. – Вы всегда учили меня работать, не боясь риска. Вы всегда учили меня работать с выдумкой, без стандарта и шаблона. Случай мы имеем необычный; значит, и подход надо отыскать тоже необычный. Разрешите мне под мою личную ответственность взять агенточку, а в спящем виде – просто девочку, к себе домой? Я живу с мамой…
   – Нет, нет, слишком рискованно! – покачав головой, ответил полковник Егоров. – А если она вытворит что-нибудь? А если, хуже того, улизнёт?
   – Вроде бы не должна, Константин Иванович. Не знаю, как объяснить, но я уверен, что иного выхода нет.
   – В принципе-то я с вами согласен. Убеждать меня не надо. И уговаривать тоже не требуется. Но ведь только сегодня утром вы утверждали, что это зверёныш.
   – Виноват, поторопился с выводами.
   Они одновременно взглянули на Стрекозу. Та крепко и сладко спала, как обыкновенная нашалившаяся девочка. Но они понимающе переглянулись, подумав: сколько ещё нужно сделать, чтобы она действительно превратилась в обыкновенную девочку!
   Лежит себе на диване, сладко и крепко спит, и вроде бы никому в голову не придёт, что не девочка это обыкновенная, а самый настоящий агент иностранной разведки. Вот и соображай тут, вот тут и принимай решение! Подумаешь, что она обыкновенная девочка, а она тебе из пистолета три пули в сердце! Решишь, что она шпион, а она всё-таки девочка…
   – Вот что! – решительно сказал полковник Егоров. – Продолжайте выполнять задание. У нас нет иного выхода. Скоро-скоро начнётся осуществление операции «Братцы-тунеядцы». В ней наверняка примут участие шпиончики. И если мы не справимся с одним, вернее, с одной из них, что же будем делать с большим количеством?
   – Товарищ полковник, я приму все меры, – заверил лейтенант Васильков. – Обязательно возьму кого-нибудь на помощь.
   – Машину! – приказал полковник Егоров в телефон. – Всё, по-моему, правильно. Попав в совершенно незнакомую обстановку, человеческую обстановку, она захочет быть девочкой, а не агенточкой. Ну, желаю успеха. Ни пуха, как говорится, ни пера, а в данном случае – ни укусов, ни царапин. Вечером позвоните мне домой.

Глава №56
Несмотря на неудачи с началом сугубо научной регистрации ленивых и склонных к лени детей, психоневропатолог и учёный М. Г. Азбарагуз не падает духом

   Бывает так: хотят человеку помочь, а он, не уразумев именно того, что ему хотят помочь, бежит от этой помощи сломя голову.
   Так и случилось с задуманной психоневропатологом Моисеем Григорьевичем Азбарагузом сугубо научной и в достаточной степени добровольной регистрацией ленивых и склонных к лени детей. Невиданный размах разъяснительной работы привёл, как ни странно, к тому, что в городе началось что-то, похожее на маленькую панику. Сначала она охватила престарелых, затем – пожилых, потом – взрослых. Последними не выдержали дети – тоже вроде бы запаниковали.
   Шуму, разговоров, споров, слухов было много, а регистрации не было!
   Особенно упорно держался слух о том, что зарегистрированных детей посадят в грузовики и куда-то увезут на какую-то дезинфекцию.
   Наиболее страшным был слух о том, что зарегистрированные будут учиться без каникул и выходных дней.
   Настроение у Моисея Григорьевича было боевое, хотя и несколько растерянное. Сдаваться он не собирался, но вот беда: боевое настроение с каждым днём таяло, и растерянность росла и росла. Честно говоря, он не понимал такого сильного сопротивления регистрации со стороны всех слоев и возрастов населения.
   Можно было понять, почему самые заядлые, всем известные лодыри куда-то запропастились, и активисты городского комитета по работе с ленивыми детьми не могли обнаружить хотя бы один след хотя бы одного тунеядца.
   Огромная разъяснительная работа шла впустую. Каждый взрослый всеми правдами и неправдами оправдывал своего потомка-лодыря и спасал его от научной регистрации.
   В чём дело? Что делать?
   Моисей Григорьевич сидел в кресле, устало вытянув ноги, и думал, поникнув головой.
   Большие настенные часы настойчиво спрашивали:
   – В чём дело? Что делать? В чём дело? Что делать?
   Машинально стараясь попасть в такт стука часов, Моисей Григорьевич вслух повторял:
   – В чём дело? Что делать? В чём дело? Что делать?
   Часы громко и отчётливо посоветовали:
   – От-сту-пить! От-сту-пить! От-сту-пить!
   – Никогда! Ни за что! Ни в коем случае! – резко встав, сказал самому себе Моисей Григорьевич. – Чему я, собственно, удивляюсь? Что меня не сразу поняли? А почему меня должны понять сразу? Люди привыкли не считать лень большой опасностью. А им надо доказать, что в лени кроется один из опаснейших врагов человечества! И я докажу им это! Честное психонервнопаталогическое!
   Скрипнула дверь, и раздался голос старшего санитара Тимофея Игнатьевича:
   – Можно мне заявить о самом наболевшем? – Он вошёл в кабинет и, не дожидаясь ответа, заговорил: – Напугали вы людей регистрацией. Даже взрослый тунеядец покоя лишился. Он рассуждает: сегодня я своего ленивого отпрыска на учёт поставлю, а вдруг завтра и меня при всём честном народе притянут?!
   – Чушь какая! – сердито воскликнул Моисей Григорьевич. – Нас интересуют только дети! Скрытые резервы лентяйства! Нам просто необходимо установить, сколько, понимаете, сколько у нас в городе ленивых и склонных к лени детей?
   – Я извиняюсь изо всех сил, – упрямо сказал старший санитар Тимофей Игнатьевич, – но не могу не выразить мои мысли. Жизнь и людей я хорошо знаю. И заявляю категорично и ответственно: ничего у вас не получится. Где вы найдёте родителя, который добровольно отдаст своего лентяя или лентяйку на всеобщее позорище под названием «научная регистрация»?
   – Постойте… постойте… А у вас самого есть дети?
   – Четверо. Три сына и дочь.
   – Ленивые?
   – Просто спасу нет.
   – По отношению к ним вы применяете метод физического воздействия?
   Старший санитар Тимофей Игнатьевич тяжко вздохнул, потупил глаза и признался с усилием:
   – Нет. На своих-то рука не поднимается. И регистрировать жалко. Я ведь не хочу, чтобы они выше старших санитаров не поднялись. В министры или академики хочу вывести. К хорошей жизни приучил, вот они и обленились. Гордые растут, важные. Смотреть приятно, а жить с ними не очень удобно.
   – Вот мы с вами всё и выяснили, – удовлетворённо сказал Моисей Григорьевич. – И откуда вы взяли, что министры и академики вырастают из тунеядцев? И чем это старший санитар хуже министра или академика?
   – Запутался я…
   – Регистрируйте! Людей из них сделаем! Может быть, министров или академиков! Наука протягивает вам руку помощи, не отталкивайте эту руку!
   – Ладно. – Старший санитар Тимофей Игнатьевич помрачнел. – Даю согласие на добровольную регистрацию четырёх детей. Видно, другого выхода нет.

Глава №57
Отчаянные попытки фон Гадке сделать человечеству, хе-хе, большую пакость и гибель фон Гадке в верхних слоях атмосферы

   Выпрыгнув из окна шпионского ресторана «Руки хох!», чтобы вторично избежать почётной спиртизации, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке уже в воздухе понял, что сейчас разобьётся и останется от него только мокрое местечко.
   Третий этаж плюс асфальт.
   Но успел он подумать и о том, что умирать не имеет никакого морального права. Не было смысла всю жизнь отдавать борьбе с людьми и детьми, достичь в этой борьбе ряда успехов, избежать почётной спиртизации, поприсутствовать на вечере в честь своей собственной смерти, убедиться, что старым шпионам – коллегам по профессии – не дороги твои идеалы, а дороже сосиски с кислой тушёной капустой, смело и ловко выпрыгнуть в окно, когда тебя хотела схапать охрана Центрхапштаба, и – вот на тебе! – погибнуть, хряпнувшись об асфальт.
   Эх, если бы не надул его генерал Шито-Крыто, если бы не облапошил его несуществовавший фон Хлипке, если бы не отобрали у него гавриков, всё было бы иначе. Не в воздухе сейчас бы он летел, а в кресле бы сидел!
   Ох, как ему нужен самолёт с большой бомбой! А куда её шарахнуть, он знает. Только ему одному известны места наибольшего скопления детей на земном шаре!
   Но сначала надо ещё выжить, чтобы не дать жить другим.
   О мой готт, помоги!
   Помог ему не бог, а грузовик, выскочивший из-за угла, вернее, не только грузовик помог, но и мешки с чем-то мягким, лежавшие в кузове. На них-то и угодил фон Гадке.
   «Сверхмерсибо, майн бог! – подумал он. – Я опять спасён, опять жив! Майль!» Правда, он что-то всё-таки отбил себе, внутри его что-то стряслось, но в целом он был целёхонек.
   Солдаты, стоявшие у входа в шпионский ресторан «Руки хох!», в темноте, конечно, не видели, как из окна выпрыгнул и угодил в кузов грузовика фон Гадке, и поэтому ничего не могли сообщить выбежавшему к ним разъярённому барону Барану.
   – Прочистить весь город насквозь! – тут же приказал он. – Выпустить всех собак-ищеек, даже щенков!
   Фон же Гадке чувствовал себя прекрасно. Ему бы только добраться до одного секретного аэродрома, где всегда наготове самолёт типа «Бух-трах-13» с большой бомбой, и тогда – ух!
   Ощупывая мешки, в которых находилось что-то мягкое, фон Гадке развязал один и хехекнул: там была одежда. Он быстро разделся и разулся, выбрасывая свои отрепья и остатки сапожек на мостовую.
   Одежда оказалась военной, но к какому роду войск она принадлежала, в темноте определить не удалось. Переодевшись, фон Гадке разыскал мешок с обувью. Сапоги были чрезмерно велики, но это были пустяки!
   В душонке фон Гадке всё пело и ликовало и ещё больше запело и заликовало, когда он обнаружил, что грузовик катит в сторону Центрхапштаба: это было и ему по дороге, хе-хе!
   Одет фон Гадке был добротно, но всё на нём висело, рукава пришлось подвернуть, брюки были неизмеримой ширины. Но ведь он не стиляга, а попадающий в одну смертельную опасность за другой матёрый шпион – душа из всех вон! чего он скоро сотворит! – лишь бы на глаза никому не попасться.
   В длиннейших его ушах уже гудел двигатель реактивного самолёта типа «Бух-трах-13», ручки как бы нащупывали рычаг, который освободит от зажимов большую бомбу, и – ух!
   А в это время собаки-ищейки обнаружили на мостовой его отрепья и остатки сапожек, разорвали всё это в клочья (хотя и рвать-то было нечего!), уловили один знакомый и ясный запах – стойкий аромат сосисок с кислой тушёной капустой. Вы сами должны сообразить, что, унюхав этот запах, собаки бросились в шпионский ресторан «Руки хох!», ворвались в зал, где старые шпионы продолжали объедаться сосисками с кислой тушёной капустой, уже и позабыв, что угощают их по случаю мнимой почётной спиртизации фон Гадке.
   Собаки сбили шпионов со стульев на пол и не давали им шевельнуться. Вид у собак был страшенный и гордый. Самый старый шпион хотел возмущённо брыкнуть ногой, но получил укус в ухо, а потом ещё и в нос.
   Барон Баран долго и довольно тупо смотрел на эту картину, ничего, конечно, не мог понять и рассуждал сам с собой, уверенный, что больше никто воспринять его мысли не способен:
   – Ошибиться собаки не могли. Но какое отношение имеют эти старые мумии-обжоры к выскочившему из окна с третьего этажа негодйному мерзавцу фон Гадке? И что делать? Почётная спиртизация объявлена. Солдаты полбанки уже вылакали, спят в карцере. Позор со всех сторон! Что, что делать? Разбавить спирт водой и сунуть в банку любого из этих капустников. А что? Выбрать самого невысокого, щупленького, одеть его в мундир оберфобергогердрамхамшнапсфюрера, и пусть себе плавает! Какая разница, кто почётно заспиртован, важно, как он называется! А называться он будет гад Фонке, точнее, фон Гадке. Приказываю! Слууу-шай меня!
   Между тем от страха, обиды, возмущения, а также от чрезмерного изобилия съеденной, но ещё не переваренной пищи старые шпионы тихо один за другим отдавали богу свои многогрешные души. И когда отогнали собак и раздалась команда «Встать! Смирно!», половина шпионов впервые в жизни не могла повиноваться. Одного из них, самого маленького, отобрали, чтобы он плавал в банке с разведённым спиртом вместо фон Гадке, но под его именем.
   А настоящего, живого фон Гадке грузовик привёз – о майн бог! – прямо во двор шпионской школы Центрхапштаба. Тут он был у себя дома, знал все ходы и выходы и без всякого особого труда (не считая того, что сапоги пришлось нести в ручках) через потайную дверь проник сразу в кабинет барона Барана.
   Здесь фон Гадке, не зажигая света и впопыхах поставив сапоги на стол, позвонил на один секретный аэродром и от имени начальства приказал подготовить к боевому вылету самолёт типа «Бух-трах-13».
   И едва только фон Гадке выскользнул через потайную дверь, в обычную дверь вошёл сам барон Баран.
   Увидев на своём столе сапоги, он так завопил от очень сильного возмущения и не менее сильного негодования, что фон Гадке услышал это и захехекал во всё горлышко. Он влез в бароно-баранскую машину и помчался, взвизгивая от восторга.
   Проезжая по центральной площади перед центральной шпионской школой, он увидел на чёрном мраморном пьедестале стеклянную банку, в которой плавал какой-то старикашка в форме оберфобергогердрамхамшнапсфюрера. В почётном карауле застыли четыре штуки молодых кадров (правда, один застыл не совсем – ковырял в носу с таким старанием, словно пытался задеть глаз изнутри) с автоматами в руках.
   Фон Гадке притормозил и крикнул в окошко:
   – Майль!
   – Фиг майль! Фиг майль! Фиг майль! – рявкнули три штуки молодых кадров, а четвёртый не рявкнул: не смог быстро вытащить палец из носа.
   «Удивительное я существо, – с упоением подумал фон Гадке. – Получается, что я и в банке почётно плаваю, я и здесь вот в бронированном автомобиле этого барона Барана! А сапоги мои у него, хе-хе, на столе! А скоро я сяду в самолёт с большой бомбой. Ух! Внимание, приготовились… только бы руки не дрогнули! Не дрогнут!»
   Ворота раскрылись, и машина с ходу вырвалась на шоссе, сбив начальника караула, который хотел остановить её поднятой вверх рукой с пистолетом-пулемётом, заметив за рулём незнакомую личность, правда, похожую на заспиртованного фон Гадке.
   Загремели выстрелы, затрещали длинные автоматные очереди.
   «Пуляйте, пуляйте! – насмешливо, даже саркастически подумал фон Гадке. – В бронированный-то автомобиль! Хе-хе!»
   Машина мчалась на дичайшей скорости, на поворотах она лишь чудом не переворачивалась. Конечно, анекдот получился самый настоящий! Ведь автомобиль барона Барана был самым быстроходным в гараже Центрхапштаба, и ни одна машина не могла догнать фон Гадке.
   Загудел телефон, он улучил момент и сбросил трубку на сиденье – опасно было руки отрывать от баранки. Но и так было слышно, даже сквозь шум мотора, как орал барон Баран:
   – Фон Гадке! Гад ты Фонке, вот ты кто! Куда тебя, старого микроба, несёт?! Машину разобьёшь, проходимец ты незаспиртованный! Пожалей машину, а я тебя пожалею! Верни машину, я всё прощу!
   Прижав трубку плечиком к шейке, фон Гадке тоже заорал:
   – Баран ты Барон недорезанный! Я за твоей баранкой! Ты лишил меня самого главного в жизни – работы! Сам тунеядец, и другим трудиться не даёшь!
   – Останови машину! Потом поговорим! По душам!
   – Я тебе покажу, как надо трудиться! Вкалывать как надо, не жалея ни сил, ни жизни, ни машины! Ма-а-а-айль! – И фон Гадке вырвал трубку вместе с проводом, чтобы брань барона Барана не мешала ему.
   Впереди было наиболее опасное место – железнодорожный переезд. Вот тут его, конечно, и подкарауливают. Надеются, дураки примитивные, что, дескать, сейчас он остановится, а мы его цап-царап-сцап! Я вам устрою иллюминацию!
   Вам нужна машина начальника Центрхапштаба?
   Пожалуйста, получите, будьте настолько любезны!
   Фон Гадке до самого предельного предела выжал из мотора всю возможную скорость, еле-еле-е…е…е…ле! – открыл прижимаемую встречным ветром дверцу и выпрыгнул.
   Сильным потоком воздуха его отбросило очень далеко назад, несколько раз перевернуло и швырнуло в кювет, а там было – опять майн гот! – что-то среднее между водой и грязью, но фон Гадке опять – майль! – остался жив.
   Он выскочил из кювета и услышал взрыв, увидел пламя и громко-громко захехекал. пустяк, а – приятно!
   Но медлить было нельзя, и он домчался до леса и побежал вдоль опушки, вскоре оказался у железнодорожного полотна, переполз через него и стал подбираться к мотоциклу, одиноко стоявшему в стороне от скопления машин. Людей поблизости не было, все, видимо, глазели на катастрофу по ту сторону полотна.
   Красиво горела машина барона Барана!
   Фон Гадке уехал на мотоцикле, никем не замеченный.
   Теперь он уже особенно не торопился и особенно не нервничал. Ветерок приятно обдувал его разгорячённое личико, хотя сам он в мокрой одежде и босиком замёрз.
   Сердчишко билось учащённо. От радости и подлости перехватывало горлышко.
   Он загнал мотоцикл в кусты и, даже забыв выключить фару и заглушить мотор, стал пробираться среди деревьев. Не напороться бы в темноте на колючую проволоку, которой опоясан секретный аэродром. Прикоснёшься к проволоке – и прозвучит автоматический сигнал тревоги. Тут тебя и цап-царап-сцапают.
   Три года назад, обучая здесь шпионов, фон Гадке на всякий случай оставил в одном месте лазейку, и вот сейчас сверхосторожно искал её.
   О майн бог, помоги!
   Но бог не помог – лазейки нигде не было.
   Когда дело касалось подлости, мозгишки оберфобергогердрамхамшнапсфюрера работали на удивление результативно.
   Он, как напуганная собакой кошка, взлетел на высокое дерево, по толстой ветке прошёл почти до её конца и фактически оказался уже на территории секретного аэродрома. Фон Гадке мысленно помолился, проклял барона Барана и прыгнул; очухался от страха и быстро пополз, прижимаясь к земле.
   Его длиннейшие уши без труда уловили гул мотора самолёта. Он через уши проникал прямо в сердчишко.
   Метрах в десяти от самолёта фон Гадке ненадолго остановился, чтобы посоображать. Ему, конечно, не хотелось метрах в десяти от цели допустить какую-нибудь оплошность.
   Три солдата и механик о чём-то беседовали. Затаив дыхание от очень большого волнения, фон Гадке подполз к трапу, совершенно перестал дышать, полез наверх, забрался в кабину, задраил люк, и в полнейшем изнеможении откинулся на сиденье. Ууууффф.
   Отдышавшись, он включил рацию и очень радостно начал кричать в эфир:
   – Слушайте все! Все, кто меня слышит, внимательно слушайте! Готовьтесь пережить катастрофу! Где она будет, секрет! Какой она будет, тоже секрет! Поэтому все дрожите! Говорит оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке! Я в самолёте с большой бомбой! Хе-хе! Я наизусть знаю карту мира, на которой мною лично с военной точностью отмечены места наибольшего скопления детей! Хе-хе, что будет! Надеюсь, что история человечества меня не забудет! Взлетаю! Трепещите, ребятки! Гуд байдик!
   Он прибавил горючего, и моторы взревели. Самолёт почти без разбега оторвался от земли. Из рации послышалось:
   – Фон Гадке! Фон Гадке! Вы сели в самолёт-ракету типа «Антихрист-один»! Она ещё ни разу не была в воздухе! Это испытательный образец! Немедленно катапультируйтесь! Катапультируйтесь немедленно!
   Не отвечая, фон Гадке судорожно искал рычаг с надписью «бомба» и не мог его найти.
   Самолёт-ракета не слушался его – он шёл только вверх почти по прямой, а давно уже пора было сворачивать чуть влево.
   Рация надрывалась:
   – Катапультируйтесь немедленно! Иначе мы взорвём вас! Ручка катапульты внизу слева!
   На лобике фон Гадке от ужасного страха выступил пот и тут же превратился в льдинки. С каждой секундой в кабине становилось всё холоднее, а дышать было всё труднее.
   Фон Гадке начал задыхаться: ведь в кабине не оказалось кислородного прибора.
   Босые ножки посинели.
   – Катапультируйся, дурак фонгадский!
   Холодеющей, почти окоченевшей ручкой фон Гадке тянулся к ручке катапульты.
   – Через тридцать секунд взрываем тебя, псих ненормальный! Один, два, три…
   Он тяяяянуууулся… тяяяянууууууулся…
   – Девятнадцать, двадцать, двадцать один…
   И в эти оставшиеся мгновения жизни, совершенно осознавая, что смерть его почти уже наступила, оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке успел подумать лишь об одном: как жаль, как страшно жаль, что ему не удалось уничтожить или сделать ленивыми наших детей! И если бы ему, фон Гадке этакому, предоставилась возможность убить или сделать ленивым хотя бы одного из вас, кто держит эту книгу в руках, не беспокойтесь: оберфобергогердрамхамшнапсфюрер без колебаний отдал бы за это свою фонгадскую жизнь. Призадумайтесь-ка над этим.
   «Господи, майн бог! – успело пронестись в головке фон Гадке, когда он уже понимал, что „Антихрист-1“ скоро вместе с ним превратится в пыль. – Дай мне, майн готт, возможность уничтожить хотя бы одного ребёнка! Хотя бы одного киндера! Хотя бы одного анфанта! Или чилдрена! Или бамбино! Дай мне заразить их ленью! Тогда я погибну с великолепным сознанием исполненного долга! Майн гот, помоги мне сделать человечеству хотя бы маленькую пакость!»

   Из рации донеслась команда:
   – Двадцать девять… Тридцать!
   От самолёта-ракеты в мгновение не осталось и пылинки. И от господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера не осталось ни пылиночки.
   …И только до сих пор на центральной площади перед центральной шпионской школой Центрхапштаба на пьедестале из чёрного мрамора в стеклянной банке с разбавленным спиртом плавает какой-то старикашка под именем фон Гадке, и молодые кадры отдают ему шпионские почести.