Страница:
Он ушел, обсчитав меня, и я сперва даже не заметила, а когда заметила, мне было плевать. Но из-за всего этого я задумалась. О чем именно, не могу сказать. Но, должно быть, о том, что есть все-таки в мире справедливость. Не то чтобы кто-то за тебя расплатился, – нет, не подумайте, не такая уж я дура. Так в жизни не бывает. Но можно все-таки расплатиться за себя самой. Ухватить ту силу, которая наполняет меня в мире снов, загнать ее в бутылку и перенести с собой сюда.
А уж тогда берегись!
Под самый конец зимы, в феврале 1999-го, Рози наконец выпустили из тюрьмы. Небо в тот день было такое асфальтово-серое, что мне пришли на ум зимы в Тисоне, только было гораздо теплее. Мне иногда вроде как не хватает тех холодов, смены времен года и прочего. Тогда хоть чувствуешь, как время идет, понимаешь, где находишься. Здесь плюс пятнадцать градусов и солнце, снега нет и сливы да акации в цвету. Такая зима не по мне.
Рози могла бы выйти раньше, только она не хотела, чтоб ее брали на поруки. Не хотела быть к кому-то привязанной. Просто отсидела свой срок, выплатила долг перед обществом. На мой взгляд, теперь пришла пора обществу заплатить ей долги, только я еще не смекнула, как их получить.
Я сняла со счета чуть ли не все деньги, которые накопила за время, пока Рози сидела, купила нам подержанный «кадиллак» и покрасила его в розовый цвет. Нетрудно угадать, кто оценил мой жест, когда я подкатила на нем к воротам тюрьмы. Она стояла, глядя на длинную, сияющую, как розовый леденец, машину и не могла перестать ухмыляться.
– Рэйлин Картер, – говорит она, – какого черта вы оказались в этаком экипаже? Надеюсь, вы его не украли?
– Нет, мэм, – ухмыляюсь я в ответ. – Нам его Гектор купил.
В некотором роде это правда. Все эти пяти– и десятидолларовые чеки с годами складываются в приличные деньги, ежели их не тратить, а прятать подальше. Рози открывает рот, будто собирается что-то сказать: насчет Гектора небось, что он, мол, уже сколь-. ко лет как мертв, но только плечами передергивает и забрасывает свою сумку на заднее сиденье, в компанию к двум чемоданам и моему ноутбуку. Багажник забит другим барахлом, которое стоило сохранить. Не так уж много его было. Остальное я просто бросила.
Рози забирается на пассажирское сиденье, закуривает сигарету.
– И куда мы теперь? – спрашивает она.
– Домой, – говорю я.
– Давно пора.
Когда я выворачиваю со стоянки, она показывает тюремной стене кукиш. На шоссе, как всегда, пробки, но нам плевать. У меня еще несколько тысяч осталось после покупки и покраски «кадиллака», так что мы можем разъезжать стильно. Нам все равно – быстро ехать или медленно, потому что мы теперь вместе, как и должно быть, и мы едем домой.
Джилли
А уж тогда берегись!
Под самый конец зимы, в феврале 1999-го, Рози наконец выпустили из тюрьмы. Небо в тот день было такое асфальтово-серое, что мне пришли на ум зимы в Тисоне, только было гораздо теплее. Мне иногда вроде как не хватает тех холодов, смены времен года и прочего. Тогда хоть чувствуешь, как время идет, понимаешь, где находишься. Здесь плюс пятнадцать градусов и солнце, снега нет и сливы да акации в цвету. Такая зима не по мне.
Рози могла бы выйти раньше, только она не хотела, чтоб ее брали на поруки. Не хотела быть к кому-то привязанной. Просто отсидела свой срок, выплатила долг перед обществом. На мой взгляд, теперь пришла пора обществу заплатить ей долги, только я еще не смекнула, как их получить.
Я сняла со счета чуть ли не все деньги, которые накопила за время, пока Рози сидела, купила нам подержанный «кадиллак» и покрасила его в розовый цвет. Нетрудно угадать, кто оценил мой жест, когда я подкатила на нем к воротам тюрьмы. Она стояла, глядя на длинную, сияющую, как розовый леденец, машину и не могла перестать ухмыляться.
– Рэйлин Картер, – говорит она, – какого черта вы оказались в этаком экипаже? Надеюсь, вы его не украли?
– Нет, мэм, – ухмыляюсь я в ответ. – Нам его Гектор купил.
В некотором роде это правда. Все эти пяти– и десятидолларовые чеки с годами складываются в приличные деньги, ежели их не тратить, а прятать подальше. Рози открывает рот, будто собирается что-то сказать: насчет Гектора небось, что он, мол, уже сколь-. ко лет как мертв, но только плечами передергивает и забрасывает свою сумку на заднее сиденье, в компанию к двум чемоданам и моему ноутбуку. Багажник забит другим барахлом, которое стоило сохранить. Не так уж много его было. Остальное я просто бросила.
Рози забирается на пассажирское сиденье, закуривает сигарету.
– И куда мы теперь? – спрашивает она.
– Домой, – говорю я.
– Давно пора.
Когда я выворачиваю со стоянки, она показывает тюремной стене кукиш. На шоссе, как всегда, пробки, но нам плевать. У меня еще несколько тысяч осталось после покупки и покраски «кадиллака», так что мы можем разъезжать стильно. Нам все равно – быстро ехать или медленно, потому что мы теперь вместе, как и должно быть, и мы едем домой.
Джилли
Ньюфорд, май 1999-го
В конце апреля меня перевели в реабилитацию. Это здание к западу от главного корпуса, поменьше и более старое. Вид из него не такой живописный, как из прежней палаты, зато окно на первом этаже и выходит в скверик. Клумбы тюльпанов, зеленые газоны и расцветающие деревья творят с душой настоящие чудеса. Когда у меня нет процедур, я прошу посадить меня в кресло-каталку и подвезти к окну, смотрю в садик и мысленно пишу красками. Я здесь уже пару недель; держу слово, данное Джо, и делаю все, что велят, – восстанавливаю силы, упражняюсь и стараюсь не терять надежды. Только это трудно. Улучшение, если это можно назвать улучшением, такое крошечное, что о нем и говорить не стоит.
Головные боли продолжаются – как и паралич, это тоже следствие сотрясения мозга, – но обритые волосы на голове начали отрастать. Теперь рядом с косматыми зарослями прежних волос лежит поле короткой темной щетины. Синяки и отек на лице совсем прошли. Рука и нога еще в гипсе, но с руки его на той неделе снимут, потому что кости срослись.
В детстве я обеими руками действовала одинаково хорошо. Писать и рисовать мне было удобнее левой, а мячик я бросала правой и вилку или ложку держала ею же. В школе меня заставили все делать правой рукой, и я не сопротивлялась: хотелось походить на других, к тому же мне это было нетрудно. А теперь жалею. Если бы я не разучилась пользоваться левой рукой, то уже через неделю могла бы рисовать. Наверно, придется учиться заново.
Правая сторона все еще парализована, но я уже чувствую свое лицо. Онемение меня ужасно мучило. Ощущение как после наркоза у дантиста, только оно никак не хотело проходить. А теперь мышцы начинают слушаться, так что вид у меня больше не скособоченный. И тело начинает ощущаться, а в пальцах на руках и на ногах иногда бегают колючие мурашки, но шевелить ими я еще не могу. Считается, что это хороший признак, – я о мурашках, – но на самом деле это неприятно и болезненно. Зато я свободно двигаю левой ногой – может, придется учиться держать карандаш между пальцами ноги, – а сломанные ребра болят, только когда я смеюсь или когда меня пересаживают с кровати на каталку. Так что Сломанная Девочка склеивается, но ужасно медленно.
Мне приходит в голову, что надо бы отказаться от чердачка, но страшно даже подумать – ведь я прожила там целую вечность. Сняла его еще тогда, когда Кроуси был страшным захолустьем и за квартиру брали сущие пустяки. Теперь район превращается в элитный, квартал за кварталом, здание за зданием. Студентам туда уже ходу нет.
Но ведь мне еще много месяцев на свой чердак не вернуться, если вообще когда-нибудь вернусь. Нет смысла оставлять его за собой, разве что ради хранения вещей, но для кладовки получается дороговато. Я пока ни с кем об этом не говорила – не хочется взваливать на друзей еще и возню с упаковкой и перевозкой.
Оказывается, я скучаю по Дэниелю, медбрату из реанимации. Он мучил меня гимнастикой, и я помню, как говорила, что его добродушная болтовня сводит меня с ума, но со мной и прежде такое бывало. Здесь сестры очень милые, но это совсем не то. Когда меня переводили, он подарил мне брошку – сказал, что она досталась ему от матери. «Мне что, носить ее?» – усмехнулся он, когда я выразила мнение, что ее нельзя отдавать. Это просто бижутерия – знаете, такая миниатюра с английской деревушкой в рамке из искусственного жемчуга и латунной оправе, но мне она нравится. Я приколола ее к подушке.
Может, Софи и не ошиблась, и я действительно ему нравилась. Однако… он ни разу не заглянул ко мне с тех пор, как меня перевели в реабилитацию.
Но мне просто не верится, какой парад визитеров прошел передо мной с тех пор, как я попала в больницу. Даже не представляла, что у меня столько знакомых. Кристи вечно шутил, что если я кого не знаю в Ньюфорде, так это потому, что человек только вчера приехал, и в последние недели я начала подозревать, что это правда. После того как меня выпустили из интенсивной терапии, у меня в палате столько цветов, что не поймешь, где кончается кровать и начинается сад. Я люблю цветы, но это уж чересчур, и я просила Дэниеля передавать часть букетов в соседние палаты, чтобы поделиться своим богатством. Надеюсь, никто на меня не обиделся – я имею в виду тех, кто приносил цветы. Про соседей я точно знаю, что они радовались.
Карточки я храню. Оклеила ими все стены в палате, а перебравшись в реабилитацию, захватила с собой. Их столько, что мне даже бывает стыдно.
В такое время приходится полагаться на друзей, а мои поддерживают меня сверх всяких ожиданий – особенно Софи, и Венди, и Анжела. Но ведь если бы кто-нибудь из них попал в больницу, я бы и сама прописалась у них в палате, так что насчет их удивляться не приходится.
Речь о других – о людях, которых я вовсе не ждала. Мои сменщицы из кафе «У Кэтрин». Волонтеры, с которыми мы встречались на раздаче бесплатной еды и в столовых, участники программы Анжелы и люди из Дома престарелых святого Винсента. Преподаватели и студенты из Школы искусств и ребятишки из Мемориального общества искусств, которое два года назад основала Изабель в память о своей подруге-писательнице Катарине Малли. Я работаю там – или работала – раз в неделю или чаще, вела с уличными ребятишками беседы об искусстве.
Оказывается, я и правда много где трудилась добровольно. Иногда я задумываюсь: в самом деле мне хочется помочь, или же я пытаюсь расплатиться за то, что мне помогали, или искупить то, что делала, пока не встретилась с Лу и Анжелой? Не то чтобы я была тогда такой уж плохой, просто ни о ком не думала и не заботилась. Иногда не сделать что-то так же дурно, а то и хуже, чем что-то сделать.
В общем, все эти люди заходят ко мне, а также другие, начиная с парней из районной пожарной охраны и кончая моим адвокатом, и еще какие-то визитеры, которых я, наверно, больше никогда и не увижу. Приемные родители маленькой Джиллиан принесли ее показать – как это великодушно, что они позволили нам с Софи остаться ее крестными. Заглянула Кэти Бин, рыжеволосая сказочница, занявшая автобус Джека Доу на краю Катакомб, и привела с собой сестренку Керри. Заскочили Зеффи с Максом, сыграли несколько новых песен – у них получился отличный дуэт. И Эми, которая прежде играла с Джорди, тоже заходила, только она не захватила с собой свою ирландскую волынку, да, может, это и к лучшему. Правда, она звучит не так громко, как шотландская, но все же такая музыка – на любителя, а я не уверена, что все пациенты здесь разделяют мои вкусы.
Побывали у меня даже ньюмены Изабель – духи, переселенные благодаря картинам Изабель в Мир Как Он Есть из мест, еще более дальних и таинственных, чем страна снов. Пэддиджек и Козетта, Розалинда, Джон Свитграсс и самая странная пара: молодая Изабель и умершая Кэти – призраки прошлого, оставшиеся такими, какими запомнились мне в те годы.
Эти гости добрались ко мне с фермы Изабель на острове Рен поздно ночью, когда могли не бояться, что кто-то их заметит, и проскользнули в палату, чтобы предложить свою дружбу и утешение. Иногда рядом с ними я чувствую себя как во сне, будто моя палата или все здание реабилитации перенеслось в страну снов, потому что где еще могут существовать такие удивительные создания? Хотя выглядят они как мы с вами – кроме Пэддиджека, понятно, – у этого тощего пугала, тело, похоже, слеплено не из мяса и костей, а из сучков да листьев. Но при всем при том он отличный парень, и кажется, будто душа у него, как и у его соплеменников, такая большая, что не помещается в теле. Их чувствуешь еще до того, как они входят в комнату, – какое-то дуновение воздуха, волнение, от которого сердце бьется быстрее и улыбка возникает на лице, хотя они еще не сказали ни слова.
Когда они уходят, я каждый раз задумываюсь об Изабель и о том, как ей приходится осторожничать со своими картинами. Потому что изображенные на них существа в буквальном смысле обретают жизнь. Это ведь такая ответственность, и неудивительно, что она в последнее время предпочитает абстрактные полотна.
Иногда заходят Мэйзи Флуд с приемным братишкой Томми. Маленького терьера Рекси они прячут в сумке. Этот песик совершенно не переносит долгой разлуки с Мэйзи. Я люблю Томми. Он отстает в развитии – Мэйзи нашла его в Катакомбах и взяла к себе, как и всю свору собак, являющихся полноправными членами их семьи, – но он один из самых добрых парней, каких я знаю. Он каждый раз приносит с собой человечков, которых Мэйзи вырезает для него из журналов и наклеивает на картон, раскладывает их на кровати и рассказывает мне их истории.
Еще все время присылают письма и открытки. Надеюсь, люди понимают, что я просто не могу на них ответить. Пришла даже открытка из Ирландии, от Нетти Ньюлин, со смешной картинкой, где она со своим Алли похищают меня из больничной палаты, как из темницы. Стоит мне закрыть глаза, так и вижу ее лукавую усмешку, с какой она выкидывает новую шалость и с невинным видом лепечет: «Да ты не сердись, это я просто проказничаю».
Думаю, самый радостный и самый трудный для меня момент был, когда из Лос-Анджелеса прилетел на выходные Джорди. Это было еще до того, как меня сюда перевели.
Дело не в том, что он что-нибудь такое сказал или сделал. Чудесно было повидать его, но и больно тоже. Раньше не так было. Я давно смирилась с тем, что наша дружба – просто дружба, и ничего больше, но, потеряв одну из двух самых важных для меня вещей – способность рисовать, – тяжело и его тоже потерять. Сломанная Девочка – жадина, и ей очень хочется отбить его у Тани. Он не провел со мной и пяти минут, и я его не удерживала – прекрасно понимала, что ему нужно уходить и как можно скорее вернуться к ней, пока я не сказала или не сделала какой-нибудь глупости. Это только осложнило бы всем жизнь и было бы нечестно. Я не говорю, что он бросил бы Таню ради меня, – Джорди не так устроен. Он человек верный и надежный, да к тому же и вправду ее любит. А если бы Тани и не было, что я теперь могу ему предложить? Сломанная Девочка ни на что не годна, даже если забыть обо всех моих давних сложностях с интимом. Ну конечно, я не удержалась, спросила, как у них с Таней. Это ведь я и послала его к ней в Лос-Анджелес, но вовсе не потому, что мне этого хотелось, и меня все равно мучит любопытство, при котором мне наполовину хочется, чтобы у них все было хорошо, потому что они мои друзья, а другая половина мне не повинуется и зачарованно ждет беды.
– Ну и как вы там, ребята? – спрашиваю я, едва он поздоровался.
– С Таней все прекрасно, – говорит он, – но вот к этому городу я никак не привыкну.
– Что в нем плохого? Кинозвезды и солнце двенадцать месяцев в году.
– Солнце – это по мне, – улыбается он, – а вот без прочего я вполне мог бы обойтись. Особенно без всех этих типов, которым мне полагается угождать, чтобы не испортить Тане карьеру.
Он описывает пару самых неприятных разновидностей кинодеятелей, с которыми ему в последнее время пришлось столкнуться, и мне хочется сказать: «Так бросай это все. Возвращайся сюда. Возвращайся и будь со мной».
– А с музыкой все в порядке? – вместо этого спрашиваю я.
Он все это время много занимался студийной работой, сделал записи для нескольких альбомов.
– Пожалуй. Но там тоже все не так, как здесь. Все расписано, и в голове непрерывно тикают часы – напоминают, что время – деньги, так что надо с первого раза все сделать правильно. Мне действительно не хватает концертов на перекрестке, но Тане повредит, если какая-нибудь газетенка поймает меня за этим занятием и сфотографирует.
Джорди – единственный из моих знакомых музыкантов, кто на самом деле любит играть на улице.
– На улице поневоле работаешь честно, – говорит он. – Если людям нравится твоя игра, они останавливаются и слушают; может, бросят несколько монет. Если не нравится, просто проходят мимо. Где еще увидишь такой искренний отклик на свою музыку?
Тут нет прямой аналогии с живописью, но я понимаю, о чем он говорит. По той же причине я не теряю связи с улицей. Конечно, там не всегда и не все так уж мило. Бывает, сердце разрывается. Но зато остаешься по-человечески честным. Как только мы забываем, что те, кто живет на улице, – люди, мы начинаем терять человечность. Мир так уж устроен, что теперь любой может проснуться поутру и обнаружить, что все потерял. Посмотрите, как вышло со мной. Если бы не доброта профессора, который платил за меня по страховке, я бы вышла отсюда нищей, потому что все, что у меня есть, ушло бы на покрытие счетов за лечение. Никто ведь не ждет, что его собьет машина, и не готовится заранее к тысяче других катастроф, которые подстерегают нас на каждом шагу.
– Ты должен оставаться самим собой, – говорю я Джорди, говорю как друг, а не ради того, чтобы подтолкнуть его к разрыву с Таней.
– Знаю, – отзывается он, – но я ведь обещал добиться там чего-нибудь, а если обману, то как раз и не останусь собой, верно?
– Пожалуй, так.
Он невесело улыбается:
– По крайней мере, музыка у меня осталась. Мы и прежде вели такие разговоры, засиживаясь допоздна в гостях друг у друга или в каком-нибудь кафе, когда настроение не то чтобы меланхоличное, но задумываешься, что у тебя за душой и что ты делаешь со своей жизнью. Тогда и всплывают всяческие «если бы». Например, что бы с тобой было, потеряй ты одно из пяти чувств или останься без Руки, без ноги? Бессмысленные, по правде сказать, разговоры, но они вскрывали, как важна для него музыка, а для меня живопись. Ни он, ни я не могли представить жизни без искусства, так что он хорошо понимал, каково мне теперь.
Я имею в виду, без рисования. Надеюсь, в сердце мне он заглянуть не мог. Да Джорди ведь всегда плохо соображал, как к нему относится та или иная женщина. Так что тут я могла не беспокоиться. Я хочу сказать, моя тайна осталась при мне.
Была минута, когда мы не знали, что сказать, и просто сидели, радуясь друг ругу. Вот еще чего мне не хватало после его переезда. Возможности просто быть с ним рядом. Но тут я заметила, что он меня изучает.
– Что такое? – спрашиваю. – Сиделка забыла стереть завтрак со щек?
Он качает головой:
– Нет. Просто ты какая-то другая.
– Да что ты говоришь? Естественно – не могу ни встать с кровати, ни рисовать, ни даже нос почесать!
– Не то, – говорит он. Сразу видно, что мы настоящие друзья, потому что в нем не заметно той неловкости, которая охватывает других, когда они осознают, до чего я беспомощна. – В чем-то другом.
Я догадываюсь, что ошибалась, и не так уж он ненаблюдателен. Я знаю, что он уловил. Что меня тянет к нему. Мне хочется, чтобы он забрался ко мне на кровать и обнимал меня, пока все не станет хорошо. Как же ему этого не почувствовать? Но я и не думаю признаваться. Вместо этого рассказываю ему о стране снов.
Было время, когда такие разговоры доводили его до бешенства. Когда мы впервые познакомились – на почтамте, где прирабатывали, разнося рождественские поздравления, – я нарочно рассказывала ему всякие невероятные истории, чтобы его завести. В те времена он был мистер Прагматик. Чудесный паренек, но подавай ему только то, что можно увидеть глазами и потрогать руками, а иначе – спасибо, не надо. Думаю, все началось с того, что его брат Кристи с головой ушел в исследование невероятного и странного, а они в те времена ладили далеко не так хорошо, как теперь.
И полет моей фантазии слишком уж напоминал ему Кристи.
Но за прошедшие годы он и сам пережил пару странных происшествий, так что теперь слушает меня с интересом и, смею сказать, с доверием. Я описываю Большой лес, и Мабон, и народ, с которым там встречалась.
– С тобой и должно было случиться что-нибудь такое, чтобы провести тебя через границу, – говорит он. – Ты уж точно не ходишь легкими путями.
– Ох, Джорди, – отвечаю я ему, – неужто ты до сих пор не убедился, что ни к чему важному легкими путями не придешь?
Он кивает, но глаза опять становятся печальными, как тогда, когда он рассказывал про свою жизнь в Лос-Анджелесе.
– Вот уж что правда, то правда, – соглашается он.
Я отсылаю его домой к Тане в тот же понедельник. Может, музыкальное общество в Лос-Анджелесе и не вполне оправдывает его ожидания, зато у них с Таней может получиться что-то настоящее, и мы оба понимаем, что нельзя ему этого упустить.
Я утешаюсь, уходя в страну снов каждый раз, когда не приходится опять подвергаться процедурам.
У Софи выдался плохой день. Ее Джинкс две недели сидел тихо, а тут что-то разбушевался. Когда она проснулась, телевизор показывал английскую викторину и упорно держался той же программы, сколько она ни пыталась его выключить. Еще больше ее раздражали непрерывные звонки с требованием оплаты разговора из Гонконга, Мельбурна и Боготы – южноамериканской, а не той, что в Нью-Джерси. И дверной звонок звонил каждые пятнадцать минут. Она давно перестала подходить к двери, так что Венди, которая заглянула ближе к вечеру, целую вечность колотила кулаком в дверь, пока Софи наконец ее впустила.
Венди озабоченно оглядела ее и спросила:
– Джинкс?
Софи устало кивнула и провела ее в гостиную, где на экране продолжалась трансляция бильярдного матча с комментариями на уэльском.
– Я, в общем, так и поняла, – сказала Венди, усаживаясь в кресло. – Пробовала дозвониться тебе с работы, но у тебя телефон не работает.
– Я его отключила.
– Телефонные распродажи?
– На сей раз другое – звонки со всего света, и оплатить предлагают мне.
Венди усмехнулась:
– Ты не согласилась?
– Я же не Джилли!..
Обе рассмеялись. Джилли с удовольствием поболтала бы со всяким, кто позвонил, и незнание языка ей не помешало бы.
– Кстати, о Джилли, – заметила Венди. – Изабель заходила на Йор-стрит и клянется, что видела ее на другой стороне улицы. Джилли нырнула в магазин. Изабель говорит, она была так уверена, что это Джилли, что перебежала через дорогу и сама вошла туда же, но там вообще не было покупателей, а спросить продавца, не заходила ли сейчас женщина, которая выскользнула через заднюю дверь, она постеснялась.
– Но ведь Джилли в реабилитации, – сказала Софи.
– Понятно, в реабилитации. Изабель видела кого-то, похожего на нее. Но тебе не кажется, что это странновато?
Софи кивнула. Ведь она и сама видала двойника Джилли – всего пару дней назад, недалеко от ее чердачка. Она рано освободилась, побродила по магазинам и зашла к Джилли забрать почту, выставить на пожарную лестницу миску с кошачьей едой для бродяг, которых подкармливала Джилли, и убедиться, что все в порядке. Она проделывала это каждый день с тех пор, как узнала о взломе. И за два дома от нужного ей здания она увидела невозможное: Джилли вышла из своего парадного и пошла по улице, удаляясь от нее.
Софи так опешила, что выронила мешок с покупками. Взгляд метнулся к упавшему мешку, проследил за ниточкой горошин, скатывающихся в канаву, а когда она подняла глаза, женщина, которую она приняла за Джилли, уже исчезла. Это происшествие необъяснимо потрясло ее: будто кусочек мира снов прорвался в Мир Как Он Есть. Тогда ее пробрала дрожь, и тот же озноб она чувствовала сейчас.
– В чем дело? – спросила Венди.
С минуту Софи не могла сосредоточиться на словах подруги и отозвалась только невнятным:
– Мм?
– Ты вся побледнела, – сказала Венди.
Софи опомнилась, перевела дыхание и слабо улыбнулась.
– У меня такое же было два дня назад, – объяснила она. – Когда я заходила в студию.
– И ты мне не сказала! – воскликнула Венди, выслушав ее рассказ.
– Мы с тобой с тех пор не виделись, да я вроде бы и забыла…
Что само по себе было странно.
– Знаешь, это как-то неприятно, – заметила Венди. – Помнишь, что говорила Касси, когда побывала на чердачке после разгрома?
Софи кивнула. Касси была у них за экстрасенса. Она зашла в студию, чтобы попытаться отыскать психический след взломщика, уничтожившего волшебные картины Джилли. И она сказала, что нашла следы, если таким следам можно придавать значение, но только все они указывали на Джилли. Правда, не на ту Джилли, какую они знали. Касси говорила что-то о некой тени Джилли, которая ворвалась к ней и изуродовала картины.
– Я много думала об этом, – сказала Венди. – Может быть, потому она на вид так легко и перенесла потерю своих картин?
Софи недоуменно уставилась на нее.
– Понимаешь, – продолжала Венди, – как будто ее дух, пока она лежала в коме, вернулся на чердачок и погубил все эти картины.
– Венди!
– Случаются и более странные вещи.
Софи вздохнула. Да, если говорить о Джилли, то, пожалуй что, и случаются. Но вот ей самой не так-то легко принять мысль о стране снов, врывающейся в Мир Как Он Есть, хотя к Джилли все странности и невероятности прицепляются, как репейник к джинсам, когда идешь осенним полем.
– Она слишком любила эти картины, чтобы их уничтожить, – сказала Софи.
– Но если это ее темная сторона…
– У каждого из нас есть своя темная сторона, но она не расхаживает сама по себе. Тем более когда мы лежим в коме и прикованы к больничной постели.
– Пожалуй, – согласилась Венди. – Но меня беспокоит ее равнодушие…
Софи пожала плечами:
– Может, еще по-настоящему не дошло. Честно говоря, ей есть о чем подумать и кроме картин.
Но она видела, что Венди не собирается отступать.
– Не знаю, – сказала Венди. – Разумеется, я не хотела бы, чтобы она погрузилась в депрессию, – видит бог, у нее и так достаточно бед, – но ведь она потеряла труд всей жизни. Те самые работы, которые по-настоящему ценила, даже на выставки отдавала с пометками «не продается».
Софи попыталась представить, как она перенесла бы такую потерю. Представить было трудно. Может быть, так же, как Изабель после пожара в студии, – от всего отключилась бы. И особенно от своей работы. Изабель тогда сказала, что ей больно даже войти в студию или галерею, тем более подумать о том, чтобы снова начать писать.
– Пожалуй, Джилли действительно реагирует странно.
– Более чем странно, – подхватила Венди. – Такая несгибаемая жизнерадостность начинает пугать.
– Но Джилли ведь всегда была такой.
Венди кивнула:
– Знаешь, что меня больше всего пугает? Что она, может быть, видит в этом знак. Как будто судьба дает ей понять, что можно уйти навсегда в сказочную страну, потому что нити, которые удерживали ее здесь, одна за другой рвутся.
– Не может она уйти туда навсегда, – сказала Софи.
– Да? А почему?
– Потому что такой страны нет. Это просто сны и фантазии.
– А если она позволит себе уйти в кому и заснуть навсегда?
Софи покачала головой:
– Ничего подобного. Она изо всех сил работает: упражняет мышцы, тренируется. Видно же, что она твердо решила поправиться.
В конце апреля меня перевели в реабилитацию. Это здание к западу от главного корпуса, поменьше и более старое. Вид из него не такой живописный, как из прежней палаты, зато окно на первом этаже и выходит в скверик. Клумбы тюльпанов, зеленые газоны и расцветающие деревья творят с душой настоящие чудеса. Когда у меня нет процедур, я прошу посадить меня в кресло-каталку и подвезти к окну, смотрю в садик и мысленно пишу красками. Я здесь уже пару недель; держу слово, данное Джо, и делаю все, что велят, – восстанавливаю силы, упражняюсь и стараюсь не терять надежды. Только это трудно. Улучшение, если это можно назвать улучшением, такое крошечное, что о нем и говорить не стоит.
Головные боли продолжаются – как и паралич, это тоже следствие сотрясения мозга, – но обритые волосы на голове начали отрастать. Теперь рядом с косматыми зарослями прежних волос лежит поле короткой темной щетины. Синяки и отек на лице совсем прошли. Рука и нога еще в гипсе, но с руки его на той неделе снимут, потому что кости срослись.
В детстве я обеими руками действовала одинаково хорошо. Писать и рисовать мне было удобнее левой, а мячик я бросала правой и вилку или ложку держала ею же. В школе меня заставили все делать правой рукой, и я не сопротивлялась: хотелось походить на других, к тому же мне это было нетрудно. А теперь жалею. Если бы я не разучилась пользоваться левой рукой, то уже через неделю могла бы рисовать. Наверно, придется учиться заново.
Правая сторона все еще парализована, но я уже чувствую свое лицо. Онемение меня ужасно мучило. Ощущение как после наркоза у дантиста, только оно никак не хотело проходить. А теперь мышцы начинают слушаться, так что вид у меня больше не скособоченный. И тело начинает ощущаться, а в пальцах на руках и на ногах иногда бегают колючие мурашки, но шевелить ими я еще не могу. Считается, что это хороший признак, – я о мурашках, – но на самом деле это неприятно и болезненно. Зато я свободно двигаю левой ногой – может, придется учиться держать карандаш между пальцами ноги, – а сломанные ребра болят, только когда я смеюсь или когда меня пересаживают с кровати на каталку. Так что Сломанная Девочка склеивается, но ужасно медленно.
Мне приходит в голову, что надо бы отказаться от чердачка, но страшно даже подумать – ведь я прожила там целую вечность. Сняла его еще тогда, когда Кроуси был страшным захолустьем и за квартиру брали сущие пустяки. Теперь район превращается в элитный, квартал за кварталом, здание за зданием. Студентам туда уже ходу нет.
Но ведь мне еще много месяцев на свой чердак не вернуться, если вообще когда-нибудь вернусь. Нет смысла оставлять его за собой, разве что ради хранения вещей, но для кладовки получается дороговато. Я пока ни с кем об этом не говорила – не хочется взваливать на друзей еще и возню с упаковкой и перевозкой.
Оказывается, я скучаю по Дэниелю, медбрату из реанимации. Он мучил меня гимнастикой, и я помню, как говорила, что его добродушная болтовня сводит меня с ума, но со мной и прежде такое бывало. Здесь сестры очень милые, но это совсем не то. Когда меня переводили, он подарил мне брошку – сказал, что она досталась ему от матери. «Мне что, носить ее?» – усмехнулся он, когда я выразила мнение, что ее нельзя отдавать. Это просто бижутерия – знаете, такая миниатюра с английской деревушкой в рамке из искусственного жемчуга и латунной оправе, но мне она нравится. Я приколола ее к подушке.
Может, Софи и не ошиблась, и я действительно ему нравилась. Однако… он ни разу не заглянул ко мне с тех пор, как меня перевели в реабилитацию.
Но мне просто не верится, какой парад визитеров прошел передо мной с тех пор, как я попала в больницу. Даже не представляла, что у меня столько знакомых. Кристи вечно шутил, что если я кого не знаю в Ньюфорде, так это потому, что человек только вчера приехал, и в последние недели я начала подозревать, что это правда. После того как меня выпустили из интенсивной терапии, у меня в палате столько цветов, что не поймешь, где кончается кровать и начинается сад. Я люблю цветы, но это уж чересчур, и я просила Дэниеля передавать часть букетов в соседние палаты, чтобы поделиться своим богатством. Надеюсь, никто на меня не обиделся – я имею в виду тех, кто приносил цветы. Про соседей я точно знаю, что они радовались.
Карточки я храню. Оклеила ими все стены в палате, а перебравшись в реабилитацию, захватила с собой. Их столько, что мне даже бывает стыдно.
В такое время приходится полагаться на друзей, а мои поддерживают меня сверх всяких ожиданий – особенно Софи, и Венди, и Анжела. Но ведь если бы кто-нибудь из них попал в больницу, я бы и сама прописалась у них в палате, так что насчет их удивляться не приходится.
Речь о других – о людях, которых я вовсе не ждала. Мои сменщицы из кафе «У Кэтрин». Волонтеры, с которыми мы встречались на раздаче бесплатной еды и в столовых, участники программы Анжелы и люди из Дома престарелых святого Винсента. Преподаватели и студенты из Школы искусств и ребятишки из Мемориального общества искусств, которое два года назад основала Изабель в память о своей подруге-писательнице Катарине Малли. Я работаю там – или работала – раз в неделю или чаще, вела с уличными ребятишками беседы об искусстве.
Оказывается, я и правда много где трудилась добровольно. Иногда я задумываюсь: в самом деле мне хочется помочь, или же я пытаюсь расплатиться за то, что мне помогали, или искупить то, что делала, пока не встретилась с Лу и Анжелой? Не то чтобы я была тогда такой уж плохой, просто ни о ком не думала и не заботилась. Иногда не сделать что-то так же дурно, а то и хуже, чем что-то сделать.
В общем, все эти люди заходят ко мне, а также другие, начиная с парней из районной пожарной охраны и кончая моим адвокатом, и еще какие-то визитеры, которых я, наверно, больше никогда и не увижу. Приемные родители маленькой Джиллиан принесли ее показать – как это великодушно, что они позволили нам с Софи остаться ее крестными. Заглянула Кэти Бин, рыжеволосая сказочница, занявшая автобус Джека Доу на краю Катакомб, и привела с собой сестренку Керри. Заскочили Зеффи с Максом, сыграли несколько новых песен – у них получился отличный дуэт. И Эми, которая прежде играла с Джорди, тоже заходила, только она не захватила с собой свою ирландскую волынку, да, может, это и к лучшему. Правда, она звучит не так громко, как шотландская, но все же такая музыка – на любителя, а я не уверена, что все пациенты здесь разделяют мои вкусы.
Побывали у меня даже ньюмены Изабель – духи, переселенные благодаря картинам Изабель в Мир Как Он Есть из мест, еще более дальних и таинственных, чем страна снов. Пэддиджек и Козетта, Розалинда, Джон Свитграсс и самая странная пара: молодая Изабель и умершая Кэти – призраки прошлого, оставшиеся такими, какими запомнились мне в те годы.
Эти гости добрались ко мне с фермы Изабель на острове Рен поздно ночью, когда могли не бояться, что кто-то их заметит, и проскользнули в палату, чтобы предложить свою дружбу и утешение. Иногда рядом с ними я чувствую себя как во сне, будто моя палата или все здание реабилитации перенеслось в страну снов, потому что где еще могут существовать такие удивительные создания? Хотя выглядят они как мы с вами – кроме Пэддиджека, понятно, – у этого тощего пугала, тело, похоже, слеплено не из мяса и костей, а из сучков да листьев. Но при всем при том он отличный парень, и кажется, будто душа у него, как и у его соплеменников, такая большая, что не помещается в теле. Их чувствуешь еще до того, как они входят в комнату, – какое-то дуновение воздуха, волнение, от которого сердце бьется быстрее и улыбка возникает на лице, хотя они еще не сказали ни слова.
Когда они уходят, я каждый раз задумываюсь об Изабель и о том, как ей приходится осторожничать со своими картинами. Потому что изображенные на них существа в буквальном смысле обретают жизнь. Это ведь такая ответственность, и неудивительно, что она в последнее время предпочитает абстрактные полотна.
Иногда заходят Мэйзи Флуд с приемным братишкой Томми. Маленького терьера Рекси они прячут в сумке. Этот песик совершенно не переносит долгой разлуки с Мэйзи. Я люблю Томми. Он отстает в развитии – Мэйзи нашла его в Катакомбах и взяла к себе, как и всю свору собак, являющихся полноправными членами их семьи, – но он один из самых добрых парней, каких я знаю. Он каждый раз приносит с собой человечков, которых Мэйзи вырезает для него из журналов и наклеивает на картон, раскладывает их на кровати и рассказывает мне их истории.
Еще все время присылают письма и открытки. Надеюсь, люди понимают, что я просто не могу на них ответить. Пришла даже открытка из Ирландии, от Нетти Ньюлин, со смешной картинкой, где она со своим Алли похищают меня из больничной палаты, как из темницы. Стоит мне закрыть глаза, так и вижу ее лукавую усмешку, с какой она выкидывает новую шалость и с невинным видом лепечет: «Да ты не сердись, это я просто проказничаю».
Думаю, самый радостный и самый трудный для меня момент был, когда из Лос-Анджелеса прилетел на выходные Джорди. Это было еще до того, как меня сюда перевели.
Дело не в том, что он что-нибудь такое сказал или сделал. Чудесно было повидать его, но и больно тоже. Раньше не так было. Я давно смирилась с тем, что наша дружба – просто дружба, и ничего больше, но, потеряв одну из двух самых важных для меня вещей – способность рисовать, – тяжело и его тоже потерять. Сломанная Девочка – жадина, и ей очень хочется отбить его у Тани. Он не провел со мной и пяти минут, и я его не удерживала – прекрасно понимала, что ему нужно уходить и как можно скорее вернуться к ней, пока я не сказала или не сделала какой-нибудь глупости. Это только осложнило бы всем жизнь и было бы нечестно. Я не говорю, что он бросил бы Таню ради меня, – Джорди не так устроен. Он человек верный и надежный, да к тому же и вправду ее любит. А если бы Тани и не было, что я теперь могу ему предложить? Сломанная Девочка ни на что не годна, даже если забыть обо всех моих давних сложностях с интимом. Ну конечно, я не удержалась, спросила, как у них с Таней. Это ведь я и послала его к ней в Лос-Анджелес, но вовсе не потому, что мне этого хотелось, и меня все равно мучит любопытство, при котором мне наполовину хочется, чтобы у них все было хорошо, потому что они мои друзья, а другая половина мне не повинуется и зачарованно ждет беды.
– Ну и как вы там, ребята? – спрашиваю я, едва он поздоровался.
– С Таней все прекрасно, – говорит он, – но вот к этому городу я никак не привыкну.
– Что в нем плохого? Кинозвезды и солнце двенадцать месяцев в году.
– Солнце – это по мне, – улыбается он, – а вот без прочего я вполне мог бы обойтись. Особенно без всех этих типов, которым мне полагается угождать, чтобы не испортить Тане карьеру.
Он описывает пару самых неприятных разновидностей кинодеятелей, с которыми ему в последнее время пришлось столкнуться, и мне хочется сказать: «Так бросай это все. Возвращайся сюда. Возвращайся и будь со мной».
– А с музыкой все в порядке? – вместо этого спрашиваю я.
Он все это время много занимался студийной работой, сделал записи для нескольких альбомов.
– Пожалуй. Но там тоже все не так, как здесь. Все расписано, и в голове непрерывно тикают часы – напоминают, что время – деньги, так что надо с первого раза все сделать правильно. Мне действительно не хватает концертов на перекрестке, но Тане повредит, если какая-нибудь газетенка поймает меня за этим занятием и сфотографирует.
Джорди – единственный из моих знакомых музыкантов, кто на самом деле любит играть на улице.
– На улице поневоле работаешь честно, – говорит он. – Если людям нравится твоя игра, они останавливаются и слушают; может, бросят несколько монет. Если не нравится, просто проходят мимо. Где еще увидишь такой искренний отклик на свою музыку?
Тут нет прямой аналогии с живописью, но я понимаю, о чем он говорит. По той же причине я не теряю связи с улицей. Конечно, там не всегда и не все так уж мило. Бывает, сердце разрывается. Но зато остаешься по-человечески честным. Как только мы забываем, что те, кто живет на улице, – люди, мы начинаем терять человечность. Мир так уж устроен, что теперь любой может проснуться поутру и обнаружить, что все потерял. Посмотрите, как вышло со мной. Если бы не доброта профессора, который платил за меня по страховке, я бы вышла отсюда нищей, потому что все, что у меня есть, ушло бы на покрытие счетов за лечение. Никто ведь не ждет, что его собьет машина, и не готовится заранее к тысяче других катастроф, которые подстерегают нас на каждом шагу.
– Ты должен оставаться самим собой, – говорю я Джорди, говорю как друг, а не ради того, чтобы подтолкнуть его к разрыву с Таней.
– Знаю, – отзывается он, – но я ведь обещал добиться там чего-нибудь, а если обману, то как раз и не останусь собой, верно?
– Пожалуй, так.
Он невесело улыбается:
– По крайней мере, музыка у меня осталась. Мы и прежде вели такие разговоры, засиживаясь допоздна в гостях друг у друга или в каком-нибудь кафе, когда настроение не то чтобы меланхоличное, но задумываешься, что у тебя за душой и что ты делаешь со своей жизнью. Тогда и всплывают всяческие «если бы». Например, что бы с тобой было, потеряй ты одно из пяти чувств или останься без Руки, без ноги? Бессмысленные, по правде сказать, разговоры, но они вскрывали, как важна для него музыка, а для меня живопись. Ни он, ни я не могли представить жизни без искусства, так что он хорошо понимал, каково мне теперь.
Я имею в виду, без рисования. Надеюсь, в сердце мне он заглянуть не мог. Да Джорди ведь всегда плохо соображал, как к нему относится та или иная женщина. Так что тут я могла не беспокоиться. Я хочу сказать, моя тайна осталась при мне.
Была минута, когда мы не знали, что сказать, и просто сидели, радуясь друг ругу. Вот еще чего мне не хватало после его переезда. Возможности просто быть с ним рядом. Но тут я заметила, что он меня изучает.
– Что такое? – спрашиваю. – Сиделка забыла стереть завтрак со щек?
Он качает головой:
– Нет. Просто ты какая-то другая.
– Да что ты говоришь? Естественно – не могу ни встать с кровати, ни рисовать, ни даже нос почесать!
– Не то, – говорит он. Сразу видно, что мы настоящие друзья, потому что в нем не заметно той неловкости, которая охватывает других, когда они осознают, до чего я беспомощна. – В чем-то другом.
Я догадываюсь, что ошибалась, и не так уж он ненаблюдателен. Я знаю, что он уловил. Что меня тянет к нему. Мне хочется, чтобы он забрался ко мне на кровать и обнимал меня, пока все не станет хорошо. Как же ему этого не почувствовать? Но я и не думаю признаваться. Вместо этого рассказываю ему о стране снов.
Было время, когда такие разговоры доводили его до бешенства. Когда мы впервые познакомились – на почтамте, где прирабатывали, разнося рождественские поздравления, – я нарочно рассказывала ему всякие невероятные истории, чтобы его завести. В те времена он был мистер Прагматик. Чудесный паренек, но подавай ему только то, что можно увидеть глазами и потрогать руками, а иначе – спасибо, не надо. Думаю, все началось с того, что его брат Кристи с головой ушел в исследование невероятного и странного, а они в те времена ладили далеко не так хорошо, как теперь.
И полет моей фантазии слишком уж напоминал ему Кристи.
Но за прошедшие годы он и сам пережил пару странных происшествий, так что теперь слушает меня с интересом и, смею сказать, с доверием. Я описываю Большой лес, и Мабон, и народ, с которым там встречалась.
– С тобой и должно было случиться что-нибудь такое, чтобы провести тебя через границу, – говорит он. – Ты уж точно не ходишь легкими путями.
– Ох, Джорди, – отвечаю я ему, – неужто ты до сих пор не убедился, что ни к чему важному легкими путями не придешь?
Он кивает, но глаза опять становятся печальными, как тогда, когда он рассказывал про свою жизнь в Лос-Анджелесе.
– Вот уж что правда, то правда, – соглашается он.
Я отсылаю его домой к Тане в тот же понедельник. Может, музыкальное общество в Лос-Анджелесе и не вполне оправдывает его ожидания, зато у них с Таней может получиться что-то настоящее, и мы оба понимаем, что нельзя ему этого упустить.
Я утешаюсь, уходя в страну снов каждый раз, когда не приходится опять подвергаться процедурам.
2
У Софи выдался плохой день. Ее Джинкс две недели сидел тихо, а тут что-то разбушевался. Когда она проснулась, телевизор показывал английскую викторину и упорно держался той же программы, сколько она ни пыталась его выключить. Еще больше ее раздражали непрерывные звонки с требованием оплаты разговора из Гонконга, Мельбурна и Боготы – южноамериканской, а не той, что в Нью-Джерси. И дверной звонок звонил каждые пятнадцать минут. Она давно перестала подходить к двери, так что Венди, которая заглянула ближе к вечеру, целую вечность колотила кулаком в дверь, пока Софи наконец ее впустила.
Венди озабоченно оглядела ее и спросила:
– Джинкс?
Софи устало кивнула и провела ее в гостиную, где на экране продолжалась трансляция бильярдного матча с комментариями на уэльском.
– Я, в общем, так и поняла, – сказала Венди, усаживаясь в кресло. – Пробовала дозвониться тебе с работы, но у тебя телефон не работает.
– Я его отключила.
– Телефонные распродажи?
– На сей раз другое – звонки со всего света, и оплатить предлагают мне.
Венди усмехнулась:
– Ты не согласилась?
– Я же не Джилли!..
Обе рассмеялись. Джилли с удовольствием поболтала бы со всяким, кто позвонил, и незнание языка ей не помешало бы.
– Кстати, о Джилли, – заметила Венди. – Изабель заходила на Йор-стрит и клянется, что видела ее на другой стороне улицы. Джилли нырнула в магазин. Изабель говорит, она была так уверена, что это Джилли, что перебежала через дорогу и сама вошла туда же, но там вообще не было покупателей, а спросить продавца, не заходила ли сейчас женщина, которая выскользнула через заднюю дверь, она постеснялась.
– Но ведь Джилли в реабилитации, – сказала Софи.
– Понятно, в реабилитации. Изабель видела кого-то, похожего на нее. Но тебе не кажется, что это странновато?
Софи кивнула. Ведь она и сама видала двойника Джилли – всего пару дней назад, недалеко от ее чердачка. Она рано освободилась, побродила по магазинам и зашла к Джилли забрать почту, выставить на пожарную лестницу миску с кошачьей едой для бродяг, которых подкармливала Джилли, и убедиться, что все в порядке. Она проделывала это каждый день с тех пор, как узнала о взломе. И за два дома от нужного ей здания она увидела невозможное: Джилли вышла из своего парадного и пошла по улице, удаляясь от нее.
Софи так опешила, что выронила мешок с покупками. Взгляд метнулся к упавшему мешку, проследил за ниточкой горошин, скатывающихся в канаву, а когда она подняла глаза, женщина, которую она приняла за Джилли, уже исчезла. Это происшествие необъяснимо потрясло ее: будто кусочек мира снов прорвался в Мир Как Он Есть. Тогда ее пробрала дрожь, и тот же озноб она чувствовала сейчас.
– В чем дело? – спросила Венди.
С минуту Софи не могла сосредоточиться на словах подруги и отозвалась только невнятным:
– Мм?
– Ты вся побледнела, – сказала Венди.
Софи опомнилась, перевела дыхание и слабо улыбнулась.
– У меня такое же было два дня назад, – объяснила она. – Когда я заходила в студию.
– И ты мне не сказала! – воскликнула Венди, выслушав ее рассказ.
– Мы с тобой с тех пор не виделись, да я вроде бы и забыла…
Что само по себе было странно.
– Знаешь, это как-то неприятно, – заметила Венди. – Помнишь, что говорила Касси, когда побывала на чердачке после разгрома?
Софи кивнула. Касси была у них за экстрасенса. Она зашла в студию, чтобы попытаться отыскать психический след взломщика, уничтожившего волшебные картины Джилли. И она сказала, что нашла следы, если таким следам можно придавать значение, но только все они указывали на Джилли. Правда, не на ту Джилли, какую они знали. Касси говорила что-то о некой тени Джилли, которая ворвалась к ней и изуродовала картины.
– Я много думала об этом, – сказала Венди. – Может быть, потому она на вид так легко и перенесла потерю своих картин?
Софи недоуменно уставилась на нее.
– Понимаешь, – продолжала Венди, – как будто ее дух, пока она лежала в коме, вернулся на чердачок и погубил все эти картины.
– Венди!
– Случаются и более странные вещи.
Софи вздохнула. Да, если говорить о Джилли, то, пожалуй что, и случаются. Но вот ей самой не так-то легко принять мысль о стране снов, врывающейся в Мир Как Он Есть, хотя к Джилли все странности и невероятности прицепляются, как репейник к джинсам, когда идешь осенним полем.
– Она слишком любила эти картины, чтобы их уничтожить, – сказала Софи.
– Но если это ее темная сторона…
– У каждого из нас есть своя темная сторона, но она не расхаживает сама по себе. Тем более когда мы лежим в коме и прикованы к больничной постели.
– Пожалуй, – согласилась Венди. – Но меня беспокоит ее равнодушие…
Софи пожала плечами:
– Может, еще по-настоящему не дошло. Честно говоря, ей есть о чем подумать и кроме картин.
Но она видела, что Венди не собирается отступать.
– Не знаю, – сказала Венди. – Разумеется, я не хотела бы, чтобы она погрузилась в депрессию, – видит бог, у нее и так достаточно бед, – но ведь она потеряла труд всей жизни. Те самые работы, которые по-настоящему ценила, даже на выставки отдавала с пометками «не продается».
Софи попыталась представить, как она перенесла бы такую потерю. Представить было трудно. Может быть, так же, как Изабель после пожара в студии, – от всего отключилась бы. И особенно от своей работы. Изабель тогда сказала, что ей больно даже войти в студию или галерею, тем более подумать о том, чтобы снова начать писать.
– Пожалуй, Джилли действительно реагирует странно.
– Более чем странно, – подхватила Венди. – Такая несгибаемая жизнерадостность начинает пугать.
– Но Джилли ведь всегда была такой.
Венди кивнула:
– Знаешь, что меня больше всего пугает? Что она, может быть, видит в этом знак. Как будто судьба дает ей понять, что можно уйти навсегда в сказочную страну, потому что нити, которые удерживали ее здесь, одна за другой рвутся.
– Не может она уйти туда навсегда, – сказала Софи.
– Да? А почему?
– Потому что такой страны нет. Это просто сны и фантазии.
– А если она позволит себе уйти в кому и заснуть навсегда?
Софи покачала головой:
– Ничего подобного. Она изо всех сил работает: упражняет мышцы, тренируется. Видно же, что она твердо решила поправиться.