Страница:
– Джилли? – окликает Софи.
Я прислушиваюсь.
– Что там было? Что тебя задержало?
– Та волчица, – медленно выговариваю я, – она мне знакома.
Софи смотрит на меня непонимающе.
– Она напоминает мне сестру, – поясняю я. Когда мои губы произносят эти слова, я вдруг понимаю, что сказала правду, хотя до сих пор не осознавала ее. Как будто некая глубинная часть подсознания вытолкнула из меня слова, а мозг только теперь постигает их смысл.
– Сестру? Но ты же с ней не виделась…
Софи смущенно замолкает. Не так уж много людей знают обо мне все. Что я сделала, в чем виновата. Но Софи знает. Думаю, она знает все мои секреты – даже те, о которых я ей не рассказывала. Как-никак, кровь эльфов, пусть даже она и не признает ее. По крайней мере, до нынешней ночи не признавала. Не знаю, как будет дальше, раз уж она решила больше не прятаться от правды.
– Сама не могу понять, – говорю я, – что ей делать в стране снов в теле волчицы?
– А почему ты вообще о ней подумала? – спрашивает Софи.
– Не знаю. Я, собственно, и не думала, но, как видно, что-то во мне подумало за меня. Наверное, где-то внутри я все время о ней думаю.
– Ты сама была ребенком, – говорит Софи. – Ну что ты могла сделать?
– Может быть, и не могла…
Все верно. Я была ребенком. А потом были годы на улице – целая жизнь, спрессованная в несколько коротких лет. И пока я не прошла через всю эту боль и муку, пока не выбралась на другую сторону, я даже подумать не могла о том, что оставила в старом домике на окраине Тисона.
– Зато я вполне могу понять, – говорю я, – что она ненавидела меня все эти годы.
Софи молча смотрит на меня. Видно, как трудно ей смириться с мыслью, что кто-то может меня ненавидеть. Хорошо, когда у тебя есть такая верная подруга. Но она представить себе не может, насколько плохо было в доме, где я провела детство, и ей не понять, почему то, что я оставила там сестру, было самым ужасным поступком в моей жизни.
– Ты знаешь, – добавляю я, – она выглядела точь-в-точь как я в том же возрасте.
– Ты имеешь в виду?..
Я киваю:
– Моя сестра.
Я вижу, как Софи медленно усваивает эту мысль. Не знаю, откуда взялась эта волчица в стране снов, зато это прекрасно объясняет все, происходящее здесь, в Мире Как Он Есть. Сбивший меня автомобиль. Уничтоженные картины. И даже появление двойника.
– Надо сказать Лу… – начинает Софи, но я уже качаю головой.
– На моей совести и так достаточно, – говорю я, – не хочу добавлять ей еще боли.
– Ты ничего плохого ей не сделала.
Я молчу. Все эти рассуждения я уже слышала. От Анжелы, от Венди и Софи, от Джорди. Все звучит очень логично и разумно, но не отменяет того, что я сделала. Ничто не отменяет – и не отменит.
Интервью
Джилли
Я прислушиваюсь.
– Что там было? Что тебя задержало?
– Та волчица, – медленно выговариваю я, – она мне знакома.
Софи смотрит на меня непонимающе.
– Она напоминает мне сестру, – поясняю я. Когда мои губы произносят эти слова, я вдруг понимаю, что сказала правду, хотя до сих пор не осознавала ее. Как будто некая глубинная часть подсознания вытолкнула из меня слова, а мозг только теперь постигает их смысл.
– Сестру? Но ты же с ней не виделась…
Софи смущенно замолкает. Не так уж много людей знают обо мне все. Что я сделала, в чем виновата. Но Софи знает. Думаю, она знает все мои секреты – даже те, о которых я ей не рассказывала. Как-никак, кровь эльфов, пусть даже она и не признает ее. По крайней мере, до нынешней ночи не признавала. Не знаю, как будет дальше, раз уж она решила больше не прятаться от правды.
– Сама не могу понять, – говорю я, – что ей делать в стране снов в теле волчицы?
– А почему ты вообще о ней подумала? – спрашивает Софи.
– Не знаю. Я, собственно, и не думала, но, как видно, что-то во мне подумало за меня. Наверное, где-то внутри я все время о ней думаю.
– Ты сама была ребенком, – говорит Софи. – Ну что ты могла сделать?
– Может быть, и не могла…
Все верно. Я была ребенком. А потом были годы на улице – целая жизнь, спрессованная в несколько коротких лет. И пока я не прошла через всю эту боль и муку, пока не выбралась на другую сторону, я даже подумать не могла о том, что оставила в старом домике на окраине Тисона.
– Зато я вполне могу понять, – говорю я, – что она ненавидела меня все эти годы.
Софи молча смотрит на меня. Видно, как трудно ей смириться с мыслью, что кто-то может меня ненавидеть. Хорошо, когда у тебя есть такая верная подруга. Но она представить себе не может, насколько плохо было в доме, где я провела детство, и ей не понять, почему то, что я оставила там сестру, было самым ужасным поступком в моей жизни.
– Ты знаешь, – добавляю я, – она выглядела точь-в-точь как я в том же возрасте.
– Ты имеешь в виду?..
Я киваю:
– Моя сестра.
Я вижу, как Софи медленно усваивает эту мысль. Не знаю, откуда взялась эта волчица в стране снов, зато это прекрасно объясняет все, происходящее здесь, в Мире Как Он Есть. Сбивший меня автомобиль. Уничтоженные картины. И даже появление двойника.
– Надо сказать Лу… – начинает Софи, но я уже качаю головой.
– На моей совести и так достаточно, – говорю я, – не хочу добавлять ей еще боли.
– Ты ничего плохого ей не сделала.
Я молчу. Все эти рассуждения я уже слышала. От Анжелы, от Венди и Софи, от Джорди. Все звучит очень логично и разумно, но не отменяет того, что я сделала. Ничто не отменяет – и не отменит.
Интервью
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ИНТЕРВЬЮ С ДЖИЛЛИ КОППЕРКОРН,
ВЗЯТОГО ТОРРЕЙН ДАНБАР-БЕРНС
ДЛЯ «КРОУСИ АРТС-РЕВЬЮ»
В СТУДИИ МИСС КОППЕРКОРН НА ЙОР-СТРИТ в среду, 17 апреля 1991 года
– Вы о чем-нибудь сожалеете? Изменили бы что-то в своей жизни, будь у вас такая возможность?
– Пожалуй, нет. Тем, что мы есть, делает нас жизненный опыт, а меня вполне устраивает то, что из меня получилось. Мне жаль, если я кого-то обидела, но я никогда не причиняла зла намеренно – что, конечно, не оправдание, потому что мы все равно в ответе за все, что сделали, даже по недомыслию, – но, по крайней мере, у меня никогда не было намерения кому-то вредить.
– Можете привести пример?
– С десяти лет я убегала из дому, потому что жизнь там была не просто невыносимой, но и опасной.
– Так о чем же тут сожалеть?
– Я оставила там маленькую сестренку. После побега я несколько лет просто барахталась в грязи. А когда жизнь снова выровнялась, я вернулась, чтобы посмотреть, как ей живется, но они переехали, дом стоял пустой, и негде было узнать новый адрес.
Все эти годы я пыталась выяснить, что с ней сталось, но не сумела. (Долгая пауза.) А может, я недостаточно старалась.
ВЗЯТОГО ТОРРЕЙН ДАНБАР-БЕРНС
ДЛЯ «КРОУСИ АРТС-РЕВЬЮ»
В СТУДИИ МИСС КОППЕРКОРН НА ЙОР-СТРИТ в среду, 17 апреля 1991 года
– Вы о чем-нибудь сожалеете? Изменили бы что-то в своей жизни, будь у вас такая возможность?
– Пожалуй, нет. Тем, что мы есть, делает нас жизненный опыт, а меня вполне устраивает то, что из меня получилось. Мне жаль, если я кого-то обидела, но я никогда не причиняла зла намеренно – что, конечно, не оправдание, потому что мы все равно в ответе за все, что сделали, даже по недомыслию, – но, по крайней мере, у меня никогда не было намерения кому-то вредить.
– Можете привести пример?
– С десяти лет я убегала из дому, потому что жизнь там была не просто невыносимой, но и опасной.
– Так о чем же тут сожалеть?
– Я оставила там маленькую сестренку. После побега я несколько лет просто барахталась в грязи. А когда жизнь снова выровнялась, я вернулась, чтобы посмотреть, как ей живется, но они переехали, дом стоял пустой, и негде было узнать новый адрес.
Все эти годы я пыталась выяснить, что с ней сталось, но не сумела. (Долгая пауза.) А может, я недостаточно старалась.
Джилли
Ничего нет хуже, как оставить что-то недоделанным. Не важно, сколько лет прошло, – незаконченные дела возвращаются снова и снова, грызут нас и точат, как зубная боль, и на них, как на дрожжах, в наших умах бродит горькое ядовитое зелье: вина и стыд. Они отравляют удовольствие и порождают неудовлетворенность, которая в нашем сознании оторвана от настоящего источника, так что мы виним что-то другое и нагромождаем новые проблемы поверх старых. И в конце концов у нас в головах вырастает куча хлама, в глубине которой – тлеющий уголь, невидимый, но оттого не менее опасный. В любую минуту может полыхнуть пламя, и пожар уничтожит безопасный маленький мирок, в котором мы пытались жить все это время.
И все хорошее в нас останется благими намерениями…
Шоссе к северу от Ньюфорда, июнь 1973-го
Денег у нас так мало, что и говорить не о чем, а старая колымага, которую мы позаимствовали у Кристи, с виду не способна и одной улицы преодолеть, однако мы добрались сюда – мы с Джорди, и направляемся к Тисону, словно парочка голубков в медовый месяц, хотя мы вовсе не парочка и в конце пути нас ждет что угодно, только не удовольствия.
В этой поездке мы еще продолжаем знакомиться друг с другом. Встретились всего пару месяцев назад – два временных разносчика писем, нанятых почтой, чтобы помочь управиться с потоком рождественских поздравлений. Теперь так не делается. Теперь профсоюзы набрали силу и не допускают случайных приработков. Члены профсоюзов получают за сверхурочные полуторные оклады, а студентам и уличным артистам приходится искать другие способы пополнить свой скудный зимний бюджет.
Я, собственно, не знаю, как удалось Анжеле достать для меня эту работу. Даже в те времена наверняка существовала какая-то система проверок, а я ведь живу под вымышленным именем. Хотя теперь Джилли Копперкорн – мое настоящее имя. Имеются документы, которые я могу предъявить, хотя понятия не имею, как Анжела их раздобыла. Но у меня есть и метрика, и номер социального страхования. Меня даже внесли в списки избирателей.
– Не спрашивай, – сказала мне Анжела, передавая набитый документами конверт.
Заглянув внутрь, я ее поняла. И не стала спрашивать.
Наверное, это одна из причин того, что они с Лу разбежались. Кристально честный коп не мог спокойно видеть, как она творит новые личности из ребятишек вроде меня. Ему не понять было, как трудно им все время ждать, что их, того и гляди, выследит их прежняя семья. Он бы все делал по закону. Если тебя преследуют – обратись в полицию. Для того полиция и существует.
Только этот путь добавляет лишней боли. Лучше стать невидимкой. Совсем исчезнуть и возникнуть новым человеком, не знакомым никому из твоего прошлого. Строго говоря, закон нарушается. Но спросите любого из Детей Тайны, спросите избитую мужем и скрывающуюся жену, и все скажут вам одно: лучше вот так нарушить закон, чем снова терпеть боль. Кто знает, каково будет в следующий раз? Сумеешь ли ты его пережить? Слишком многим не удается.
Так или иначе, в конце ноября я на почте. Сегодня мой первый рабочий день, и я стою в дверях кафетерия с бутербродами в пакетике, потому что денег перекусить в кафе у меня нет. Обвожу взглядом всех этих людей – добрых, солидных, честных тружеников по большей части, – и все мои усилия стать одной из них и начать новую жизнь обращаются в ничто.
Я снова чувствую себя сбежавшей из дому несовершеннолетней шлюхой-наркоманкой. Вот они смотрят на меня и видят насквозь, сразу понимают, кто я есть на самом деле. Анжела предупреждала меня, что самое трудное, когда уходишь с улицы, – снова почувствовать себя нормальной. Некоторым это так никогда и не удается.
Я неплохо справлялась до сих пор. Закончила школу по образовательной программе для взрослых и уже полкурса отучилась в университете Батлера на художественном отделении. Я уже не уличная девчонка, снимаю угол в меблированных комнатах и плачу за него сама, а не полагаюсь на помощь добрых людей. Найденный Анжелой спонсор оплачивает мое обучение, книги и художественные принадлежности. На остальное я зарабатываю официанткой, натурщицей и временными работенками вроде этой.
Я коплю деньги, чтобы снять мансарду в старых домах на Ли– или Йор-стрит. Будет сразу и студия и квартира – два в одном. Мой собственный дом. Собственное пространство. Не придется больше ждать очереди в ванную и делить кастрюльки. Или, спустившись утром на кухню, обнаруживать, что кто-то успел слопать продукты, на которые ты накануне наскребла денег. Не придется красться ночью по коридору, сняв туфли и затаив дыхание, чтобы не разбудить других жильцов, потому что иначе грозит скандал с хозяйкой. У меня будет место, где можно вытянуться и дышать свободно, оставлять незаконченную работу на мольберте и по три дня не мыть посуду, если нет настроения. Где можно включать музыку на любую громкость, принимать друзей и устраивать сборища в какое угодно время дня и ночи.
О том же мечтают сотни студентов по всей стране. Это нормально. И я тоже могу быть нормальной. Если бы только прошлое не набрасывалось исподтишка – нежданно-негаданно. И обычно как раз в такие минуты, когда я стою в дверях помещения, полного незнакомых людей. Видели бы вы мой первый день в университете! Если бы Софи не обнаружила меня сидящей на полу у дверей аудитории и не подбодрила по-дружески, я бы никогда не решилась переступить порог.
И странное дело, это всегда застает меня врасплох. Каждый раз случается неожиданно. Страх, что кто-то из незнакомых мужчин окажется прежним клиентом. Что кто-то из женщин бросал четвертак в мою грязную горсть, когда я попрошайничала на тротуаре. Что они видели меня притулившейся в подъезде, трясущейся от ломки, или шатающейся по улице после гремучей смеси спиртного и таблеточек.
И вот я поворачиваюсь и налетаю на единственного человека, которому здесь так же неуютно, как и мне. На Джорди.
Позвольте описать вам Джорди Риделла в то время: сплошные руки-ноги, высокий и тощий, с длинными-длинными каштановыми волосами, добрыми карими глазами и раной внутри, так же глубоко запрятанной от мира, как моя, хотя в то время я ничегошеньки о ней не знала. А может, и знала: может, я узнала родственную душу за внешней неприглаженностью, такой же, как у меня, только узнавание происходит на клеточном, бессознательном уровне. На нем синие расклешенные джинсы с обтреханными краями, хлопковая индейская рубаха без ворота и шерстяная безрукавка, а на армейских ботинках – белые следы, оставленные уличной слякотью.
Понятно, я и сама не модная картинка. Я всегда была жердь жердью, хоть и малого роста, и мешковатая одежда – мой стиль. Сегодня на мне трикотажные брючки с завязками у щиколоток, а под ними, для тепла, колготки. Шерстяная водолазка и бесформенный свитер, достающий почти до коленей. И черные матерчатые тапочки, хотя на улицу я надеваю сапоги, и теперь они стоят в моем шкафчике под коричневым шерстяным пальто.
Мы напоминаем мешочников – не хватает только огромных сумок.
У меня свои причины уродовать фигуру. Что касается Джорди – ну, это ведь начало семидесятых, так что он одет более или менее в духе времени. Когда говорят «шестидесятые», обычно имеют в виду годы с 1966-го по 1974-й. В начале шестидесятых были битники, но в остальном народ одевался и причесывался гладенько.
Одно надо сказать: как бы небрежно мы ни одевались, одежда на нас чистая, и сами мы чистые. Я столько лет прожила с серой кожей и в хрустящей от грязи одежде, что обещала себе никогда больше так не жить. Теперь, если мне нечем заплатить за прачечную, стираю прямо в общей ванне и вешаю белье сушиться на спинках стульев и на чем попало. Понятно, без краски на руках, да и на волосах тоже, мне не обойтись, но, по крайней мере, это чистая краска.
Так вот, я налетаю на него, и мы размахиваем руками, пытаясь сохранить равновесие, но оба слишком вежливы, чтобы ухватиться за другого. Нам удается удержаться на ногах, хотя мой бутерброд в оберточной бумаге все-таки летит на пол. Неизменно галантный Джорди поднимает его и протягивает мне.
– Спасибо, – говорю я.
И ловлю себя на том, что разглядываю его. Теперь, когда я учусь на художницу и начала рисовать и писать красками по-настоящему, я все рассматриваю с точки зрения художественной выразительности: как падает свет, как передать характер через линии и тени. У Джорди лицо скорее сильное, чем красивое, но, на мой вкус, это лучше, чем миловидность церковного певчего. И еще я вижу в его лице застенчивость. Позже, познакомившись с его братом Кристи, я понимаю, что это фамильная черта, или, по крайней мере, общая у этих двоих братьев, хотя у Кристи она проявляется скорее в дистанции, которую он устанавливает между собой и всеми остальными.
Но сочетание застенчивости и доброго сердца Джорди притягивает к нему людей. Бьюсь об заклад, потому он и делает такие хорошие сборы на улице. Люди чувствуют это в музыке, останавливаются послушать и видят это в его глазах. Его футляр для скрипки редко пустует.
Ничего этого я пока не знаю. Знаю только, что с ним надежно. Меня притягивает доброта, которую я чувствую сразу. И как-то само собой получается, что я спрашиваю, как его зовут, а потом мы вместе идем пить кофе.
В конце концов мы становимся почти неразлучны – в обеденный перерыв само собой, но и после работы тоже. Он становится почетным членом нашего с Венди и Софи женского коллектива – «сыном полка», как за глаза называет его Венди.
Наверное, люди считают нас парочкой, но на самом деле ничего такого. Мы никогда не целуемся и даже за руки не держимся. Мы просто всюду бываем вместе и говорим без конца – обо всех и обо всем. Теперь я понимаю, что он просто стеснялся сделать первый шаг, – у обоих Риделлов с этим делом трудности, вернее, были трудности тогда. Но мне это вполне подходит, потому что мне нужен не любовник, а друг.
Для меня это внове. Я хочу сказать, проводить время с парнем, который мне в самом деле нравится. С ним мне спокойно, никто ни на кого не давит, и не надо волноваться, не зайдет ли дело слишком далеко, не будет ли сложностей или еще чего. Так все развивается до того самого дня, когда мы одалживаем у Кристи колымагу, некогда называвшуюся «шевроле», и отправляемся в Тисон.
Джорди знает о моем прошлом – как и я о его – в общих чертах, без подробностей. Конечно, у нас все было по-разному, но его детство тоже никак не назовешь счастливым. Единственное, что он получил от семьи, – это старая чешская скрипка его отца и та напряженная близость с братом, которой оба они так дорожат.
Скрипка принадлежала их деду, а отец, как только заметил, что Джорди ею интересуется, тут же запер ее в ящик с инструментами в подвале – просто из вредности. Джорди учился играть на скрипке, купленной за шестьдесят пять долларов, которые заработал беготней по поручениям соседей. Навсегда уходя из дому, он взломал ящик с инструментами и прихватил с собой дедову скрипку. Тогда ему было пятнадцать, и до встречи со мной он много лет прожил на улице. Теперь у него квартирка на Ли-стрит, но он по-прежнему больше времени тратит на игру для прохожих, чем на какую-либо иную работу.
Что до их отношений с братом Кристи, тут какие-то непонятные мне сложности. Они любят друг друга, это каждому видно, но притом вечно друг к другу цепляются. Джорди больше всего бесит, что брат сбегает в сказки, точно так же, как он сам – в музыку. Кристи коллекционирует необычные и непонятные происшествия, о которых слышит на улице, и вплетает их в свои истории – иногда анекдотические, а иногда содержащие также черты фольклора и народной сказки. Теперь он занимается этим не ради денег, хотя местная газетка в Кроуси время от времени печатает его рассказики, и тогда он с гордостью показывает всем и каждому очередной выпуск.
Я, естественно, в восторге от его историй, и сам он мне тоже нравится. Наши странные взгляды на мир во многом совпадают. Зато Джорди это раздражает до чертиков. Не то, что Кристи пишет свои рассказы, а то, что он в них верит. Целиком и полностью.
Я, конечно, тоже верю, хотя пока это скорее надежда на веру. Только через шесть лет я найду в Старом городе каменный барабан и наверняка узнаю, что магия существует. Но мне нравится дразнить Джорди разговорами о волшебстве, духах и эльфах, которые таятся там, где их можно заметить только уголком глаза. Почему-то на меня он не так злится, как на брата. Может быть, потому, что я не цепляюсь к другим вещам.
Вот на какой стадии наши отношения, когда он заезжает за мной в то утро, и старик «шеви» кашляет, отплевываясь синим дымом выхлопов, пока мы выводим его с парковки. До Тисона полдня езды по шоссе, но нам придется держаться окольных дорог, потому что «шеви», не разгоняющийся и до сорока миль, с выбитой фарой и без заднего бампера, просто напрашивается на то, чтоб его задержал первый попавшийся полицейский. На проселках спокойнее, если, конечно, нам удастся выбраться из города.
Удается.
Вскоре мы пыхтим по проселку в тучах пыли, громыхая задним крылом, ощущая всем телом каждый ухаб и клацая зубами на отрезках дороги, напоминающих стиральную доску. Два часа такой езды – и наш старичок, одолев подъем, хрипит, кашляет и помирает. Тишина приносит некоторое облегчение. Джорди вылезает наружу, откидывает капот, и мы с ним тупо пялимся на покрытый слоем пыли, залитый маслом мотор.
– Ты что-нибудь понимаешь в моторах? – спрашиваю я.
Джорди качает головой:
– Ничего. А ты?
– Я даже водить не умею.
Кристи, когда мы просили одолжить машину, предупреждал, что она может развалиться на ходу.
– Если сдохнет под вами, – сказал он, – снимите номера, а остальное бросайте.
Но это слишком уж дико. К тому же мы потерпели крушение практически в пустыне. Последняя ферма осталась далеко позади, а перед нами – горы Кикаха, причем та их часть, что занята резервацией. Никакого жилья, если не считать Тисона и ферм вокруг него, но это далеко на востоке. А дорога, на которой мы стоим, ведет прямо на север.
Джорди пытается подергать проводки, прочищает контакты аккумулятора, протирает крышку распределителя – все впустую.
– Похоже, придется пешком, – говорит он.
Я подмигиваю ему:
– Хорошо, что вещей не много.
Мы собирались по меньшей мере одну ночь провести в Тисоне, так что каждый прихватил рюкзачок со сменой одежды и туалетными мелочами. В моем еще блокнот для набросков, карандаши и краски. У Джорди с собой скрипка. Но есть нечего, кроме пакетика чипсов и пары плиток шоколада. Из питья – полбутылки апельсинового сока.
Джорди, одолжив у меня перочинный ножик, откручивает винты, на которых держатся номера, и снимает их. Таблички отправляются к нему в рюкзак – и мы готовы. Можно двигать. Еще раз заглядываем в машину и в багажник. Там обнаруживается драное одеяльце, которое я сворачиваю и сую под мышку. Джорди хлопает машину по капоту, и мы шагаем вперед, держась обочины.
– Даже приятно, – замечаю я. – Чудесный день.
Так оно и есть. Небо синее, июньское солнце сияет. Время, когда весна уже кончилась, а лето еще полностью не расцвело, – свежая зелень пробивается сквозь бурую прошлогоднюю траву и бурьян, а стайки одуванчиков и других полевых цветов добавляют цветовых пятен. Воздух на вкус, после городского, – чистый кислород, и все пахнет свежестью, как в сладкое воскресное утро, перефразируя строчку из репертуара группы Джорди. Тепло, но не жарко, и даже мошкара не надоедает. Ее сезон, по счастью, как раз закончился, а для лосиных мух еще слишком рано. Конечно, если мы проболтаемся до вечера, комарья будет более чем достаточно.
Но, оказывается, комары не самое неприятное, что нас ожидает.
К тому времени, когда покинутый бедолага «шеви» остается за двумя холмами позади и совсем скрывается из виду, наша решительная ходьба замедляется и нависает угроза привала. В такой чудный денек ужасно хочется побездельничать. Лечь бы на спину на травку у дороги и смотреть в синеву. Можно порисовать немножко, а Джорди сыграет что-нибудь. Неплохо бы изобразить Джорди играющим на скрипке.
Я предлагаю заняться этим, когда доберемся до следующего гребня. Джорди пожимает плечами. Думается, он рассудил, что вся поездка – моя затея, так что мне и устанавливать распорядок. Он же просто водитель. Был им, пока было что водить.
Я смотрю вперед. Дорога перед нами ныряет в лощину, а дальше снова начинает карабкаться вверх. Лес здесь ближе, и поле поросло деревцами – передовым отрядом наступающей с каждым годом чащи. Я догадываюсь, что мы миновали старые пастбища и пересекли границу резервации. Несколько лет назад индейцы открыли кампанию против фермеров, пасущих скот на их землях, и теперь на южных границах резервации повсюду видишь зарастающие поля.
– Как ты думаешь, еще далеко? – спрашивает Джорди.
– Докуда? – отзываюсь я. – До Тисона?
Он улыбается:
– Понятное дело. Хотя меня больше интересует ресторан, где можно перехватить что-нибудь. А потом хорошо бы найти мотель. Мы не так снаряжены, чтобы ночевать под открытым небом.
Я знаю, что он вырос в сельской местности, но сейчас рассуждает как горожанин, и я говорю ему об этом.
– Да понимаю я, что, если надо будет, перетерпим, – начинает он, – но я предпочитаю спать в постели, а не на травке и есть в ресторане, а не выкапывать съедобные коренья и… – Он обрывает фразу.
Я оглядываюсь, не понимая, что его отвлекло, и замечаю клубы пыли на следующем холме. Прищурившись, различаю в пыли красный грузовичок-пикап. Джорди тоже присматривается.
– Слушай, может, они нас подкинут, – говорит он. – Правда, едут не в ту сторону, но если будут возвращаться той же дорогой, можно…
Но я уже схватила его за руку и тащу к кювету. Несколько шагов он проходит не сопротивляясь, но потом останавливается.
– Джилли… – начинает он, но я перебиваю его:
– Идем! – Я дергаю его за руку. – Не надо, чтоб нас видели на дороге, пока мы не разберемся, кто это.
Я не знаю, успели нас заметить из пикапа или нет, знаю только, что не хочу подпускать их близко. Джорди не бывал в этих местах, но я-то здесь выросла. И слышала достаточно. Парням вроде моего старшего братца нет лучшей забавы, чем кататься по краю резервации, высматривая одинокого индейца. А если не попадется индеец, можно поиздеваться и над парочкой хиппи.
Конечно, не исключено, что в том пикапе едет старый фермер или индеец, свернувший на проселок, чтобы сократить дорогу. Но с тем же успехом он может оказаться набит «белой швалью», которой вздумается позабавиться с нами на свой манер. Волосатика вроде Джорди просто поколотят. Меня… меня, пожалуй, бить не будут. Во всяком случае, не сразу. В первую очередь у них на уме будет другое.
Я могу и ошибаться. Бывало, ошибалась. Но я не так доверчива, как кажется моим знакомым. Правда, я вижу в людях лучшее, но это не значит, что жду от всех только хорошего.
– Надо уходить, – настаиваю я и тяну его за руку с такой силой, что он вынужден сделать несколько шагов, чтобы не упасть.
Я слышу, как мотор пикапа набирает обороты. Может, просто на подъеме, но скорее они заметили нас.
– Бежим! – кричу я Джорди.
Я скатываюсь в канаву и вылетаю на другую сторону. Перебрасываю рюкзачок через изгородь и протискиваюсь между рядами колючей проволоки. Джорди еще мгновение медлит в недоумении, но, почувствовав, что я не шучу, подчиняется. Я перенимаю у него скрипку и приподнимаю проволоку, помогая ему пролезть.
– Теперь не охотничий сезон, – говорю я, – так что крупнокалиберных охотничьих винтовок у них с собой не должно быть. Но и от пульки двадцать второго калибра можно умереть.
Джорди ошарашенно смотрит на меня:
– Да брось!
– Потом поговорим, ладно?
– Но…
Я не слушаю его, бегу через поле, огибая кусты. Оглянувшись через плечо, вижу, что он бежит за мной. И еще вижу, как грузовичок резко тормозит. Колеса взметают тучу пыли, но сквозь пыль я различаю жесткое молодое лицо водителя, глядящее на нас в боковое стекло. Приходится отвести взгляд, чтобы не споткнуться, но я то и дело оглядываюсь. Джорди быстро нагоняет меня. Еще раз оглянувшись, я вижу человека, стоящего перед капотом пикапа, и блеск металла.
– Начинай вилять на бегу, – кричу я Джорди.
– Что?
Но он уже слышит треск выстрела. Что-то со свистом пролетает мимо нас, далеко справа. Теперь и Джорди понял, что это всерьез. Он едва не обгоняет меня.
– Не… жди… меня… – выговариваю я между вдохами.
Роняю одеяло, но не останавливаюсь, чтобы подобрать. Еще выстрел, снова мимо. На этот раз левее.
Не думаю, чтобы они в самом деле пытались нас подстрелить. Просто шуточки, пугают парочку хиппи. И все-таки мне действительно страшно. Может, они не целятся, но это не значит, что не попадут. И не значит, что они не вздумают тоже перебраться через колючую изгородь, чтобы малость поохотиться. А если нас догонят…
Мои друзья упрекают меня за то, что я слишком бесстрашная, – из-за моих ночных прогулок и потому, что я не пасую перед наглецами, – но они ошибаются. В таких случаях мне страшно не меньше, чем всякому другому. Разница только в том, что я больше не позволяю страху парализовать меня. Я уже побывала на дне, спасибо моему братцу, спасибо моему дружку-сутенеру Робу, спасибо клиентам с их жестокими и грязными забавами и уличным подонкам – всем любителям испробовать силу на том, кто послабее.
Теперь я умею не отступать перед ними, встречать лицом к лицу, потому что… ну что они мне сделают, чего еще не сделали? Убить могут, но смерти я не боюсь. В моей жизни были времена, когда смерть казалась светлым обетованием.
И все хорошее в нас останется благими намерениями…
Шоссе к северу от Ньюфорда, июнь 1973-го
Денег у нас так мало, что и говорить не о чем, а старая колымага, которую мы позаимствовали у Кристи, с виду не способна и одной улицы преодолеть, однако мы добрались сюда – мы с Джорди, и направляемся к Тисону, словно парочка голубков в медовый месяц, хотя мы вовсе не парочка и в конце пути нас ждет что угодно, только не удовольствия.
В этой поездке мы еще продолжаем знакомиться друг с другом. Встретились всего пару месяцев назад – два временных разносчика писем, нанятых почтой, чтобы помочь управиться с потоком рождественских поздравлений. Теперь так не делается. Теперь профсоюзы набрали силу и не допускают случайных приработков. Члены профсоюзов получают за сверхурочные полуторные оклады, а студентам и уличным артистам приходится искать другие способы пополнить свой скудный зимний бюджет.
Я, собственно, не знаю, как удалось Анжеле достать для меня эту работу. Даже в те времена наверняка существовала какая-то система проверок, а я ведь живу под вымышленным именем. Хотя теперь Джилли Копперкорн – мое настоящее имя. Имеются документы, которые я могу предъявить, хотя понятия не имею, как Анжела их раздобыла. Но у меня есть и метрика, и номер социального страхования. Меня даже внесли в списки избирателей.
– Не спрашивай, – сказала мне Анжела, передавая набитый документами конверт.
Заглянув внутрь, я ее поняла. И не стала спрашивать.
Наверное, это одна из причин того, что они с Лу разбежались. Кристально честный коп не мог спокойно видеть, как она творит новые личности из ребятишек вроде меня. Ему не понять было, как трудно им все время ждать, что их, того и гляди, выследит их прежняя семья. Он бы все делал по закону. Если тебя преследуют – обратись в полицию. Для того полиция и существует.
Только этот путь добавляет лишней боли. Лучше стать невидимкой. Совсем исчезнуть и возникнуть новым человеком, не знакомым никому из твоего прошлого. Строго говоря, закон нарушается. Но спросите любого из Детей Тайны, спросите избитую мужем и скрывающуюся жену, и все скажут вам одно: лучше вот так нарушить закон, чем снова терпеть боль. Кто знает, каково будет в следующий раз? Сумеешь ли ты его пережить? Слишком многим не удается.
Так или иначе, в конце ноября я на почте. Сегодня мой первый рабочий день, и я стою в дверях кафетерия с бутербродами в пакетике, потому что денег перекусить в кафе у меня нет. Обвожу взглядом всех этих людей – добрых, солидных, честных тружеников по большей части, – и все мои усилия стать одной из них и начать новую жизнь обращаются в ничто.
Я снова чувствую себя сбежавшей из дому несовершеннолетней шлюхой-наркоманкой. Вот они смотрят на меня и видят насквозь, сразу понимают, кто я есть на самом деле. Анжела предупреждала меня, что самое трудное, когда уходишь с улицы, – снова почувствовать себя нормальной. Некоторым это так никогда и не удается.
Я неплохо справлялась до сих пор. Закончила школу по образовательной программе для взрослых и уже полкурса отучилась в университете Батлера на художественном отделении. Я уже не уличная девчонка, снимаю угол в меблированных комнатах и плачу за него сама, а не полагаюсь на помощь добрых людей. Найденный Анжелой спонсор оплачивает мое обучение, книги и художественные принадлежности. На остальное я зарабатываю официанткой, натурщицей и временными работенками вроде этой.
Я коплю деньги, чтобы снять мансарду в старых домах на Ли– или Йор-стрит. Будет сразу и студия и квартира – два в одном. Мой собственный дом. Собственное пространство. Не придется больше ждать очереди в ванную и делить кастрюльки. Или, спустившись утром на кухню, обнаруживать, что кто-то успел слопать продукты, на которые ты накануне наскребла денег. Не придется красться ночью по коридору, сняв туфли и затаив дыхание, чтобы не разбудить других жильцов, потому что иначе грозит скандал с хозяйкой. У меня будет место, где можно вытянуться и дышать свободно, оставлять незаконченную работу на мольберте и по три дня не мыть посуду, если нет настроения. Где можно включать музыку на любую громкость, принимать друзей и устраивать сборища в какое угодно время дня и ночи.
О том же мечтают сотни студентов по всей стране. Это нормально. И я тоже могу быть нормальной. Если бы только прошлое не набрасывалось исподтишка – нежданно-негаданно. И обычно как раз в такие минуты, когда я стою в дверях помещения, полного незнакомых людей. Видели бы вы мой первый день в университете! Если бы Софи не обнаружила меня сидящей на полу у дверей аудитории и не подбодрила по-дружески, я бы никогда не решилась переступить порог.
И странное дело, это всегда застает меня врасплох. Каждый раз случается неожиданно. Страх, что кто-то из незнакомых мужчин окажется прежним клиентом. Что кто-то из женщин бросал четвертак в мою грязную горсть, когда я попрошайничала на тротуаре. Что они видели меня притулившейся в подъезде, трясущейся от ломки, или шатающейся по улице после гремучей смеси спиртного и таблеточек.
И вот я поворачиваюсь и налетаю на единственного человека, которому здесь так же неуютно, как и мне. На Джорди.
Позвольте описать вам Джорди Риделла в то время: сплошные руки-ноги, высокий и тощий, с длинными-длинными каштановыми волосами, добрыми карими глазами и раной внутри, так же глубоко запрятанной от мира, как моя, хотя в то время я ничегошеньки о ней не знала. А может, и знала: может, я узнала родственную душу за внешней неприглаженностью, такой же, как у меня, только узнавание происходит на клеточном, бессознательном уровне. На нем синие расклешенные джинсы с обтреханными краями, хлопковая индейская рубаха без ворота и шерстяная безрукавка, а на армейских ботинках – белые следы, оставленные уличной слякотью.
Понятно, я и сама не модная картинка. Я всегда была жердь жердью, хоть и малого роста, и мешковатая одежда – мой стиль. Сегодня на мне трикотажные брючки с завязками у щиколоток, а под ними, для тепла, колготки. Шерстяная водолазка и бесформенный свитер, достающий почти до коленей. И черные матерчатые тапочки, хотя на улицу я надеваю сапоги, и теперь они стоят в моем шкафчике под коричневым шерстяным пальто.
Мы напоминаем мешочников – не хватает только огромных сумок.
У меня свои причины уродовать фигуру. Что касается Джорди – ну, это ведь начало семидесятых, так что он одет более или менее в духе времени. Когда говорят «шестидесятые», обычно имеют в виду годы с 1966-го по 1974-й. В начале шестидесятых были битники, но в остальном народ одевался и причесывался гладенько.
Одно надо сказать: как бы небрежно мы ни одевались, одежда на нас чистая, и сами мы чистые. Я столько лет прожила с серой кожей и в хрустящей от грязи одежде, что обещала себе никогда больше так не жить. Теперь, если мне нечем заплатить за прачечную, стираю прямо в общей ванне и вешаю белье сушиться на спинках стульев и на чем попало. Понятно, без краски на руках, да и на волосах тоже, мне не обойтись, но, по крайней мере, это чистая краска.
Так вот, я налетаю на него, и мы размахиваем руками, пытаясь сохранить равновесие, но оба слишком вежливы, чтобы ухватиться за другого. Нам удается удержаться на ногах, хотя мой бутерброд в оберточной бумаге все-таки летит на пол. Неизменно галантный Джорди поднимает его и протягивает мне.
– Спасибо, – говорю я.
И ловлю себя на том, что разглядываю его. Теперь, когда я учусь на художницу и начала рисовать и писать красками по-настоящему, я все рассматриваю с точки зрения художественной выразительности: как падает свет, как передать характер через линии и тени. У Джорди лицо скорее сильное, чем красивое, но, на мой вкус, это лучше, чем миловидность церковного певчего. И еще я вижу в его лице застенчивость. Позже, познакомившись с его братом Кристи, я понимаю, что это фамильная черта, или, по крайней мере, общая у этих двоих братьев, хотя у Кристи она проявляется скорее в дистанции, которую он устанавливает между собой и всеми остальными.
Но сочетание застенчивости и доброго сердца Джорди притягивает к нему людей. Бьюсь об заклад, потому он и делает такие хорошие сборы на улице. Люди чувствуют это в музыке, останавливаются послушать и видят это в его глазах. Его футляр для скрипки редко пустует.
Ничего этого я пока не знаю. Знаю только, что с ним надежно. Меня притягивает доброта, которую я чувствую сразу. И как-то само собой получается, что я спрашиваю, как его зовут, а потом мы вместе идем пить кофе.
В конце концов мы становимся почти неразлучны – в обеденный перерыв само собой, но и после работы тоже. Он становится почетным членом нашего с Венди и Софи женского коллектива – «сыном полка», как за глаза называет его Венди.
Наверное, люди считают нас парочкой, но на самом деле ничего такого. Мы никогда не целуемся и даже за руки не держимся. Мы просто всюду бываем вместе и говорим без конца – обо всех и обо всем. Теперь я понимаю, что он просто стеснялся сделать первый шаг, – у обоих Риделлов с этим делом трудности, вернее, были трудности тогда. Но мне это вполне подходит, потому что мне нужен не любовник, а друг.
Для меня это внове. Я хочу сказать, проводить время с парнем, который мне в самом деле нравится. С ним мне спокойно, никто ни на кого не давит, и не надо волноваться, не зайдет ли дело слишком далеко, не будет ли сложностей или еще чего. Так все развивается до того самого дня, когда мы одалживаем у Кристи колымагу, некогда называвшуюся «шевроле», и отправляемся в Тисон.
Джорди знает о моем прошлом – как и я о его – в общих чертах, без подробностей. Конечно, у нас все было по-разному, но его детство тоже никак не назовешь счастливым. Единственное, что он получил от семьи, – это старая чешская скрипка его отца и та напряженная близость с братом, которой оба они так дорожат.
Скрипка принадлежала их деду, а отец, как только заметил, что Джорди ею интересуется, тут же запер ее в ящик с инструментами в подвале – просто из вредности. Джорди учился играть на скрипке, купленной за шестьдесят пять долларов, которые заработал беготней по поручениям соседей. Навсегда уходя из дому, он взломал ящик с инструментами и прихватил с собой дедову скрипку. Тогда ему было пятнадцать, и до встречи со мной он много лет прожил на улице. Теперь у него квартирка на Ли-стрит, но он по-прежнему больше времени тратит на игру для прохожих, чем на какую-либо иную работу.
Что до их отношений с братом Кристи, тут какие-то непонятные мне сложности. Они любят друг друга, это каждому видно, но притом вечно друг к другу цепляются. Джорди больше всего бесит, что брат сбегает в сказки, точно так же, как он сам – в музыку. Кристи коллекционирует необычные и непонятные происшествия, о которых слышит на улице, и вплетает их в свои истории – иногда анекдотические, а иногда содержащие также черты фольклора и народной сказки. Теперь он занимается этим не ради денег, хотя местная газетка в Кроуси время от времени печатает его рассказики, и тогда он с гордостью показывает всем и каждому очередной выпуск.
Я, естественно, в восторге от его историй, и сам он мне тоже нравится. Наши странные взгляды на мир во многом совпадают. Зато Джорди это раздражает до чертиков. Не то, что Кристи пишет свои рассказы, а то, что он в них верит. Целиком и полностью.
Я, конечно, тоже верю, хотя пока это скорее надежда на веру. Только через шесть лет я найду в Старом городе каменный барабан и наверняка узнаю, что магия существует. Но мне нравится дразнить Джорди разговорами о волшебстве, духах и эльфах, которые таятся там, где их можно заметить только уголком глаза. Почему-то на меня он не так злится, как на брата. Может быть, потому, что я не цепляюсь к другим вещам.
Вот на какой стадии наши отношения, когда он заезжает за мной в то утро, и старик «шеви» кашляет, отплевываясь синим дымом выхлопов, пока мы выводим его с парковки. До Тисона полдня езды по шоссе, но нам придется держаться окольных дорог, потому что «шеви», не разгоняющийся и до сорока миль, с выбитой фарой и без заднего бампера, просто напрашивается на то, чтоб его задержал первый попавшийся полицейский. На проселках спокойнее, если, конечно, нам удастся выбраться из города.
Удается.
Вскоре мы пыхтим по проселку в тучах пыли, громыхая задним крылом, ощущая всем телом каждый ухаб и клацая зубами на отрезках дороги, напоминающих стиральную доску. Два часа такой езды – и наш старичок, одолев подъем, хрипит, кашляет и помирает. Тишина приносит некоторое облегчение. Джорди вылезает наружу, откидывает капот, и мы с ним тупо пялимся на покрытый слоем пыли, залитый маслом мотор.
– Ты что-нибудь понимаешь в моторах? – спрашиваю я.
Джорди качает головой:
– Ничего. А ты?
– Я даже водить не умею.
Кристи, когда мы просили одолжить машину, предупреждал, что она может развалиться на ходу.
– Если сдохнет под вами, – сказал он, – снимите номера, а остальное бросайте.
Но это слишком уж дико. К тому же мы потерпели крушение практически в пустыне. Последняя ферма осталась далеко позади, а перед нами – горы Кикаха, причем та их часть, что занята резервацией. Никакого жилья, если не считать Тисона и ферм вокруг него, но это далеко на востоке. А дорога, на которой мы стоим, ведет прямо на север.
Джорди пытается подергать проводки, прочищает контакты аккумулятора, протирает крышку распределителя – все впустую.
– Похоже, придется пешком, – говорит он.
Я подмигиваю ему:
– Хорошо, что вещей не много.
Мы собирались по меньшей мере одну ночь провести в Тисоне, так что каждый прихватил рюкзачок со сменой одежды и туалетными мелочами. В моем еще блокнот для набросков, карандаши и краски. У Джорди с собой скрипка. Но есть нечего, кроме пакетика чипсов и пары плиток шоколада. Из питья – полбутылки апельсинового сока.
Джорди, одолжив у меня перочинный ножик, откручивает винты, на которых держатся номера, и снимает их. Таблички отправляются к нему в рюкзак – и мы готовы. Можно двигать. Еще раз заглядываем в машину и в багажник. Там обнаруживается драное одеяльце, которое я сворачиваю и сую под мышку. Джорди хлопает машину по капоту, и мы шагаем вперед, держась обочины.
– Даже приятно, – замечаю я. – Чудесный день.
Так оно и есть. Небо синее, июньское солнце сияет. Время, когда весна уже кончилась, а лето еще полностью не расцвело, – свежая зелень пробивается сквозь бурую прошлогоднюю траву и бурьян, а стайки одуванчиков и других полевых цветов добавляют цветовых пятен. Воздух на вкус, после городского, – чистый кислород, и все пахнет свежестью, как в сладкое воскресное утро, перефразируя строчку из репертуара группы Джорди. Тепло, но не жарко, и даже мошкара не надоедает. Ее сезон, по счастью, как раз закончился, а для лосиных мух еще слишком рано. Конечно, если мы проболтаемся до вечера, комарья будет более чем достаточно.
Но, оказывается, комары не самое неприятное, что нас ожидает.
К тому времени, когда покинутый бедолага «шеви» остается за двумя холмами позади и совсем скрывается из виду, наша решительная ходьба замедляется и нависает угроза привала. В такой чудный денек ужасно хочется побездельничать. Лечь бы на спину на травку у дороги и смотреть в синеву. Можно порисовать немножко, а Джорди сыграет что-нибудь. Неплохо бы изобразить Джорди играющим на скрипке.
Я предлагаю заняться этим, когда доберемся до следующего гребня. Джорди пожимает плечами. Думается, он рассудил, что вся поездка – моя затея, так что мне и устанавливать распорядок. Он же просто водитель. Был им, пока было что водить.
Я смотрю вперед. Дорога перед нами ныряет в лощину, а дальше снова начинает карабкаться вверх. Лес здесь ближе, и поле поросло деревцами – передовым отрядом наступающей с каждым годом чащи. Я догадываюсь, что мы миновали старые пастбища и пересекли границу резервации. Несколько лет назад индейцы открыли кампанию против фермеров, пасущих скот на их землях, и теперь на южных границах резервации повсюду видишь зарастающие поля.
– Как ты думаешь, еще далеко? – спрашивает Джорди.
– Докуда? – отзываюсь я. – До Тисона?
Он улыбается:
– Понятное дело. Хотя меня больше интересует ресторан, где можно перехватить что-нибудь. А потом хорошо бы найти мотель. Мы не так снаряжены, чтобы ночевать под открытым небом.
Я знаю, что он вырос в сельской местности, но сейчас рассуждает как горожанин, и я говорю ему об этом.
– Да понимаю я, что, если надо будет, перетерпим, – начинает он, – но я предпочитаю спать в постели, а не на травке и есть в ресторане, а не выкапывать съедобные коренья и… – Он обрывает фразу.
Я оглядываюсь, не понимая, что его отвлекло, и замечаю клубы пыли на следующем холме. Прищурившись, различаю в пыли красный грузовичок-пикап. Джорди тоже присматривается.
– Слушай, может, они нас подкинут, – говорит он. – Правда, едут не в ту сторону, но если будут возвращаться той же дорогой, можно…
Но я уже схватила его за руку и тащу к кювету. Несколько шагов он проходит не сопротивляясь, но потом останавливается.
– Джилли… – начинает он, но я перебиваю его:
– Идем! – Я дергаю его за руку. – Не надо, чтоб нас видели на дороге, пока мы не разберемся, кто это.
Я не знаю, успели нас заметить из пикапа или нет, знаю только, что не хочу подпускать их близко. Джорди не бывал в этих местах, но я-то здесь выросла. И слышала достаточно. Парням вроде моего старшего братца нет лучшей забавы, чем кататься по краю резервации, высматривая одинокого индейца. А если не попадется индеец, можно поиздеваться и над парочкой хиппи.
Конечно, не исключено, что в том пикапе едет старый фермер или индеец, свернувший на проселок, чтобы сократить дорогу. Но с тем же успехом он может оказаться набит «белой швалью», которой вздумается позабавиться с нами на свой манер. Волосатика вроде Джорди просто поколотят. Меня… меня, пожалуй, бить не будут. Во всяком случае, не сразу. В первую очередь у них на уме будет другое.
Я могу и ошибаться. Бывало, ошибалась. Но я не так доверчива, как кажется моим знакомым. Правда, я вижу в людях лучшее, но это не значит, что жду от всех только хорошего.
– Надо уходить, – настаиваю я и тяну его за руку с такой силой, что он вынужден сделать несколько шагов, чтобы не упасть.
Я слышу, как мотор пикапа набирает обороты. Может, просто на подъеме, но скорее они заметили нас.
– Бежим! – кричу я Джорди.
Я скатываюсь в канаву и вылетаю на другую сторону. Перебрасываю рюкзачок через изгородь и протискиваюсь между рядами колючей проволоки. Джорди еще мгновение медлит в недоумении, но, почувствовав, что я не шучу, подчиняется. Я перенимаю у него скрипку и приподнимаю проволоку, помогая ему пролезть.
– Теперь не охотничий сезон, – говорю я, – так что крупнокалиберных охотничьих винтовок у них с собой не должно быть. Но и от пульки двадцать второго калибра можно умереть.
Джорди ошарашенно смотрит на меня:
– Да брось!
– Потом поговорим, ладно?
– Но…
Я не слушаю его, бегу через поле, огибая кусты. Оглянувшись через плечо, вижу, что он бежит за мной. И еще вижу, как грузовичок резко тормозит. Колеса взметают тучу пыли, но сквозь пыль я различаю жесткое молодое лицо водителя, глядящее на нас в боковое стекло. Приходится отвести взгляд, чтобы не споткнуться, но я то и дело оглядываюсь. Джорди быстро нагоняет меня. Еще раз оглянувшись, я вижу человека, стоящего перед капотом пикапа, и блеск металла.
– Начинай вилять на бегу, – кричу я Джорди.
– Что?
Но он уже слышит треск выстрела. Что-то со свистом пролетает мимо нас, далеко справа. Теперь и Джорди понял, что это всерьез. Он едва не обгоняет меня.
– Не… жди… меня… – выговариваю я между вдохами.
Роняю одеяло, но не останавливаюсь, чтобы подобрать. Еще выстрел, снова мимо. На этот раз левее.
Не думаю, чтобы они в самом деле пытались нас подстрелить. Просто шуточки, пугают парочку хиппи. И все-таки мне действительно страшно. Может, они не целятся, но это не значит, что не попадут. И не значит, что они не вздумают тоже перебраться через колючую изгородь, чтобы малость поохотиться. А если нас догонят…
Мои друзья упрекают меня за то, что я слишком бесстрашная, – из-за моих ночных прогулок и потому, что я не пасую перед наглецами, – но они ошибаются. В таких случаях мне страшно не меньше, чем всякому другому. Разница только в том, что я больше не позволяю страху парализовать меня. Я уже побывала на дне, спасибо моему братцу, спасибо моему дружку-сутенеру Робу, спасибо клиентам с их жестокими и грязными забавами и уличным подонкам – всем любителям испробовать силу на том, кто послабее.
Теперь я умею не отступать перед ними, встречать лицом к лицу, потому что… ну что они мне сделают, чего еще не сделали? Убить могут, но смерти я не боюсь. В моей жизни были времена, когда смерть казалась светлым обетованием.