де Линт Чарльз. Волчья тень

   – И все-таки мне неспокойно, – сказала Венди. – С ней что-то происходит, а нам она не говорит.
   – О чем не говорит?
   – Например, о своих посещениях страны снов. Две недели назад она ни о чем другом и думать не хотела. А теперь не вспоминает о них, а если спросишь, пожмет плечами и просит рассказать, что творится на свете.
   Софи медленно кивнула. Верно. Джилли так радовалась, что научилась видеть сны о мире духов. А «радоваться» означало для нее бесконечно рассказывать и обсуждать. А теперь она об этом почти не заговаривает. Софи решила, это из-за того, что сама она отказывалась видеть в снах что-то большее, чем сон, и Джилли, чтобы избежать постоянных споров, предпочла закрыть эту тему.
   – Что же нам делать? – спросила она. Вопрос был скорее риторический, но Венди склонилась к ней:
   – Надо ее стеречь.
   – Мне кажется…
   – И может, ты сумеешь присмотреть за ней в стране снов?
   – Не сумею, – ответила Софи.
   – Почему?
   – Не знаю. Попадая в Мабон, я натыкаюсь на людей, которые с ней встречались, но нас с ней словно разделяет какой-то занавес. – Она улыбнулась. – Наверное, дело в том, что мы с ней видим разные сны.
   – Но ведь страна снов… – начала Венди.
   – Я не знаю, что это такое, – перебила ее Софи. – Может, место, где наше коллективное бессознательное собирается и превращается в общее переживание, а может, что-то другое. Но я не вижу, каким образом оно может влиять на реальный мир, разве что через наше искусство и еще через увлекательные рассказы, которыми мы делимся друг с другом.
   – Но ты же встречаешь в Мабоне людей из Мира Как Он Есть?
   Софи неохотно кивнула:
   – Только не думаю, что это что-то доказывает. Знаю одно: во сне я не могу найти Джилли.
   – Но надо же как-то убедиться, что у нее все в порядке! Я хочу сказать, с головой.
   Софи невольно улыбнулась:
   – Звучит двусмысленно.
   Венди тоже улыбнулась, но тут же возразила:
   – Я серьезно.
   – Понимаю, – заверила ее Софи. – Попробую сегодня вечером еще раз с ней поговорить.
   Венди потребовала подробного рассказа о таинственных двойниках, которые попались на глаза ей с Изабель, и Софи охотно удовлетворила ее любопытство, хотя не так уж много подробностей смогла добавить к прежнему рассказу.
   – Но знаешь, что самое странное? – в заключение спросила она. – Иной раз примешь незнакомца за своего знакомого, но когда увидишь в другой раз или присмотришься, сходство такое поверхностное, что удивляешься, как можно было так ошибиться?
   Венди кивнула.
   – Так вот, с женщиной, которую я видела у парадной, было совсем не так. Конечно, я не успела ее хорошенько разглядеть, но ни на минуту не усомнилась, что вижу Джилли, а если не ее, так, значит, у нее есть сестра-близняшка.
   Именно это больше всего встревожило ее. Отсутствие каких-либо сомнений в том, что она видит Джилли, хотя и знает, что такое невозможно. Она даже готова была рассказать все Джилли, но, войдя в палату, увидев ее с гипсом на руке и ноге, увидев парализованную руку, бессильно лежавшую на простыне, сочла свою мысль настолько бредовой, что не сказала ни слова. И все же с тех самых пор нерешенный вопрос точил ее. У Софи был верный глаз. Правда, Джинкс, заглядывая в гости, устраивал кавардак в электронных и механических системах вокруг нее, но что она видела, то видела, и беглого взгляда ей обычно хватало, чтобы достаточно точно описать встречного.
   Может, надо все-таки обсудить это сегодня с Джилли.
 

3

 
   Однажды давным-давно…
   У каждого леса свое лицо. И я не о тех очевидных чертах, которые отличают английскую рощицу от центральноамериканских дождевых лесов или сосновый бор западного побережья от зарослей гигантского цереуса на юго-западе. Даже не о тех более тонких различиях, из-за которых сосняк в резервации к северу от Ньюфорда ничуть не похож на кедровник с березняком на холмах вокруг нашего Тилера, хотя между ними меньше двухсот миль.
   Нет, даже если в разных лесах растут деревья и кустарники одной породы – например, лиственницы или хемлока, – в каждом из них свои запахи, свои звуки, свои шорохи и разговоры. Голос, который ты слышишь, вступая под лесные своды, не спутаешь с голосом никакого другого леса.
   Неудивительно, что и Большой лес не похож на другие. Поразительно то, как в нем сходятся все леса всех времен. И дело не в высоте деревьев, не уступающих небоскребам Кроуси. Входя под сень Большого леса, узнаешь в ропоте его листьев голоса, какие слышала во всех лесах, где случалось бродить.
   Должно быть, это и имел в виду Джо, когда сказал, что Большой лес – отражение первого леса, когда-то покрывавшего мир, созданный Вороном. Попав в него, легко представить, что перенесся к началу времен.
   Последнее время я в основном держусь Большого леса и не ухожу далеко от того места, где оказалась впервые и встретила Джо. Здесь, как и в больнице, у меня много посетителей, но эти приходят не ради того, чтоб сказать «привет» Сломанной Девочке, старательно отводя взгляд от бинтов и тела под простыней. Это просто прохожие, которые кивают на ходу или заглядывают мне через плечо в альбом, радуясь возможности перекинуться с кем-то парой слов и передохнуть по дороге. Почти всех я вижу в первый и последний раз, но есть и постоянные гости. По большей части друзья Джо или его дальние родственники вроде Джолены или того парня, который назвался Нанабозхо и вполне мог оказаться братом-близнецом Джо: та же собачья голова на человеческих плечах. Разве что шкура серая, как у волка, а не каштановая, как у Джо, да глаза разные: правый карий, а левый – голубоватая сталь.
   Нанабозхо, как Тоби, все хотел, чтобы я нарисовала его портрет. Я не возражала. Что-то восхитительно странное было в волчьих чертах под тенью широкополой шляпы, в сочетании человеческой фигуры со звериной мордой, обрамленной длинными темными косами.
   Я все жду, не появятся ли девочки-вороны, но из всех врановых мне встречаются только кузен и кузина Джека Доу, темноволосые погодки с широкими лицами кикаха. Они представляются мне как Кан-дис и Мэтт. Один другого тощее, но хорошенькие, чем никогда не мог похвастать Джек. Хотя они разговорчивы и дружелюбны не меньше Джека, но чудесных сказок не рассказывают, а просто сплетничают. Должно быть, его дар сказочника вместе со старым школьным автобусом унаследовала рыжеволосая Кэти Бин.
   Раз я вижу глядящую на меня издалека женщину с головой белой бизонихи на плечах. Весь лес затихает, даже вечный ропот листвы Большого леса превращается в еле слышный шелест. Мне очень хочется с ней заговорить, но горло пересохло, и я едва дышу – где уж там встать и подойти к ней.
   Затишье продолжается даже после того, как она исчезла, а потом Большой лес словно переводит дыхание. Опять трещат белки, бранится вдалеке сойка, хлопают над головой крылья пролетающего ворона, а хриплое карканье раздается, когда он уже скрылся из виду.
   Когда снова появляется Нанабозхо, я спрашиваю его, но он только улыбается:
   – Обычные шутки таинственной матушки-земли Нокомис.
   – Ну, на меня они произвели впечатление.
   – На всех производят. И ничего удивительного, если подумать.
   Я вопросительно поднимаю брови.
   – Ну, – поясняет он, – может, Ворон и создал мир, но заботится о нем с тех пор одна Нокомис.
   – Ты хочешь сказать, она на самом деле?..
   Нанабозхо ухмыляется, в его серо-голубых глазах стоит смех.
   – Точно тебе говорю. Знаешь, кто-то ведь должен этим заниматься, а кто еще возьмется за такую работу?
   – Мне кажется, мы все должны ей помогать. Я бы непременно постаралась.
   Он снова становится серьезным.
   – В следующий раз, как ее увидишь, обязательно скажи об этом. Ей не помешает лишняя пара рук.
   Есть и другие, кто не подходит близко, но те просто стесняются. Женщины-оленихи робко показываются из-за деревьев, мгновенно скрываются, стоит на них взглянуть, и тихонько возвращаются, когда думают, что я не вижу. Несколько раз я видела маленького быстроногого человека-зайца: уши у него падают на плечи, как длинные косы. Он застенчиво улыбается мне издали, но держится на расстоянии. Совсем недавно мне попалась на глаза группа лесных человечков – точь-в-точь как на иллюстрациях Элен Вентворт. Я с детства запомнила ее картинки в моей любимой книге сказок, а теперь точно знаю, что рисовала она с натуры. Трудно понять, почему эти существа не рассыпаются на отдельные веточки и сучки, – разве что их скрепляют клочки мха и ниточки лиан. Правда, я их плохо разглядела. Они перекликаются тонкими птичьими голосами, машут и улыбаются мне, но близко не подпускают. А жаль. Я бы хотела сделать подробный портрет, а не те беглые эскизы, которые успела набросать, прежде чем они скрылись с глаз.
   И еще Тоби. Когда Джолена его спугнула, он несколько дней не появлялся, но как-то вечером, когда я присела порисовать после долгого дня утомительных процедур, он возник будто из-под земли.
   – Привет! – кричит Тоби.
   Я шарахаюсь от неожиданности.
   – Ты откуда взялся?
   Он коварно усмехается:
   – Может, прямо из этого дерева.
   Я улыбаюсь, а он плюхается рядом со мной и утыкается подбородком мне в локоть, чтобы заглянуть в альбом. Сегодня я опять рисую мухоморы и уже извела полдюжины страниц. В следующий раз в Мабоне надо обзавестись пастельными или обычными цветными карандашами или хоть красным мелком.
   – Я и не знала, что ты в дереве живешь, – говорю я.
   Он облокачивается о корень и пожимает плечами:
   – Ты еще многого обо мне не знаешь.
   – Верно, – признаю я.
   Я оборачиваюсь, чтобы рассмотреть поближе его веселую озорную рожицу, на которой таинственным шепотком вдруг проскальзывает умудренное знание.
   – В сущности, – добавляю я, – я совсем ничего о тебе не знаю.
   – Спрашивай о чем угодно, – великодушно позволяет он, как древний король, обещающий исполнить любое желание.
   – Ладно. Что у тебя такое с Джоленой? Куда ты заторопился, когда она подошла?
   Вид у него странный, и сдается мне, отвечать ему не хочется.
   – Забудь, – говорю я. – Кажется, я сую нос куда не надо. Любопытство не доведет меня до добра. Это один из моих талантов – любопытство то есть, – и не самый приятный.
   – Не в том дело, – отвечает он.
   Ничего не могу с собой поделать.
   – Тогда в чем? – Вопрос вырывается у меня помимо воли.
   Он все мнется. Отводит глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом, и я понимаю, что опять без спросу лезу к нему в душу. Пробую снова отступиться, пока ему не стало совсем неловко. Я знаю, что такое секреты, которые никому нельзя доверить.
   – Забудь, – повторяю я, – не надо говорить о том, о чем не хочется.
   – Дело в том, что я не настоящий, – вдруг выпаливает он.
   И, обернувшись ко мне, шарит взглядом по моему лицу, ожидая реакции. Думаю, он находит в нем только недоумение, потому что никаких других чувств я не испытываю.
   – Как это «не настоящий»?
   Он пожимает плечами:
   – Ты не поймешь.
   – А ты меня испытай.
   – Ты настоящая. Где-то там… – он неопределенно машет рукой, но я понимаю, что он имеет в виду, – у тебя есть тело, которое спит, пока ты здесь болтаешься. Ты настоящая. У тебя есть жизнь. Дух.
   – На мой взгляд, духа тебе не занимать, – вставляю я.
   Ни следа улыбки.
   – Меня кто-то придумал, – говорит он.
   – Кто?
   – Не знаю. Одинокий ребенок, писатель, художник – кто-то. Потом он вырос или дописал сказку, закончил картину и отпустил меня. Забыл обо мне – и вот я здесь. Не настоящий. У меня нет ничего своего, нет своего дома, и никто не знает, долго ли мне жить, пока совсем не истаю.
   – Ты хочешь сказать, что ты чей-то воображаемый друг?
   – Не знаю, – повторяет он. – Не помню.
   Его слова напоминают мне о нуменах Изабель – тех духах, которых она призвала откуда-то своими картинами. Картины открылись, как двери, и впустили их в наш мир, и теперь они могут жить здесь вечно, неизменными, пока целы эти картины.
   – Я о них слыхал, – говорит он, когда я рассказываю ему про нуменов, – но, по-моему, это другое.
   – А почему все-таки ты сбежал от Джолены? – спрашиваю я.
   – Потому что она из Народа и слишком настоящая, – объясняет он.
   – Опять непонятно.
   – Ты ведь знаешь про звериный народ, который первым пришел в мир?
   – Конечно. Как девочки-вороны. Или Люций.
   Он кивает:
   – Когда такой, как я, оказывается рядом с ними, сама сила их присутствия делает меня менее настоящим. Стоит мне провести побольше времени в компании кого-нибудь из Народа, и я полностью сойду на нет.
   – Правда?
   Он опять кивает.
   – Я все равно истаю, но рядом с ними это произойдет очень быстро.
   – А они знают? – спрашиваю я.
   Он пожимает плечами:
   – Какое им дело до таких, как я?
   Я не могу представить, чтобы Джолена или Люций, и тем более Джо, были так бессердечны, и говорю ему об этом.
   – Твой друг Джо – опять же другое дело, – отзывается Тоби.
   – Я думала, он тоже из Народа.
   Тоби кивает:
   – Во втором поколении. Я слышал, отец у него из ворон, а мать – из псовых. В родстве с кланом Красной Собаки, которая первой встретила духов маиса и тыквы и привела их к людям.
   «Ворона и собака, – думаю я. – Тогда понятно, почему в стране снов он принимает такой облик». Я пытаюсь представить себе, как умудрились его родители… Вот, скажем, птица, а вот собака…
   – Но как же… – начинаю я.
   Он наконец хохочет, впервые за весь разговор.
   – Они его произвели на свет, когда были в человеческом облике, – втолковывает он мне, все еще ухмыляясь.
   – Ну конечно!
   – Но это редкость, – продолжает он. – Я хочу сказать, чтобы двое из таких разных кланов завели ребенка.
   – А я думала, чуть ли не в каждом третьем из живущих сейчас в мире людей и животных – смешанная кровь.
   Он кивает:
   – Но его родители были чистой крови, а это другое дело. Кланы Народа довольно замкнуты. Они сходятся с людьми и – когда в зверином облике – со звериными родичами, но очень редко с другими кланами.
   – Так ты не истаешь рядом с Джо? – спрашиваю я.
   – Скорее всего, истаю.
   – Если бы он знал, то не стал бы подвергать тебя опасности.
   Тоби снова пожимает плечами. У него это здорово получается: так холодно и независимо.
   – Мы просто убегаем, едва их увидим, – говорит он.
   Я замечаю это «мы».
   – А таких, как ты, много?
   – Больше, чем домов сердца в мире духов. Любой может творить нас сотнями. Только и нужно, что воображение. Но чтобы мы продолжали существовать, нужна вера, а она у людей реже встречается.
   «Опять же как с нуменами Изабель», – думаю я. Хотя и не совсем. Ее нумены, раз созданные, живут вечно.
   – А люди, которые вас создают, знают? – спрашиваю я.
   – Читали же они сказки…
   Я понимаю, о чем он говорит. Все эти старинные предания о том, что волшебный народ исчез, потому что мы перестали в него верить.
   – Но откуда им знать, что эти сказки говорят правду?
   – В том-то и штука, – говорит он. – Мы все равно зависим от их веры. И почти все мы живем недолго – исчезаем, едва успев появиться. Очень грустно.
   – Еще бы! – говорю я. – Но все-таки мне непонятно, почему эта… скажем, гиперреальность звериного народа уничтожает вас. Как такое может получиться?
   – По-моему, это как с верой в волшебную страну.
   – Я думала, мы и есть в волшебной стране.
   Он кивает:
   – Только на самом деле это место может быть чем угодно – смотря как ты его назовешь. Волшебная страна, манидо-аки, мир духов… Люди видят то, что ожидают увидеть. Есть и такие места, которые становятся тем, что ты от них ожидаешь.
   Я понимающе киваю:
   – Джо что-то такое рассказывал.
   – Но есть другая волшебная страна, – продолжает он, – где живут такие, как я. Она существует, пока люди в нее верят. Когда вера уходит, уходим и мы.
   – Как в легендах о старых богах, – вслух размышляю я. – Снова старые сказки. Когда ребенок говорит, что не верит в фей, кто-то из них умирает…
   Он кивает.
   При всей моей уверенности, что сказки и предания основаны на реальных, но позабытых вещах, то, о чем он говорил, я никогда не воспринимала всерьез.
   – Но это же ужасно, – отвечаю я ему.
   – Такая нам досталась жизнь, – отзывается он. – Другой нет, так что приходится принимать, что имеем.
   – Не верю, – говорю я ему.
   – Верь или не верь – так уж оно есть.
   Но я мотаю головой. Тут меня не переубедишь.
   – Происхождение ничего не значит, – говорю я. – Что существует, то существует. Если уж у дерева, у камня, у дома есть душа, так и у тебя есть.
   Теперь уже он мотает головой.
   – Может, если бы ты в себя поверил, это помогло бы? – высказываю я предположение.
   Смеется:
   – Может, ты и права.
   – Я точно права. Иначе было бы нечестно.
   – Слабый довод. Мы не в справедливом мире живем.
   – Может быть, и нет, – признаю я, – но тем больше причин постараться сделать его таким, верно?
   – Ты хорошо споришь.
   – Для меня это не предмет спора, – заявляю я и повторяю: – Я в это верю.
   Мы замолкаем. Тоби теперь держится спокойнее, словно этот разговор устранил что-то препятствовавшее нашей дружбе. А может, сказывается его непостоянная натура. Не умеет он слишком долго оставаться в одном настроении, думать об одном предмете. Меня саму в том же винили, но я не огорчалась. Бывают и более серьезные недостатки.
   Я перебираю в уме, что сейчас узнала. Многое становится понятным, очень многое, но зато в голове возникают новые вопросы, целыми сотнями. Я останавливаюсь на самом простом из них.
   – И как вас называют? – спрашиваю я. – Тебя и других, так сказать, эфемерных существ.
   – Мы – Эдар. Создания Мидона, срединного мира.
   – Не поняла…
   – Ты знаешь, что гезан живет между всеми вещами?
   – Гезан?
   – Волшебство.
   Я киваю. Это мне и Софи, и Джо объясняли. Волшебство лежит между днем и ночью, между синим и желтым, между любыми двумя вещами.
   – Мидон – праматерь всего, что между, – объясняет Тоби. – Она – полумир или междумирье, которое минует каждый, проходя из твоего мира в этот. Иногда она – как кисея, иногда шире великих равнин Нидиана. Говорят, весь гезан проникает в ваш мир, и в этот тоже, из Мидон. Ты тоже прошла сквозь срединную страну, раз сидишь здесь и говоришь со мной.
   – Ты про сон говоришь? Я думала, все это, – обвожу рукой лес, – мой сон.
   Он улыбается:
   – Нет, сон только перенес тебя сюда. Мир духов так же реален, как твой, только он в другом месте. А двери между ними создает срединная страна, но ее границы изменчивы и она малодоступна – разве только по пути из мира в мир. Между срединной землей и мирами, которые она соединяет, такая же разница, как между Народом и Эдар. Только у нее есть предназначение, и у Народа тоже, а мы просто выдумки, живущие по прихоти воображения до тех пор, пока кто-то в нас верит.
   Эти слова словно произносит другой голос: не тот простодушный веселый паренек, с которым я недавно познакомилась, а существо с тем же веселым личиком, но обладающее мудростью старика – знаниями, приносящими не понимание, не интеллектуальную радость, а только отстраненную печаль. Проступил наружу тот шепоток мудрости, который я временами замечала в его глазах.
   – Кто ты на самом деле? – слышу я собственный голос.
   – Лицо под древесной корой, – отвечает он, – дитя, которое покинула Зеленая Женщина, чтобы следовать за призраком Грайн Эун, солнечной птицы. – Он поднимает руку с вытатуированной молнией. – Это ее талисман, – добавляет он, – полученный от Дедушки Грома. А это, – он поднимает другую руку, где молния заключена в круг, – счастье, ушедшее в землю, какой она была, пока Ворон не поднял из тьмы круглый панцирь черепахи – мир. Хотя кое-кто говорит, что это Луна – сердце Нокомис, а счастье – извивающаяся змея, а не молния.
   Его темные карие глаза долго изучают меня, а потом он спрашивает:
   – А ты кто на самом деле?
   – Я же сразу сказала: художница. Здесь чужая. Просто гостья, ничего больше.
   – А свет в тебе так ярко горит, потому что?..
   Я качаю головой:
   – Об этом я совсем ничего не знаю.
   Он с серьезным видом кивает. Потом словно кто-то проводит рукой по его лицу, снова преображая его. Он ухмыляется и смотрит вверх.
   – Не хочешь забраться на дерево? – спрашивает он. – Ветки у самой макушки сочатся волшебством. Соберем каждый по пучку и станем волшебниками.
   Я собираюсь высказаться по поводу его сменяющихся лиц, но тут же решаю, что не мне здесь указывать, как ему себя вести. Тем более что обо мне он тоже знает далеко не все. Ему ничего не известно о Сломанной Девочке. Раз уж я сама ношу маску, то и другим должна позволить сменять свои, сколько им вздумается. Зато мне полезно вспомнить, что все не обязательно такое, каким кажется, – ни здесь, ни в том мире, где на кровати спит Сломанная Девочка и видит во сне, будто снова рисует, ходит и живет нормальной жизнью.
   – Давай, давай, – торопит Тоби.
   Он уже вскочил на ноги и поглаживает кору.
   Я нерешительно разглядываю необъятный ствол. Кора на нем грубая, и зацепок для рук и ног сколько угодно, но до нижних веток чуть ли не миля, и у меня явно не хватит храбрости карабкаться на такую высоту.
   – Что-то не хочется, – говорю я ему.
   – Да это легко. Знаешь, как здорово будет!
   Он по-беличьи взбегает на два-три ярда от земли, оборачивается и выжидательно смотрит на меня.
   – Только не сегодня, – говорю я. – Мне уже пора.
   Не дав ему возразить, я позволяю себе проснуться.
 
   Но при следующей встрече он продолжает уговаривать меня, и в конце концов я укладываю альбом в мешок, подвешиваю его за ручки к поясу так, чтобы он висел позади меня, и лезу за ним на дерево. Не так страшно, как я думала. По правде сказать, хоть я и карабкаюсь прямо вверх, цепляясь пальцами за трещины и неровности коры, мне вовсе не кажется, что я двигаюсь перпендикулярно земле. Скорее словно поднимаюсь по пологому склону. Я заранее решила, что если сорвусь, то проснусь прежде, чем долечу до земли, так что беспокоиться не о чем.
   Но я не срываюсь. Даже и не думаю. Просто лезу вслед за Тоби все вверх и вверх. Этакая парочка Джеков на бобовом стебле, тем более что, когда мы добираемся до первой ветки, нам открывается совершенно другой мир. Страна снов – удивительное место, что и говорить, но удивительнее всего она здесь, наверху. Подумать только, сколько раз я разглядывала, задрав голову, кроны деревьев и даже не подозревала, что в них творится.
   Ветки здесь широкие, как двухрядное шоссе, и чуть уплощенные с верхней стороны, так что мы можем идти по ним бок о бок все выше и выше, перебираясь на следующий ярус по сеткам лиан, толстыми канатами свисающих между ветвями. По мере того как мы поднимаемся, сумерки уступают место насыщенному желтому сиянию, и мы то и дело натыкаемся на настоящие травяные полянки, выросшие на широкой ветке, с разноцветьем лесных цветов и прудиками чистейшей воды, из которых можно напиться. В других прудах вода застоялась и позеленела от водорослей. Из зеленой тины выглядывают лягушки – видны только бугорки глаз и треугольные макушки.
   Здесь и вправду целый новый мир, притом гораздо более веселый, чем торжественный соборный лес внизу. И жизни в нем больше. Множество певчих птиц – овсянки, корольки, пеночки, горлинки, кардиналы – порхают среди мелких отростков ветвей, и рядом с ними – всевозможные ящерки, жучки и бабочки. На коре мы находим ночных мотыльков. Крылышки у них в две мои ладони и на ощупь мягкие как бархат. Рыжие и черные белки верещат, ссорятся друг с другом и бранят всякого, кто проходит мимо. Толстенькие кролики жуют кашку. Я примечаю у одного из них маленькие рожки, как у мифического техасского кроленя, но зверек мгновенно скрывается в траве.
   – Чему улыбаешься? – спрашивает Тоби.
   Улыбаюсь? Еще бы! На лице у меня счастливая улыбка от уха до уха.
   – Ничего не могу с собой поделать, – оправдываюсь я. – Всю жизнь читала о людях, которым удалось пробраться в волшебную страну, полную чудес, а теперь я сама здесь… – Машу рукой, указывая на ветвь-дорогу, по которой мы прогуливаемся. – Теперь я сама в сказочной стране, и мне это нравится. Хорошо бы никогда…
   Но я тут же прикусываю язык.
   – Что – никогда? – переспрашивает Тоби.
   «Никогда не возвращаться в разбитое тело», – думаю я. Но говорю только:
   – Не просыпаться.
   – А тебе обязательно надо просыпаться? Почему?
   – Наверно, по той же причине, по которой ты – Эдар. Там моя настоящая жизнь, и, пока я не разберусь со всем, что осталось там, мне нельзя спокойно жить здесь.
   – Я ненавижу правила, а ты? – спрашивает Тоби.
   – Правила?
   – Знаешь, то, что заставляет нас жить так, а не иначе.
   Я вспоминаю сбившую меня машину и тело, оставленное на тротуаре, как разбитая чашка. И другие, старые раны, шрамами пересекающие мою память, о которых никто, кроме меня, даже не знает.
   – Наверное, я тоже, – говорю я.
   Он озабоченно разглядывает меня, потом пожимает плечами.
   – Пошли, – говорит он, – надо забраться повыше.
   Я влюблена в этот древесный мир. Широкие ветви нависают концами одна над другой, так что к вершине можно подниматься, будто по горному серпантину. Но Тоби предпочитает сокращать путь за счет свисающих ближе к стволу лестниц-лиан, так что я теперь чувствую себя не столько Джеком на бобовом стебле, сколько обезьянкой в джунглях.
   До вершины мы так и не добираемся, зато попадаем на площадку, образованную развилкой ветвей. На ней чувствуешь себя как на плоту, и плавное покачивание огромного ствола напоминает переливы речной волны. В просветах листвы открывается невероятно огромный мир. Становится ясно, что выбранное нами дерево – великан даже среди исполинов Большого леса, потому что их макушки у нас под ногами и мы смотрим поверх них – на запад, насколько я понимаю. В далекой дали лес кончается, и гряды холмов поднимаются к горному хребту. На ближнем холме я различаю какое-то строение. То ли крепость, то ли замок – на таком расстоянии не разберешь.