Страница:
То есть когда они провели баллистическую экспертизу, оказалось, из этого пистолета уже убивали в Куперстауне, и в резервации, и еще кое-где, и все по делам, связанным с наркотой. Толстый Джек мне клялся, что пушка чистая, но когда лошадь уже свели со двора, поздно смотреть ей в зубы. Так или иначе, от пистолета пришлось избавиться: вытереть дочиста и закопать в лесу, подальше от дороги. Там же мы сожгли парики и платья, в которых были тогда.
Для нас мало что изменилось, разве что мы засели дома и строили планы. Я прикинула, что нам нужен городок побольше. Рози рвалась в Лос-Анджелес, где нас, она думала, ждет карьера кинозвезд, только я твердо решила сначала обзавестись капиталом где-нибудь поближе. Не собиралась я оказаться в Лос-Анджелесе одной из толпы побирушек, которые только и ждут, кто их угостит. Правда, послушать Рози, она неплохо провела бы время в компании киношников.
– Ты только представь себе, Рэйлин, – говорила она. – Подумай только: постельная сцена! Ну, разве не сладко звучит?
Пожалуй, мы обе были со странностями, каждая на свой лад.
Мы выждали несколько месяцев, чтобы новость остыла. Держались тихо и проедали грязные денежки того копа. Но жизнь продолжалась.
Той весной много всякого случилось. В марте помер папаша, но я на похороны не пошла. Он меня и при жизни никогда особо не замечал, так и после смерти я ему не нужна.
Джимми и Роби связались с дурной компанией. Начали приторговывать крэком, а потом Джимми подрался с парнем из «Драконов» прямо здесь, в Шатае, и получил за свои старания могилку на кладбище – и двух недель не прошло, как папашу закопали. Роби выпал случай показать себя, и он бежал, как испуганный кролик, пока тот байкер забивал его братца до смерти.
Хоронить его я опять же не ходила.
Не знаю, куда подевался Роби к тому времени, как мы с Рози собрались уехать из городка. Кто-то мне говорил, будто он работает на Морганов в Гнилом Ручье, да только я не поверила. На что им такой недотепа? Мне больше верилось, что он кончил в доме для голубых, играя на чужих флейтах и расплачиваясь за привычку, которую завел, пока они с Джимми по мелочи торговали крэком.
А скорее всего он тоже помер, но я и на его похороны не пошла бы, если б о них знала.
А вот посмотреть на Дэла сходила бы, просто чтоб убедиться, что сукин сын и вправду сдох, только у него не хватило порядочности умереть. Он отправился за решетку: пьяный в дым сбил машиной маленькую девочку. Приговор вынесли в апреле, в ту же неделю, когда мы пристрелили копа. Дали ему много, потому что он удрал, оставив ее умирать в придорожной канаве. Говорили, мол, она бы выкарабкалась, если б ее вовремя доставили в больницу.
Сладко мне было, уезжая с Рози, думать, что он в тюрьме: сидит за решеткой, а я свободна и делаю, что хочу. Я надеялась, там ему покажут, каково быть кому-то ночной подружкой.
Мамаша, по слухам, перебралась из дома на трейлерную стоянку, поближе к тюрьме, и там, надо думать, отравляла жизнь соседям все время, когда не ходила на свидания к Дэлу.
Перед тем как уехать, я не забыла смотаться туда, где выросла, – думаю, это было в мае. Мы просто постояли там немножко и посмотрели на дом. После того как мамаша выехала, никто его не снял, и удивляться не приходится. Странно было, как он еще не развалился.
– О чем ты думаешь? – спросила Рози.
Я пожала плечами:
– Ни о чем особенном.
Но я думала о своей сестричке, что она со мной сделала, оставив одну. Я думала о Дэле и о том, как я еще посчитаюсь с ним и с мамашей. Но это потом.
Мы вернулись домой и легли спать. Проснувшись утром, собрали все свои вещи – не так уж много – и отправились на автобусную станцию в центре Тилера. Вот так пара девчонок из Козлиного Рая оказалась в Ньюфорде.
Ньюфорд, конец лета 1975-го
Можно вытащить женщину из помойки, но помойку из женщины не вытащишь. Так говорит Рози. Черт, у нее на каждый случай по поговорке, и каждая объясняет и оправдывает тот факт, что мы продолжаем заниматься тем, чем занимаемся.
Может, она и права, но разыгрываем мы все по первому классу. Ну, я, положим, прирожденная мошенница, но вот Рози, пожалуй, и вправду могла бы стать актрисой. И не только в порнухе, имейте в виду, хотя я не сомневаюсь, что она бы и в порнороликах блистала, дай ей только возможность. У нее на мужиков страшный зуд.
Тратить деньги легко и просто, заработать потруднее, но мы попробовали и то и другое, и торговать своими задницами не пришлось. В большом городе можно промышлять каждый день, и притом не приходится показываться в одном и том же баре так часто, чтоб вас могли запомнить.
И никому нет дела до других, так что работать нам проще простого.
Но через некоторое время у нас начинается зуд в пятках. Я разыгрываю большое представление для того вдовца, что живет на нашей улице. Трачу на него несколько месяцев. Держусь недотрогой и чистюлей. Ему – сколько там – восемьдесят пять, но до сих пор делает стойку, как молодой кобель. Стоит мне нагнуться за чем-нибудь, так чтоб он мог заглянуть под блузку, или потянуться к верхней полке в своей коротенькой юбочке. Я его никогда не трогаю, и он меня тоже, но если я о чем его прошу – он даст.
– Мне придется уехать, – говорю я ему как-то раз. – Я оставалась только ради вас, но дела идут не слишком хорошо, так что…
– Чего тебе не хватает? – спрашивает он.
Я смеюсь.
– Тридцати тысяч долларов, – говорю, – а таких денег ни у вас, ни у меня нет.
– Зачем они тебе, Сьюзи?
Я для него Сьюзи. Сьюзи Дэвис.
Я рассказываю ему, что останусь без дома, потому что уже три месяца не выплачивала по закладной. И контора, где я работала, переезжает на другой конец города, так что без машины мне не добраться до работы. И что мать в больнице, и страховки нет, и кроме меня платить за лечение некому. Я чуть ли не краснею, выкладывая ему список бед и несчастий, но он все слушает, кивает и принимает всерьез.
– Я могу дать тебе эти деньги, – говорит он.
– О ради бога! – отзываюсь я. – Откуда?
Но я и так знаю. У него в десять раз больше в ценных бумагах, вкладах и прочем. Пока он спал, я просматривала его почту и читала всякие уведомления.
– Об этом не беспокойся, – успокаивает он. Улыбка у меня – как мед прямо из улья.
– Вы очень добры, – говорю, – но я никак не могу взять у вас таких денег.
С ним я разговариваю, как городская девушка, которая могла бы сделать карьеру, дай ей хоть полшанса.
– Зачем мне деньги? – спрашивает он. – Я не сегодня завтра умру.
– Не смейте даже в шутку так говорить! – восклицаю я, присев рядом с ним на ручку кресла.
Юбочка у меня и без того короткая, а тут задирается так, что он прямо прикипел взглядом.
– Мне ничего не надо, только бы знать, что вы живы и здоровы, – говорю я.
– А мне хочется это сделать. – Он наконец поднимает взгляд к моему лицу.
Но я только головой качаю.
– Тогда считайте это займом.
Семьи у него нет. Друзей у него нет. Он нанимает женщину, чтоб убирала у него в доме. Кто-то еще приходит готовить еду, если не готовлю я. Он весь день смотрит телевизор, прерываясь только, чтобы поиграть со своей коллекцией марок. Бедный старый пердун. Единственная подруга – Сьюзи Дэвис, да и той даже не существует.
Я позволяю себя уговорить.
В следующий раз, когда я к нему захожу, он дает мне деньги. Наличными. Я ему сказала, что банковского счета у меня нет, потому что все выгребли под закладную и банк аннулировал мои кредитные карточки.
Я еще пытаюсь отказываться, но он вкладывает деньги мне в руку. Уговаривает.
Будь на моем месте Рози, она бы сейчас подарила ему поцелуй. Настоящий французский поцелуй. Присела бы к нему на колени и порадовала бы напоследок. Но я только обнимаю его. Говорю, что просто не могу поверить, какой он добрый и верный друг. Потом я выхожу в дверь, и больше он меня не увидит.
Мы с Рози покупаем билеты до Лос-Анджелеса, и вот мы летим на запад, навстречу славе и судьбе, очертя голову, как у нас говорится. Девчонки из Козлиного Рая штурмуют Голливуд. Мы ворвались туда летом семьдесят пятого, и, скажу я вам, это было времечко!
Только такое счастье долгим не бывает. Оказалось, все, что мы натворили прежде, было мелочью. Нам не пришлось долго жить в Лос-Анджелесе, чтоб об этом догадаться. Там все жители делятся на мошенников и их клиентов. На несколько лет нас хватило, но скоро все наши испытанные схемы себя исчерпали, а деньги утекали как вода.
Ну наконец сбылась мечта Рози, и она попала на экран. Знаете на какой. Только для домашнего просмотра. Такие фильмы смотрят, держа одной рукой пульт, а другую запустив себе в штаны.
Я для этого не гожусь.
– Ты не беспокойся, Рэйлин, – утешает меня Рози. – Ты долго нас кормила, а теперь моя очередь. И не думай, мне это нравится.
Все, за что я ни возьмусь, идет насмарку. Похоже, в Тилере и Ньюфорде я истратила всю отпущенную мне удачу. А может, я и не была готова играть против больших шишек. Может, никогда и не научусь.
В конце концов я попадаю под суд за приставания на улице – меня взяли слишком рано, так что до ограбления или вымогательства не дошло, – и получаю шесть месяцев. Это в восемьдесят первом. Как раз когда Рози начинает свою карьеру.
Меня выпускают, но я уже ни на чем не могу сосредоточиться. Просто сижу в задрипанной квартирке, которую мы сняли в Вествуд Вилидж и смотрю по телику всякую туфту и бесплатные копии роликов с Рози. Похоже, она наслаждается жизнью – черт возьми, она только и твердит, как она чертовски счастлива, – но все равно у меня сердце разрывается, когда я их кручу.
И только ночью все хорошо. Поздно, поздно ночью. Когда я вижу сны. Когда я волчица. Когда я веду свою стаю.
Интервью
Джилли
Для нас мало что изменилось, разве что мы засели дома и строили планы. Я прикинула, что нам нужен городок побольше. Рози рвалась в Лос-Анджелес, где нас, она думала, ждет карьера кинозвезд, только я твердо решила сначала обзавестись капиталом где-нибудь поближе. Не собиралась я оказаться в Лос-Анджелесе одной из толпы побирушек, которые только и ждут, кто их угостит. Правда, послушать Рози, она неплохо провела бы время в компании киношников.
– Ты только представь себе, Рэйлин, – говорила она. – Подумай только: постельная сцена! Ну, разве не сладко звучит?
Пожалуй, мы обе были со странностями, каждая на свой лад.
Мы выждали несколько месяцев, чтобы новость остыла. Держались тихо и проедали грязные денежки того копа. Но жизнь продолжалась.
Той весной много всякого случилось. В марте помер папаша, но я на похороны не пошла. Он меня и при жизни никогда особо не замечал, так и после смерти я ему не нужна.
Джимми и Роби связались с дурной компанией. Начали приторговывать крэком, а потом Джимми подрался с парнем из «Драконов» прямо здесь, в Шатае, и получил за свои старания могилку на кладбище – и двух недель не прошло, как папашу закопали. Роби выпал случай показать себя, и он бежал, как испуганный кролик, пока тот байкер забивал его братца до смерти.
Хоронить его я опять же не ходила.
Не знаю, куда подевался Роби к тому времени, как мы с Рози собрались уехать из городка. Кто-то мне говорил, будто он работает на Морганов в Гнилом Ручье, да только я не поверила. На что им такой недотепа? Мне больше верилось, что он кончил в доме для голубых, играя на чужих флейтах и расплачиваясь за привычку, которую завел, пока они с Джимми по мелочи торговали крэком.
А скорее всего он тоже помер, но я и на его похороны не пошла бы, если б о них знала.
А вот посмотреть на Дэла сходила бы, просто чтоб убедиться, что сукин сын и вправду сдох, только у него не хватило порядочности умереть. Он отправился за решетку: пьяный в дым сбил машиной маленькую девочку. Приговор вынесли в апреле, в ту же неделю, когда мы пристрелили копа. Дали ему много, потому что он удрал, оставив ее умирать в придорожной канаве. Говорили, мол, она бы выкарабкалась, если б ее вовремя доставили в больницу.
Сладко мне было, уезжая с Рози, думать, что он в тюрьме: сидит за решеткой, а я свободна и делаю, что хочу. Я надеялась, там ему покажут, каково быть кому-то ночной подружкой.
Мамаша, по слухам, перебралась из дома на трейлерную стоянку, поближе к тюрьме, и там, надо думать, отравляла жизнь соседям все время, когда не ходила на свидания к Дэлу.
Перед тем как уехать, я не забыла смотаться туда, где выросла, – думаю, это было в мае. Мы просто постояли там немножко и посмотрели на дом. После того как мамаша выехала, никто его не снял, и удивляться не приходится. Странно было, как он еще не развалился.
– О чем ты думаешь? – спросила Рози.
Я пожала плечами:
– Ни о чем особенном.
Но я думала о своей сестричке, что она со мной сделала, оставив одну. Я думала о Дэле и о том, как я еще посчитаюсь с ним и с мамашей. Но это потом.
Мы вернулись домой и легли спать. Проснувшись утром, собрали все свои вещи – не так уж много – и отправились на автобусную станцию в центре Тилера. Вот так пара девчонок из Козлиного Рая оказалась в Ньюфорде.
Ньюфорд, конец лета 1975-го
Можно вытащить женщину из помойки, но помойку из женщины не вытащишь. Так говорит Рози. Черт, у нее на каждый случай по поговорке, и каждая объясняет и оправдывает тот факт, что мы продолжаем заниматься тем, чем занимаемся.
Может, она и права, но разыгрываем мы все по первому классу. Ну, я, положим, прирожденная мошенница, но вот Рози, пожалуй, и вправду могла бы стать актрисой. И не только в порнухе, имейте в виду, хотя я не сомневаюсь, что она бы и в порнороликах блистала, дай ей только возможность. У нее на мужиков страшный зуд.
Тратить деньги легко и просто, заработать потруднее, но мы попробовали и то и другое, и торговать своими задницами не пришлось. В большом городе можно промышлять каждый день, и притом не приходится показываться в одном и том же баре так часто, чтоб вас могли запомнить.
И никому нет дела до других, так что работать нам проще простого.
Но через некоторое время у нас начинается зуд в пятках. Я разыгрываю большое представление для того вдовца, что живет на нашей улице. Трачу на него несколько месяцев. Держусь недотрогой и чистюлей. Ему – сколько там – восемьдесят пять, но до сих пор делает стойку, как молодой кобель. Стоит мне нагнуться за чем-нибудь, так чтоб он мог заглянуть под блузку, или потянуться к верхней полке в своей коротенькой юбочке. Я его никогда не трогаю, и он меня тоже, но если я о чем его прошу – он даст.
– Мне придется уехать, – говорю я ему как-то раз. – Я оставалась только ради вас, но дела идут не слишком хорошо, так что…
– Чего тебе не хватает? – спрашивает он.
Я смеюсь.
– Тридцати тысяч долларов, – говорю, – а таких денег ни у вас, ни у меня нет.
– Зачем они тебе, Сьюзи?
Я для него Сьюзи. Сьюзи Дэвис.
Я рассказываю ему, что останусь без дома, потому что уже три месяца не выплачивала по закладной. И контора, где я работала, переезжает на другой конец города, так что без машины мне не добраться до работы. И что мать в больнице, и страховки нет, и кроме меня платить за лечение некому. Я чуть ли не краснею, выкладывая ему список бед и несчастий, но он все слушает, кивает и принимает всерьез.
– Я могу дать тебе эти деньги, – говорит он.
– О ради бога! – отзываюсь я. – Откуда?
Но я и так знаю. У него в десять раз больше в ценных бумагах, вкладах и прочем. Пока он спал, я просматривала его почту и читала всякие уведомления.
– Об этом не беспокойся, – успокаивает он. Улыбка у меня – как мед прямо из улья.
– Вы очень добры, – говорю, – но я никак не могу взять у вас таких денег.
С ним я разговариваю, как городская девушка, которая могла бы сделать карьеру, дай ей хоть полшанса.
– Зачем мне деньги? – спрашивает он. – Я не сегодня завтра умру.
– Не смейте даже в шутку так говорить! – восклицаю я, присев рядом с ним на ручку кресла.
Юбочка у меня и без того короткая, а тут задирается так, что он прямо прикипел взглядом.
– Мне ничего не надо, только бы знать, что вы живы и здоровы, – говорю я.
– А мне хочется это сделать. – Он наконец поднимает взгляд к моему лицу.
Но я только головой качаю.
– Тогда считайте это займом.
Семьи у него нет. Друзей у него нет. Он нанимает женщину, чтоб убирала у него в доме. Кто-то еще приходит готовить еду, если не готовлю я. Он весь день смотрит телевизор, прерываясь только, чтобы поиграть со своей коллекцией марок. Бедный старый пердун. Единственная подруга – Сьюзи Дэвис, да и той даже не существует.
Я позволяю себя уговорить.
В следующий раз, когда я к нему захожу, он дает мне деньги. Наличными. Я ему сказала, что банковского счета у меня нет, потому что все выгребли под закладную и банк аннулировал мои кредитные карточки.
Я еще пытаюсь отказываться, но он вкладывает деньги мне в руку. Уговаривает.
Будь на моем месте Рози, она бы сейчас подарила ему поцелуй. Настоящий французский поцелуй. Присела бы к нему на колени и порадовала бы напоследок. Но я только обнимаю его. Говорю, что просто не могу поверить, какой он добрый и верный друг. Потом я выхожу в дверь, и больше он меня не увидит.
Мы с Рози покупаем билеты до Лос-Анджелеса, и вот мы летим на запад, навстречу славе и судьбе, очертя голову, как у нас говорится. Девчонки из Козлиного Рая штурмуют Голливуд. Мы ворвались туда летом семьдесят пятого, и, скажу я вам, это было времечко!
Только такое счастье долгим не бывает. Оказалось, все, что мы натворили прежде, было мелочью. Нам не пришлось долго жить в Лос-Анджелесе, чтоб об этом догадаться. Там все жители делятся на мошенников и их клиентов. На несколько лет нас хватило, но скоро все наши испытанные схемы себя исчерпали, а деньги утекали как вода.
Ну наконец сбылась мечта Рози, и она попала на экран. Знаете на какой. Только для домашнего просмотра. Такие фильмы смотрят, держа одной рукой пульт, а другую запустив себе в штаны.
Я для этого не гожусь.
– Ты не беспокойся, Рэйлин, – утешает меня Рози. – Ты долго нас кормила, а теперь моя очередь. И не думай, мне это нравится.
Все, за что я ни возьмусь, идет насмарку. Похоже, в Тилере и Ньюфорде я истратила всю отпущенную мне удачу. А может, я и не была готова играть против больших шишек. Может, никогда и не научусь.
В конце концов я попадаю под суд за приставания на улице – меня взяли слишком рано, так что до ограбления или вымогательства не дошло, – и получаю шесть месяцев. Это в восемьдесят первом. Как раз когда Рози начинает свою карьеру.
Меня выпускают, но я уже ни на чем не могу сосредоточиться. Просто сижу в задрипанной квартирке, которую мы сняли в Вествуд Вилидж и смотрю по телику всякую туфту и бесплатные копии роликов с Рози. Похоже, она наслаждается жизнью – черт возьми, она только и твердит, как она чертовски счастлива, – но все равно у меня сердце разрывается, когда я их кручу.
И только ночью все хорошо. Поздно, поздно ночью. Когда я вижу сны. Когда я волчица. Когда я веду свою стаю.
Интервью
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ИНТЕРВЬЮ С ДЖИЛЛИ КОППЕРКОРН,
ВЗЯТОГО ТОРРЕЙ ДАНБАР-БЕРНС ДЛЯ «КРОУСИ АРТС РЕВЬЮ»
В СТУДИИ МИСС КОППЕРКОРН НА ЙОР-СТРИТ в среду, 17 апреля 1991 года
– Меня всегда удивляло, почему мы не видим ваших работ на обложках изданий фэнтези?
– Я однажды попробовала заняться этим, но очень давно. Мой друг, Алан Грант, устроил мне контракт с издательством, выпускавшим книги в бумажных обложках, и я отнеслась к этой первой работе очень ответственно. Прочитала рукопись от начала до конца, написала кучу заметок, а потом уже пошла на встречу с художественным редактором, и тут реальность закатила мне настоящую оплеуху. Мои идеи ей понравились, но она сказала, что все это не пойдет, объяснила, как, по ее мнению, все должно выглядеть, и спросила: «Вы сумеете это сделать?» Я прямо у нее в кабинете, за разговором, сделала несколько набросков, и она сказала: «Вот-вот, то что надо!»
Так что я вернулась к себе в студию, которую тогда снимала вместе с Изабель, сделала иллюстрацию, отправила по почте и больше никогда не искала такой работы.
– Потому что она не соответствует вашим представлениям о ценности искусства?
– Вовсе нет. Просто наброски, которые я принесла в редакцию, очень точно отражали мысль, которую автор хотел донести до читателя. Это была моя реакция на его книгу, отклик – как если бы мы с ним вели разговор, – а мне кажется, так всегда и бывает с настоящим искусством. Оно вызывает на разговор. Оно задает вопросы, а иногда и отвечает на них, но тогда неизбежно возникают новые вопросы.
Но для того чтобы продать книгу, все это не нужно. Наверное, у меня просто голова не так устроена. И мне совсем не хочется только передавать чужие идеи. Художественный редактор точно знала, что нужно для хорошей продажи. А вот мои мозги тут оказались вроде квадратного колышка в круглой дырке.
– Однако знамениты вы прежде всего своими фантастическими полотнами.
– Я рисую только то, что существует.
– Буквально?
– Ну, я рисую то, что вижу. Только фантастических существ трудно заметить, верно?
– Но…
– Да, я понимаю, что вы хотите сказать. Но это не поза. Мало кому понравится, когда на него навешивают ярлык, но в каком-то смысле мне по душе звание «художницы волшебного мира».
– «На вид мисс Копперкорн напоминает одно из тех очаровательных и причудливых созданий, которых она так любит изображать. Она вполне могла бы служить моделью для собственных картин».
– Вы хорошо подготовились. Откуда это?
– Еженедельник «В городе», обозрение, посвященное вашей первой персональной выставке в галерее «Зеленый Человек». По-моему, там вас впервые назвали «художницей волшебной страны». Но, возвращаясь к тому, что вы сказали минуту назад…
– Что я рисую только то, что существует?
– Именно так. Что вы имеете в виду? Не хотите же вы всерьез сказать, что город населен крошечными эльфами и тому подобными созданиями?
– А что тут невероятного?
– Вы меня разыгрываете… не так ли?
– Может, и так. (Смеется.) Но не совсем. Мне не хочется втягивать вас в эзотерические споры, но что вы думаете о квантовом феномене?
– Честно говоря, совсем ничего не думаю.
– Идея заключается в том, что некоторые явления происходят только тогда, когда их воспринимает сознание наблюдателя.
– Разговор наш склоняется, кажется, к представлению об «общепризнанной реальности», о котором вы уже упоминали прежде. Идея, что мир таков, как есть, потому что все согласились считать его таким.
– Как говорит мой друг-профессор, «Мир Как Он Есть».
Да, это где-то рядом. Феи и эльфы – таинственные существа, в каких бы курточках они ни появлялись, всегда попадают в трещины реальности, как она представляется большинству. Нужна определенная невинность сердца, чтобы остаться открытым для других миров, для существ, которые забредают к нам из земель, лежащих за границами изведанного. И под невинностью я понимаю не столько наивность, сколько отсутствие цинизма.
– И вы всю жизнь в это верили?
– Это не вопрос веры. Скорее что-то, к чему я пришла лишь со временем и начала ценить.
– Значит, ребенком вы не высматривали эльфов в потайных уголках сада?
– Я никогда не была ребенком. Или, может быть, лучше сказать, для того, чтобы стать ребенком, мне пришлось повзрослеть.
– Вы никогда не говорите о своих родных.
– Что вы хотите сказать? Я только о них и говорю. Софи, Венди, братья Риделл, Сью, Изабель, Мона…
– Вы говорите об избранной вами семье, если я точно выражаюсь?
– От этого они мне не менее родные.
– Конечно нет. Но я имела в виду семью, в которой вы родились и выросли.
– Такой семьи у меня никогда не было.
– У вас было трудное детство?
– То, что со мной было, я не могу считать детством. Детство началось, когда я выросла.
– Похоже, у многих творчески одаренных людей – музыкантов, писателей, не только художников – было не слишком счастливое детство. У вас есть какие-нибудь соображения, почему это так?
– За других говорить не могу, но, может быть, дело в том, что мы слишком часто оказываемся отверженными. Понимаете, не умеем приспосабливаться.
– Вам не приходило в голову коснуться этих проблем в своем творчестве?
– Забавный вопрос. Обычно я рисую потому, что мне хочется возвратить миру красоту. Я не большая поклонница искусства протеста, хотя признаю за ним право на существование. Но вот недавно мы с подругами начали готовить выставку, которая коснется как раз этих вещей.
ВЗЯТОГО ТОРРЕЙ ДАНБАР-БЕРНС ДЛЯ «КРОУСИ АРТС РЕВЬЮ»
В СТУДИИ МИСС КОППЕРКОРН НА ЙОР-СТРИТ в среду, 17 апреля 1991 года
– Меня всегда удивляло, почему мы не видим ваших работ на обложках изданий фэнтези?
– Я однажды попробовала заняться этим, но очень давно. Мой друг, Алан Грант, устроил мне контракт с издательством, выпускавшим книги в бумажных обложках, и я отнеслась к этой первой работе очень ответственно. Прочитала рукопись от начала до конца, написала кучу заметок, а потом уже пошла на встречу с художественным редактором, и тут реальность закатила мне настоящую оплеуху. Мои идеи ей понравились, но она сказала, что все это не пойдет, объяснила, как, по ее мнению, все должно выглядеть, и спросила: «Вы сумеете это сделать?» Я прямо у нее в кабинете, за разговором, сделала несколько набросков, и она сказала: «Вот-вот, то что надо!»
Так что я вернулась к себе в студию, которую тогда снимала вместе с Изабель, сделала иллюстрацию, отправила по почте и больше никогда не искала такой работы.
– Потому что она не соответствует вашим представлениям о ценности искусства?
– Вовсе нет. Просто наброски, которые я принесла в редакцию, очень точно отражали мысль, которую автор хотел донести до читателя. Это была моя реакция на его книгу, отклик – как если бы мы с ним вели разговор, – а мне кажется, так всегда и бывает с настоящим искусством. Оно вызывает на разговор. Оно задает вопросы, а иногда и отвечает на них, но тогда неизбежно возникают новые вопросы.
Но для того чтобы продать книгу, все это не нужно. Наверное, у меня просто голова не так устроена. И мне совсем не хочется только передавать чужие идеи. Художественный редактор точно знала, что нужно для хорошей продажи. А вот мои мозги тут оказались вроде квадратного колышка в круглой дырке.
– Однако знамениты вы прежде всего своими фантастическими полотнами.
– Я рисую только то, что существует.
– Буквально?
– Ну, я рисую то, что вижу. Только фантастических существ трудно заметить, верно?
– Но…
– Да, я понимаю, что вы хотите сказать. Но это не поза. Мало кому понравится, когда на него навешивают ярлык, но в каком-то смысле мне по душе звание «художницы волшебного мира».
– «На вид мисс Копперкорн напоминает одно из тех очаровательных и причудливых созданий, которых она так любит изображать. Она вполне могла бы служить моделью для собственных картин».
– Вы хорошо подготовились. Откуда это?
– Еженедельник «В городе», обозрение, посвященное вашей первой персональной выставке в галерее «Зеленый Человек». По-моему, там вас впервые назвали «художницей волшебной страны». Но, возвращаясь к тому, что вы сказали минуту назад…
– Что я рисую только то, что существует?
– Именно так. Что вы имеете в виду? Не хотите же вы всерьез сказать, что город населен крошечными эльфами и тому подобными созданиями?
– А что тут невероятного?
– Вы меня разыгрываете… не так ли?
– Может, и так. (Смеется.) Но не совсем. Мне не хочется втягивать вас в эзотерические споры, но что вы думаете о квантовом феномене?
– Честно говоря, совсем ничего не думаю.
– Идея заключается в том, что некоторые явления происходят только тогда, когда их воспринимает сознание наблюдателя.
– Разговор наш склоняется, кажется, к представлению об «общепризнанной реальности», о котором вы уже упоминали прежде. Идея, что мир таков, как есть, потому что все согласились считать его таким.
– Как говорит мой друг-профессор, «Мир Как Он Есть».
Да, это где-то рядом. Феи и эльфы – таинственные существа, в каких бы курточках они ни появлялись, всегда попадают в трещины реальности, как она представляется большинству. Нужна определенная невинность сердца, чтобы остаться открытым для других миров, для существ, которые забредают к нам из земель, лежащих за границами изведанного. И под невинностью я понимаю не столько наивность, сколько отсутствие цинизма.
– И вы всю жизнь в это верили?
– Это не вопрос веры. Скорее что-то, к чему я пришла лишь со временем и начала ценить.
– Значит, ребенком вы не высматривали эльфов в потайных уголках сада?
– Я никогда не была ребенком. Или, может быть, лучше сказать, для того, чтобы стать ребенком, мне пришлось повзрослеть.
– Вы никогда не говорите о своих родных.
– Что вы хотите сказать? Я только о них и говорю. Софи, Венди, братья Риделл, Сью, Изабель, Мона…
– Вы говорите об избранной вами семье, если я точно выражаюсь?
– От этого они мне не менее родные.
– Конечно нет. Но я имела в виду семью, в которой вы родились и выросли.
– Такой семьи у меня никогда не было.
– У вас было трудное детство?
– То, что со мной было, я не могу считать детством. Детство началось, когда я выросла.
– Похоже, у многих творчески одаренных людей – музыкантов, писателей, не только художников – было не слишком счастливое детство. У вас есть какие-нибудь соображения, почему это так?
– За других говорить не могу, но, может быть, дело в том, что мы слишком часто оказываемся отверженными. Понимаете, не умеем приспосабливаться.
– Вам не приходило в голову коснуться этих проблем в своем творчестве?
– Забавный вопрос. Обычно я рисую потому, что мне хочется возвратить миру красоту. Я не большая поклонница искусства протеста, хотя признаю за ним право на существование. Но вот недавно мы с подругами начали готовить выставку, которая коснется как раз этих вещей.
Джилли
Ньюфорд, май 1991-го
Прошлое пробирается в настоящее, как бродячий кот в переулок, оставляя за собой кляксы следов-воспоминаний: там пожелтевшая фотография с измятыми уголками, здесь воронье гнездо из старых газет – заголовки накладываются друг на друга, образуя странные фразы. В наших воспоминаниях нет порядка, колесо времени в наших головах выписывает зигзаги. В темных чердаках нашей памяти смешиваются, иной раз буквально, все времена.
Я совсем запуталась. Столько разных ролей я перепробовала, и некоторые из них мне вовсе не нравятся. Вряд ли они могли понравиться кому-то еще. Жертва, наркоманка, шлюха, врунья, воровка. Но без них я не стала бы такой, какая я сегодня. Ничего особенного, но мне по душе, какая я есть, даже с пропавшим детством и всем прочим. Неужели надо было перебывать всеми этими личностями, чтобы стать такой? Может, они до сих пор живут во мне – прячутся в темных закоулках сознания, поджидая, пока я не споткнусь и не упаду, снова выпустив их в жизнь?
Я приказываю себе не вспоминать, но это тоже неправильно. Забвение делает их сильнее.
Утреннее солнце ворвалось в окно чердачка, играя на лице гостьи. Девочка спала на продавленной кровати, запутавшись в простынях тощими руками и ногами, и только на животе у нее простыня лежала гладко, обрисовывая округлившийся живот. Во сне ее черты смягчились, волосы облаком лежали на подушке вокруг головы. Мягкое утреннее освещение придавало ей сходство с мадонной боттичеллиевской чистоты, но стоит ей проснуться, как этот ореол растает в дневном свете.
Ей было пятнадцать лет. На восьмом месяце беременности.
Джилли забралась с ногами на подоконник, пристроив альбом для рисунков на коленях. Она набрасывала сценку угольным карандашом и растирала линии подушечкой среднего пальца, чтобы смягчить их. Бродячий кот, забравшись по пожарной лестнице до уровня ее окна, жалобно мяукнул.
Этот черно-белый оборванец являлся каждое утро. Не вставая, Джилли вытащила из-под ног коробочку от маргарина, наполненную подсохшими объедками, и поставила на площадку перед попрошайкой. Кот довольно захрумкал, набросившись на завтрак, а Джилли вернулась к своему наброску.
– Меня зовут Энни, – сказала ей гостья вчера вечером, остановив ее на Йор-стрит в нескольких кварталах к югу от дома. – У вас не найдется немного мелочи? Мне очень нужно как следует поесть. Это даже не для меня, а…
Джилли оглядела ее, приметила слипшиеся волосы, драную одежонку, нездоровый цвет кожи, болезненную худобу тела, не способного, казалось, обеспечить всем необходимым и саму девочку, не то что вскормить ребенка, которого она носила.
– Ты совсем одна? – спросила Джилли.
Девочка кивнула.
Джилли обняла ее за плечи и увела к себе на чердак. Отправила принять душ, пока она приготовит поесть, дала чистый халат и старалась при этом не выглядеть покровительницей.
У девочки и так осталось не много собственного достоинства, а Джилли знала, что возвратить это чувство почти так же трудно, как вернуть невинность. Ей ли не знать.
«Украденное детство», Софи Этуаль. Гравюра на меди. Студия «Пять поющих койотов», Ньюфорд, 1988 г.
Ребенок в лохмотьях стоит перед запущенным фермерским домом. В одной руке у девочки кукла – палочка с шариком на одном конце и юбочкой на другом. Лицо растерянное, будто она не знает, что делать с игрушкой. За сеткой, которой затянут вход, виден темный силуэт мужчины, наблюдающего за ребенком.
Думаю, мне было года три, когда старший брат начал ко мне приставать. Ему, получается, было около одиннадцати. Он трогал меня рукой между ног, пока родители уходили выпить или опохмелялись на кухне. Я пыталась отбиваться, но на самом деле даже не понимала, что он делает что-то дурное, – даже когда он начал вставлять свою письку в меня.
Мне было восемь, когда мать застала его за насилием. Знаете, что она сделала? Вышла и подождала, пока он закончит, и мы оба оденемся. Подождала, пока он уйдет из комнаты, а потом вернулась и заорала на меня:
– Маленькая распутница! Надо же, заниматься этим с собственным братом!
Как будто я была виновата. Как будто я просила, чтобы он меня насиловал. Как будто в три года, когда все это началось, я могла понять, что он делает.
Думаю, другие мои братья все знали с самого начала, но молчали, не желая нарушить свой идиотский мужской «кодекс чести». Младшая сестричка тогда только родилась и еще совсем ничего не понимала. Папа, когда узнал, исколошматил брата до синяков, но от этого, пожалуй, стало только хуже.
Он не перестал меня лапать, а если не приходил ко мне в спальню, так поглядывал на меня искоса, словно подначивал: «А ну попробуй что-нибудь сделать». Мать и младшие братья замолкали, когда я входила в комнату, и разглядывали меня, как мерзкую букашку. Мать только тогда и заговаривала со мной, когда ей что-нибудь было от меня надо, а в таких случаях просто отдавала приказ. Если я не бросалась со всех ног его исполнять, получала порку.
Думаю, папа сначала хотел как-то помочь мне, но в конечном счете оказался не лучше матери. Я по глазам видела, что и он винит во всем меня. Он держался на расстоянии, никогда не подпускал меня к себе, не давал почувствовать, что я нормальная.
Это он заставил меня пойти к психиатру. Мне пришлось пойти и сидеть у него в кабинете, совсем одной – маленькая девочка в большом кожаном кресле. Психиатр склонялся ко мне через стол: сплошные улыбочки и липкое понимание – и старался меня разговорить, но я ничего ему не сказала. Я ему не верила. Я уже научилась не верить мужчинам. И женщинам тоже не верила – спасибо матери. Та послала меня на исповедь, как будто тот же Бог, который позволял брату насиловать меня, теперь должен был все уладить, стоило только признаться, что это я его первая соблазнила.
Разве ребенку можно так жить?
Простите меня, Отец, я согрешила. Я позволила брату…
Джилли отложила портрет, когда ее гостья зашевелилась. Она свесила ноги с подоконника, так что пятки постукивали по стене, а носки чуть касались пола, и смахнула со лба непокорную прядь волос, оставив на виске угольную полоску.
Маленькая, тоненькая, с личиком феи и шапкой курчавых черных волос, она выглядела не многим старше лежащей на кровати девочки. Джинсы и мягкие тапочки, темная футболка и просторный оранжевый халат только добавляли ей молодости и хрупкости. Но ей было далеко за тридцать, детство осталось позади: она годилась Энни в матери.
– Что вы делаете? – спросила Энни, сев на кровати и закутавшись в простыню.
– Набросала твой портрет, пока ты спала. Надеюсь, ты не против?
– Можно посмотреть?
Джилли передала ей листок и смотрела, как Энни разглядывает набросок. У нее за спиной к черно-белому бродяге присоединились еще двое. Один – старый разбойник с рваным ухом и ребрами, торчащими даже через свалявшуюся шерсть. Другой принадлежал соседу снизу: этот совершал свой утренний обход.
– Я у вас получилась лучше, чем на самом деле, – сказала наконец Энни.
Джилли покачала головой:
– Я рисовала то, что было.
– Ну да!
Джилли не стала тратить слов на возражения. Разговорам о самооценке конца не будет.
– Вы этим на жизнь зарабатываете? – спросила Энни.
– В основном. Еще прирабатываю официанткой.
– Все лучше, чем шлюхой, да?
Она вызывающе взглянула на Джилли, ожидая реакции.
Джилли просто пожала плечами.
– Расскажи, – сказала она.
Энни долго молчала, с непонятным выражением разглядывая свой портрет, а потом снова подняла взгляд на Джилли.
– Я про вас слышала, – сказала она, – на улице. Похоже, вас все знают. Говорят… – Голос у нее сорвался.
Джилли улыбнулась:
– Что говорят?
– Ну, всякое. – Она передернула плечами. – Да вы знаете. Что вы тоже когда-то бродяжничали, что вы вроде комитета социальной помощи, состоящего из одного человека, только нотаций не читаете. И что вы… – Она замялась, на мгновение отвела взгляд. – Знаете, колдунья.
Джилли рассмеялась:
– Колдунья?
Это для нее была новость.
Энни махнула рукой в сторону стены напротив окна. К ней был прислонен неровный ряд холстов. Выше, как попало, рама к раме, ради экономии места, были развешаны другие. Незаконченная серия «Городские существа» – реалистичные городские сценки и персонажи, среди которых мелькали странные маленькие пришельцы из страны, никогда не существовавшей. Домовые и эльфы, феи и гоблины.
– Говорят, вы верите, что все это на самом деле есть, – добавила Энни.
– А ты как думаешь?
Взгляд Энни выражал: «отвяжись», но Джилли только улыбнулась.
– Как насчет завтрака? – предложила она, чтобы сменить тему.
– Слушайте, – заговорила Энни, – спасибо вам большое, что приютили меня и накормили, только я не хочу вас обьедать.
– Один завтрак меня не разорит.
Джилли старалась не показать, что видит, как гордость борется в Энни с заботой о малыше.
– Ну, если вам точно не трудно… – запинаясь проговорила она.
– Было бы трудно, я бы не предлагала, – заверила ее Джилли.
Она спрыгнула с подоконника и прошла в отгороженный кухонный утолок. Сама она редко завтракала, но двадцать минут спустя обе сидели за столом, на котором стояли яичница с ветчиной, тосты, кофе для Джилли и травный чай для Энни.
– У тебя на сегодня какие планы? – спросила Джилли, когда они позавтракали.
– А что? – Энни немедленно насторожилась.
– Думала, может, ты согласишься зайти к одной моей подружке.
– Она социальный работник, да?
Таким тоном говорят о тараканах и крысах. Джилли покачала головой:
– Скорее адвокат-консультант. Ее зовут Анжела Марсо. Контора у нее на Грассо. Она работает сама по себе, никаких связей с полицией.
Прошлое пробирается в настоящее, как бродячий кот в переулок, оставляя за собой кляксы следов-воспоминаний: там пожелтевшая фотография с измятыми уголками, здесь воронье гнездо из старых газет – заголовки накладываются друг на друга, образуя странные фразы. В наших воспоминаниях нет порядка, колесо времени в наших головах выписывает зигзаги. В темных чердаках нашей памяти смешиваются, иной раз буквально, все времена.
Я совсем запуталась. Столько разных ролей я перепробовала, и некоторые из них мне вовсе не нравятся. Вряд ли они могли понравиться кому-то еще. Жертва, наркоманка, шлюха, врунья, воровка. Но без них я не стала бы такой, какая я сегодня. Ничего особенного, но мне по душе, какая я есть, даже с пропавшим детством и всем прочим. Неужели надо было перебывать всеми этими личностями, чтобы стать такой? Может, они до сих пор живут во мне – прячутся в темных закоулках сознания, поджидая, пока я не споткнусь и не упаду, снова выпустив их в жизнь?
Я приказываю себе не вспоминать, но это тоже неправильно. Забвение делает их сильнее.
2
Утреннее солнце ворвалось в окно чердачка, играя на лице гостьи. Девочка спала на продавленной кровати, запутавшись в простынях тощими руками и ногами, и только на животе у нее простыня лежала гладко, обрисовывая округлившийся живот. Во сне ее черты смягчились, волосы облаком лежали на подушке вокруг головы. Мягкое утреннее освещение придавало ей сходство с мадонной боттичеллиевской чистоты, но стоит ей проснуться, как этот ореол растает в дневном свете.
Ей было пятнадцать лет. На восьмом месяце беременности.
Джилли забралась с ногами на подоконник, пристроив альбом для рисунков на коленях. Она набрасывала сценку угольным карандашом и растирала линии подушечкой среднего пальца, чтобы смягчить их. Бродячий кот, забравшись по пожарной лестнице до уровня ее окна, жалобно мяукнул.
Этот черно-белый оборванец являлся каждое утро. Не вставая, Джилли вытащила из-под ног коробочку от маргарина, наполненную подсохшими объедками, и поставила на площадку перед попрошайкой. Кот довольно захрумкал, набросившись на завтрак, а Джилли вернулась к своему наброску.
– Меня зовут Энни, – сказала ей гостья вчера вечером, остановив ее на Йор-стрит в нескольких кварталах к югу от дома. – У вас не найдется немного мелочи? Мне очень нужно как следует поесть. Это даже не для меня, а…
Джилли оглядела ее, приметила слипшиеся волосы, драную одежонку, нездоровый цвет кожи, болезненную худобу тела, не способного, казалось, обеспечить всем необходимым и саму девочку, не то что вскормить ребенка, которого она носила.
– Ты совсем одна? – спросила Джилли.
Девочка кивнула.
Джилли обняла ее за плечи и увела к себе на чердак. Отправила принять душ, пока она приготовит поесть, дала чистый халат и старалась при этом не выглядеть покровительницей.
У девочки и так осталось не много собственного достоинства, а Джилли знала, что возвратить это чувство почти так же трудно, как вернуть невинность. Ей ли не знать.
3
«Украденное детство», Софи Этуаль. Гравюра на меди. Студия «Пять поющих койотов», Ньюфорд, 1988 г.
Ребенок в лохмотьях стоит перед запущенным фермерским домом. В одной руке у девочки кукла – палочка с шариком на одном конце и юбочкой на другом. Лицо растерянное, будто она не знает, что делать с игрушкой. За сеткой, которой затянут вход, виден темный силуэт мужчины, наблюдающего за ребенком.
Думаю, мне было года три, когда старший брат начал ко мне приставать. Ему, получается, было около одиннадцати. Он трогал меня рукой между ног, пока родители уходили выпить или опохмелялись на кухне. Я пыталась отбиваться, но на самом деле даже не понимала, что он делает что-то дурное, – даже когда он начал вставлять свою письку в меня.
Мне было восемь, когда мать застала его за насилием. Знаете, что она сделала? Вышла и подождала, пока он закончит, и мы оба оденемся. Подождала, пока он уйдет из комнаты, а потом вернулась и заорала на меня:
– Маленькая распутница! Надо же, заниматься этим с собственным братом!
Как будто я была виновата. Как будто я просила, чтобы он меня насиловал. Как будто в три года, когда все это началось, я могла понять, что он делает.
Думаю, другие мои братья все знали с самого начала, но молчали, не желая нарушить свой идиотский мужской «кодекс чести». Младшая сестричка тогда только родилась и еще совсем ничего не понимала. Папа, когда узнал, исколошматил брата до синяков, но от этого, пожалуй, стало только хуже.
Он не перестал меня лапать, а если не приходил ко мне в спальню, так поглядывал на меня искоса, словно подначивал: «А ну попробуй что-нибудь сделать». Мать и младшие братья замолкали, когда я входила в комнату, и разглядывали меня, как мерзкую букашку. Мать только тогда и заговаривала со мной, когда ей что-нибудь было от меня надо, а в таких случаях просто отдавала приказ. Если я не бросалась со всех ног его исполнять, получала порку.
Думаю, папа сначала хотел как-то помочь мне, но в конечном счете оказался не лучше матери. Я по глазам видела, что и он винит во всем меня. Он держался на расстоянии, никогда не подпускал меня к себе, не давал почувствовать, что я нормальная.
Это он заставил меня пойти к психиатру. Мне пришлось пойти и сидеть у него в кабинете, совсем одной – маленькая девочка в большом кожаном кресле. Психиатр склонялся ко мне через стол: сплошные улыбочки и липкое понимание – и старался меня разговорить, но я ничего ему не сказала. Я ему не верила. Я уже научилась не верить мужчинам. И женщинам тоже не верила – спасибо матери. Та послала меня на исповедь, как будто тот же Бог, который позволял брату насиловать меня, теперь должен был все уладить, стоило только признаться, что это я его первая соблазнила.
Разве ребенку можно так жить?
4
Простите меня, Отец, я согрешила. Я позволила брату…
5
Джилли отложила портрет, когда ее гостья зашевелилась. Она свесила ноги с подоконника, так что пятки постукивали по стене, а носки чуть касались пола, и смахнула со лба непокорную прядь волос, оставив на виске угольную полоску.
Маленькая, тоненькая, с личиком феи и шапкой курчавых черных волос, она выглядела не многим старше лежащей на кровати девочки. Джинсы и мягкие тапочки, темная футболка и просторный оранжевый халат только добавляли ей молодости и хрупкости. Но ей было далеко за тридцать, детство осталось позади: она годилась Энни в матери.
– Что вы делаете? – спросила Энни, сев на кровати и закутавшись в простыню.
– Набросала твой портрет, пока ты спала. Надеюсь, ты не против?
– Можно посмотреть?
Джилли передала ей листок и смотрела, как Энни разглядывает набросок. У нее за спиной к черно-белому бродяге присоединились еще двое. Один – старый разбойник с рваным ухом и ребрами, торчащими даже через свалявшуюся шерсть. Другой принадлежал соседу снизу: этот совершал свой утренний обход.
– Я у вас получилась лучше, чем на самом деле, – сказала наконец Энни.
Джилли покачала головой:
– Я рисовала то, что было.
– Ну да!
Джилли не стала тратить слов на возражения. Разговорам о самооценке конца не будет.
– Вы этим на жизнь зарабатываете? – спросила Энни.
– В основном. Еще прирабатываю официанткой.
– Все лучше, чем шлюхой, да?
Она вызывающе взглянула на Джилли, ожидая реакции.
Джилли просто пожала плечами.
– Расскажи, – сказала она.
Энни долго молчала, с непонятным выражением разглядывая свой портрет, а потом снова подняла взгляд на Джилли.
– Я про вас слышала, – сказала она, – на улице. Похоже, вас все знают. Говорят… – Голос у нее сорвался.
Джилли улыбнулась:
– Что говорят?
– Ну, всякое. – Она передернула плечами. – Да вы знаете. Что вы тоже когда-то бродяжничали, что вы вроде комитета социальной помощи, состоящего из одного человека, только нотаций не читаете. И что вы… – Она замялась, на мгновение отвела взгляд. – Знаете, колдунья.
Джилли рассмеялась:
– Колдунья?
Это для нее была новость.
Энни махнула рукой в сторону стены напротив окна. К ней был прислонен неровный ряд холстов. Выше, как попало, рама к раме, ради экономии места, были развешаны другие. Незаконченная серия «Городские существа» – реалистичные городские сценки и персонажи, среди которых мелькали странные маленькие пришельцы из страны, никогда не существовавшей. Домовые и эльфы, феи и гоблины.
– Говорят, вы верите, что все это на самом деле есть, – добавила Энни.
– А ты как думаешь?
Взгляд Энни выражал: «отвяжись», но Джилли только улыбнулась.
– Как насчет завтрака? – предложила она, чтобы сменить тему.
– Слушайте, – заговорила Энни, – спасибо вам большое, что приютили меня и накормили, только я не хочу вас обьедать.
– Один завтрак меня не разорит.
Джилли старалась не показать, что видит, как гордость борется в Энни с заботой о малыше.
– Ну, если вам точно не трудно… – запинаясь проговорила она.
– Было бы трудно, я бы не предлагала, – заверила ее Джилли.
Она спрыгнула с подоконника и прошла в отгороженный кухонный утолок. Сама она редко завтракала, но двадцать минут спустя обе сидели за столом, на котором стояли яичница с ветчиной, тосты, кофе для Джилли и травный чай для Энни.
– У тебя на сегодня какие планы? – спросила Джилли, когда они позавтракали.
– А что? – Энни немедленно насторожилась.
– Думала, может, ты согласишься зайти к одной моей подружке.
– Она социальный работник, да?
Таким тоном говорят о тараканах и крысах. Джилли покачала головой:
– Скорее адвокат-консультант. Ее зовут Анжела Марсо. Контора у нее на Грассо. Она работает сама по себе, никаких связей с полицией.