Страница:
— Таким образом, — объяснил он, — я буду наслаждаться двумя самыми красивыми задницами в зале.
Как бы ни была велика разница между добычей и охотником, дело не обошлось без борьбы. О победе возвестил пронзительный крик, но ничто не могло умилостивить победителя: чем больше жертва молила, тем сильнее становился натиск, и, несмотря на отчаянное сопротивление, кол монаха вошел в тело несчастной по самые яички.
— Никогда еще победа не доставалась мне с таким трудом, — сказал Северино, поднимаясь. — Сначала я подумал, что придется отступить перед воротами. Зато какой узкий проход! Сколько в нем жара! Сильвестр, — продолжал настоятель, — кажется, ты сегодня дежурный регент?
— Да.
— Выдай Жюстине четыреста ударов кнутом: она не пустила газы, когда я потребовал.
— А я напомню Октавии о ее принадлежности к полу, которым ты пренебрег, — заявил Антонин, овладевая девушкой, которая оставалась в прежней позе, — в крепости будет еще одна брешь.
В следующий момент Октавия потеряла невинность, и раздались новые крики восторга.
— Слава Богу, — сказал бесчестный монах, — а то я сомневался в успехе, когда не услышал стонов этой девки, но мой триумф несомненен, потому что есть и кровь и слезы.
— В самом деле, — подхватил Клемент, беря в руку девятихвостую плеть, — ну и я не буду менять эту благородную позу: уж очень она меня волнует.
Октавию держали две девушки: одна, оседлав ее поясницу, представила взору экзекутора прекраснейший зад, вторая, устроившись немного сбоку, сделала то же самое.
Клемент оглядел композицию и провел ладонью по телу жертвы, она вздрогнула, взмолилась, но не смягчила злодея.
— Ах ты, разрази меня на месте! — все сильнее возбуждался монах, которого уже обрабатывали розгами две девицы, пока он осматривал алтарь, готовясь обрушить на него свою ярость. — Ах, друзья мои, ну как не выпороть ученицу, которая нахально показывает нам такую прелестную жопку!
В воздухе тотчас раздался свист плети и глухой звук ударов, сыпавшихся на оба зада, к ним примешивались крики Октавии, которым вторили богохульные ругательства монаха. Какая это была сцена для распутников, наслаждавшихся среди тринадцати дев сотнями разных мерзких утех! Они аплодировали, подбадривая своего собрата. Тем временем кожа Октавии меняла свой цвет, яркий румянец примешивался к ослепительно лилейной белизне, но то, что на короткое время, быть может, позабавило бы Амура, если бы жертвоприношением руководила умеренность, становится преступлением против всех законов, когда дело доходит до крайностей. Эта мысль, которая, разумеется пришла в голову Клементу, дала новый толчок его коварной похоти: чем громче стонала юная ученица, тем суровее становился наставник, и скоро все ее тело от поясницы до колен имело жалкий вид, только тогда наперсницы выжали из него сперму и окропили ею окровавленные остатки этих жестоких утех.
— Я не буду так строг, — сказал Жером, принимая измученную прелестницу в свои руки и пристраиваясь к ее коралловым устам. — Вот в этот храм я принесу жертву, в этот восхитительный ротик…
Однако мы умолкаем: представьте себе мерзкую рептилию, оскверняющую розу, и вы получите полную картину происходящего.
— Что до меня, то я предпочитаю влагалище, — сказал Сильвестр, поднимая вверх бедра девушки и усаживая ее на диван. — Я желаю, чтобы этот своенравный орган пронзил ей все потроха, я люблю розу, когда она только что сорвана, меня волнует этот беспорядок гораздо больше, чем нетронутые цветы.
Две юные вагины с готовностью подставились под его поцелуи, он захотел, чтобы они мочились на лицо его жертвы, а двенадцатилетняя девочка колола ей ягодицы булавкой, отчего тело Октавии дергалось навстречу его толчкам. Его охватил экстаз, распутник пришел в ярость и сбросил в невинное влагалище самой прекрасной и самой кроткой из дев грязную сперму, которая когда-либо созревала в гульфике монаха.
— Ну а я прочищу ей жопку, — заявил Антонин, — но пусть она останется в той же позе. Пусть мне почешут спину розгами, впрочем, и этого, пожалуй, недостаточно: окружите меня задницами, умоляю вас, иначе…
В момент извержения распутник с такой силой бил жертву по лицу, что из обеих ее ноздрей брызнула кровь, а девушку взяли из его рук в бесчувственном состоянии.
После этого монахи сели за стол; никогда еще трапеза не была такой веселой и не сопровождалась такими изощренными оргиями; все женщины были обнаженные, все ласкали, лобзали, сосали и покусывали уставшие мужские тела, когда Северино, заметив, что буйные головы собратьев начинают кружиться сверх меры и что предполагаемая цель наслаждений скорее отдаляется, чем приближается, предложил, чтобы умерить всеобщий пыл, просить Жерома рассказать историю своей жизни, что он обещал сделать давным-давно.
— С удовольствием, — отозвался монах, который, сидя рядом с очнувшейся дебютанткой, уже четверть часа обсасывал ей язык, — это задержит извержение, а то я скоро уже не смогу держать шлюзы на запоре. Итак, приготовьтесь, друзья мои, выслушать один из самых непристойных рассказов, какие когда-либо оскверняли ваши уши.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Как бы ни была велика разница между добычей и охотником, дело не обошлось без борьбы. О победе возвестил пронзительный крик, но ничто не могло умилостивить победителя: чем больше жертва молила, тем сильнее становился натиск, и, несмотря на отчаянное сопротивление, кол монаха вошел в тело несчастной по самые яички.
— Никогда еще победа не доставалась мне с таким трудом, — сказал Северино, поднимаясь. — Сначала я подумал, что придется отступить перед воротами. Зато какой узкий проход! Сколько в нем жара! Сильвестр, — продолжал настоятель, — кажется, ты сегодня дежурный регент?
— Да.
— Выдай Жюстине четыреста ударов кнутом: она не пустила газы, когда я потребовал.
— А я напомню Октавии о ее принадлежности к полу, которым ты пренебрег, — заявил Антонин, овладевая девушкой, которая оставалась в прежней позе, — в крепости будет еще одна брешь.
В следующий момент Октавия потеряла невинность, и раздались новые крики восторга.
— Слава Богу, — сказал бесчестный монах, — а то я сомневался в успехе, когда не услышал стонов этой девки, но мой триумф несомненен, потому что есть и кровь и слезы.
— В самом деле, — подхватил Клемент, беря в руку девятихвостую плеть, — ну и я не буду менять эту благородную позу: уж очень она меня волнует.
Октавию держали две девушки: одна, оседлав ее поясницу, представила взору экзекутора прекраснейший зад, вторая, устроившись немного сбоку, сделала то же самое.
Клемент оглядел композицию и провел ладонью по телу жертвы, она вздрогнула, взмолилась, но не смягчила злодея.
— Ах ты, разрази меня на месте! — все сильнее возбуждался монах, которого уже обрабатывали розгами две девицы, пока он осматривал алтарь, готовясь обрушить на него свою ярость. — Ах, друзья мои, ну как не выпороть ученицу, которая нахально показывает нам такую прелестную жопку!
В воздухе тотчас раздался свист плети и глухой звук ударов, сыпавшихся на оба зада, к ним примешивались крики Октавии, которым вторили богохульные ругательства монаха. Какая это была сцена для распутников, наслаждавшихся среди тринадцати дев сотнями разных мерзких утех! Они аплодировали, подбадривая своего собрата. Тем временем кожа Октавии меняла свой цвет, яркий румянец примешивался к ослепительно лилейной белизне, но то, что на короткое время, быть может, позабавило бы Амура, если бы жертвоприношением руководила умеренность, становится преступлением против всех законов, когда дело доходит до крайностей. Эта мысль, которая, разумеется пришла в голову Клементу, дала новый толчок его коварной похоти: чем громче стонала юная ученица, тем суровее становился наставник, и скоро все ее тело от поясницы до колен имело жалкий вид, только тогда наперсницы выжали из него сперму и окропили ею окровавленные остатки этих жестоких утех.
— Я не буду так строг, — сказал Жером, принимая измученную прелестницу в свои руки и пристраиваясь к ее коралловым устам. — Вот в этот храм я принесу жертву, в этот восхитительный ротик…
Однако мы умолкаем: представьте себе мерзкую рептилию, оскверняющую розу, и вы получите полную картину происходящего.
— Что до меня, то я предпочитаю влагалище, — сказал Сильвестр, поднимая вверх бедра девушки и усаживая ее на диван. — Я желаю, чтобы этот своенравный орган пронзил ей все потроха, я люблю розу, когда она только что сорвана, меня волнует этот беспорядок гораздо больше, чем нетронутые цветы.
Две юные вагины с готовностью подставились под его поцелуи, он захотел, чтобы они мочились на лицо его жертвы, а двенадцатилетняя девочка колола ей ягодицы булавкой, отчего тело Октавии дергалось навстречу его толчкам. Его охватил экстаз, распутник пришел в ярость и сбросил в невинное влагалище самой прекрасной и самой кроткой из дев грязную сперму, которая когда-либо созревала в гульфике монаха.
— Ну а я прочищу ей жопку, — заявил Антонин, — но пусть она останется в той же позе. Пусть мне почешут спину розгами, впрочем, и этого, пожалуй, недостаточно: окружите меня задницами, умоляю вас, иначе…
В момент извержения распутник с такой силой бил жертву по лицу, что из обеих ее ноздрей брызнула кровь, а девушку взяли из его рук в бесчувственном состоянии.
После этого монахи сели за стол; никогда еще трапеза не была такой веселой и не сопровождалась такими изощренными оргиями; все женщины были обнаженные, все ласкали, лобзали, сосали и покусывали уставшие мужские тела, когда Северино, заметив, что буйные головы собратьев начинают кружиться сверх меры и что предполагаемая цель наслаждений скорее отдаляется, чем приближается, предложил, чтобы умерить всеобщий пыл, просить Жерома рассказать историю своей жизни, что он обещал сделать давным-давно.
— С удовольствием, — отозвался монах, который, сидя рядом с очнувшейся дебютанткой, уже четверть часа обсасывал ей язык, — это задержит извержение, а то я скоро уже не смогу держать шлюзы на запоре. Итак, приготовьтесь, друзья мои, выслушать один из самых непристойных рассказов, какие когда-либо оскверняли ваши уши.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Рассказ Жерома
Первые же поступки моего детства показали бы всем, кто причисляет себя к роду человеческому, что мне предстоит сделаться одним из самых больших негодяев, каких рождала французская земля. Я получил от природы наклонности, настолько извращенные, эта неистовая природа проявлялась во мне образом, настолько противным всем принципам морали, что, глядя на меня, приходилось констатировать, что либо я — чудовище, созданное для того, чтобы обесчестить нашу общую праматерь, либо она имела какие-то свои причины создать меня таким, потому что только ее рука могла вложить в меня неистребимую склонность к мерзким порокам, поразительные примеры которых я являл ежедневно.
Моя семья жила в Лионе. Отец занимался там коммерцией и довольно успешно, чтобы оставить нам в один прекрасный день состояние, более чем достаточное для нашего существования, когда его забрала смерть, а я в это время лежал в колыбели. Мать, которая меня обожала и придавала моему воспитанию невероятное значение, воспитывала меня вместе с сестренкой, рожденной через год после моего рождения как раз в неделю смерти отца. Ее назвали София, и когда она достигла возраста тринадцати лет, возраста, в котором она, благодаря моим стараниям, стала играть видную роль в моих приключениях, можно было уверенно сказать, что это самая красивая девушка в Лионе. Такое обилие прелестей не замедлило сказаться в том, что я почувствовал, как вдруг исчезают так называемые барьеры природы, когда поднимается член, и тогда в ней остается только то, что бросая друг к другу два пола, приглашает их вместе насладиться всеми радостями любви и разврата. И вот эти радости, более близкие моему сердцу, чем чувства, слишком похожие на добродетель, чтобы я навсегда отверг их, стали моими единственными, и я должен признать, что с той поры, как мне открылись все привлекательные черты Софии, я желал ее тело, но не ее сердце. И я уверенно мигу заявить, что никогда не знал того ложного чувства нежности, которое, относясь скорее к моральной стороне наслаждения, признает только удовольствия, связанные с предметами обожания. Я имел много женщин в своей жизни и утверждаю, что ни одна не была дорога моему сердцу, мне вовсе непонятно, как можно любить предмет, которым наслаждаешься. О, каким жалким казалось мне наслаждение, если его элементами было какое-то другое чувство, кроме потребности сношаться! Я сношался лишь для того, чтобы оскорбить предмет моей похоти, и в половом акте не видел иной радости, кроме осквернения этого предмета: желание обладать им возникает во мне прежде наслаждения, я его ненавижу, когда сперма пролита.
Моя мать воспитывала Софию в доме, и поскольку я был экстерном в пансионе, где учился, я почти весь день проводил со своей очаровательной сестрой. Ее прелестная мордашка, ее шикарные волосы, ее соблазнительная фигурка бросали меня в дрожь и вызывали, как уже говорил, желание как можно скорее увидеть разницу между ее телом и своим, желание любоваться этими различиями и продемонстрировать ей то, что вложила в мою конституцию природа. Не зная, как объяснить сестре то, что я чувствовал, я вознамерился не соблазнить ее, а застать врасплох, так как в этом был какой-то элемент предательства, который мне нравился. Для этого я целый год делал невозможное, чтобы добиться своего, но безуспешно. Тогда я почувствовал, что надо решиться на просьбу, однако и в это я хотел внести привкус коварства: иначе я не смог бы возбудиться. Вот каким образом я приступил к исполнению своего плана.
Комната Софии располагалась достаточно далеко от комнаты матери, чтобы дать мне возможность попытаться, и под тем предлогом, что хочу лечь пораньше, я незаметно забрался под кровать предмета своих желаний с твердым намерением перебраться в постель, как только она ляжет. Меня не смущало, что такой поступок вызовет у Софии жуткий страх. О чем может думать человек, у которого стоит член? Я не замечал ничего вокруг, кроме своего единственного предмета, и все мои поступки диктовались только этим чувством. Вот София вошла к себе, и я услышал, как она молится Богу. Можете представить себе сами, как раздражала меня эта задержка, я проклинал ее причину с такой же искренностью, с какой мог бы сделать это и сегодня, когда будучи ближе знаком с этой химерой, я бы, как мне кажется, оскорбил любого, кто вздумал бы молиться ей от чистого сердца.
Наконец София легла; едва коснулась она постели, как я был у ее изголовья. София потеряла сознание; я прижал ее к своей груди и, озабоченный более тем, чтобы осмотреть ее, нежели привести в чувство, успел обследовать все ее прелести, прежде чем ее стыдливость смогла помешать моим замыслам… Так вот что такое женщина! Так я думал, трогая лобок Софии. Так что же здесь красивого? А вот это, продолжал я про себя, поглаживая ягодицы, намного лучше и гораздо красивее, чем передняя часть. Но по какому странному капризу природа не одарила своими щедротами ту часть женского тела, которая отличает его от нашего? Ведь нет никакого сомнения, что именно к этому стремятся мужчины, но чего можно желать там, где ничего нет? Неужели их привлекает вот это? — недоумевал я, касаясь прекраснейших на свете, хотя и небольших грудей. Здесь нет ничего особенного, не считая этих двух шаров, так нелепо сооруженных на груди. Итак, сделал я вывод, возвращаясь к заду, только эта часть достойна нашего почитания, и раз уж мы обладаем ею в той же мере, что и женщины, я не понимаю, какой смысл так усердно добиваться ее. Все враки! В женщине нет ничего выдающегося, и я могу смотреть на нее без всякого волнения… Впрочем, мой член при этом поднимается, я чувствую, что это тело могло бы меня позабавить, но обожать его, как это делают мужчины, если им верить..? Ну уж, увольте.
— София, — произнес я довольно резко: именно такой тон надо употреблять с женщинами, чтобы поставить их на место, — проснись же, София! Ты что, с ума сошла? Ведь это я!
Когда она начала приходить в чувство, я продолжал:
— Сестренка, милая, я не сделаю тебе ничего дурного, я просто хотел посмотреть на твое тело, и теперь я удовлетворен: погляди, до чего оно меня довело, успокой мой пыл; когда я один, это делается вот так: посмотри, два движения рукой, отсюда вытекает сок, и все в порядке. Но теперь мы вдвоем, поэтому избавь меня от такой необходимости, София; мне кажется, я получил бы больше удовольствия, если бы этим занялась твоя рука.
И без лишних церемоний я вложил свой член в ее ладонь; София сжала его и обняла меня.
— О друг мой, — прошептала она, — нет нужды скрывать, что я, подобно тебе, давно размышляю о различиях, которые могут иметься между двумя полами, и у меня было огромное желание рассмотреть тебя всего. Но мне мешала стыдливость, мать не перестает твердить мне о благоразумии, добродетельности, скромности… Чтобы утвердить в моей душе все эти добродетели, она недавно отдала меня на попечение местного викария, человека строгого… сухого, который только и говорит, что о любви к Богу и о сдержанности, приличествующей иным девушкам, и после таких проповедей, друг мой, если бы ты не начал первым, я бы ни за что не завела об этом разговор.
— София, — сказал я тогда сестре, устраиваясь в ее постели и прижимаясь к ней, — я не намного старше тебя и не намного опытнее, но природа достаточно меня вразумила и убедила, что все культы, все религиозные мистерии — это не что иное, как презренная чепуха. Пойми, мой ангел: нет другого Бога, кроме удовольствия, и только на его алтарях должны мы совершать обряды.
— Это правда, Жером?
— О да, да! Это говорит мне мое сердце, и оно уверяет тебя в этом.
— Но как сделать, чтобы познать это удовольствие?
— Возбуждать себя и друг друга. Когда долго теребить эту штуку, из нее брызжет белый сок, который заставляет меня стонать от восторга; не успею я кончить, как хочется начать снова… Но вот насчет тебя, поскольку у тебя ничего подобного нет, я даже не знаю, как это сделать.
— Смотри, Жером, — отвечала сестра, кладя мою руку на свой клитор, — природа и меня вразумляла так же, как и тебя, и если ты захочешь пощекотать этот маленький бугорок, ты почувствуешь, как он твердеет и набухает под пальцами, если ты будешь его легонько массировать, пока я займусь тем, что у меня в руке, тогда, друг мой, или я сильно ошибаюсь, или мы оба получим удовольствие.
Не успел я исполнить желание сестры, как она вытянулась, вздохнула глубоко, и через минуту плутовка окропила мои пальцы. Я поспешил ответить на этот порыв сладострастия, навалился на нее, впиваясь губами в ее рот, и энергично массируя себе член, отплатил ей той же монетой. Ее бедра и лобок залил тот восхитительный сок, выброс которого доставил мне столько наслаждения. После этого мы оба погрузились в короткое оцепенение, естественное следствие сладострастного каприза, которое доказывает своей приятной истомой, до какой степени была только что потрясена душа и насколько она нуждается в отдыхе. Но в тогдашнем возрасте желания очень скоро пробуждаются вновь.
— О София, — сказал я сестре, — мне кажется, что мы оба многого еще не знаем, поверь мне, что не так надо вкушать это удовольствие, мы забыли некоторые обстоятельства, которые, впрочем, и не могут быть нам известны. Надо лечь одному на другого, и поскольку в тебе есть отверстие, а в моем теле имеется выступающая штука, необходимо, чтобы она вошла в твою полость, и при этом мы должны энергично двигаться, вот каков, по-моему, весь механизм сладострастия.
— Я согласна с тобой, друг мой, — отвечала сестра, — но не знаю, о какой полости идет речь, куда ты хочешь проникнуть.
— Если я не ошибаюсь, если правильно понимаю намеки природы на этот счет, — сказал я, вставляя один палец в задний проход Софии, — вот где это отверстие.
— Хорошо, попытайся, — сказала сестра, — я не против, если только это будет не очень больно.
Едва получив согласие Софии, я уложил ее на живот на краю постели и быстро овладел ее задом. Орган мой в то время еще не подрос, поэтому разрыв был небольшой, и София, которая сгорала от нетерпения испытать все до конца, приложила старание, и мой содомитский натиск увенчался успехом.
— Ах, как мне было больно! — пожаловалась она, когда операция завершилась.
— Потому что это в первый раз, — ответил я. — Держу пари, что во второй ты испытаешь только удовольствие.
— Ладно, тогда начинай снова, друг мой, я готова ко всему.
Я еще раз овладел ею, семя мое изверглось, и София тоже кончила.
— Не знаю, правильно ли мы это делали, — сказала сестра, — но удовольствие я получила очень большое… А как ты, Жером?
Но здесь пыл мой начал спадать, никакой любви во мне не было, чисто физическое желание насладиться сестрой было единственным двигателем моего поступка, и наслаждение разом охладило это желание. Теперь я смотрел на тело Софии безо всякого восторга. Стоит ли говорить, что эти прелести, которые совсем недавно воспламеняли меня, вызывали уже только отвращение. Поэтому я с холодностью ответил своей маленькой сучке, что считаю наши действия правильными и что, коль скоро оба мы следовали велениям природы, вряд ли она хотела нас обмануть; впрочем, я добавил, что благоразумнее будет расстаться, что мое долгое пребывание в ее комнате может нас скомпрометировать и что мне пора спать. София захотела удержать меня.
— Ты оставляешь меня в возбужденном состоянии, — сказала она, — и мне придется самой успокаивать себя. О Жером, останься еще ненадолго!
Но непостоянный Жером совершил три извержения, и, несмотря на красоту его дорогой сестренки, он решительно нуждался в отдыхе хотя бы для того, чтобы прежняя иллюзия могла появиться вновь.
Я обещал описать вам самые потаенные движения своего сердца, поэтому не могу умолчать о своих размышлениях. Когда я вернулся к себе, они были совсем не в пользу предмета, который недавно разжег мой пыл, во мне не осталось к нему никакого уважения, чары рассеялись, и София, перестав меня возбуждать, скорее меня раздражала. Я вновь возбудился, однако не для того, чтобы еще раз воздать должное ее прелестям, а для того, чтобы унизить их: я унижал Софию в своем воображении и, перейдя незаметно от презрения к ненависти, дошел до того, что стал желать ей зла. Я рассердился на себя, что не догадался поссориться с ней, более того, я был в отчаянии, что не поколотил ее: как, должно быть, приятно бить женщину, когда ею насладился, но я могу исправить эту оплошность, я могу доставить ей неприятности хотя бы тем, что расскажу о ее поведении; она потеряет свое доброе имя, не сможет никогда выйти замуж и, уж конечно, будет глубоко несчастна. Стоит ли добавлять, что эта коварная мысль тотчас исторгла из меня сперму, причем оргазм был в тысячу раз мощнее, чем тот, что я совершил в зад Софии.
Вдохновленный этим ужасным планом, на следующий день я старательно избегал сестру и рассказал о своем приключении двоюродному брату, который был старше меня на два года и имел прекраснейшее на свете лицо; чтобы я мог убедиться в действии своего признания, он дал мне пощупать свой член, очень большой и отвердевший.
— Все, что ты мне поведал, я уже испытал, — сказал мне Александр, — как и ты, я сношал свою сестру, как и ты, сегодня я презираю предмет своих сладострастных утех. Так что это вполне естественное чувство, мой друг: нельзя любить того, кого мы уже сношали. Поэтому я предлагаю тебе объединить наши наслаждения и нашу ненависть. Самый большой знак презрения, каким можно заклеймить женщину, — это отдать ее на потеху другому. Я вручаю тебе Анриетту, она — твоя двоюродная сестра, ей пятнадцать лет, да ты и сам знаешь, как она красива, ты можешь делать с ней все, что захочешь. Взамен я прошу у тебя только твою сестру, и когда нам обоим надоедят наши потаскушки, мы придумаем, как заставить их подольше оплакивать свое невольное предательство и глупую доверчивость.
Этот многообещающий союз привел меня в восхищение, я схватил орган своего кузена и начал возбуждать его.
— Нет, нет, лучше повернись, — остановил меня Александр, — я хочу сделать с тобой то, что ты делал со своей сестрицей.
Я предоставил в его распоряжение свои ягодицы, и вот впервые в жизни меня подвергли содомии.
— Друг мой, — обратился ко мне Александр, когда сбросил семя в мои потроха, — вот так надо поступать с мужчинами, но если ты не занимался этим с моей кузиной, ты не сделал ей все, что мог бы сделать. Не то, чтобы такой способ наслаждаться женщиной можно назвать самым сладострастным и, следовательно, наилучшим, но он существует, и ты должен его познать; зови скорее свою сестру и я подкреплю практикой уроки, которые, по-моему, ты не преподал ей прежде.
Я знал, что моя мать вскоре должна была поехать на знаменитую ярмарку и собиралась на время путешествия оставить Софию на попечение гувернантки, которую было нетрудно совратить. Я предупредил Александра, чтобы он сделал все от него зависящее и получил свою сестру в свое полное распоряжение. Так Анриетта пришла вместе с братом, а Мишелина, наша дуэнья, согласилась предо— ставить нас четверых самим себе, за что мы обещали не говорить, что весь вечер она проведет со своим любовником.
Если мой кузен был одним из самых привлекательных юношей, каких я видел, то Анриетта, его сестра, пятнадцатилетняя девица, без сомнения, могла считаться одной из первых красавиц в Лионе: она была белокура, обладала кожей ослепительной белизны, украшенной приятным румянцем, рот ее украшали прекраснейшие на свете зубки, а ее гибкое и упругое тело было уже слишком развито для ее возраста.
Я едва обменялся с Софией несколькими словами, так как не разговаривал с ней с тех пор, как сношал ее в последний раз. В общем я решительно объявил ей, что хочу, чтобы она занялась с моим кузеном тем же, чем занималась со мной.
— А вот эта красивая девушка, — продолжал я, указывая на Анриетту, — будет платой за ваше послушание, поэтому сами можете понять, насколько огорчит меня ваш отказ.
— Однако, друг мой, — обратилась Анриетта к своему брату, — вы не говорили мне об этом соглашении, если бы я знала, ни за что не пришла бы сюда.
— Оставь, Анриетта, перестань разыгрывать из себя девственницу! — усмехнулся Александр. — Какая разница между мной и моим кузеном? И почему ты затрудняешься дать ему то, что получал я?
— Не будем уговаривать этих девиц, — сказал я, развязывая шнурок, поддерживающий юбки Софии, — возьми мою сестру из моих рук, отдай мне свою, и давай займемся удовольствиями.
Из глаз наших девушек брызнули слезы; они подошли друг к другу и обнялись, но мы с Александром уверили их, что душещипательные сцены здесь ни к чему, что надо проливать не слезы, а сперму, мигом разделись и передали друг другу своих сестер. О Боже, как прекрасна была Анриетта! Какая кожа! Какой румянец! Какие восхитительные пропорции! Я больше не представлял себе, как можно возбудиться при виде Софии, после того, как увидел свою кузину, словом, я был в экстазе; конечно, и Александр был не меньше восхищен, оглядывая прелести моей сестры: он жадно тискал и целовал все ее тело, а бедная София, бросая на меня взор влажных глаз, казалось, упрекает меня в коварстве. Анриетта чувствовала себя так же: было очевидно, что эти два очаровательных создания слушали только голос удовольствия, отдаваясь своим любовникам, но невинность одержала в них победу над проституцией, к которой их принуждали.
— Довольно слез, сожалений и церемоний! — грубо сказал Александр. — Займемся делом и докажем, что самое изощренное сладострастие будет царить во время наших общих игр.
Его желания были скоро исполнены, и я стал участником оргий, роскошнее которых ничего не знал. Мой кузен два раза овладел моей сестрой во влагалище и три раза в зад. Он научил меня, как наслаждаться женщинами, я попробовал, и попытка убедила меня лишний раз в том, что если природа поместила в одном месте храм воспроизводства, то не совместила с ним храм наслаждения. Нимало не раскаиваясь в непоследовательности, я думал лишь о том, как получше отомстить за прежние почести идолу, которому всегда служил и которого отныне буду проклинать до конца своих дней. Поэтому девушка больше пострадала от содомии, нежели от натиска в вагину, и я заметил своему наставнику, что если род человеческий воспроизводится исключительно через влагалище, тогда природа не испытывает большой нужды в размножении, потому что предназначила для этого тот из двух храмов, который обладает столь скромными достоинствами.
После предательских утех мы с Александром обратились к своим первым удовольствиям. Он насладился своей сестрой на моих глазах, я перед ним прочистил задницу своей; мы заставили их ласкать себя, мы содомировали друг друга, мы сплелись все четверо и долго лобзали друг другу зады. Александр продемонстрировал мне тысячу сладострастных эпизодов, которых я еще не знал по причине юного возраста, и мы завершили празднество сытной трапезой. Наши молодые любовницы, окончательно пришедшие в себя и прирученные, предавались радостям доброй кухни с таким же удовольствием, с каким вкушали наслаждения плоти, и мы разошлись, пообещав друг другу вскоре встретиться снова. Мы так усердно и так часто сдерживали данное слово, что живот наших красоток заметно вырос. Несмотря на мои предосторожности и мою приверженность заднице кузины, оказалось, что ребенок, которым разродилась Анриетта, принадлежит мне: это была девочка, которая будет играть большую роль в этой истории. Это событие, скрыть которое удалось с немалым трудом, окончательно охладило наши чувства к нашим принцессам.
— Ты по-прежнему тверд в своем намерении относительно твоей сестры? — спросил меня Александр несколько месяцев спустя, на что я ответил такими словами;
— Я еще больше хочу отомстить ей самым жестоким образом за иллюзию, в плен которой заманили меня ее чары; в моих глазах она является ужасным чудовищем, но если ты влюблен в нее, я смирю свои чувства.
— Кто? Я? — воскликнул Александр. — Чтобы я увлекся женщиной, которой наслаждался! Разве я не раскрыл тебе свое сердце? Будь уверен, что оно похоже на твое, поверь мне, что я тоже терпеть не могу этих девиц, и если хочешь, мы придумаем вместе, как их погубить.
Моя семья жила в Лионе. Отец занимался там коммерцией и довольно успешно, чтобы оставить нам в один прекрасный день состояние, более чем достаточное для нашего существования, когда его забрала смерть, а я в это время лежал в колыбели. Мать, которая меня обожала и придавала моему воспитанию невероятное значение, воспитывала меня вместе с сестренкой, рожденной через год после моего рождения как раз в неделю смерти отца. Ее назвали София, и когда она достигла возраста тринадцати лет, возраста, в котором она, благодаря моим стараниям, стала играть видную роль в моих приключениях, можно было уверенно сказать, что это самая красивая девушка в Лионе. Такое обилие прелестей не замедлило сказаться в том, что я почувствовал, как вдруг исчезают так называемые барьеры природы, когда поднимается член, и тогда в ней остается только то, что бросая друг к другу два пола, приглашает их вместе насладиться всеми радостями любви и разврата. И вот эти радости, более близкие моему сердцу, чем чувства, слишком похожие на добродетель, чтобы я навсегда отверг их, стали моими единственными, и я должен признать, что с той поры, как мне открылись все привлекательные черты Софии, я желал ее тело, но не ее сердце. И я уверенно мигу заявить, что никогда не знал того ложного чувства нежности, которое, относясь скорее к моральной стороне наслаждения, признает только удовольствия, связанные с предметами обожания. Я имел много женщин в своей жизни и утверждаю, что ни одна не была дорога моему сердцу, мне вовсе непонятно, как можно любить предмет, которым наслаждаешься. О, каким жалким казалось мне наслаждение, если его элементами было какое-то другое чувство, кроме потребности сношаться! Я сношался лишь для того, чтобы оскорбить предмет моей похоти, и в половом акте не видел иной радости, кроме осквернения этого предмета: желание обладать им возникает во мне прежде наслаждения, я его ненавижу, когда сперма пролита.
Моя мать воспитывала Софию в доме, и поскольку я был экстерном в пансионе, где учился, я почти весь день проводил со своей очаровательной сестрой. Ее прелестная мордашка, ее шикарные волосы, ее соблазнительная фигурка бросали меня в дрожь и вызывали, как уже говорил, желание как можно скорее увидеть разницу между ее телом и своим, желание любоваться этими различиями и продемонстрировать ей то, что вложила в мою конституцию природа. Не зная, как объяснить сестре то, что я чувствовал, я вознамерился не соблазнить ее, а застать врасплох, так как в этом был какой-то элемент предательства, который мне нравился. Для этого я целый год делал невозможное, чтобы добиться своего, но безуспешно. Тогда я почувствовал, что надо решиться на просьбу, однако и в это я хотел внести привкус коварства: иначе я не смог бы возбудиться. Вот каким образом я приступил к исполнению своего плана.
Комната Софии располагалась достаточно далеко от комнаты матери, чтобы дать мне возможность попытаться, и под тем предлогом, что хочу лечь пораньше, я незаметно забрался под кровать предмета своих желаний с твердым намерением перебраться в постель, как только она ляжет. Меня не смущало, что такой поступок вызовет у Софии жуткий страх. О чем может думать человек, у которого стоит член? Я не замечал ничего вокруг, кроме своего единственного предмета, и все мои поступки диктовались только этим чувством. Вот София вошла к себе, и я услышал, как она молится Богу. Можете представить себе сами, как раздражала меня эта задержка, я проклинал ее причину с такой же искренностью, с какой мог бы сделать это и сегодня, когда будучи ближе знаком с этой химерой, я бы, как мне кажется, оскорбил любого, кто вздумал бы молиться ей от чистого сердца.
Наконец София легла; едва коснулась она постели, как я был у ее изголовья. София потеряла сознание; я прижал ее к своей груди и, озабоченный более тем, чтобы осмотреть ее, нежели привести в чувство, успел обследовать все ее прелести, прежде чем ее стыдливость смогла помешать моим замыслам… Так вот что такое женщина! Так я думал, трогая лобок Софии. Так что же здесь красивого? А вот это, продолжал я про себя, поглаживая ягодицы, намного лучше и гораздо красивее, чем передняя часть. Но по какому странному капризу природа не одарила своими щедротами ту часть женского тела, которая отличает его от нашего? Ведь нет никакого сомнения, что именно к этому стремятся мужчины, но чего можно желать там, где ничего нет? Неужели их привлекает вот это? — недоумевал я, касаясь прекраснейших на свете, хотя и небольших грудей. Здесь нет ничего особенного, не считая этих двух шаров, так нелепо сооруженных на груди. Итак, сделал я вывод, возвращаясь к заду, только эта часть достойна нашего почитания, и раз уж мы обладаем ею в той же мере, что и женщины, я не понимаю, какой смысл так усердно добиваться ее. Все враки! В женщине нет ничего выдающегося, и я могу смотреть на нее без всякого волнения… Впрочем, мой член при этом поднимается, я чувствую, что это тело могло бы меня позабавить, но обожать его, как это делают мужчины, если им верить..? Ну уж, увольте.
— София, — произнес я довольно резко: именно такой тон надо употреблять с женщинами, чтобы поставить их на место, — проснись же, София! Ты что, с ума сошла? Ведь это я!
Когда она начала приходить в чувство, я продолжал:
— Сестренка, милая, я не сделаю тебе ничего дурного, я просто хотел посмотреть на твое тело, и теперь я удовлетворен: погляди, до чего оно меня довело, успокой мой пыл; когда я один, это делается вот так: посмотри, два движения рукой, отсюда вытекает сок, и все в порядке. Но теперь мы вдвоем, поэтому избавь меня от такой необходимости, София; мне кажется, я получил бы больше удовольствия, если бы этим занялась твоя рука.
И без лишних церемоний я вложил свой член в ее ладонь; София сжала его и обняла меня.
— О друг мой, — прошептала она, — нет нужды скрывать, что я, подобно тебе, давно размышляю о различиях, которые могут иметься между двумя полами, и у меня было огромное желание рассмотреть тебя всего. Но мне мешала стыдливость, мать не перестает твердить мне о благоразумии, добродетельности, скромности… Чтобы утвердить в моей душе все эти добродетели, она недавно отдала меня на попечение местного викария, человека строгого… сухого, который только и говорит, что о любви к Богу и о сдержанности, приличествующей иным девушкам, и после таких проповедей, друг мой, если бы ты не начал первым, я бы ни за что не завела об этом разговор.
— София, — сказал я тогда сестре, устраиваясь в ее постели и прижимаясь к ней, — я не намного старше тебя и не намного опытнее, но природа достаточно меня вразумила и убедила, что все культы, все религиозные мистерии — это не что иное, как презренная чепуха. Пойми, мой ангел: нет другого Бога, кроме удовольствия, и только на его алтарях должны мы совершать обряды.
— Это правда, Жером?
— О да, да! Это говорит мне мое сердце, и оно уверяет тебя в этом.
— Но как сделать, чтобы познать это удовольствие?
— Возбуждать себя и друг друга. Когда долго теребить эту штуку, из нее брызжет белый сок, который заставляет меня стонать от восторга; не успею я кончить, как хочется начать снова… Но вот насчет тебя, поскольку у тебя ничего подобного нет, я даже не знаю, как это сделать.
— Смотри, Жером, — отвечала сестра, кладя мою руку на свой клитор, — природа и меня вразумляла так же, как и тебя, и если ты захочешь пощекотать этот маленький бугорок, ты почувствуешь, как он твердеет и набухает под пальцами, если ты будешь его легонько массировать, пока я займусь тем, что у меня в руке, тогда, друг мой, или я сильно ошибаюсь, или мы оба получим удовольствие.
Не успел я исполнить желание сестры, как она вытянулась, вздохнула глубоко, и через минуту плутовка окропила мои пальцы. Я поспешил ответить на этот порыв сладострастия, навалился на нее, впиваясь губами в ее рот, и энергично массируя себе член, отплатил ей той же монетой. Ее бедра и лобок залил тот восхитительный сок, выброс которого доставил мне столько наслаждения. После этого мы оба погрузились в короткое оцепенение, естественное следствие сладострастного каприза, которое доказывает своей приятной истомой, до какой степени была только что потрясена душа и насколько она нуждается в отдыхе. Но в тогдашнем возрасте желания очень скоро пробуждаются вновь.
— О София, — сказал я сестре, — мне кажется, что мы оба многого еще не знаем, поверь мне, что не так надо вкушать это удовольствие, мы забыли некоторые обстоятельства, которые, впрочем, и не могут быть нам известны. Надо лечь одному на другого, и поскольку в тебе есть отверстие, а в моем теле имеется выступающая штука, необходимо, чтобы она вошла в твою полость, и при этом мы должны энергично двигаться, вот каков, по-моему, весь механизм сладострастия.
— Я согласна с тобой, друг мой, — отвечала сестра, — но не знаю, о какой полости идет речь, куда ты хочешь проникнуть.
— Если я не ошибаюсь, если правильно понимаю намеки природы на этот счет, — сказал я, вставляя один палец в задний проход Софии, — вот где это отверстие.
— Хорошо, попытайся, — сказала сестра, — я не против, если только это будет не очень больно.
Едва получив согласие Софии, я уложил ее на живот на краю постели и быстро овладел ее задом. Орган мой в то время еще не подрос, поэтому разрыв был небольшой, и София, которая сгорала от нетерпения испытать все до конца, приложила старание, и мой содомитский натиск увенчался успехом.
— Ах, как мне было больно! — пожаловалась она, когда операция завершилась.
— Потому что это в первый раз, — ответил я. — Держу пари, что во второй ты испытаешь только удовольствие.
— Ладно, тогда начинай снова, друг мой, я готова ко всему.
Я еще раз овладел ею, семя мое изверглось, и София тоже кончила.
— Не знаю, правильно ли мы это делали, — сказала сестра, — но удовольствие я получила очень большое… А как ты, Жером?
Но здесь пыл мой начал спадать, никакой любви во мне не было, чисто физическое желание насладиться сестрой было единственным двигателем моего поступка, и наслаждение разом охладило это желание. Теперь я смотрел на тело Софии безо всякого восторга. Стоит ли говорить, что эти прелести, которые совсем недавно воспламеняли меня, вызывали уже только отвращение. Поэтому я с холодностью ответил своей маленькой сучке, что считаю наши действия правильными и что, коль скоро оба мы следовали велениям природы, вряд ли она хотела нас обмануть; впрочем, я добавил, что благоразумнее будет расстаться, что мое долгое пребывание в ее комнате может нас скомпрометировать и что мне пора спать. София захотела удержать меня.
— Ты оставляешь меня в возбужденном состоянии, — сказала она, — и мне придется самой успокаивать себя. О Жером, останься еще ненадолго!
Но непостоянный Жером совершил три извержения, и, несмотря на красоту его дорогой сестренки, он решительно нуждался в отдыхе хотя бы для того, чтобы прежняя иллюзия могла появиться вновь.
Я обещал описать вам самые потаенные движения своего сердца, поэтому не могу умолчать о своих размышлениях. Когда я вернулся к себе, они были совсем не в пользу предмета, который недавно разжег мой пыл, во мне не осталось к нему никакого уважения, чары рассеялись, и София, перестав меня возбуждать, скорее меня раздражала. Я вновь возбудился, однако не для того, чтобы еще раз воздать должное ее прелестям, а для того, чтобы унизить их: я унижал Софию в своем воображении и, перейдя незаметно от презрения к ненависти, дошел до того, что стал желать ей зла. Я рассердился на себя, что не догадался поссориться с ней, более того, я был в отчаянии, что не поколотил ее: как, должно быть, приятно бить женщину, когда ею насладился, но я могу исправить эту оплошность, я могу доставить ей неприятности хотя бы тем, что расскажу о ее поведении; она потеряет свое доброе имя, не сможет никогда выйти замуж и, уж конечно, будет глубоко несчастна. Стоит ли добавлять, что эта коварная мысль тотчас исторгла из меня сперму, причем оргазм был в тысячу раз мощнее, чем тот, что я совершил в зад Софии.
Вдохновленный этим ужасным планом, на следующий день я старательно избегал сестру и рассказал о своем приключении двоюродному брату, который был старше меня на два года и имел прекраснейшее на свете лицо; чтобы я мог убедиться в действии своего признания, он дал мне пощупать свой член, очень большой и отвердевший.
— Все, что ты мне поведал, я уже испытал, — сказал мне Александр, — как и ты, я сношал свою сестру, как и ты, сегодня я презираю предмет своих сладострастных утех. Так что это вполне естественное чувство, мой друг: нельзя любить того, кого мы уже сношали. Поэтому я предлагаю тебе объединить наши наслаждения и нашу ненависть. Самый большой знак презрения, каким можно заклеймить женщину, — это отдать ее на потеху другому. Я вручаю тебе Анриетту, она — твоя двоюродная сестра, ей пятнадцать лет, да ты и сам знаешь, как она красива, ты можешь делать с ней все, что захочешь. Взамен я прошу у тебя только твою сестру, и когда нам обоим надоедят наши потаскушки, мы придумаем, как заставить их подольше оплакивать свое невольное предательство и глупую доверчивость.
Этот многообещающий союз привел меня в восхищение, я схватил орган своего кузена и начал возбуждать его.
— Нет, нет, лучше повернись, — остановил меня Александр, — я хочу сделать с тобой то, что ты делал со своей сестрицей.
Я предоставил в его распоряжение свои ягодицы, и вот впервые в жизни меня подвергли содомии.
— Друг мой, — обратился ко мне Александр, когда сбросил семя в мои потроха, — вот так надо поступать с мужчинами, но если ты не занимался этим с моей кузиной, ты не сделал ей все, что мог бы сделать. Не то, чтобы такой способ наслаждаться женщиной можно назвать самым сладострастным и, следовательно, наилучшим, но он существует, и ты должен его познать; зови скорее свою сестру и я подкреплю практикой уроки, которые, по-моему, ты не преподал ей прежде.
Я знал, что моя мать вскоре должна была поехать на знаменитую ярмарку и собиралась на время путешествия оставить Софию на попечение гувернантки, которую было нетрудно совратить. Я предупредил Александра, чтобы он сделал все от него зависящее и получил свою сестру в свое полное распоряжение. Так Анриетта пришла вместе с братом, а Мишелина, наша дуэнья, согласилась предо— ставить нас четверых самим себе, за что мы обещали не говорить, что весь вечер она проведет со своим любовником.
Если мой кузен был одним из самых привлекательных юношей, каких я видел, то Анриетта, его сестра, пятнадцатилетняя девица, без сомнения, могла считаться одной из первых красавиц в Лионе: она была белокура, обладала кожей ослепительной белизны, украшенной приятным румянцем, рот ее украшали прекраснейшие на свете зубки, а ее гибкое и упругое тело было уже слишком развито для ее возраста.
Я едва обменялся с Софией несколькими словами, так как не разговаривал с ней с тех пор, как сношал ее в последний раз. В общем я решительно объявил ей, что хочу, чтобы она занялась с моим кузеном тем же, чем занималась со мной.
— А вот эта красивая девушка, — продолжал я, указывая на Анриетту, — будет платой за ваше послушание, поэтому сами можете понять, насколько огорчит меня ваш отказ.
— Однако, друг мой, — обратилась Анриетта к своему брату, — вы не говорили мне об этом соглашении, если бы я знала, ни за что не пришла бы сюда.
— Оставь, Анриетта, перестань разыгрывать из себя девственницу! — усмехнулся Александр. — Какая разница между мной и моим кузеном? И почему ты затрудняешься дать ему то, что получал я?
— Не будем уговаривать этих девиц, — сказал я, развязывая шнурок, поддерживающий юбки Софии, — возьми мою сестру из моих рук, отдай мне свою, и давай займемся удовольствиями.
Из глаз наших девушек брызнули слезы; они подошли друг к другу и обнялись, но мы с Александром уверили их, что душещипательные сцены здесь ни к чему, что надо проливать не слезы, а сперму, мигом разделись и передали друг другу своих сестер. О Боже, как прекрасна была Анриетта! Какая кожа! Какой румянец! Какие восхитительные пропорции! Я больше не представлял себе, как можно возбудиться при виде Софии, после того, как увидел свою кузину, словом, я был в экстазе; конечно, и Александр был не меньше восхищен, оглядывая прелести моей сестры: он жадно тискал и целовал все ее тело, а бедная София, бросая на меня взор влажных глаз, казалось, упрекает меня в коварстве. Анриетта чувствовала себя так же: было очевидно, что эти два очаровательных создания слушали только голос удовольствия, отдаваясь своим любовникам, но невинность одержала в них победу над проституцией, к которой их принуждали.
— Довольно слез, сожалений и церемоний! — грубо сказал Александр. — Займемся делом и докажем, что самое изощренное сладострастие будет царить во время наших общих игр.
Его желания были скоро исполнены, и я стал участником оргий, роскошнее которых ничего не знал. Мой кузен два раза овладел моей сестрой во влагалище и три раза в зад. Он научил меня, как наслаждаться женщинами, я попробовал, и попытка убедила меня лишний раз в том, что если природа поместила в одном месте храм воспроизводства, то не совместила с ним храм наслаждения. Нимало не раскаиваясь в непоследовательности, я думал лишь о том, как получше отомстить за прежние почести идолу, которому всегда служил и которого отныне буду проклинать до конца своих дней. Поэтому девушка больше пострадала от содомии, нежели от натиска в вагину, и я заметил своему наставнику, что если род человеческий воспроизводится исключительно через влагалище, тогда природа не испытывает большой нужды в размножении, потому что предназначила для этого тот из двух храмов, который обладает столь скромными достоинствами.
После предательских утех мы с Александром обратились к своим первым удовольствиям. Он насладился своей сестрой на моих глазах, я перед ним прочистил задницу своей; мы заставили их ласкать себя, мы содомировали друг друга, мы сплелись все четверо и долго лобзали друг другу зады. Александр продемонстрировал мне тысячу сладострастных эпизодов, которых я еще не знал по причине юного возраста, и мы завершили празднество сытной трапезой. Наши молодые любовницы, окончательно пришедшие в себя и прирученные, предавались радостям доброй кухни с таким же удовольствием, с каким вкушали наслаждения плоти, и мы разошлись, пообещав друг другу вскоре встретиться снова. Мы так усердно и так часто сдерживали данное слово, что живот наших красоток заметно вырос. Несмотря на мои предосторожности и мою приверженность заднице кузины, оказалось, что ребенок, которым разродилась Анриетта, принадлежит мне: это была девочка, которая будет играть большую роль в этой истории. Это событие, скрыть которое удалось с немалым трудом, окончательно охладило наши чувства к нашим принцессам.
— Ты по-прежнему тверд в своем намерении относительно твоей сестры? — спросил меня Александр несколько месяцев спустя, на что я ответил такими словами;
— Я еще больше хочу отомстить ей самым жестоким образом за иллюзию, в плен которой заманили меня ее чары; в моих глазах она является ужасным чудовищем, но если ты влюблен в нее, я смирю свои чувства.
— Кто? Я? — воскликнул Александр. — Чтобы я увлекся женщиной, которой наслаждался! Разве я не раскрыл тебе свое сердце? Будь уверен, что оно похоже на твое, поверь мне, что я тоже терпеть не могу этих девиц, и если хочешь, мы придумаем вместе, как их погубить.