Страница:
— Отец — заплакала Сесилия, содрогаясь от этой ужасной перспективы. — Неужели вы принесете меня в жертву?
— Несомненно, — сказал Верней, — а твой ужас только сильнее укрепляет меня в этом решении. Я уже подписал договор. Я вам дал честное благородное слово, Д'Эстерваль, и прошу вас воспитать эту девицу как следует.
— Ах, черт возьми, — умилился Брессак, — где она лучше узнает, что такое убийство, как не в доме, где каждый день кого-нибудь убивают! Ну а я со своей стороны, — прибавил он, — требую комиссионные с этой сделки.
— Что именно?
— Я прошу вас, дядя, отдать мне Виктора, вашего сына; я без ума от этого юноши, доверьте мне его года на два-три, чтобы я мог завершить его образование.
— В лучшие руки ему не попасть, — сказал Верней, — он похож на тебя, друг мой, и я желаю сыну всего самого лучшего. Главное — обрати внимание на его слабые места, внуши ему наши принципы, закали его душу и заставь его презирать женщин.
— Да, лучшего места ему не найти, — печально заметила Жюстина. — Несчастный мальчик! Как мне его жаль…
— А я другого мнения, — сердито оборвала ее Доротея, — господин де Брессак, может быть, самый лучший наставник, какого я знаю; я хотела бы иметь десять детей, чтобы всех их доверить его попечению.
— Признаться, друзья мои, — сказал Жернанд, — я очень рад, что все вы получили, что хотели, только я один остался с носом.
— Нисколько, — возразил Верней, — я хотел отобрать у тебя Жюстину, — но теперь оставляю ее тебе; не печалься — этот предмет стоит всех наших вместе взятых: на свете нет девицы более красивой, более кроткой и добродетельной, чем она. Ты говорил мне о новом браке, и в этом деле тебе будет очень полезна Жюстина, я же отказываюсь от своих намерений в отношении нее, так что, брат, и тебя не обидели.
— Но все-таки вы все покидаете меня? — спросил Жернанд.
— Да, завтра утром, — ответил Д'Эстерваль.
— Ну что ж, — сказал Жернанд, — а я постараюсь поскорее найти новую жену, чтобы мы могли собраться для новых развлечений.
На этом они разошлись. Д'Эстерваль с помощью Джона и одной из старух отвел мадам де Верней в комнату, которую отделяла от дортуара Вернея тоненькая перегородка. Но прежде жестокий муж некоторое время шуровал своим членом в ее потрохах, она плакала, а Д'Эстерваль, не имевший никакого желания щадить ее, поглаживал свой твердый, как железо, орган. Верней захватил с собой Марселину и Доротею; Сесилия, Роза, Жюстина и двое ганимедов составили компанию Жернанду.
Тщательно подготовленная сцена была ужасна, Брессак и Виктор незаметно пробрались к д'Эстервалю, и к его несказанному удовольствию мать погибла от руки сына. Нам достаточно известен характер этого юного чудовища, чтобы представить себе, с каким рвением и наслаждением он исполнил свою роль. Брессак и Д'Эстерваль по очереди насаживали его на кол, пока он творил чудовищные дела, к которым его поощряли. Несколько часов Вернею не говорили, какое участие принял в этом жестоком убийстве его сын, и скоро мы увидим, как он воспринял это известие. Но сначала расскажем о необычном колпаке, который надели на жертву. Читатель помнит, что похоть Вернея разгоралась от криков несчастной жены, поэтому на ее череп водрузили нечто вроде каски с раструбом, благодаря которой ее вопли, исторгнутые нечеловеческой болью, напоминали предсмертный рев быка.
— Черт! Что это такое? — удивился Верней, услышав такую музыку и бросаясь на мадам д'Эстерваль. — Никогда не слышал более сладостных звуков… Какого дьявола они с ней вытворяют, что она так верещит?
Наконец крики утихли, их сменили ругательства, свидетельствующие об оргазме д'Эстерваля, не менее громкие и выразительные.
— Он кончил, — пробормотал Верней, извергая свое семя в задницу Доротеи, — вот я и вдовец…
— Надеюсь, — заметила очаровательная супруга д'Эстерваля, которую, не переставая, ласкала Марселина, — и нам остается горько жалеть о том, что мы не присутствовали при ее кончине.
— Возможно, я получил бы меньше удовольствия, — сказал Верней, — потому что наизусть знаю такие вещи… А так я дал волю своему воображению, и оно меня не подвело…
— Ах, друг мой, — произнесла новая подруга Вернея, — то, что ты говоришь, мне очень нравится: я без ума от твоего воображения и надеюсь, что мы вдвоем будем творить большие дела.
— Да, — откликнулся Верней, — но только с условием, что я буду вам платить… я осыплю вас золотом; может быть, без этого я не испытывал бы к вам никаких чувств. Кстати, помните, дорогая, что эти деньги должны употребляться на распутство, вы будете распалять меня рассказами о злодействах, которые оплатили моими деньгами, чем ужаснее они будут, тем больше новых подарков вы будете получать.
— Клянусь своим клитором, — отвечала Доротея, — из всего, что ты от меня требуешь, это условие нравится мне больше всего, и отказаться от этого я не в силах. Деньги для того и существуют, чтобы покупать на них удовольствия.
— Я ценю их только как орудие для преступлений и удовлетворения страстей; если бы, к моему несчастью, у меня их не хватало, признаюсь, что я бы пошел на все, чтобы раздобыть их.
— Что я слышу! Ты стал бы воровать?
— О, я стал бы делать еще худшие вещи.
— Как я тебя понимаю, Верней! Я чувствую, как пылают твои чресла; ты снова должен излить сперму.
— Давай придумаем что-нибудь новенькое, мой ангел. Ступай в комнату своего мужа: я слышу, что он все еще развлекается там; пусть Джон сношает тебя на трупе моей жены, и вы оба кончите… Джон и ты. Потом ты вернешься, залитая спермой и кровью, я приласкаю тебе зад и чувствую, что эта выдумка доставит мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Но запомни… хорошенько запомни одну маленькую формальность, которую ты должна выполнить… Смотри, Доротея, как твердеет мой член при этих словах! Так вот, пока ты будешь вкушать блаженство на гигантском копье Джона, ты должна кричать во все горло: «Верней! Верней! Ты стал вдовцом и рогоносцем! Только что мой муж убил твою жену, а я… я тебе изменяю…» Да, мой ангел, да, ты будешь орать во всю глотку, а потом посмотришь, в каком экстазе я буду от этих слов.
— О Верней, какая прелесть! — не выдержала Доротея. — О милый Верней, какое у тебя воображение!
— Оно насквозь прогнившее, оно грязное, но чего ты ждала от меня, дорогая? Если разврат погубил меня, пусть вернут меня к жизни его радости.
Каково же было изумление Доротеи, когда она обнаружила, что совсем рядом, за стенкой, Брессак и Виктор только что сообща совершили злодейское убийство! Ей дали знак молчать, но вместо Джона в ее задницу вторгся Виктор, и в момент извержения маленький злодей закричал:
— Это я, отец… это я убил твою жену, это я наставляю тебе рога!
Верней вздрогнул и поспешил в комнату д'Эстерваля, возбужденный как застоявшийся бык. Ему показали тело его супруги, вернее окровавленные останки несчастной женщины, испустившей дух в результате пыток, о которых даже страшно рассказывать. Верней овладел сыном, который, как известно, сношал в этот момент Доротею; Брессак совокуплялся с дядей, Джон содомировал Брессака; Марселина орудовала хлыстом, подбадривая участников этой потрясающей оргии; она стихла только для того, чтобы возобновиться в новых формах и продолжаться до появления дневной звезды, которой предстояло осветить, наконец сцену расставания наших героев [61].
Нетрудно представить, что расставание сопровождалось самыми горячими заверениями скоро встретиться вновь, каждый дал слово и отправился своей дорогой.
Жернанд провел несколько дней в замке новой супруги, затем увез ее в свой. Мадам де Вольмир не могла поехать с дочерью: скрученная подагрой и ревматизмом, она не покидала своего кресла, поэтому Жернанд, завладев девушкой, скоро изолировал ее так же, как и прежнюю жену. Только вместо сумасшествия стали поговаривать об эпилепсии, о том, что за молодой графиней следует строго присматривать, что ей необходим покой; мать несчастной, женщина небогатая и осыпанная милостями Жернанда, не осмелилась проверить, слухи обрели силу фактов, и распутник стал спокойно наслаждаться с новой жертвой теми же удовольствиями, которые свели в могилу предыдущую.
В разгаре этих событий и замыслила Жюстина побег и, конечно, она осуществила бы его незамедлительно, если бы не надежда, что ей больше повезет со своей второй хозяйкой, нежели с той, которой ее лишила жестокость этих чудовищ. Мадемуазель де Вольмир, девятнадцатилетняя девушка, еще более красивая и нежная, чем прежняя госпожа, настолько покорила Жюстину, что та решила спасти ее, невзирая на грозящие ей опасности. Прошло около шести месяцев с тех пор, как коварный Жернанд начал приучать к своим омерзительным прихотям это кроткое очаровательное существо, приближалось время года, когда следовало ожидать нашествия всей злодейской шайки, и Жюстина, поколебавшись, открылась своей несчастной хозяйке: она сделала это с такой прямотой, с таким желанием разбить ее оковы, что та поверила ей.
Они договорились сообщить матери о жестокости графа. Мадемуазель де Вольмир не сомневалась в том, что женщина, давшая ей жизнь, несмотря на недуг, тут же поспешит на помощь к дочери. Но как предупредить ее? Привыкшая преодолевать преграды, Жюстина на глаз измерила высоту террасы — не более тридцати футов. Ее глаза не встретили никакой внешней ограды, и она решила, что окажется на лесной дороге, как только переберется через стену. Мадемуазель де Вольмир, приехавшая в замок ночью, не могла ни подтвердить, ни опровергнуть ее предположение, а в отсутствие графа Жюстина, бывшая под постоянным присмотром старух, не имела возможности произвести разведку местности. Итак наша храбрая и верная подруга решилась попытать счастья. Вольмир написала матери достаточно убедительное письмо, чтобы разжалобить ее и побудить тотчас поспешить на помощь своей несчастной дочери. Жюстина спрятала его на груди, затем с помощью связанных простыней спустилась к подножию крепости. Но что с ней стало, великий Боже, когда она обнаружила, что оказалась в парке, окруженном высокими стенами, которые были прежде не видны из-за множества густых деревьев; эти стены высотой тридцать футов, толщиной три фута, были утыканы битым стеклом… Что же предпринять? Вот в таком отчаянном положении должен был застать ее приближавшийся рассвет. Что о ней подумают, увидев ее в таком месте, где она могла оказаться единственно с намерением бежать? Разве удастся ей укрыться от ярости графа? Никакой пощады нечего было ожидать от этого дикого вепря! Он насытится ее кровью, она не сомневалась в этом: такую кару он ей обещал… Возвращение было невозможно: Вольмир сразу убрала связанные простыни; стучаться в двери — значило наверняка выдать себя. Каким-то чудом наша бедная Жюстина не потеряла голову окончательно и не сдалась на милость своего отчаяния. Если бы только она заметила хотя бы искорку жалости в душе хозяина, возможно, надежда бросила бы ее навстречу опасности, но это был тиран, варвар, монстр, презирающий женщин, который давно искал повод расправиться с ней, выпустить из нее всю кровь капля за каплей, чтобы посмотреть, сколько часов она будет умирать от этой пытки — разве можно было рассчитывать на снисхождение? Не зная, что делать, окруженная со всех сторон опасностями, она села под деревом, молча отдаваясь на волю Всевышнего. Наконец забрезжило утро, и первое, что бросилось ей в глаза, был сам граф. Он вышел для того, чтобы подстеречь мальчишек, которым он молчаливо позволял собирать ветки в своем парке, а потом с удовольствием заставал их на месте преступления и избивал до крови. И в этот раз его экспедиция увенчалась успехом: он поймал одного воришку, порвал несчастному ягодицы и прогнал прочь увесистой палкой, и тут он увидел Жюстину: ему показалось, что он столкнулся с привидением… Он невольно отпрянул. Редко храбрость входит в число достоинств злодея. Жюстина поднялась, дрожа всем телом, и снова упала в ноги злодею.
— Что ты здесь делаешь? — свирепо спросил антропофаг.
— О сударь, накажите меня, я виновата, мне нечего ответить…
Несчастная… На свою беду она забыла порвать письмо госпожи. Жернанд сразу заподозрил неладное, заметил злосчастную записку, достал ее, пробежал глазами и коротко приказал Жюстине следовать за ним.
Они вошли в замок через потайную лестницу, расположенную под сводами, там царила гробовая тишина. После нескольких поворотов граф открыл темницу и швырнул туда Жюстину.
— Глупая девчонка, — сказал он, — я ведь предупреждал, что такой проступок карается смертью, так что готовься к этому справедливому возмездию: завтра после трапезы я займусь тобой.
Бедное создание упало к ногам варвара, но жестокосердный, схватив ее за волосы, бросил на пол и два или три раза протащил по каземату, а в довершение едва не расплющил о стену.
— Тебе стоило бы немедленно вскрыть все четыре вены, — злобно проговорил он перед тем, как уйти, — и если я откладываю твою казнь, будь уверена, что только для того, чтобы сделать ее еще более долгой и ужасной.
Не поддается описанию ночь, которую провела Жюстина; мучительные видения, теснившиеся у нее в голове, в сочетании с многочисленными ушибами — следами гнева Жернанда — сделали ее самой ужасной в жизни нашей героини.
Надо самому испытать несчастье, чтобы представить себе жуткое состояние обреченного, который в любую минуту ожидает казни, у которого отобрана всякая надежда и который не знает, не будет ли очередной вздох последним в его жизни. Теряясь в догадках относительно истязаний, ему уготованных, он рисует их в своем воображении в тысячах форм, одна ужаснее другой. Самый слабый шум кажется ему шагами палачей: его кровь застывает, сердце его останавливается, и меч, — который разрушит нить его существования, не так страшен для него, как переживаемый момент.
Очевидно, граф начал расправу со своей жены. Словом, о событии, которое спасло Жюстину, нам остается только догадываться. Тридцать шесть часов наша героиня пребывала в ужасном состоянии, описанном выше, наконец дверь отворилась, и вошел Жернанд. Он был один, глаза его гневно сверкали.
— Вам известно, какая смерть вас ожидает, — начал он. — Ваша ядовитая кровь будет сочиться по капле, я буду пускать ее три раза в день, как уже говорилось, я давно ждал этого случая и благодарен вам за предоставленную возможность.
Монстр, не в силах больше сдерживать свою страсть, взял Жюстину за руку, надрезал ее и, когда набежало три чашки крови, перевязал рану. Не успел он закончить, как раздались громкие крики.
— Господин! Господин! — сказала запыхавшаяся служанка. — Идите скорее, мадам умирает… Она хочет поговорить с вами, пока не отдала Богу душу.
И посланница тут же повернулась и поспешила к госпоже. Как бы ни был привычен человек к злодейству, редко случается, чтобы известие о его результатах не заставило дрогнуть злодейскую душу. При этом на какой-то миг добродетель входит в свои права, которые тут же вновь уступает пороку. Жернанд выскочил следом и забыл запереть двери. Жюстина воспользовалась случаем; несмотря на почти трехдневную диету и на обильное кровопускание, она бросилась вон из темницы, пробежала через двор и оказалась на дороге, никем не замеченная… Надо идти, твердила она про себя, идти во что бы то ни стало; если неправый презирает слабого, все равно существует Бог, который защищает несчастных и никогда их не покидает [62].
Вдохновленная такими утешительными и химерическими мыслями, она храбро двинулась вперед и к ночи добралась до какой-то хижины, расположенной в шести лье от замка.
Считая свою госпожу мертвой, не имея при себе письма, где был написан адрес ее матери, она отказалась от всякой надежды быть полезной для несчастной Вольмир и утром пошла дальше, отбросив также мысль жаловаться кому-либо и намереваясь лишь добраться до Лиона, куда и пришла на восьмой день, ослабевшая, еле державшаяся на ногах, зато никем не преследуемая. Отдохнув немного, она приняла решение идти в Гренобль, где ее наверняка должно ждать счастье (так ей казалось по крайней мере). А мы проследуем за ней, узнаем, что будет дальше, и поведаем о том читателю, который пожелает снова взять в руки нашу книгу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
— Несомненно, — сказал Верней, — а твой ужас только сильнее укрепляет меня в этом решении. Я уже подписал договор. Я вам дал честное благородное слово, Д'Эстерваль, и прошу вас воспитать эту девицу как следует.
— Ах, черт возьми, — умилился Брессак, — где она лучше узнает, что такое убийство, как не в доме, где каждый день кого-нибудь убивают! Ну а я со своей стороны, — прибавил он, — требую комиссионные с этой сделки.
— Что именно?
— Я прошу вас, дядя, отдать мне Виктора, вашего сына; я без ума от этого юноши, доверьте мне его года на два-три, чтобы я мог завершить его образование.
— В лучшие руки ему не попасть, — сказал Верней, — он похож на тебя, друг мой, и я желаю сыну всего самого лучшего. Главное — обрати внимание на его слабые места, внуши ему наши принципы, закали его душу и заставь его презирать женщин.
— Да, лучшего места ему не найти, — печально заметила Жюстина. — Несчастный мальчик! Как мне его жаль…
— А я другого мнения, — сердито оборвала ее Доротея, — господин де Брессак, может быть, самый лучший наставник, какого я знаю; я хотела бы иметь десять детей, чтобы всех их доверить его попечению.
— Признаться, друзья мои, — сказал Жернанд, — я очень рад, что все вы получили, что хотели, только я один остался с носом.
— Нисколько, — возразил Верней, — я хотел отобрать у тебя Жюстину, — но теперь оставляю ее тебе; не печалься — этот предмет стоит всех наших вместе взятых: на свете нет девицы более красивой, более кроткой и добродетельной, чем она. Ты говорил мне о новом браке, и в этом деле тебе будет очень полезна Жюстина, я же отказываюсь от своих намерений в отношении нее, так что, брат, и тебя не обидели.
— Но все-таки вы все покидаете меня? — спросил Жернанд.
— Да, завтра утром, — ответил Д'Эстерваль.
— Ну что ж, — сказал Жернанд, — а я постараюсь поскорее найти новую жену, чтобы мы могли собраться для новых развлечений.
На этом они разошлись. Д'Эстерваль с помощью Джона и одной из старух отвел мадам де Верней в комнату, которую отделяла от дортуара Вернея тоненькая перегородка. Но прежде жестокий муж некоторое время шуровал своим членом в ее потрохах, она плакала, а Д'Эстерваль, не имевший никакого желания щадить ее, поглаживал свой твердый, как железо, орган. Верней захватил с собой Марселину и Доротею; Сесилия, Роза, Жюстина и двое ганимедов составили компанию Жернанду.
Тщательно подготовленная сцена была ужасна, Брессак и Виктор незаметно пробрались к д'Эстервалю, и к его несказанному удовольствию мать погибла от руки сына. Нам достаточно известен характер этого юного чудовища, чтобы представить себе, с каким рвением и наслаждением он исполнил свою роль. Брессак и Д'Эстерваль по очереди насаживали его на кол, пока он творил чудовищные дела, к которым его поощряли. Несколько часов Вернею не говорили, какое участие принял в этом жестоком убийстве его сын, и скоро мы увидим, как он воспринял это известие. Но сначала расскажем о необычном колпаке, который надели на жертву. Читатель помнит, что похоть Вернея разгоралась от криков несчастной жены, поэтому на ее череп водрузили нечто вроде каски с раструбом, благодаря которой ее вопли, исторгнутые нечеловеческой болью, напоминали предсмертный рев быка.
— Черт! Что это такое? — удивился Верней, услышав такую музыку и бросаясь на мадам д'Эстерваль. — Никогда не слышал более сладостных звуков… Какого дьявола они с ней вытворяют, что она так верещит?
Наконец крики утихли, их сменили ругательства, свидетельствующие об оргазме д'Эстерваля, не менее громкие и выразительные.
— Он кончил, — пробормотал Верней, извергая свое семя в задницу Доротеи, — вот я и вдовец…
— Надеюсь, — заметила очаровательная супруга д'Эстерваля, которую, не переставая, ласкала Марселина, — и нам остается горько жалеть о том, что мы не присутствовали при ее кончине.
— Возможно, я получил бы меньше удовольствия, — сказал Верней, — потому что наизусть знаю такие вещи… А так я дал волю своему воображению, и оно меня не подвело…
— Ах, друг мой, — произнесла новая подруга Вернея, — то, что ты говоришь, мне очень нравится: я без ума от твоего воображения и надеюсь, что мы вдвоем будем творить большие дела.
— Да, — откликнулся Верней, — но только с условием, что я буду вам платить… я осыплю вас золотом; может быть, без этого я не испытывал бы к вам никаких чувств. Кстати, помните, дорогая, что эти деньги должны употребляться на распутство, вы будете распалять меня рассказами о злодействах, которые оплатили моими деньгами, чем ужаснее они будут, тем больше новых подарков вы будете получать.
— Клянусь своим клитором, — отвечала Доротея, — из всего, что ты от меня требуешь, это условие нравится мне больше всего, и отказаться от этого я не в силах. Деньги для того и существуют, чтобы покупать на них удовольствия.
— Я ценю их только как орудие для преступлений и удовлетворения страстей; если бы, к моему несчастью, у меня их не хватало, признаюсь, что я бы пошел на все, чтобы раздобыть их.
— Что я слышу! Ты стал бы воровать?
— О, я стал бы делать еще худшие вещи.
— Как я тебя понимаю, Верней! Я чувствую, как пылают твои чресла; ты снова должен излить сперму.
— Давай придумаем что-нибудь новенькое, мой ангел. Ступай в комнату своего мужа: я слышу, что он все еще развлекается там; пусть Джон сношает тебя на трупе моей жены, и вы оба кончите… Джон и ты. Потом ты вернешься, залитая спермой и кровью, я приласкаю тебе зад и чувствую, что эта выдумка доставит мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Но запомни… хорошенько запомни одну маленькую формальность, которую ты должна выполнить… Смотри, Доротея, как твердеет мой член при этих словах! Так вот, пока ты будешь вкушать блаженство на гигантском копье Джона, ты должна кричать во все горло: «Верней! Верней! Ты стал вдовцом и рогоносцем! Только что мой муж убил твою жену, а я… я тебе изменяю…» Да, мой ангел, да, ты будешь орать во всю глотку, а потом посмотришь, в каком экстазе я буду от этих слов.
— О Верней, какая прелесть! — не выдержала Доротея. — О милый Верней, какое у тебя воображение!
— Оно насквозь прогнившее, оно грязное, но чего ты ждала от меня, дорогая? Если разврат погубил меня, пусть вернут меня к жизни его радости.
Каково же было изумление Доротеи, когда она обнаружила, что совсем рядом, за стенкой, Брессак и Виктор только что сообща совершили злодейское убийство! Ей дали знак молчать, но вместо Джона в ее задницу вторгся Виктор, и в момент извержения маленький злодей закричал:
— Это я, отец… это я убил твою жену, это я наставляю тебе рога!
Верней вздрогнул и поспешил в комнату д'Эстерваля, возбужденный как застоявшийся бык. Ему показали тело его супруги, вернее окровавленные останки несчастной женщины, испустившей дух в результате пыток, о которых даже страшно рассказывать. Верней овладел сыном, который, как известно, сношал в этот момент Доротею; Брессак совокуплялся с дядей, Джон содомировал Брессака; Марселина орудовала хлыстом, подбадривая участников этой потрясающей оргии; она стихла только для того, чтобы возобновиться в новых формах и продолжаться до появления дневной звезды, которой предстояло осветить, наконец сцену расставания наших героев [61].
Нетрудно представить, что расставание сопровождалось самыми горячими заверениями скоро встретиться вновь, каждый дал слово и отправился своей дорогой.
Жернанд провел несколько дней в замке новой супруги, затем увез ее в свой. Мадам де Вольмир не могла поехать с дочерью: скрученная подагрой и ревматизмом, она не покидала своего кресла, поэтому Жернанд, завладев девушкой, скоро изолировал ее так же, как и прежнюю жену. Только вместо сумасшествия стали поговаривать об эпилепсии, о том, что за молодой графиней следует строго присматривать, что ей необходим покой; мать несчастной, женщина небогатая и осыпанная милостями Жернанда, не осмелилась проверить, слухи обрели силу фактов, и распутник стал спокойно наслаждаться с новой жертвой теми же удовольствиями, которые свели в могилу предыдущую.
В разгаре этих событий и замыслила Жюстина побег и, конечно, она осуществила бы его незамедлительно, если бы не надежда, что ей больше повезет со своей второй хозяйкой, нежели с той, которой ее лишила жестокость этих чудовищ. Мадемуазель де Вольмир, девятнадцатилетняя девушка, еще более красивая и нежная, чем прежняя госпожа, настолько покорила Жюстину, что та решила спасти ее, невзирая на грозящие ей опасности. Прошло около шести месяцев с тех пор, как коварный Жернанд начал приучать к своим омерзительным прихотям это кроткое очаровательное существо, приближалось время года, когда следовало ожидать нашествия всей злодейской шайки, и Жюстина, поколебавшись, открылась своей несчастной хозяйке: она сделала это с такой прямотой, с таким желанием разбить ее оковы, что та поверила ей.
Они договорились сообщить матери о жестокости графа. Мадемуазель де Вольмир не сомневалась в том, что женщина, давшая ей жизнь, несмотря на недуг, тут же поспешит на помощь к дочери. Но как предупредить ее? Привыкшая преодолевать преграды, Жюстина на глаз измерила высоту террасы — не более тридцати футов. Ее глаза не встретили никакой внешней ограды, и она решила, что окажется на лесной дороге, как только переберется через стену. Мадемуазель де Вольмир, приехавшая в замок ночью, не могла ни подтвердить, ни опровергнуть ее предположение, а в отсутствие графа Жюстина, бывшая под постоянным присмотром старух, не имела возможности произвести разведку местности. Итак наша храбрая и верная подруга решилась попытать счастья. Вольмир написала матери достаточно убедительное письмо, чтобы разжалобить ее и побудить тотчас поспешить на помощь своей несчастной дочери. Жюстина спрятала его на груди, затем с помощью связанных простыней спустилась к подножию крепости. Но что с ней стало, великий Боже, когда она обнаружила, что оказалась в парке, окруженном высокими стенами, которые были прежде не видны из-за множества густых деревьев; эти стены высотой тридцать футов, толщиной три фута, были утыканы битым стеклом… Что же предпринять? Вот в таком отчаянном положении должен был застать ее приближавшийся рассвет. Что о ней подумают, увидев ее в таком месте, где она могла оказаться единственно с намерением бежать? Разве удастся ей укрыться от ярости графа? Никакой пощады нечего было ожидать от этого дикого вепря! Он насытится ее кровью, она не сомневалась в этом: такую кару он ей обещал… Возвращение было невозможно: Вольмир сразу убрала связанные простыни; стучаться в двери — значило наверняка выдать себя. Каким-то чудом наша бедная Жюстина не потеряла голову окончательно и не сдалась на милость своего отчаяния. Если бы только она заметила хотя бы искорку жалости в душе хозяина, возможно, надежда бросила бы ее навстречу опасности, но это был тиран, варвар, монстр, презирающий женщин, который давно искал повод расправиться с ней, выпустить из нее всю кровь капля за каплей, чтобы посмотреть, сколько часов она будет умирать от этой пытки — разве можно было рассчитывать на снисхождение? Не зная, что делать, окруженная со всех сторон опасностями, она села под деревом, молча отдаваясь на волю Всевышнего. Наконец забрезжило утро, и первое, что бросилось ей в глаза, был сам граф. Он вышел для того, чтобы подстеречь мальчишек, которым он молчаливо позволял собирать ветки в своем парке, а потом с удовольствием заставал их на месте преступления и избивал до крови. И в этот раз его экспедиция увенчалась успехом: он поймал одного воришку, порвал несчастному ягодицы и прогнал прочь увесистой палкой, и тут он увидел Жюстину: ему показалось, что он столкнулся с привидением… Он невольно отпрянул. Редко храбрость входит в число достоинств злодея. Жюстина поднялась, дрожа всем телом, и снова упала в ноги злодею.
— Что ты здесь делаешь? — свирепо спросил антропофаг.
— О сударь, накажите меня, я виновата, мне нечего ответить…
Несчастная… На свою беду она забыла порвать письмо госпожи. Жернанд сразу заподозрил неладное, заметил злосчастную записку, достал ее, пробежал глазами и коротко приказал Жюстине следовать за ним.
Они вошли в замок через потайную лестницу, расположенную под сводами, там царила гробовая тишина. После нескольких поворотов граф открыл темницу и швырнул туда Жюстину.
— Глупая девчонка, — сказал он, — я ведь предупреждал, что такой проступок карается смертью, так что готовься к этому справедливому возмездию: завтра после трапезы я займусь тобой.
Бедное создание упало к ногам варвара, но жестокосердный, схватив ее за волосы, бросил на пол и два или три раза протащил по каземату, а в довершение едва не расплющил о стену.
— Тебе стоило бы немедленно вскрыть все четыре вены, — злобно проговорил он перед тем, как уйти, — и если я откладываю твою казнь, будь уверена, что только для того, чтобы сделать ее еще более долгой и ужасной.
Не поддается описанию ночь, которую провела Жюстина; мучительные видения, теснившиеся у нее в голове, в сочетании с многочисленными ушибами — следами гнева Жернанда — сделали ее самой ужасной в жизни нашей героини.
Надо самому испытать несчастье, чтобы представить себе жуткое состояние обреченного, который в любую минуту ожидает казни, у которого отобрана всякая надежда и который не знает, не будет ли очередной вздох последним в его жизни. Теряясь в догадках относительно истязаний, ему уготованных, он рисует их в своем воображении в тысячах форм, одна ужаснее другой. Самый слабый шум кажется ему шагами палачей: его кровь застывает, сердце его останавливается, и меч, — который разрушит нить его существования, не так страшен для него, как переживаемый момент.
Очевидно, граф начал расправу со своей жены. Словом, о событии, которое спасло Жюстину, нам остается только догадываться. Тридцать шесть часов наша героиня пребывала в ужасном состоянии, описанном выше, наконец дверь отворилась, и вошел Жернанд. Он был один, глаза его гневно сверкали.
— Вам известно, какая смерть вас ожидает, — начал он. — Ваша ядовитая кровь будет сочиться по капле, я буду пускать ее три раза в день, как уже говорилось, я давно ждал этого случая и благодарен вам за предоставленную возможность.
Монстр, не в силах больше сдерживать свою страсть, взял Жюстину за руку, надрезал ее и, когда набежало три чашки крови, перевязал рану. Не успел он закончить, как раздались громкие крики.
— Господин! Господин! — сказала запыхавшаяся служанка. — Идите скорее, мадам умирает… Она хочет поговорить с вами, пока не отдала Богу душу.
И посланница тут же повернулась и поспешила к госпоже. Как бы ни был привычен человек к злодейству, редко случается, чтобы известие о его результатах не заставило дрогнуть злодейскую душу. При этом на какой-то миг добродетель входит в свои права, которые тут же вновь уступает пороку. Жернанд выскочил следом и забыл запереть двери. Жюстина воспользовалась случаем; несмотря на почти трехдневную диету и на обильное кровопускание, она бросилась вон из темницы, пробежала через двор и оказалась на дороге, никем не замеченная… Надо идти, твердила она про себя, идти во что бы то ни стало; если неправый презирает слабого, все равно существует Бог, который защищает несчастных и никогда их не покидает [62].
Вдохновленная такими утешительными и химерическими мыслями, она храбро двинулась вперед и к ночи добралась до какой-то хижины, расположенной в шести лье от замка.
Считая свою госпожу мертвой, не имея при себе письма, где был написан адрес ее матери, она отказалась от всякой надежды быть полезной для несчастной Вольмир и утром пошла дальше, отбросив также мысль жаловаться кому-либо и намереваясь лишь добраться до Лиона, куда и пришла на восьмой день, ослабевшая, еле державшаяся на ногах, зато никем не преследуемая. Отдохнув немного, она приняла решение идти в Гренобль, где ее наверняка должно ждать счастье (так ей казалось по крайней мере). А мы проследуем за ней, узнаем, что будет дальше, и поведаем о том читателю, который пожелает снова взять в руки нашу книгу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Странная встреча. — Отвергнутое предложение. — Какую награду получила Жюстина за доброе дело. — Убежище нищих. — Нравы и обычаи этих людей
Ничто так не способствует размышлениям, как несчастье: постоянно мрачный, замкнутый в себе, тот, кого преследует фортуна, с горечью обвиняет всех и вся, не давая себе труда задуматься о том, что, поскольку на земле милости и превратности судьбы распределены приблизительно поровну, каждому должна достаться толика тех и других .
Повинуясь порыву, естественному для всех людей в подобных обстоятельствах, Жюстина была погружена в тягостные мысли, когда на глаза ей попала газета, где она прочитала, что Роден, тот самый негодяй из Сен-Марселя, который так жестоко покарал ее за попытку помешать задуманному им детоубийству, назначен придворным хирургом русской императрицы с очень высоким жалованьем. «Великий Боже, — с изумлением покачала она головой, — стало быть, мне суждено небом видеть порок торжествующим, а добродетель в оковах! Ну что ж, пусть он радуется, этот злодей, раз так угодно провидению, пусть торжествует! А ты, страдай, несчастная, но страдай молча, без жалоб: таков приговор судьбы, покорись ему, и пусть твой путь тернист, —сумей достойно пройти его; награду ты найдешь в своем сердце, а чистые радости стоят большего, нежели угрызения совести, которые терзают твоих палачей…» Ах, бедное создание, ей было невдомек, что угрызения не посещают души людей, составлявших несчастье ее жизни, и что существует эпоха злобности, когда человек не только не тяготится злом, которое он творит, но напротив, приходит в отчаяние от скудости своих возможностей творить его еще больше.
Кроткая девушка еще не познала все примеры торжества зла, примеры, столь печальные для добродетели и столь милые пороку, который не перестает им радоваться, и развращенность персонажа, которого ей предстояло встретить, должна была, разумеется, потрясти и удручить ее более, чем все прежние события, ибо этот человек подверг ее самым кровавым истязаниям.
Она готовилась в дорогу, когда одетый в зеленое лакей однажды вечером принес ей записку следующего содержания, попросив ускорить ответ:
«Некое лицо, которое когда-то поступило несправедливо по отношению к вам, горит желанием увидеться с вами; если вы поспешите, вы узнаете нечто очень важное, что, возможно, заставит вас изменить о нем мнение».
— Кто вас послал, сударь? — спросила Жюстина у лакея. — Я не дам ответа, пока не буду знать, кто ваш хозяин.
— Его зовут господин де Сен-Флоран, мадемуазель; он имел удовольствие встречаться с вами раньше недалеко от Парижа; он говорит, что вы оказали ему услуги, за
1 Греки изображали Юпитера восседающим между двух сосудов: в одном были дары фортуны, в другом — ее немилости. Бог пригоршнями доставал содержимое сосудов и по очереди бросал на людей, но он чаще запускал руку в бочку с несчастьями, чем с благоденствиями. (Прим. автора.)
которые он хочет вас отблагодарить; сейчас он держит, в руках торговлю этого города и имеет возможность быть вам полезным. Короче, он ждет вас.
Жюстина недолго раздумывала. Если бы этот человек, решила она, не имел добрых намерений, разве стал бы он писать такую записку? Он, конечно, же раскаивается в своих старых грехах и с ужасом вспоминает, как отнял у меня самое дорогое, как в угоду своему мерзкому капризу сделал со мной самое ужасное, что может испытать женщина; разумеется, он вспоминает узы, которые нас связывают. Да, да, это угрызения совести мучают его, надо спешить: я возьму на душу грех, если не успокою их. К тому же не такое блестящее у меня положение, чтобы отвергать предложенную помощь. Разве не должна я с благодарностью принять то, что предлагает мне небо в утешение? Он хочет встретиться со мной в своем доме, в силу своего богатства он должен быть окружен людьми, перед которыми не осмелится снова причинить мне зло, ну а я — прости меня Господи! — могу ли я надеяться на что-нибудь другое, кроме сочувствия и уважения?
Поразмыслив таким образом, Жюстина сказала лакею, что завтра в одиннадцать часов она будет иметь честь приветствовать его хозяина, чтобы поздравить его с благодеяниями, которыми осыпала его фортуна, но что, увы, она не может похвастать этим же… Она легла в постель, думая о том, что скажет ей этот человек, и всю ночь не сомкнула глаз.
Наконец она пришла по указанному адресу и увидела великолепный особняк, толпу лакеев, и пренебрежительные взгляды этой наглой и сытой челяди едва не заставили ее повернуть назад, но тут ее подхватил под руку тот самый лакей, который приносил ей послание, и, успокоив, провел в роскошный кабинет, где она сразу узнала своего мучителя, хотя ему было уже сорок пять лет и они не виделись почти целое десятилетие. Сен-Флоран даже не привстал, выпроводил лакея и кивком головы пригласил Жюстину сесть на стул рядом с огромным креслом, в котором восседал.
— Я хотел увидеть вас, дорогая племянница, — начал он высокомерным тоном, — не потому, что считаю себя виновным перед вами, не потому, что тягостные воспоминания вынуждают меня компенсировать причиненный вам ущерб — я считаю себя выше этого; нет, просто дело в том, что за то короткое время, что мы виделись, я заметил в вас незаурядный ум. Именно это необходимо для того дела, которое я хочу вам предложить, и если вы согласитесь, тогда, благодаря моей потребности в ваших услугах, вы найдете в моем богатстве средства, столь необходимые вам, но без этого вы не получите ровным счетом ничего.
Жюстина собиралась что-то сказать по поводу столь необычного начала, но Сен-Флоран жестом остановил ее.
— Оставим прошлое, — продолжал он, — это история игры страстей, мои принципы диктуют мне, что никакая преграда не должна стоять на их пути: когда говорят страсти, им надо служить, и других законов я не признаю. Когда меня схватили разбойники, в чьем обществе я вас встретил, вы видели, чтобы я жаловался на свою участь? Смириться и действовать хитростью, когда ты слаб, и пользоваться всеми своими правами, когда сила на твоей стороне — вот моя система. Вы были молодой и красивой, Жюстина, вы оказались моей племянницей, мы находились в глухом лесу, а на свете нет для меня более сильной страсти, чем топтать цветы девичьей невинности; вы обладали таким цветком, который так мне люб, я его сорвал, я вас изнасиловал; я бы сделал еще хуже, если бы первый мой натиск не увенчался успехом и если бы вы вздумали сопротивляться. Но может быть, вы упрекнете меня за то, что я оставил вас без средств, посреди леса, на опасной дороге? Ну что ж, Жюстина, я не буду растрачивать попусту время, объясняя вам мои мотивы — вы их поймете: только люди, знающие человеческое сердце, изучившие все его изгибы, проникшие в самые глубокие его уголки, могут просветить вас на сей счет. Вы сделали меня вашим должником, Жюстина, вы помогли мне спастись, вы узурпировали права на мою признательность, так что еще было нужно такой душе, как моя, чтобы замыслить против вас самые чудовищные злодеяния?
— О сударь! И вы еще говорите, что кто-то может понять подобные ужасы!
— Да, Жюстина, да! Они близки и понятны злодею, все страсти у него сцеплены друг с другом неразрывно, и как только первая вырывается, остальные покорно следуют за ней. Вы это видели; изнасиловав и избив вас — я ведь избил вас, Жюстина!, я отошел шагов на двадцать и стал думать о том, в каком состоянии вас оставил, и в ту же минуту в этих мыслях обрел новые силы для новых злодейств; я сношал вас только во влагалище и вернулся специально, чтобы насладиться вашим задом, если бы у вас была тысяча местечек, где таится невинность, я бы все их посетил одно за другим. Выходит, правда, что в некоторых душах похоть рождается в преступлении — да что я говорю! — правда в том, что только преступление пробуждает ее и толкает к действию.
— Какая жестокость, сударь!
— Разве не мог я совершить еще более чудовищную? Я мог бы убить вас, Жюстина: не буду скрывать, что у меня чесались руки; должно быть, вы слышали, как я искал вас в кустах, вы были бы мертвы, найди я вас тогда! Я не нашел вас и утешился уверенностью в том, что в столь отчаянном положении жизнь станет для вас хуже, чем смерть. Но оставим это, девочка, и перейдем к вопросу, ради которого я захотел вас увидеть.
— Эта невероятная страсть срывать цветы невинности девочек не покинула меня, Жюстина, — продолжал СенФлоран. — С ней случилось то же самое, что бывает со всеми остальными извращениями сладострастия: с возрастом они делаются сильнее. Из прошлых злодейств рождаются новые желания, а эти желания порождают новые преступления. Все это было бы не так хлопотно, если бы для их утоления не употреблялись самые незаконные средства, но поскольку потребность в злодействе есть первейший движитель наших капризов, чем преступнее то, что влечет нас, тем сильнее это нас возбуждает. На этой стадии мы сетуем лишь на недостаточность наших возможностей, наше сластолюбие разгорается по мере увеличения нашей жестокости, так люди погружаются в трясину порока без малейшего желания выбраться оттуда. Такова моя история, Жюстина: каждый день для моих жертвоприношений необходимы два ребенка, насладившись ими, я не только никогда больше не вижу их, но для полного удовлетворения моих прихотей необходимо, чтобы эти предметы тотчас покинули город. Я был бы огорчен на следующий день, зная, что жертвы дышат тем же воздухом, что и я. Избавляюсь я от них очень простым способом, и ты не поверишь, Жюстина, но благодаря моим утехам и Лангедок и Прованс заселяются многочисленными предметами распутства
Повинуясь порыву, естественному для всех людей в подобных обстоятельствах, Жюстина была погружена в тягостные мысли, когда на глаза ей попала газета, где она прочитала, что Роден, тот самый негодяй из Сен-Марселя, который так жестоко покарал ее за попытку помешать задуманному им детоубийству, назначен придворным хирургом русской императрицы с очень высоким жалованьем. «Великий Боже, — с изумлением покачала она головой, — стало быть, мне суждено небом видеть порок торжествующим, а добродетель в оковах! Ну что ж, пусть он радуется, этот злодей, раз так угодно провидению, пусть торжествует! А ты, страдай, несчастная, но страдай молча, без жалоб: таков приговор судьбы, покорись ему, и пусть твой путь тернист, —сумей достойно пройти его; награду ты найдешь в своем сердце, а чистые радости стоят большего, нежели угрызения совести, которые терзают твоих палачей…» Ах, бедное создание, ей было невдомек, что угрызения не посещают души людей, составлявших несчастье ее жизни, и что существует эпоха злобности, когда человек не только не тяготится злом, которое он творит, но напротив, приходит в отчаяние от скудости своих возможностей творить его еще больше.
Кроткая девушка еще не познала все примеры торжества зла, примеры, столь печальные для добродетели и столь милые пороку, который не перестает им радоваться, и развращенность персонажа, которого ей предстояло встретить, должна была, разумеется, потрясти и удручить ее более, чем все прежние события, ибо этот человек подверг ее самым кровавым истязаниям.
Она готовилась в дорогу, когда одетый в зеленое лакей однажды вечером принес ей записку следующего содержания, попросив ускорить ответ:
«Некое лицо, которое когда-то поступило несправедливо по отношению к вам, горит желанием увидеться с вами; если вы поспешите, вы узнаете нечто очень важное, что, возможно, заставит вас изменить о нем мнение».
— Кто вас послал, сударь? — спросила Жюстина у лакея. — Я не дам ответа, пока не буду знать, кто ваш хозяин.
— Его зовут господин де Сен-Флоран, мадемуазель; он имел удовольствие встречаться с вами раньше недалеко от Парижа; он говорит, что вы оказали ему услуги, за
1 Греки изображали Юпитера восседающим между двух сосудов: в одном были дары фортуны, в другом — ее немилости. Бог пригоршнями доставал содержимое сосудов и по очереди бросал на людей, но он чаще запускал руку в бочку с несчастьями, чем с благоденствиями. (Прим. автора.)
которые он хочет вас отблагодарить; сейчас он держит, в руках торговлю этого города и имеет возможность быть вам полезным. Короче, он ждет вас.
Жюстина недолго раздумывала. Если бы этот человек, решила она, не имел добрых намерений, разве стал бы он писать такую записку? Он, конечно, же раскаивается в своих старых грехах и с ужасом вспоминает, как отнял у меня самое дорогое, как в угоду своему мерзкому капризу сделал со мной самое ужасное, что может испытать женщина; разумеется, он вспоминает узы, которые нас связывают. Да, да, это угрызения совести мучают его, надо спешить: я возьму на душу грех, если не успокою их. К тому же не такое блестящее у меня положение, чтобы отвергать предложенную помощь. Разве не должна я с благодарностью принять то, что предлагает мне небо в утешение? Он хочет встретиться со мной в своем доме, в силу своего богатства он должен быть окружен людьми, перед которыми не осмелится снова причинить мне зло, ну а я — прости меня Господи! — могу ли я надеяться на что-нибудь другое, кроме сочувствия и уважения?
Поразмыслив таким образом, Жюстина сказала лакею, что завтра в одиннадцать часов она будет иметь честь приветствовать его хозяина, чтобы поздравить его с благодеяниями, которыми осыпала его фортуна, но что, увы, она не может похвастать этим же… Она легла в постель, думая о том, что скажет ей этот человек, и всю ночь не сомкнула глаз.
Наконец она пришла по указанному адресу и увидела великолепный особняк, толпу лакеев, и пренебрежительные взгляды этой наглой и сытой челяди едва не заставили ее повернуть назад, но тут ее подхватил под руку тот самый лакей, который приносил ей послание, и, успокоив, провел в роскошный кабинет, где она сразу узнала своего мучителя, хотя ему было уже сорок пять лет и они не виделись почти целое десятилетие. Сен-Флоран даже не привстал, выпроводил лакея и кивком головы пригласил Жюстину сесть на стул рядом с огромным креслом, в котором восседал.
— Я хотел увидеть вас, дорогая племянница, — начал он высокомерным тоном, — не потому, что считаю себя виновным перед вами, не потому, что тягостные воспоминания вынуждают меня компенсировать причиненный вам ущерб — я считаю себя выше этого; нет, просто дело в том, что за то короткое время, что мы виделись, я заметил в вас незаурядный ум. Именно это необходимо для того дела, которое я хочу вам предложить, и если вы согласитесь, тогда, благодаря моей потребности в ваших услугах, вы найдете в моем богатстве средства, столь необходимые вам, но без этого вы не получите ровным счетом ничего.
Жюстина собиралась что-то сказать по поводу столь необычного начала, но Сен-Флоран жестом остановил ее.
— Оставим прошлое, — продолжал он, — это история игры страстей, мои принципы диктуют мне, что никакая преграда не должна стоять на их пути: когда говорят страсти, им надо служить, и других законов я не признаю. Когда меня схватили разбойники, в чьем обществе я вас встретил, вы видели, чтобы я жаловался на свою участь? Смириться и действовать хитростью, когда ты слаб, и пользоваться всеми своими правами, когда сила на твоей стороне — вот моя система. Вы были молодой и красивой, Жюстина, вы оказались моей племянницей, мы находились в глухом лесу, а на свете нет для меня более сильной страсти, чем топтать цветы девичьей невинности; вы обладали таким цветком, который так мне люб, я его сорвал, я вас изнасиловал; я бы сделал еще хуже, если бы первый мой натиск не увенчался успехом и если бы вы вздумали сопротивляться. Но может быть, вы упрекнете меня за то, что я оставил вас без средств, посреди леса, на опасной дороге? Ну что ж, Жюстина, я не буду растрачивать попусту время, объясняя вам мои мотивы — вы их поймете: только люди, знающие человеческое сердце, изучившие все его изгибы, проникшие в самые глубокие его уголки, могут просветить вас на сей счет. Вы сделали меня вашим должником, Жюстина, вы помогли мне спастись, вы узурпировали права на мою признательность, так что еще было нужно такой душе, как моя, чтобы замыслить против вас самые чудовищные злодеяния?
— О сударь! И вы еще говорите, что кто-то может понять подобные ужасы!
— Да, Жюстина, да! Они близки и понятны злодею, все страсти у него сцеплены друг с другом неразрывно, и как только первая вырывается, остальные покорно следуют за ней. Вы это видели; изнасиловав и избив вас — я ведь избил вас, Жюстина!, я отошел шагов на двадцать и стал думать о том, в каком состоянии вас оставил, и в ту же минуту в этих мыслях обрел новые силы для новых злодейств; я сношал вас только во влагалище и вернулся специально, чтобы насладиться вашим задом, если бы у вас была тысяча местечек, где таится невинность, я бы все их посетил одно за другим. Выходит, правда, что в некоторых душах похоть рождается в преступлении — да что я говорю! — правда в том, что только преступление пробуждает ее и толкает к действию.
— Какая жестокость, сударь!
— Разве не мог я совершить еще более чудовищную? Я мог бы убить вас, Жюстина: не буду скрывать, что у меня чесались руки; должно быть, вы слышали, как я искал вас в кустах, вы были бы мертвы, найди я вас тогда! Я не нашел вас и утешился уверенностью в том, что в столь отчаянном положении жизнь станет для вас хуже, чем смерть. Но оставим это, девочка, и перейдем к вопросу, ради которого я захотел вас увидеть.
— Эта невероятная страсть срывать цветы невинности девочек не покинула меня, Жюстина, — продолжал СенФлоран. — С ней случилось то же самое, что бывает со всеми остальными извращениями сладострастия: с возрастом они делаются сильнее. Из прошлых злодейств рождаются новые желания, а эти желания порождают новые преступления. Все это было бы не так хлопотно, если бы для их утоления не употреблялись самые незаконные средства, но поскольку потребность в злодействе есть первейший движитель наших капризов, чем преступнее то, что влечет нас, тем сильнее это нас возбуждает. На этой стадии мы сетуем лишь на недостаточность наших возможностей, наше сластолюбие разгорается по мере увеличения нашей жестокости, так люди погружаются в трясину порока без малейшего желания выбраться оттуда. Такова моя история, Жюстина: каждый день для моих жертвоприношений необходимы два ребенка, насладившись ими, я не только никогда больше не вижу их, но для полного удовлетворения моих прихотей необходимо, чтобы эти предметы тотчас покинули город. Я был бы огорчен на следующий день, зная, что жертвы дышат тем же воздухом, что и я. Избавляюсь я от них очень простым способом, и ты не поверишь, Жюстина, но благодаря моим утехам и Лангедок и Прованс заселяются многочисленными предметами распутства