Страница:
И вот настал один из таких дней, и Поликарп задумал всех поразить пышностью и великолепием, отпраздновать его так, как ни один из подобных дней дотоле не праздновался. И когда он вместе с наиболее чтимыми в королевстве людьми поднялся на возвышение; когда заиграла военная и невоенная музыка, подав сигнал к началу соревнования; когда четыре бегуна, четверо легких и быстрых в движениях юношей, выставили левую ногу на шаг вперед, а правую подняли, и когда для того, чтобы пуститься бежать во весь мах, им оставалось только перемахнуть через веревку, служившую им чертою и знаком, — перемахнув же, они должны были духом домчаться до означенной границы, указывавшей на то, что здесь конец их пробегу, — в эту самую минуту на море показалась лодка, коей борта блестели, должно думать, оттого, что ее недавно чистили, и помогали ей резать волну двенадцать гребцов: шесть на носу, шесть на корме, по наружному виду — молодец к молодцу, все, как на подбор, плечистые, грудь колесом, с мускулистыми руками, и все до одного в белых одеждах, за исключением рулевого, который, как положено моряку, был в красном.
Лодка стремительно врезалась носом в берег; причалить же ее и выпрыгнуть из нее на сушу всем, кто в ней находился, — это было для них делом одного мгновения.
Поликарп приказал не начинать бега, пока не будет установлено, что это за люди и что им надобно, — он решил, что они прибыли на празднества, дабы показать в играх свое молодечество.
Первым приблизился к королю рулевой, совсем еще юнец, коего щеки, гладкие и растительности лишенные, были, что называется, кровь с молоком, а локоны — что золотые кольца; словом, каждая черта его лица, взятая в отдельности, была так совершенна, и так дивно хороши были все его черты в совокупности, и такое они составляли прекрасное целое, что очаровательная наружность юноши пленила не только взоры, но и сердца всех, кто на него взирал; покорил он в тот миг и меня. Обратился же он к королю с такими словами:
«Государь! Я и мои товарищи, прослышав о ваших играх, прибыли, дабы принять в них участие и тебя потешить; прибыли же мы не издалека, — мы прибыли с корабля, который мы оставили возле ближнего острова Сцинты, а как ветер был для нас неблагоприятен, то мы прибегли к помощи лодок, весел и собственных рук. Все мы благородного происхождения, все мы жаждем заслужить почести, тебе же, как всякому королю, надлежит оказывать честь иноземцам, а потому мы повергаем к твоим стопам просьбу: дозволь нам показать нашу силу и наше искусство, и пусть это послужит тебе развлечением, нам же — к вящей славе и выгоде».
«Юноша, судьбою взысканный! — молвил король. — Ты в таких изысканных и учтивых выражениях заявляешь о своем желании, что нехорошо было бы с моей стороны тебе отказать. Почти же своим участием мои празднества как тебе заблагорассудится, мне же предоставь вознаградить тебя: ведь если судить по крепости твоего телосложения, то вряд ли еще кто-нибудь, кроме тебя, может рассчитывать на высшие награды».
Прелестный юноша в знак почтительности и благодарности опустился на одно колено и наклонил голову, а затем в два прыжка очутился подле веревки, удерживавшей четырех легконогих бегунов. Двенадцать его товарищей стали в сторонку, чтобы быть зрителями соревнования в беге.
Послышались звуки трубы, и вслед за тем все пятеро перепрыгнули через веревку и понеслись, но не успели они пробежать и двадцати шагов, как уже шагов на шесть, если не больше, обогнал местных бегунов новоприбывший, а на тридцатом шаге у него было уже преимущество более чем в пятнадцать шагов. Под конец же он их обогнал больше чем на половину всего расстояния, как если б то были неподвижные статуи, и привел в изумление всех присутствовавших, особливо Синфоросу, следившую за юношей все время — и когда он бежал, и когда он стоял на месте, ибо красота и ловкость юноши привлекали к себе не только взоры, но и души тех, кто на него смотрел. Мои взоры были в то время прикованы к Поликарпе — сладостному предмету моих мечтаний, однако между прочим я наблюдал и за Синфоросой. Когда же участники игр удостоверились, как легко досталась чужестранцу награда за быстроту бега, сердцами их завладела зависть.
Потом началось состязание в искусстве фехтования. Получивший награду за бег вышел один против шести и своею, вороненой стали, рапирой кому угодил в губу, кому в нос, кому в глаз, кому в лоб, а у него, как говорится, ни один волос с головы не упал.
Народ зашумел, и при всеобщем одобрении ему была присуждена высшая награда.
Вслед за тем еще шесть искусников стали готовиться к борьбе, и в борьбе юный чужеземец снова в грязь лицом не ударил. Обнажив широкие свои плечи, высокую, могучую грудь и мускулы сильных рук, он с неимоверною быстротою и ловкостью всех шестерых, как они ни сопротивлялись и ни упорствовали, положил на обе лопатки.
После этого он схватил тяжелый молот, который был воткнут в землю (он знал заранее, что четвертое состязание будет состоять в метании молота), прикинул его вес на руке, а затем сделал знак толпе расступиться, чтобы можно было беспрепятственно метнуть молот. Взяв молот, юноша, не отводя руку назад, с такой силой метнул его, что берег моря оказался для него слишком близкой границей: пролетев над берегом, молот упал далеко в море.
Сверхъестественная сила чужестранца привела соперников его в совершенное уныние, и они, отказавшись метать молот, дали ему арбалет и стрелы и указали на высокое, без единого сучка, дерево, к вершине коего было прикреплено копьецо, а к копьецу был привязан за нитку голубь, стрелять в которого тем, кто желал в этом состязании принять участие, полагалось по разу.
Один из таковых, хваставший своею меткостью, вышел вперед, прицелился — ну, думаю, сейчас он попадет в голубя! Пустил стрелу, но стрела вонзилась в самый кончик копья, после чего испуганный голубь вспорхнул; тогда второй стрелок, не менее кичливый, до того метко пустил стрелу, что нитка, за которую был привязан голубь, порвалась, и голубь, почувствовав, что он уже не на привязи, почуяв свободу, положил без промедления ею воспользоваться и затрепыхал крылышками. Но в это самое время пустил стрелу тот, кто уже привык высшие получать награды, и тут прямо можно было подумать, что он отдал стреле приказание, а она, будучи существом разумным, ему повиновалась, ибо, с резким и долгим свистом разрезав воздух, она настигла голубя и, пронзив ему сердце, пресекла и полет его, и самую его жизнь.
Туг снова раздались восторженные клики, и все наперерыв стали восхищаться чужестранцем, который и в беге, и в фехтовании, и в борьбе, и в метании молота, и в стрельбе из лука, а равно и во многих других состязаниях, о коих я не упомянул, показал полнейшее свое превосходство и высшие заслужил награды, так что товарищам его не было уже никакого смысла принимать участие в соревнованиях.
Игры закончились в сумерки; как же скоро король Поликарп и другие судьи встали с мест, дабы вручить победителю награды, победитель опустился перед королем на колени и сказал:
«Наш корабль остался без надзора, а ведь уже темнеет; между тем высокие награды, которые я ожидаю получить, да еще из твоих рук, не подобает принимать второпях, а потому я прошу тебя, великий государь, отложить их вручение до другого раза, и тогда я снова на досуге и на свободе тебе послужу».
Король обнял юношу и спросил, как его зовут; тот ответил, что зовут его Периандром.
В это время прелестная Синфороса сняла со своей точеной головки венок и, возложив его на голову юного красавца, с видом скромным и в то же время обворожительным обратилась к нему:
— Когда на долю отца моего выпадет счастье снова тебя увидеть, то ты увидишь, что не ты сослужишь ему службу, а тебе будут здесь служить.
Глава двадцать третья
КНИГА ВТОРАЯ
Глава первая,
Глава вторая
Лодка стремительно врезалась носом в берег; причалить же ее и выпрыгнуть из нее на сушу всем, кто в ней находился, — это было для них делом одного мгновения.
Поликарп приказал не начинать бега, пока не будет установлено, что это за люди и что им надобно, — он решил, что они прибыли на празднества, дабы показать в играх свое молодечество.
Первым приблизился к королю рулевой, совсем еще юнец, коего щеки, гладкие и растительности лишенные, были, что называется, кровь с молоком, а локоны — что золотые кольца; словом, каждая черта его лица, взятая в отдельности, была так совершенна, и так дивно хороши были все его черты в совокупности, и такое они составляли прекрасное целое, что очаровательная наружность юноши пленила не только взоры, но и сердца всех, кто на него взирал; покорил он в тот миг и меня. Обратился же он к королю с такими словами:
«Государь! Я и мои товарищи, прослышав о ваших играх, прибыли, дабы принять в них участие и тебя потешить; прибыли же мы не издалека, — мы прибыли с корабля, который мы оставили возле ближнего острова Сцинты, а как ветер был для нас неблагоприятен, то мы прибегли к помощи лодок, весел и собственных рук. Все мы благородного происхождения, все мы жаждем заслужить почести, тебе же, как всякому королю, надлежит оказывать честь иноземцам, а потому мы повергаем к твоим стопам просьбу: дозволь нам показать нашу силу и наше искусство, и пусть это послужит тебе развлечением, нам же — к вящей славе и выгоде».
«Юноша, судьбою взысканный! — молвил король. — Ты в таких изысканных и учтивых выражениях заявляешь о своем желании, что нехорошо было бы с моей стороны тебе отказать. Почти же своим участием мои празднества как тебе заблагорассудится, мне же предоставь вознаградить тебя: ведь если судить по крепости твоего телосложения, то вряд ли еще кто-нибудь, кроме тебя, может рассчитывать на высшие награды».
Прелестный юноша в знак почтительности и благодарности опустился на одно колено и наклонил голову, а затем в два прыжка очутился подле веревки, удерживавшей четырех легконогих бегунов. Двенадцать его товарищей стали в сторонку, чтобы быть зрителями соревнования в беге.
Послышались звуки трубы, и вслед за тем все пятеро перепрыгнули через веревку и понеслись, но не успели они пробежать и двадцати шагов, как уже шагов на шесть, если не больше, обогнал местных бегунов новоприбывший, а на тридцатом шаге у него было уже преимущество более чем в пятнадцать шагов. Под конец же он их обогнал больше чем на половину всего расстояния, как если б то были неподвижные статуи, и привел в изумление всех присутствовавших, особливо Синфоросу, следившую за юношей все время — и когда он бежал, и когда он стоял на месте, ибо красота и ловкость юноши привлекали к себе не только взоры, но и души тех, кто на него смотрел. Мои взоры были в то время прикованы к Поликарпе — сладостному предмету моих мечтаний, однако между прочим я наблюдал и за Синфоросой. Когда же участники игр удостоверились, как легко досталась чужестранцу награда за быстроту бега, сердцами их завладела зависть.
Потом началось состязание в искусстве фехтования. Получивший награду за бег вышел один против шести и своею, вороненой стали, рапирой кому угодил в губу, кому в нос, кому в глаз, кому в лоб, а у него, как говорится, ни один волос с головы не упал.
Народ зашумел, и при всеобщем одобрении ему была присуждена высшая награда.
Вслед за тем еще шесть искусников стали готовиться к борьбе, и в борьбе юный чужеземец снова в грязь лицом не ударил. Обнажив широкие свои плечи, высокую, могучую грудь и мускулы сильных рук, он с неимоверною быстротою и ловкостью всех шестерых, как они ни сопротивлялись и ни упорствовали, положил на обе лопатки.
После этого он схватил тяжелый молот, который был воткнут в землю (он знал заранее, что четвертое состязание будет состоять в метании молота), прикинул его вес на руке, а затем сделал знак толпе расступиться, чтобы можно было беспрепятственно метнуть молот. Взяв молот, юноша, не отводя руку назад, с такой силой метнул его, что берег моря оказался для него слишком близкой границей: пролетев над берегом, молот упал далеко в море.
Сверхъестественная сила чужестранца привела соперников его в совершенное уныние, и они, отказавшись метать молот, дали ему арбалет и стрелы и указали на высокое, без единого сучка, дерево, к вершине коего было прикреплено копьецо, а к копьецу был привязан за нитку голубь, стрелять в которого тем, кто желал в этом состязании принять участие, полагалось по разу.
Один из таковых, хваставший своею меткостью, вышел вперед, прицелился — ну, думаю, сейчас он попадет в голубя! Пустил стрелу, но стрела вонзилась в самый кончик копья, после чего испуганный голубь вспорхнул; тогда второй стрелок, не менее кичливый, до того метко пустил стрелу, что нитка, за которую был привязан голубь, порвалась, и голубь, почувствовав, что он уже не на привязи, почуяв свободу, положил без промедления ею воспользоваться и затрепыхал крылышками. Но в это самое время пустил стрелу тот, кто уже привык высшие получать награды, и тут прямо можно было подумать, что он отдал стреле приказание, а она, будучи существом разумным, ему повиновалась, ибо, с резким и долгим свистом разрезав воздух, она настигла голубя и, пронзив ему сердце, пресекла и полет его, и самую его жизнь.
Туг снова раздались восторженные клики, и все наперерыв стали восхищаться чужестранцем, который и в беге, и в фехтовании, и в борьбе, и в метании молота, и в стрельбе из лука, а равно и во многих других состязаниях, о коих я не упомянул, показал полнейшее свое превосходство и высшие заслужил награды, так что товарищам его не было уже никакого смысла принимать участие в соревнованиях.
Игры закончились в сумерки; как же скоро король Поликарп и другие судьи встали с мест, дабы вручить победителю награды, победитель опустился перед королем на колени и сказал:
«Наш корабль остался без надзора, а ведь уже темнеет; между тем высокие награды, которые я ожидаю получить, да еще из твоих рук, не подобает принимать второпях, а потому я прошу тебя, великий государь, отложить их вручение до другого раза, и тогда я снова на досуге и на свободе тебе послужу».
Король обнял юношу и спросил, как его зовут; тот ответил, что зовут его Периандром.
В это время прелестная Синфороса сняла со своей точеной головки венок и, возложив его на голову юного красавца, с видом скромным и в то же время обворожительным обратилась к нему:
— Когда на долю отца моего выпадет счастье снова тебя увидеть, то ты увидишь, что не ты сослужишь ему службу, а тебе будут здесь служить.
Глава двадцать третья
О том, как себя вела ревнивая Ауристела, узнав, что победителем в состязании вышел ее брат Периандр
О всемогущая сила ревности! О недуг, так прочно укореняющийся в душе, что одна лишь смерть способна вырвать ее с корнем! О прекрасная Ауристела! Превозмоги себя, не дай завладеть твоим воображением бешеной этой страсти! Но кто же властен удержать легкокрылые и неуловимые мысли, которые благодаря своей бесплотности проходят сквозь стены, пронзают человеку грудь и заглядывают в тайники души?
Говорю я это к тому, что когда Ауристела услышала имя брата своего Периандра, а еще раньше — о похвалах, которые расточала ему Синфороса, равно как и о том предпочтении, какое та ему оказала, возложив на его голову венок, то душевная боль Ауристелы вылилась в подозрения, а ее терпение прорвалось в стонах; наконец она, испустив глубокий вздох и обняв Трансилу, молвила:
— Любезная подруга моя! Моли бога о том, чтобы супруг твой Ладислав нашелся, брат же мой Периандр навеки скрылся от наших очей. Доблестный капитан столь живо нам его изобразил, что он так и стоит у меня перед глазами — заслуживший особые почести, как победитель на играх, увенчанный лаврами за свою доблесть, польщенный вниманием, какое ему оказала королевская дочка, и позабывший о своей сестре, терпящей бедствия на чужбине. Ну и пусть он добивается лавров и трофеев в чужих краях, а сестру свою, которая по его же просьбе и ради него смертельной подвергается опасности, бросит одну среди скал и утесов, среди гор водяных, воздвигаемых бурным морем!
Капитан корабля с великим вниманием слушал ее речи, хотя смысла их не улавливал; он обратился было к ней с вопросом, но так и не докончил его, ибо в ту же секунду и в тот же наикратчайший миг внезапно поднялся резкий ветер и, заглушив его голос и не дав ему досказать, заставил его вскочить и отдать приказ морякам одни паруса убрать, других парусов убавить, третьи же закрепить.
Всей команде засвистали аврал, а подхваченное ветром судно, зачерпнув носом воду, понеслось по безбрежному и необозримому морю.
Маврикий, чтобы не мешать морякам, удалился со своими спутниками к себе в каюту. В каюте Трансила обратилась к Ауристеле с вопросом: неужто, мол, ее привело в такое смущение имя Периандра? А между тем она-де не может взять в толк, может ли огорчить сестру весть об успехах брата и о расточавшихся ему похвалах?
— Милая подруга! — воскликнула Ауристела. — Я дала обет хранить в строжайшей тайне, чего ради пустилась я в странствия, и я не нарушу его до тех пор, пока странствия мои не кончатся, хотя бы прежде странствий окончились дни моей жизни. Когда ты узнаешь, кто я, — а когда-нибудь ты это, бог даст, узнаешь, — ты поймешь, отчего я так взволновалась, ибо тебе тогда станет ясна причина волненья; тебе станут известны благочестивые мои замыслы, которые многажды расстраивались, но от которых я все же не отказалась; станут известны мои злоключения, коих я не искала; станет известно, по каким запутанным блуждала я лабиринтам, из коих всякий раз неожиданно открывался выход; ты удостоверишься, сколь сильны родственные узы, связывающие сестру и брата, особливо если к этим узам присоединятся еще более сильные, а у меня с Периандром дело обстоит именно так; наконец, ты удостоверишься, до какой степени свойственно влюбленным ревновать, а что у меня еще больше оснований, ревновать моего брата. В самом деле, милая подружка: разве капитан не превознес красоту Синфоросы и разве Синфороса, украшая цветами чело Периандра, не залюбовалась им? Разумеется, что да. Разве мой брат не отважен и не прекрасен? Ведь ты его видела. Так что же удивительного, если мысль о Синфоросе вытеснила из его сердца мысль о сестре?
— Прими в соображение, сеньора, — молвила Трансила, — что все, о чем нам рассказал капитан, произошло до того, как Периандр попал на остров Варварой. Ведь вы же с ним после этого виделись, общались, и ты имела возможность увериться, что, кроме тебя, он никого не любит и что у него только одна забота — как бы угодить тебе. А потом, я все же себе не представляю, как это сестра может ревновать к кому-нибудь брата.
— Послушай, голубка Трансила, — сказал Маврикий, — веления любви столь же многообразны, сколь и несправедливы, законы ее столь же многочисленны, сколь и непостоянны, так будь же скромна: не пытайся чужие выведывать мысли, не старайся узнать больше того, что человек сам о себе скажет. Любознательность должно в себе развивать и обострять, но только ни в коем случае не по отношению к чужим делам, которые нас не касаются.
Слова Маврикия заставили Ауристелу призвать на помощь всю свою осторожность и попридержать язык, ибо из-за невоздержанного языка Трансилы она чуть было не выдала свою тайну.
Ветер, между тем улегся, так что моряки не успели натерпеться страху, а пассажиры переполошиться. Капитан зашел проведать пассажиров, а заодно докончить рассказ свой, — должно заметить, что волнение, охватившее Ауристелу при одном имени Периандра, сильно возбудило его любопытство. Ауристеле также хотелось возобновить прерванную беседу и узнать у капитана, простерлось ли расположение Синфоросы к Периандру далее возложения венка, — того ради она осторожно и в деликатной форме, дабы не выдать тайной своей мысли, задала ему этот вопрос. Капитан же ей ответил, что Синфороса не успела еще как-либо выказать Периандру свою любезность, — так-де он, капитан, предпочитает обозначать благоволение дам; впрочем, несмотря на все его уважение к достоинствам Синфоросы, его неотступно преследовала мысль о том, что мыслями Синфоросы завладел Периандр, ибо после отъезда Периандра стоило кому-нибудь завести разговор о Периандровых совершенствах, как Синфороса начинала их восхвалять и превозносить до небес, и подозрения капитана еще усилились, когда она велела ему разыскать Периандра и привезти к ее отцу.
— Да полно! — воскликнула Ауристела. — Точно ли девушки знатного рода королевские дочери, вознесенные на вершину житейского благополучия, способны до такой степени унизиться, чтобы обнаружить сердечную свою склонность к предмету, рожденному в низкой доле? И если правда, что знатность и величие с любовью не в ладах, — более того, с нею не уживаются, то отсюда следует, что прекрасной Синфоросе, незамужней дочери короля, не пристало пленяться с первого взгляда неизвестным юношей, в чьей родовитости она должна была усомниться, видя, что он сидит за рулем и с ним едут в лодке двенадцать полуголых товарищей, — ведь гребцы всегда бывают обнажены до пояса.
— Ты не права, любезная Ауристела, — возразил Маврикий. — Ни в одной области природа не творит столько великих чудес, сколько в области любви. И столь многочисленны и таковы суть эти чудеса, что о них не говорят; как бы ни были они беспримерны, их не замечают. Любовь объединяет царский скипетр с посохом пастушеским, величие со смирением, она делает невозможное возможным, уравнивает самые различные звания и в могуществе своем соперничает даже со смертью. И тебе и мне хорошо известны пригожество, статность и отвага твоего брата Периандра, и эти его особенности составляют вместе редкостно прекрасное целое, а свойство красоты как раз в том и состоит, что она очаровывает души и покоряет сердца, и чем красота ярче и чем виднее она означается, тем больше ее любят и чтут. Вот почему меня нимало не удивляет, что Синфороса при всей своей знатности полюбила твоего брата: она полюбила не самого Периандра — она полюбила в нем красоту, удаль, ловкость, проворство, она полюбила предмет, в коем все эти качества сочетаются и воплощаются.
— Разве Периандр — брат этой девушки? — спросил капитан.
— Брат, — отвечала Трансила, — и в разлуке с ним ока изнывает от горя, а мы все любим ее и, зная ее брата, страдаем за нее и крушимся.
И тут капитану рассказали о том, как погиб Арнальдов корабль, и как шлюпка и лодка потеряли одна другую из виду, — рассказали со всеми подробностями, необходимыми для того, чтобы ему стала ясна суть дела, и довели свой рассказ до самого последнего мгновенья, а этим мгновеньем автор как раз и заканчивает первую часть длинной своей истории и переходит ко второй, в коей пойдет речь о событиях, которые хотя и соответствуют истине, однако ж способны поразить самое живое и самое пылкое воображение.
О всемогущая сила ревности! О недуг, так прочно укореняющийся в душе, что одна лишь смерть способна вырвать ее с корнем! О прекрасная Ауристела! Превозмоги себя, не дай завладеть твоим воображением бешеной этой страсти! Но кто же властен удержать легкокрылые и неуловимые мысли, которые благодаря своей бесплотности проходят сквозь стены, пронзают человеку грудь и заглядывают в тайники души?
Говорю я это к тому, что когда Ауристела услышала имя брата своего Периандра, а еще раньше — о похвалах, которые расточала ему Синфороса, равно как и о том предпочтении, какое та ему оказала, возложив на его голову венок, то душевная боль Ауристелы вылилась в подозрения, а ее терпение прорвалось в стонах; наконец она, испустив глубокий вздох и обняв Трансилу, молвила:
— Любезная подруга моя! Моли бога о том, чтобы супруг твой Ладислав нашелся, брат же мой Периандр навеки скрылся от наших очей. Доблестный капитан столь живо нам его изобразил, что он так и стоит у меня перед глазами — заслуживший особые почести, как победитель на играх, увенчанный лаврами за свою доблесть, польщенный вниманием, какое ему оказала королевская дочка, и позабывший о своей сестре, терпящей бедствия на чужбине. Ну и пусть он добивается лавров и трофеев в чужих краях, а сестру свою, которая по его же просьбе и ради него смертельной подвергается опасности, бросит одну среди скал и утесов, среди гор водяных, воздвигаемых бурным морем!
Капитан корабля с великим вниманием слушал ее речи, хотя смысла их не улавливал; он обратился было к ней с вопросом, но так и не докончил его, ибо в ту же секунду и в тот же наикратчайший миг внезапно поднялся резкий ветер и, заглушив его голос и не дав ему досказать, заставил его вскочить и отдать приказ морякам одни паруса убрать, других парусов убавить, третьи же закрепить.
Всей команде засвистали аврал, а подхваченное ветром судно, зачерпнув носом воду, понеслось по безбрежному и необозримому морю.
Маврикий, чтобы не мешать морякам, удалился со своими спутниками к себе в каюту. В каюте Трансила обратилась к Ауристеле с вопросом: неужто, мол, ее привело в такое смущение имя Периандра? А между тем она-де не может взять в толк, может ли огорчить сестру весть об успехах брата и о расточавшихся ему похвалах?
— Милая подруга! — воскликнула Ауристела. — Я дала обет хранить в строжайшей тайне, чего ради пустилась я в странствия, и я не нарушу его до тех пор, пока странствия мои не кончатся, хотя бы прежде странствий окончились дни моей жизни. Когда ты узнаешь, кто я, — а когда-нибудь ты это, бог даст, узнаешь, — ты поймешь, отчего я так взволновалась, ибо тебе тогда станет ясна причина волненья; тебе станут известны благочестивые мои замыслы, которые многажды расстраивались, но от которых я все же не отказалась; станут известны мои злоключения, коих я не искала; станет известно, по каким запутанным блуждала я лабиринтам, из коих всякий раз неожиданно открывался выход; ты удостоверишься, сколь сильны родственные узы, связывающие сестру и брата, особливо если к этим узам присоединятся еще более сильные, а у меня с Периандром дело обстоит именно так; наконец, ты удостоверишься, до какой степени свойственно влюбленным ревновать, а что у меня еще больше оснований, ревновать моего брата. В самом деле, милая подружка: разве капитан не превознес красоту Синфоросы и разве Синфороса, украшая цветами чело Периандра, не залюбовалась им? Разумеется, что да. Разве мой брат не отважен и не прекрасен? Ведь ты его видела. Так что же удивительного, если мысль о Синфоросе вытеснила из его сердца мысль о сестре?
— Прими в соображение, сеньора, — молвила Трансила, — что все, о чем нам рассказал капитан, произошло до того, как Периандр попал на остров Варварой. Ведь вы же с ним после этого виделись, общались, и ты имела возможность увериться, что, кроме тебя, он никого не любит и что у него только одна забота — как бы угодить тебе. А потом, я все же себе не представляю, как это сестра может ревновать к кому-нибудь брата.
— Послушай, голубка Трансила, — сказал Маврикий, — веления любви столь же многообразны, сколь и несправедливы, законы ее столь же многочисленны, сколь и непостоянны, так будь же скромна: не пытайся чужие выведывать мысли, не старайся узнать больше того, что человек сам о себе скажет. Любознательность должно в себе развивать и обострять, но только ни в коем случае не по отношению к чужим делам, которые нас не касаются.
Слова Маврикия заставили Ауристелу призвать на помощь всю свою осторожность и попридержать язык, ибо из-за невоздержанного языка Трансилы она чуть было не выдала свою тайну.
Ветер, между тем улегся, так что моряки не успели натерпеться страху, а пассажиры переполошиться. Капитан зашел проведать пассажиров, а заодно докончить рассказ свой, — должно заметить, что волнение, охватившее Ауристелу при одном имени Периандра, сильно возбудило его любопытство. Ауристеле также хотелось возобновить прерванную беседу и узнать у капитана, простерлось ли расположение Синфоросы к Периандру далее возложения венка, — того ради она осторожно и в деликатной форме, дабы не выдать тайной своей мысли, задала ему этот вопрос. Капитан же ей ответил, что Синфороса не успела еще как-либо выказать Периандру свою любезность, — так-де он, капитан, предпочитает обозначать благоволение дам; впрочем, несмотря на все его уважение к достоинствам Синфоросы, его неотступно преследовала мысль о том, что мыслями Синфоросы завладел Периандр, ибо после отъезда Периандра стоило кому-нибудь завести разговор о Периандровых совершенствах, как Синфороса начинала их восхвалять и превозносить до небес, и подозрения капитана еще усилились, когда она велела ему разыскать Периандра и привезти к ее отцу.
— Да полно! — воскликнула Ауристела. — Точно ли девушки знатного рода королевские дочери, вознесенные на вершину житейского благополучия, способны до такой степени унизиться, чтобы обнаружить сердечную свою склонность к предмету, рожденному в низкой доле? И если правда, что знатность и величие с любовью не в ладах, — более того, с нею не уживаются, то отсюда следует, что прекрасной Синфоросе, незамужней дочери короля, не пристало пленяться с первого взгляда неизвестным юношей, в чьей родовитости она должна была усомниться, видя, что он сидит за рулем и с ним едут в лодке двенадцать полуголых товарищей, — ведь гребцы всегда бывают обнажены до пояса.
— Ты не права, любезная Ауристела, — возразил Маврикий. — Ни в одной области природа не творит столько великих чудес, сколько в области любви. И столь многочисленны и таковы суть эти чудеса, что о них не говорят; как бы ни были они беспримерны, их не замечают. Любовь объединяет царский скипетр с посохом пастушеским, величие со смирением, она делает невозможное возможным, уравнивает самые различные звания и в могуществе своем соперничает даже со смертью. И тебе и мне хорошо известны пригожество, статность и отвага твоего брата Периандра, и эти его особенности составляют вместе редкостно прекрасное целое, а свойство красоты как раз в том и состоит, что она очаровывает души и покоряет сердца, и чем красота ярче и чем виднее она означается, тем больше ее любят и чтут. Вот почему меня нимало не удивляет, что Синфороса при всей своей знатности полюбила твоего брата: она полюбила не самого Периандра — она полюбила в нем красоту, удаль, ловкость, проворство, она полюбила предмет, в коем все эти качества сочетаются и воплощаются.
— Разве Периандр — брат этой девушки? — спросил капитан.
— Брат, — отвечала Трансила, — и в разлуке с ним ока изнывает от горя, а мы все любим ее и, зная ее брата, страдаем за нее и крушимся.
И тут капитану рассказали о том, как погиб Арнальдов корабль, и как шлюпка и лодка потеряли одна другую из виду, — рассказали со всеми подробностями, необходимыми для того, чтобы ему стала ясна суть дела, и довели свой рассказ до самого последнего мгновенья, а этим мгновеньем автор как раз и заканчивает первую часть длинной своей истории и переходит ко второй, в коей пойдет речь о событиях, которые хотя и соответствуют истине, однако ж способны поразить самое живое и самое пылкое воображение.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава первая,
в коей рассказывается о том, как перевернулся корабль вместе со всеми, кто на нем находился
Должно полагать, автора этой истории больше занимают дела сердечные, нежели сама история, коль скоро он почти всю первую главу, вводящую читателей в часть вторую, задумал посвятить определению, что есть ревность, для чего предлог подала ему ревность, пробужденная в душе Ауристелы рассказом капитана корабля. Однако ж, дабы не впасть в многословие и приняв в соображение, что предмет сей был уже много раз выясняем и обсуждаем, почел он приличным прямо перейти к сути дела, а дело было так: ветер внезапно изменил направление, небо затянулось тучами, настала темная, черная ночь, озаряемая вспышками молнии, слепившими глаза всем, кто находился на корабле, за вспышками молнии следовали удары грома, пугавшие даже моряков, и поднялась буря, которая до того неожиданно начала трепать корабль, что проворство и искусство моряков не сумели опередить ее: растерянность овладела ими в то самое время, когда на корабль налетел ураган. Впрочем, это не помешало каждому из них занять свое место и делать все, что могло если не предотвратить гибель, то хотя бы на некоторое время продлить их жизнь, и вот иные смельчаки уже вверяют свою жизнь доскам и борются за нее из последних сил, иные в надежде на спасение цепляются за бревно, сорванное вихрем, обхватывают его, да еще почитают за великое счастье грубые эти объятия.
Маврикий обнял дочь свою Трансилу, Антоньо — мать и сестру, Риклу и Констансу, одна лишь несчастная Ауристела осталась без опоры, если не считать той, которую ей в любую минуту готова была предложить ее скорбь, а именно — объятия смерти, и она с радостью кинулась бы в эти объятая, когда бы тому не препятствовала христианская католическая вера, в коей Ауристела была непоколебимо тверда. Того ради прижалась она к своим спутникам, и все они, образовав нечто вроде узла, вернее сказать — клубка, спустились почти в самый низ корабля: здесь не так были слышны громовые раскаты, не так слепила то и дело вспыхивавшая молния, не так явственно доносился сюда слитный гул, стоявший на корабле; в этом подобии преисподней они не различали, что минутами им было до неба — рукой подать, что корабль то взлетал до облаков, то едва не врезался грот-мачтой в песок морского дна. Они с закрытыми глазами ждали смерти; вернее сказать, они, не видя ее, испытывали страх перед ней, ибо смерть всегда ужасна, в каком бы одеянии ни являлась она очам, но нет ничего грознее смерти, которая застигает беззащитного в полном расцвете его сил.
А буря не унималась, и перед ней оказались бессильны и опытность матросов, и рвение капитана, и надежда на спасение, до времени поддерживавшая всех. Уже не раздавалась команда: «Сделать то, сделать другое»; слышны были только воссылавшиеся к небу мольбы и обеты. И такой ужас и такое отчаяние овладели всеми, что Трансила не вспоминала более о Ладиславе, Ауристела о Периандре, ибо действие всемогущего страха смерти между прочим заключается в том, что у человека все житейское выпадает из памяти, и коль скоро даже ревность в такие минуты не дает себя чувствовать, значит для страха смерти нет ничего невозможного.
Не было у них ни песочных часов, которые показывали бы время, ни компаса для определения стран света; не было среди них такого искушенного опытом моряка, который хорошо знал бы местность, — был сплошной ужас, сплошной вопль, сплошной стон, сплошная мольба о помощи.
Изнемог капитан, пали духом матросы, иссякли человеческие силы, от изнеможения в конце концов произошло безмолвие, и оно поглотило почти все роптавшие голоса.
А дерзкие волны осмелели до того, что гуляли по палубе, взлетали до самых верхушек мачт, а мачты как бы в отместку бороздили песок морского дна.
С наступлением дня, — если только можно назвать днем день безрассветный, — корабль остановился; он сделался неподвижен, он не кренился ни на один борт, а это, не считая крушения, представляет для судна самую большую опасность. Побежденный свирепым ураганом, корабль, словно кто-то нарочно так его перевернул, грот-мачтой погрузился в пучину вод, а килем как бы нацелился в небо, являя собою склеп для всех в нем находившихся.
Простите, благочестивые замыслы Ауристелы! Простите, бесповоротные ее решения! Замрите, святые и благородные ее порывы! Не ждите для себя иных мавзолеев, иных обелисков и пирамид, — гробницею послужат вам плохо просмоленные корабельные доски. И ты, Трансила, живой пример добродетели, ты, которую держит в своих объятиях твой почтенный и благоразумный родитель! Оставь надежду повенчаться когда-либо с Ладиславом! Надейся возлечь на иное, прекраснейшее брачное ложе! И ты, Рикла, о тихой мечтавшая пристани! Крепче прижми к себе своих деток — Антоньо и Констансу и предстань с ними пред тем, кто ныне отнимает у тебя жизнь земную для того, чтобы вместо нее даровать жизнь вечную.
Приведенные слова невольно вырвались у автора этой великой и печальной истории в то самое мгновенье, когда умственному его взору представилась неминучая гибель всех, кто находился внутри перевернувшегося корабля, однако ж вместе со словами вышеприведенными у него родились и другие, но скажет он их уже не в этой, а в следующей главе.
Должно полагать, автора этой истории больше занимают дела сердечные, нежели сама история, коль скоро он почти всю первую главу, вводящую читателей в часть вторую, задумал посвятить определению, что есть ревность, для чего предлог подала ему ревность, пробужденная в душе Ауристелы рассказом капитана корабля. Однако ж, дабы не впасть в многословие и приняв в соображение, что предмет сей был уже много раз выясняем и обсуждаем, почел он приличным прямо перейти к сути дела, а дело было так: ветер внезапно изменил направление, небо затянулось тучами, настала темная, черная ночь, озаряемая вспышками молнии, слепившими глаза всем, кто находился на корабле, за вспышками молнии следовали удары грома, пугавшие даже моряков, и поднялась буря, которая до того неожиданно начала трепать корабль, что проворство и искусство моряков не сумели опередить ее: растерянность овладела ими в то самое время, когда на корабль налетел ураган. Впрочем, это не помешало каждому из них занять свое место и делать все, что могло если не предотвратить гибель, то хотя бы на некоторое время продлить их жизнь, и вот иные смельчаки уже вверяют свою жизнь доскам и борются за нее из последних сил, иные в надежде на спасение цепляются за бревно, сорванное вихрем, обхватывают его, да еще почитают за великое счастье грубые эти объятия.
Маврикий обнял дочь свою Трансилу, Антоньо — мать и сестру, Риклу и Констансу, одна лишь несчастная Ауристела осталась без опоры, если не считать той, которую ей в любую минуту готова была предложить ее скорбь, а именно — объятия смерти, и она с радостью кинулась бы в эти объятая, когда бы тому не препятствовала христианская католическая вера, в коей Ауристела была непоколебимо тверда. Того ради прижалась она к своим спутникам, и все они, образовав нечто вроде узла, вернее сказать — клубка, спустились почти в самый низ корабля: здесь не так были слышны громовые раскаты, не так слепила то и дело вспыхивавшая молния, не так явственно доносился сюда слитный гул, стоявший на корабле; в этом подобии преисподней они не различали, что минутами им было до неба — рукой подать, что корабль то взлетал до облаков, то едва не врезался грот-мачтой в песок морского дна. Они с закрытыми глазами ждали смерти; вернее сказать, они, не видя ее, испытывали страх перед ней, ибо смерть всегда ужасна, в каком бы одеянии ни являлась она очам, но нет ничего грознее смерти, которая застигает беззащитного в полном расцвете его сил.
А буря не унималась, и перед ней оказались бессильны и опытность матросов, и рвение капитана, и надежда на спасение, до времени поддерживавшая всех. Уже не раздавалась команда: «Сделать то, сделать другое»; слышны были только воссылавшиеся к небу мольбы и обеты. И такой ужас и такое отчаяние овладели всеми, что Трансила не вспоминала более о Ладиславе, Ауристела о Периандре, ибо действие всемогущего страха смерти между прочим заключается в том, что у человека все житейское выпадает из памяти, и коль скоро даже ревность в такие минуты не дает себя чувствовать, значит для страха смерти нет ничего невозможного.
Не было у них ни песочных часов, которые показывали бы время, ни компаса для определения стран света; не было среди них такого искушенного опытом моряка, который хорошо знал бы местность, — был сплошной ужас, сплошной вопль, сплошной стон, сплошная мольба о помощи.
Изнемог капитан, пали духом матросы, иссякли человеческие силы, от изнеможения в конце концов произошло безмолвие, и оно поглотило почти все роптавшие голоса.
А дерзкие волны осмелели до того, что гуляли по палубе, взлетали до самых верхушек мачт, а мачты как бы в отместку бороздили песок морского дна.
С наступлением дня, — если только можно назвать днем день безрассветный, — корабль остановился; он сделался неподвижен, он не кренился ни на один борт, а это, не считая крушения, представляет для судна самую большую опасность. Побежденный свирепым ураганом, корабль, словно кто-то нарочно так его перевернул, грот-мачтой погрузился в пучину вод, а килем как бы нацелился в небо, являя собою склеп для всех в нем находившихся.
Простите, благочестивые замыслы Ауристелы! Простите, бесповоротные ее решения! Замрите, святые и благородные ее порывы! Не ждите для себя иных мавзолеев, иных обелисков и пирамид, — гробницею послужат вам плохо просмоленные корабельные доски. И ты, Трансила, живой пример добродетели, ты, которую держит в своих объятиях твой почтенный и благоразумный родитель! Оставь надежду повенчаться когда-либо с Ладиславом! Надейся возлечь на иное, прекраснейшее брачное ложе! И ты, Рикла, о тихой мечтавшая пристани! Крепче прижми к себе своих деток — Антоньо и Констансу и предстань с ними пред тем, кто ныне отнимает у тебя жизнь земную для того, чтобы вместо нее даровать жизнь вечную.
Приведенные слова невольно вырвались у автора этой великой и печальной истории в то самое мгновенье, когда умственному его взору представилась неминучая гибель всех, кто находился внутри перевернувшегося корабля, однако ж вместе со словами вышеприведенными у него родились и другие, но скажет он их уже не в этой, а в следующей главе.
Глава вторая
Об одном необычайном происшествии
Как видно, корабль, перевернувшись, перевернул, а вернее сказать — помутил, рассудок автора этой истории, и точно: он раз пять переделывал начало второй главы, он словно сам не понимал, что же он хочет ею сказать. Истолковал же он главную ее мысль в конце концов так: счастье и несчастье на свете неразлучны, иной раз их никакими силами не разъединишь; радость и горе так вместе и ходят, а потому равно безрассуден и тот, кто в беде предается отчаянию, и тот, кто беспечен во дни веселья, непреложным чему доказательством служит следующее необычайное происшествие: как уже было сказано, корабль погрузился в воду, люди, утратив всякую надежду на спасение, нашли себе могилу не в земле, а внутри корабля, однако ж благие небеса, испокон веков выручающие нас из беды, распорядились так, что волна, уже присмиревшая и утихшая, прибила корабль к отмели, которая в хорошую, тихую погоду представляла собою надежную гавань, а неподалеку находилась настоящая гавань, где могло стоять сонмище кораблей, и в водах гавани отражался, как в зеркале, многолюдный город, раскинувший на высокой горе величественные свои здания.
Жители города, завидев громаду корабля, вообразили, что это кит или же какая-нибудь рыбина, пострадавшая от бури.
Уйма народу собралась на нее поглядеть, и, удостоверившись, что то корабль, а не рыба, горожане уведомили о сем градоправителя короля Поликарпа, король же со многочисленною свитою и в сопровождении двух прекрасных дочерей своих, Поликарпы и Синфоросы, также спустился на берег и велел при помощи кабестанов, воротов и лодок, коими он приказал окружить судно, направить и ввести корабль в гавань.
Те, что взобрались на днище, услыхали внутри стук и даже чьи-то голоса, о чем не преминули доложить королю.
Один старый дворянин, стоявший рядом с королем, сказал:
— Помнится, государь, в Средиземном море у берегов Генуи я видел испанскую галеру — при повороте она дала крен и опрокинулась вот вроде этого судна: мачты — в песке, киль смотрит в небо. А когда ее стали поворачивать и поднимать, послышался такой же точно шум. Тогда в днище корабля проделали дыру, в которую можно было подглядеть, что делается внутри. И едва лишь внутрь галеры проник свет, как оттуда вышли капитан и его товарищи. Я видел все своими глазами, описание же этого случая вы найдете во многих испанских книгах. Может, и сейчас еще живы те люди, что вторично родились на свет из утробы галеры. И если с этим кораблем произойдет то же самое, это будет не чудо, но тайна: чудеса принадлежат к области сверхъестественного, тайны же напоминают чудеса, но чудесами все же не являются — просто-напросто это редкие случаи.
— Ну так чего же мы ждем? — воскликнул король. — Сей же час пробейте днище, и тайна откроется нам. Но если чрево корабля изрыгнет живых людей, я все-таки почту это за чудо.
По приказу короля начали с великою поспешностью проделывать в днище корабля дыру, и все с великим нетерпением следили за тем, как произойдут роды.
Еще немного — и в днище корабля огромная зияла дыра, а в дыру были видны мертвые, мертвые и живые, походившие на мертвых. Кто-то сунул туда руку и вытащил девушку; сердце у нее билось — значит, она была еще жива. Остальные последовали примеру этого человека, и каждый кого-нибудь да извлек. Иные, думая, что вытаскивают живых, вытаскивали мертвых: ведь не все рыбаки одинаково удачливы.
Когда же полуживые очутились на свежем воздухе и в глаза им ударил солнечный свет, они стали дышать полной грудью. Им брызнули в лицо водой — они протерли глаза, потянулись и, точно спросонья, огляделись по сторонам. И тут Ауристела очутилась в объятиях Арнальда, Трансила — в объятиях Клодьо, Рикла и Кон-станса — в объятиях Рутилио, а уж Антоньо-отцу и Антоньо-сыну никого не пришлось заключить в объятия, и в таком же точно положении оказался Маврикий.
Арнальд был еще более изумлен и озадачен, нежели воскресшие из мертвых, и еще сильней помертвел, чем они.
Как видно, корабль, перевернувшись, перевернул, а вернее сказать — помутил, рассудок автора этой истории, и точно: он раз пять переделывал начало второй главы, он словно сам не понимал, что же он хочет ею сказать. Истолковал же он главную ее мысль в конце концов так: счастье и несчастье на свете неразлучны, иной раз их никакими силами не разъединишь; радость и горе так вместе и ходят, а потому равно безрассуден и тот, кто в беде предается отчаянию, и тот, кто беспечен во дни веселья, непреложным чему доказательством служит следующее необычайное происшествие: как уже было сказано, корабль погрузился в воду, люди, утратив всякую надежду на спасение, нашли себе могилу не в земле, а внутри корабля, однако ж благие небеса, испокон веков выручающие нас из беды, распорядились так, что волна, уже присмиревшая и утихшая, прибила корабль к отмели, которая в хорошую, тихую погоду представляла собою надежную гавань, а неподалеку находилась настоящая гавань, где могло стоять сонмище кораблей, и в водах гавани отражался, как в зеркале, многолюдный город, раскинувший на высокой горе величественные свои здания.
Жители города, завидев громаду корабля, вообразили, что это кит или же какая-нибудь рыбина, пострадавшая от бури.
Уйма народу собралась на нее поглядеть, и, удостоверившись, что то корабль, а не рыба, горожане уведомили о сем градоправителя короля Поликарпа, король же со многочисленною свитою и в сопровождении двух прекрасных дочерей своих, Поликарпы и Синфоросы, также спустился на берег и велел при помощи кабестанов, воротов и лодок, коими он приказал окружить судно, направить и ввести корабль в гавань.
Те, что взобрались на днище, услыхали внутри стук и даже чьи-то голоса, о чем не преминули доложить королю.
Один старый дворянин, стоявший рядом с королем, сказал:
— Помнится, государь, в Средиземном море у берегов Генуи я видел испанскую галеру — при повороте она дала крен и опрокинулась вот вроде этого судна: мачты — в песке, киль смотрит в небо. А когда ее стали поворачивать и поднимать, послышался такой же точно шум. Тогда в днище корабля проделали дыру, в которую можно было подглядеть, что делается внутри. И едва лишь внутрь галеры проник свет, как оттуда вышли капитан и его товарищи. Я видел все своими глазами, описание же этого случая вы найдете во многих испанских книгах. Может, и сейчас еще живы те люди, что вторично родились на свет из утробы галеры. И если с этим кораблем произойдет то же самое, это будет не чудо, но тайна: чудеса принадлежат к области сверхъестественного, тайны же напоминают чудеса, но чудесами все же не являются — просто-напросто это редкие случаи.
— Ну так чего же мы ждем? — воскликнул король. — Сей же час пробейте днище, и тайна откроется нам. Но если чрево корабля изрыгнет живых людей, я все-таки почту это за чудо.
По приказу короля начали с великою поспешностью проделывать в днище корабля дыру, и все с великим нетерпением следили за тем, как произойдут роды.
Еще немного — и в днище корабля огромная зияла дыра, а в дыру были видны мертвые, мертвые и живые, походившие на мертвых. Кто-то сунул туда руку и вытащил девушку; сердце у нее билось — значит, она была еще жива. Остальные последовали примеру этого человека, и каждый кого-нибудь да извлек. Иные, думая, что вытаскивают живых, вытаскивали мертвых: ведь не все рыбаки одинаково удачливы.
Когда же полуживые очутились на свежем воздухе и в глаза им ударил солнечный свет, они стали дышать полной грудью. Им брызнули в лицо водой — они протерли глаза, потянулись и, точно спросонья, огляделись по сторонам. И тут Ауристела очутилась в объятиях Арнальда, Трансила — в объятиях Клодьо, Рикла и Кон-станса — в объятиях Рутилио, а уж Антоньо-отцу и Антоньо-сыну никого не пришлось заключить в объятия, и в таком же точно положении оказался Маврикий.
Арнальд был еще более изумлен и озадачен, нежели воскресшие из мертвых, и еще сильней помертвел, чем они.