Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)

   - Вам не говорят, - сказал он Мерри своим дрожащим голосом, усаживаясь на место и гладя ее по голове. - И мне тоже не говорят, но я слежу, я слежу. Они вас не обидят, не бойтесь. Когда вы не спите, я тоже не сплю и стерегу. Да, да, стерегу! - пискнул он, сжимая в кулак слабую сморщенную руку. Каждую ночь я наготове!
   Он говорил это задыхаясь, с судорожными паузами и, ревниво оберегая свою тайну, наклонился так близко к ее уху, что гости не поняли ничего или почти ничего. Но они видели и слышали достаточно, чтобы встревожиться, и все, вскочив с места, собрались вокруг старика, тем самым предоставив миссис Гэмп, профессиональную невозмутимость которой не так-то легко было потревожить, прекрасную возможность сосредоточить все силы своего мощного организма на яичнице, гренках с маслом и чае. Она набросилась на эти яства с таким усердием, что к тому времени, когда она сочла нужным вмешаться (так как есть и пить было уже нечего), ее лицо пылало огнем.
   - Это еще что такое, сударь? - воскликнула миссис Гэмп. - Вот как вы себя ведете? Опрокинуть на вас кувшин холодной воды - так небось опомнитесь; будь на моем месте Бетси Приг, она бы так и сделала, мистер Чаффи, смею вас уверить. Шпанские мушки - больше ничем из вас эту дурь не вытянешь; и если бы кто-нибудь тут хотел вам добра по-настоящему, так поставил бы вам мушку на затылок, а горчичник на спину. Кто умер? Вот уж действительно! Не много бы мы потеряли, если бы кто-нибудь и умер, так я думаю!
   - Он уже успокоился, миссис Гэмп, - сказала Мерри. - Не трогайте его.
   - Да ну его, старого враля, миссис Чезлвит, - отвечала ретивая сиделка. - Никак его к рукам не приберешь. Вы уж очень его распустили. Надоедливый старикашка, мучитель этакий!
   Несомненно, для того чтобы перейти от слов к делу и "прибрать к рукам" надоедливого старикашку, как в прямом, так и в переносном смысле, миссис Гэмп ухватила его за шиворот и раз десять встряхнула хорошенько; это упражнение считалось у сиделок школы Бетси Приг (а таких очень немало среди дам этой профессии) чрезвычайно успокоительным и высокополезным для нервной системы. В данном случае у пациента все поплыло перед глазами и до того спуталось в голове, что он не мог больше выговорить ни слова, а миссис Гэмп сияла, видя в этом торжество своего искусства.
   - Ну вот! - сказала она и тут же распустила галстук своему пациенту, заметив, что он даже почернел в лице от такого умелого обращения. - Теперь, надеюсь, вы успокоились. А ежели совсем ослабнете, мы вас сумеем оживить, сударь, за это я поручусь. Укусить его за руку или ломать ему пальцы, произнесла миссис Гэмп, улыбаясь от сознания, что и развлекает слушателей и в то же время поучает их, - небось вскочит как встрепанный, господь с ним!
   Так как этой превосходной женщине в свое время поручили заботиться о мистере Чаффи, то ни миссис Джонас, ни другие не решились вмешаться в ее систему ухода за больным, хотя все присутствующие (а особенно Том Пинч и его сестра), по-видимому, расходились с ней во взглядах; уж такова дерзость профанов, что они нередко ратуют за всякие отвлеченные принципы, вроде гуманности, любви к ближнему или другой блажи, упорно не желая считаться с существующими правилами и обычаями, и даже отваживаются отстаивать свою точку зрения против тех лиц, которые создали эти правила и установили обычаи и потому являются самыми авторитетнейшими и беспристрастными судьями в этом деле.
   - Ах, мистер Пинч, - сказала мисс Пексниф, - всему виной этот несчастный брак. Если бы моя сестра не поторопилась и не соединила свою судьбу с этим негодяем, никакого мистера Чаффи не было бы в доме.
   - Тише! - остановил ее Том. - Она вас услышит.
   - Мне будет очень жаль, если она меня услышит, мистер Пинч, - сказала Черри, слегка повышая голос, - потому что не в моем характере делать неприятности тому, кто и так уж наказан судьбой, а всего менее родной сестре. Я знаю, что такое сестринский долг, мистер Пинч, и, надеюсь, всегда доказывала это на деле. Огастес, милое дитя, найдите мой носовой платок и подайте его мне.
   Огастес повиновался, а потом отвел миссис Тоджерс в сторону, чтобы излить свое горе на ее дружеской груди.
   - По-моему, мистер Пинч, - сказала Чарити, глядя вслед своему нареченному, а потом переводя взгляд на сестру, - мне надо Бога благодарить за все то, чем он меня наградил и еще наградит в будущем. Когда я сравниваю Огастеса, - тут она потупилась и смутилась, - этот образец кротости, мягкости и преданности - вам я это могу сказать не стесняясь, - с тем отвратительным человеком, за которого вышла моя сестра, и когда я думаю, что при распределении жребиев на небесах могло получиться и наоборот, мне есть за что быть благодарной, есть отчего чувствовать смирение и довольство своей судьбой.
   Довольство судьбой она могла чувствовать, но смирения в ней было решительно незаметно. Ее лицо и вся манера были так далеки от смирения, что Том не мог не понять всей ее низости и невольно почувствовал презрение к ней. Он отвернулся и сказал Руфи, что им пора домой.
   - Я напишу вашему мужу, - сказал он Мерри, - и объясню ему, как объяснил бы, встретив здесь, что если ему пришлось из-за меня пережить что-либо неприятное, то, передавая ему письмо, я был виноват в этом столько же, сколько почтальон, приносящий дурные вести.
   - Благодарю вас, - сказала Мерри. - Может быть, ваша записка все уладит.
   Она нежно простилась с Руфью, и та вместе с братом выходила уже из комнаты, когда внизу послышался скрип отпираемой двери, а вслед за тем быстрые шаги по коридору. Том остановился и взглянул на Мерри.
   - Это Джонас, - сказала она робко.
   - Мне, пожалуй, лучше не встречаться с ним на лестнице, - сказал Том, беря сестру под руку и делая шаг или два назад. - Я подожду его тут.
   Не успел он договорить, как дверь открылась и вошел Джонас. Жена пошла ему навстречу, но он отстранил ее и сказал ворчливо:
   - Я не знал, что у тебя гости.
   Случайно или намеренно, он взглянул при этом на мисс Пексниф, а та, обрадовавшись случаю завести с ним ссору, мгновенно пришла в негодование.
   - Ах, боже мой, - произнесла она, вставая, - пожалуйста, мы вовсе не собираемся мешать вашему семейному счастью! Это было бы так жалко. Мы тут пили чай без вас, но, если вы будете любезны прислать нам счет всех расходов за вашей подписью, мы с удовольствием по нему уплатим. Огастес, ангел мой, идемте, пожалуйста. Миссис Тоджерс, если вы не хотите оставаться здесь, мы будем рады проводить вас домой. Право, было бы жалко омрачать то блаженство, которое этот джентльмен приносит всюду, а особенно к себе в дом!
   - Чарити, Чарити! - умоляла ее сестра с таким волнением, словно заклинала ее проявить ту христианскую добродетель, чье имя она носила.
   - Мерри, дорогая моя, очень тебе признательна за совет, - возразила мисс Пексниф с величественным презрением, - кстати сказать, ей никаких советов не давали, - но я не раба его... .
   - И не стала бы рабой, даже если б могла, - прервал ее Джонас. - Это нам давно известно.
   - Что вы сказали, сэр? - резко взвизгнула мисс Пексниф.
   - А вы разве не слышали? - отвечал Джонас, развалясь на стуле. - Я повторять не собираюсь. Хотите остаться, оставайтесь. Хотите уйти - уходите. Только если остаетесь, будьте повежливей.
   - Скотина! - вскричала мисс Пексниф, проносясь мимо него. - Огастес, он не стоит вашего внимания! - Огастес расслабленно протестовал, потрясая кулаком. - Идемте, я вам приказываю! - взвизгнула мисс Пексниф.
   Визг был вызван тем, что Огастес проявил намерение вернуться и сцепиться с Джонасом. Но мисс Пексниф потянула за собой пылкого юношу, а миссис Тоджерс подтолкнула его сзади, и все втроем они выкатились за дверь, под аккомпанемент пронзительных упреков мисс Пексниф.
   До сих пор Джонас не замечал Тома с сестрой; они стояли почти за дверью, когда он открыл ее, а во время пререканий с мисс Пексниф он сидел к ним спиной и нарочно глядел на улицу, чтобы своим кажущимся равнодушием еще пуще раздразнить оскорбленную девицу. Теперь его жена пролепетала, что мистер Пинч давно его дожидается, и Том выступил вперед.
   Увидев его, Джонас вскочил с места и, неистово выругавшись, поднял над головой стул, словно собираясь хватить им своего врага; и он, без сомнения, так и сделал бы, если б не растерялся от удивления и ярости, дав таким образом возможность высказаться Тому, сохранившему присутствие духа.
   - Вам незачем прибегать к насилию, сэр, - начал Том. - Хотя то, что я собираюсь сказать, относится к вашим делам, я ничего о них не знаю и не желаю знать.
   Джонас был до того взбешен, что не мог говорить. Он распахнул дверь настежь и, топнув ногой, указал Тому выход.
   - Вы не можете предполагать, - сказал Том, - что я пришел сюда для того, чтобы мириться с вами или для собственного удовольствия, и потому мне совершенно все равно, как вы меня примете и как со мной проститесь. Выслушайте то, что я хочу сказать, если вы не сумасшедший. Я передал вам письмо на днях, когда вы собирались уехать за границу.
   - Передал, вор ты этакий! - ответил Джонас. - Я тебе еще заплачу за эту передачу, да и по старому счету кстати. Заплачу, не беспокойся!
   - Тише, тише, - сказал Том, - незачем тратить на ветер бранные слова и праздные угрозы. Я хочу, чтобы вы ясно поняли, - именно потому, что я намерен держаться как можно дальше от вас и от всего, что вас касается, а вовсе не оттого, чтобы я хоть сколько-нибудь боялся вас, это было бы позорной трусостью... Так вот, поймите меня, я не имею никакого отношения к этому письму; я ничего не знаю о нем, не знал даже, кому именно я должен передать его, а получил я его от...
   - Клянусь богом! - крикнул Джонас, в ярости хватая стул. - Я размозжу тебе голову, если ты скажешь еще хоть слово.
   Том, однако, упорствовал в своем намерении и уже открыл было рот, собираясь заговорить снова, как Джонас набросился на него, словно дикарь, и, конечно, несдобровать бы Тому, который был безоружен и не мог защищаться, тем более что сестра уцепилась за него, если бы Мерри не бросилась между ними, умоляя гостей уйти, ради всего святого. Мучения этой бедняжки, испуг Руфи, а также то, что Том не мог заставить себя выслушать и не мог противостоять напору миссис Гэмп, которая навалилась на него, как перина, и всей своей тяжестью вытолкала за дверь, так что ему пришлось пятиться с лестницы, - все это оказалось сильнее Тома. Он отряс прах от ног своих и ушел, так и не назвав имени Неджета.
   Если бы это имя было произнесено; если бы Джонас своей наглостью и низостью не принудил однажды Тома дать ему смелый отпор, за что потом и возненавидел его со свойственной ему злобой (а вовсе не за последнюю обиду); если бы Джонас узнал от Тома, - а в тот день он мог бы это узнать, - какой нежданный соглядатай следит за ним, - он был бы спасен и не совершил бы злого дела, которое уже близилось к своей мрачной развязке. Но этот роковой исход был делом его собственных рук; яма была вырыта им самим; мрак, сгущавшийся вокруг него, был тенью, которую отбрасывала его собственная жизнь.
   Его жена закрыла дверь и тут же у порога бросилась перед ним на колени. Она протягивала к нему руки, умоляя сжалиться над ней, ибо она вмешалась, только боясь кровопролития.
   - Так, так! - сказал Джонас, глядя на нее сверху вниз и с трудом переводя дыхание. - Вот с кем ты водишь компанию, когда меня нет дома. Ты в заговоре с этими людьми, да?
   - Право же, нет! Я ничего не знаю о ваших тайнах, не знаю, что все это значит. После того как я уехала из дому, я видела мистера Пинча всего один раз - нет, всего два раза - до сегодня.
   - Ага! - насмехался Джонас, придравшись к этой оговорке. - Всего раз, или всего два? Что же верней? Может, два раза да один раз? Три раза! А еще сколько, лживая ты дрянь?
   Он сделал сердитое движение рукой, и она боязливо отшатнулась: красноречивое движение, таившее в себе жестокую правду!
   - А еще сколько раз? - повторил он.
   - Ни одного. В то утро и сегодня, и еще один раз - он собирался уже ответить ей, когда начали бить часы. Он вздрогнул, остановился и прислушался, казалось вспомнив какое-то дело или тайный замысел, сокрытый в его груди и вновь вызванный к жизни этим напоминанием об уходящих часах.
   - Не валяйся! Встань!
   После того как он помог ей подняться, дернув ее за руку, он продолжал:
   - Слушайте меня, молодая особа, да не хнычьте без причины, а не то я вам ее доставлю. Если я еще раз застану его в моем доме или узнаю, что ты его где-нибудь видела, ты в этом раскаешься. Если ты не будешь глуха и нема во всем, что касается моих дел, пока я не позволил тебе говорить и слушать, ты в этом раскаешься. Если ты не исполнишь всего, что я прикажу, ты в этом раскаешься. Теперь слушай. Который час?
   - Минуту назад пробило восемь.
   Он пристально вгляделся в нее и сказал, старательно и раздельно выговаривая слова, будто заучил их наизусть:
   - Я был в дороге день и ночь и очень устал. Я потерял деньги, и от этого мне не легче. Принеси мне ужин в пристройку внизу и приготовь складную кровать. Я буду спать там сегодня, а может быть и завтра; если я просплю весь завтрашний день, тем лучше, мне надо заспать все это, если только я смогу. Старайся, чтобы в доме было тихо, и не буди меня. И не позволяй никому будить меня. Дай мне покой.
   Она ответила, что сделает, как он велит. И это все?
   - Как! Тебе надо везде лезть и обо всем расспрашивать? - злобно отозвался он. - Что еще тебе нужно знать?
   - Я ничего не хочу знать, Джонас, кроме того, что ты говоришь мне сам. Я давно потеряла всякую надежду на откровенность между нами.
   - Еще бы, я думаю! - проворчал он.
   - Но если ты скажешь мне, чего ты хочешь, я все сделаю, чтобы угодить тебе. И я не считаю это заслугой, отец с сестрой мне не друзья, и я очень одинока. Я смирилась и во всем покорна тебе. Ты сказал, что сломаешь мою волю, - и сломал. Не растопчи же моего сердца!
   Говоря это, она отважилась положить руку ему на плечо. Он ей позволил, торжествуя, и вся низкая, презренная, корыстная, жалкая душонка этого человека глядела на нее в эту минуту его злыми глазами.
   Только в эту минуту: ибо, снова вспомнил о чем-то своем, он ворчливо приказал ей слушаться и немедленно исполнить все, что он велел. После того как она ушла, он несколько раз прошелся из угла в угол, все время не разжимая правой руки, словно держа в ней что-то, хотя в ней ничего не было. Наскучив этим, он бросился в кресло и засучил правый рукав, по-видимому размышляя о том, хватит ли в ней силы, и все так же держа ее стиснутой в кулак. Он сидел в кресле, задумавшись и уставясь глазами в землю, когда пришла миссис Гэмп сказать, что маленькая комнатка во флигеле готова. Не будучи вполне уверена в том, как ее примут после вмешательства в ссору, миссис Гэмп решила задобрить своего патрона, проявив трогательное участие к мистеру Чаффи.
   - Как он себя чувствует, сэр? - спросила она.
   - Кто? - отозвался Джонас, воззрившись на нее.
   - Ну, разумеется! - отвечала почтенная матрона, улыбаясь и приседая. О чем я только думаю? Вас же не было тут, сэр, когда на него нашло. Никогда в жизни не видывала, чтобы на них, бедняжек, так находило, кроме разве одного больного тех же лет, за которым я приглядывала: служил он в таможне, а по фамилии был родной отец миссис Гаррис, и так прекрасно пел, мистер Чезлвит, что вряд ли вам доводилось слышать, а голос - совершенно как губная гармоника на басах; бывало, вшестером его никак не удержат в то время, а пена бьет - просто ужас!
   - Чаффи, да? - равнодушно спросил Джонас, видя, что она подходит к старику и глядит на него. - Гм!
   - - Голова у бедняжки такая горячая, утюг нагреть можно. И ничего нет удивительного, разумеется; вспомнить только, что он тут говорил!
   - Говорил? - отозвался Джонас. - Что же он говорил?
   Миссис Гэмп приложила руку к сердцу, чтобы унять волнение, и, закатив глаза, ответила слабым голосом:
   - Самые ужасные веши, мистер Чезлвит, каких я просто не слыхивала! Вот папаша миссис Гаррис, так тот ничего не говорил, когда на него находило, кто говорит, а кто и нет, - разве когда опомнится, спросит, бывало: "Где же Сара Гэмп?" Ну, право же, сэр, когда мистер Чаффи вдруг спрашивает, "кто лежит мертвый наверху..."
   - Кто лежит мертвый наверху? - повторил Джонас, вскакивая в ужасе.
   Миссис Гэмп кивнула и, сделав вид, будто проглотила что-то, продолжала:
   - Кто лежит мертвый наверху, так он и сказал, прямо как в библии, и где мистер Чезлвит, у которого единственный сын; а потом пошел наверх, заглянул во все кровати, обыскал все комнаты, приходит сюда и шепчет тихонько себе под нос, что дело нечисто и все такое, и до того это меня перевернуло, не стану врать, мистер Чезлвит, что ежели бы не капелька спиртного, а я его и в рот почти не беру, только всегда лучше знать, где оно стоит, на всякий случай, мало ли что может стрястись, ничего на свете нет верного.
   - Да он рехнулся, старый дурак! - воскликнул Джонас, сильно встревожившись.
   - Я тоже так думаю, сэр, - сказала миссис Гэмп, - не стану вас обманывать. По-моему, сэр, за мистером Чаффи надо приглядывать (осмелюсь сказать), а не оставлять на свободе, чтобы он никого не беспокоил и не досаждал вашей милой женушке, как сейчас.
   - Ну, кто его слушает! - возразил Джонас.
   - Все-таки от него беспокойство, сэр, - сказала миссис Гэмп. - Никто его не слушает, а все-таки нехорошо.
   - Ей-богу, ваша правда, - сказал Джонас, глядя с сомнением на предмет их разговора. - Пожалуй, надо бы запереть его.
   Миссис Гэмп улыбнулась, потирая руки, покачала головой и выразительно потянула носом воздух, словно чуя поживу.
   - Не возьметесь ли вы... не возьметесь ли вы ходить за этим слабоумным, в какой-нибудь из свободных комнат наверху? - спросил Джонас.
   - Мы вдвоем с моей приятельницей - одна дежурит, другая свободна могли бы за ним ходить, мистер Чезлвит, - ответила сиделка. - Берем мы недорого, рады бы дешевле, да никак нельзя, ну да по знакомству можно сделать скидку. Мы с Бетси Приг, сэр, возьмем за мистера Чаффи недорого, говорила миссис Гэмп, склонив голову набок и разглядывая мистера Чаффи, словно он был тюком товара, из-за которого она торговалась, - а уж ходить будем - останетесь довольны. Бетси Приг сколько выходила полоумных, знает наизусть все их повадки: когда капризничают, самое верное средство посадить их поближе к огню, мигом успокоятся.
   Пока миссис Гэмп рассуждала в этом духе, Джонас опять принялся расхаживать взад и вперед, исподтишка поглядывая на дряхлого конторщика. Вдруг он остановился и сказал:
   - Надо за ним присматривать, конечно, а то он мне наделает бед. Что вы на это скажете?
   - Похоже на то! - отвечала миссис Гэмп. - Сколько было таких случаев в моей практике, сэр, могу вас уверить.
   - Ну, так походите за ним пока, а потом - позвольте! - да, дня через три приводите и ту, другую женщину, тогда посмотрим, может и договоримся. Скажем, вечером, часов в девять или десять. А пока что не спускайте с него глаз да держите язык за зубами. Он совсем из ума выжил, скоро на людей бросаться начнет.
   - Еще бы! - поддакнула миссис Гэмп. - Даже хуже!
   - Так вот, глядите за ним, заботьтесь, чтобы он не натворил чего-нибудь, да помните, что я вам сказал.
   Предоставив миссис Гэмп повторять все, что было ею сказано, и приводить в доказательство своей надежности и памятливости - множество похвал, почерпнутых среди самых замечательных изречений знаменитой миссис Гаррис, он спустился в приготовленную для него комнатку и, стянув с себя верхнее платье и сбросив сапоги, выставил их за дверь, потом запер ее. После этого он позаботился повернуть ключ в замке так, чтобы любопытным неповадно было заглядывать в замочную скважину; приняв эти предосторожности, он уселся ужинать.
   - Ну, мистер Чафф, - проворчал он. - с вами нетрудно будет справиться. Нет никакого смысла останавливаться на полдороге, и пока я еще здесь, я уж позабочусь о вас. Когда меня не будет, можете говорить что хотите. Однако это чертовски странно, - прибавил он, отодвигая нетронутую тарелку и угрюмо шагая из угла в угол, - что именно сейчас его бредни приняли такой оборот.
   Несколько раз пройдясь по комнатке из угла в угол, он сел на другой стул.
   - Я говорю "именно сейчас", а почем я знаю, может быть он и всегда нес такую же чепуху. Старый пес! Заткнуть бы тебе глотку!
   Он опять зашагал по комнате все так же беспокойно и неуверенно, потом сел на кровать, опершись подбородком на руку и глядя на стол. Он глядел на него очень долго, потом, вспомнив про свой ужин, снова пересел на стул возле стола и с жадностью набросился на еду, но не как голодный, а словно решив, что так нужно. Он и пил основательно, но вдруг, остановившись на половине глотка, то вскакивал и принимался ходить, то пересаживался на другое место и опять вскакивал и принимался ходить, то снова подбегал к столу и набрасывался на еду с жадностью.
   Уже темнело. По мере того как ложилась вечерняя мгла, сгущаясь в ночь, другая тень, таившаяся в нем самом, надвигалась на его лицо и изменяла его не сразу, но медленно-медленно; оно становилось все темней и темней, все резче и резче; тень омрачала его все больше и больше, пока не сгустилась черная тьма и в нем и вокруг него.
   Комната, в которой он заперся, была на первом этаже, с задней стороны дома. Она освещалась грязным люком, и дверь в стене вела в крытый переход, или тупик, где после пяти или шести часов вечера было мало прохожих, да и в другое время им редко пользовались. Этот тупик выходил на соседнюю улицу.
   Участок, на котором стояла пристройка, был прежде двором, а после его застроили и помещение отвели под контору. Но надобность в ней миновала по смерти человека, который ее построил; и помимо того, что она служила изредка вместо спальни для гостей и что старый конторщик занимал ее когда-то (но это было много лет назад), как присвоенный ему апартамент. Энтони Чезлвит и сын мало ею пользовались. Это была грязная, вся в пятнах и подтеках развалина, похожая на погреб; по ней проходили водопроводные трубы, которые по ночам, в самое неожиданное время, вдруг начинали всхлипывать и хрипеть, словно захлебываясь.
   Дверь, ведущая в темный тупик, очень давно не отпиралась, но ключ всегда висел на месте, висел он там и сейчас. Джонас так и полагал, что он заржавел, и потому принес в кармане пузырек с маслом и перо, которым старательно смазал ключ и замок. Он был все время без сюртука и в одних носках. Он тихонько забрался в постель и, ворочаясь с боку на бок, смял белье и подушку. В его беспокойном состоянии сделать это было нетрудно.
   Поднявшись с постели, он достал из чемодана, который сразу же по возвращении велел принести сюда, пару грубых башмаков и надел их на ноги; сверху натянул кожаные гамаши с ремешками, какие носят в деревне. Он застегивал их не торопясь. Наконец вынул простую бумажную блузу из темной грубой ткани, которую надел прямо на белье, а также поярковую шляпу - свою он нарочно оставил наверху. Потом сел у дверей, с ключом в руках, и стал ждать.
   Света он не зажигал. Время тянулось долго и тоскливо до ужаса. На соседней колокольне упражнялись в своем искусстве звонари, и колокола дребезжали, раздражая его до сумасшествия. Черт бы побрал эти горластые колокола! Они как будто знают, что он сидит у дверей и слушает, и своим многоголосым звоном оповещают о том весь город! Неужто они никогда не уймутся?
   Они умолкли наконец, и наступившая тишина была такой неожиданной и пугающей, что казалась прелюдией к какому-то страшному шуму. Шаги во дворе! Двое прохожих. Он отступил от двери на цыпочках, словно они могли его видеть сквозь деревянную панель.
   Они прошли мимо, разговаривая (он слышал все от слова до слова) о скелете, который вырыли вчера на каких-то земляных работах поблизости и который был, как полагали, скелетом убитого. "Так что убийство, как видите, не всегда раскрывается", - сказал один другому, когда они заворачивали за угол.
   Т-с-с!
   Он вставил ключ в замок и повернул его. Дверь поддалась не сразу, но потом все же открылась, и к ощущению жара и сухости во рту примешался вкус ржавчины, пыли, земли и гниющего дерева. Он выглянул за дверь, вышел и запер ее за собой.
   Путь был свободен и все спокойно, когда он крадучись вышел из дому.
   ГЛАВА XLVII
   Конец предприятия мистера, Джонаса и его друга
   Неужели люди, шагавшие по темным улицам, не вздрагивали безотчетно, когда он неслышно приближался к ним сзади? Когда он крался мимо, неужели ни один спящий ребенок не чувствовал смутно, что тень злодея, падая на его кроватку, тревожит его невинный сон? Неужели не выла собака и не рвалась, гремя цепью, растерзать его? И не скреблась крыса, почуяв задуманное им и силясь прогрызть себе ход туда, где она могла бы жадно пожирать приготовленное ей пиршество? А сам он разве не оглядывался через плечо, желая увериться, не оставляют ли следов на пыльной мостовой его торопливые шаги и нет ли на ней уже сейчас мокрых и вязких пятен той красной жижи, которой были обагрены босые ноги Каина? * .
   Он направлялся к большой дороге, идущей на запад, и скоро достиг ее, проехав часть пути; затем высадился и опять пошел пешком. Значительное расстояние он ехал на империале дилижанса, который нагнал его по дороге; когда дилижанс свернул в сторону, он заплатил кучеру обратной почтовой кареты, чтобы тот подвез его; потом свернул в поле и пустился наперерез, сократив расстояние мили на две, прежде чем опять выйти на дорогу. Наконец, как и было им задумано, он нагнал тяжелый, медленно тащившийся ночной дилижанс, который останавливался везде где только можно и теперь стоял перед харчевней, покуда возница и кондуктор там закусывали.