Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)

   - Ну, - сказал он торопливо, чувствуя, что совершенно неспособен сосредоточить свое рассеянное внимание на этом предмете, - так вы с ней вдвоем беретесь ходить за ним?
   Миссис Гэмп ответила утвердительно и еле-еле выговорила обычную свою фразу: "По очереди: одна дежурит, другая свободна". Но она говорила таким дрожащим голосом, что сочла необходимым прибавить: "Нервы у меня нынче что-то так разошлись, никакими словами не описать!"
   Джонас вдруг насторожился, прислушиваясь; затем поспешно сказал:
   - Из-за условий мы с вами не поссоримся. Пускай будут такие же, как раньше. Держите его взаперти и не давайте ему болтать. Его надо приструнить. Нынче вечером он забрал себе в голову, что моя жена умерла, и набросился на меня, как будто я ее убил. Это бывает с полоумными, вообразят себе эдакое про самых своих близких, верно?
   Миссис Гэмп выразила согласие коротким стоном.
   - Так держите его под замком, а не то он мне наделает бед во время такого припадка. И не верьте ни единому его слову, потому что он всего больше завирается в такое время, когда кажется всего разумнее. Но это вы уже знаете. Позовите ко мне другую.
   - Другую особу, сэр? - спросила миссис Гэмп.
   - Да! Ступайте к нему и пришлите другую. Скорей! Мне некогда.
   Миссис Гэмп попятилась шага на два, на три к порогу и остановилась там.
   - Значит, вы желаете, мистер Чезлвит, - произнесла она дрожащим голосом, похожим на хриплое карканье, - видеть другую особу, да?
   Но страшная перемена в Джонасе без слов сказала ей, что он уже увидел другую особу. Прежде чем она успела оглянуться на дверь, ее отстранила рука старого Мартина, а вместе с ним вошли Чаффи и Джон Уэстлок.
   - Не выпускайте никого из дома, - сказал Мартин. - Этот человек - сын моего брата, воспитанный во зле и обреченный злу. Если он только тронется с места или повысит голос, откройте окно и зовите на помощь!
   - Кто вам дал право распоряжаться в этом доме? - едва слышно спросил Джонас.
   - Это право дало мне ваше преступление. Войдите сюда!
   Неудержимое восклицание сорвалось с губ Джонаса, когда Льюсом вошел в комнату. Это был не стон, не вопль, не какое-нибудь слово, но звук, какого еще не доводилось слышать присутствующим; он выражал все происходившее в преступной душе Джонаса с почти нечеловеческой силой.
   И ради этого он совершил убийство! Ради этого обрек себя на опасности, душевные муки, бесчисленные страхи! Он спрятал свою тайну в лесу, вдавил, втоптал ее в окровавленную землю; а она появилась тут, нежданно-негаданно, за много миль от того места, известная многим, разглашенная устами старика, к которому, словно чудом, вернулись крепость и сила, чтобы эта тайна могла поднять голос против Джонаса!
   Он положил руку на спинку стула и обвел всех взглядом. Напрасно старался он глядеть презрительно или с обычной своей дерзостью. Он упал бы, если б не держался за стул, но все же он не сдавался.
   - Я знаю этого молодца, - сказал он, переводя дыхание на каждом слове и указывая дрожащим пальцем на Льюсома. - Таких вралей свет не создавал. Что он там еще придумал? Ха-ха! Да и вы тоже хороши! Ведь этот мой дядюшка впал в детство, хуже чем мой отец в старости, хуже чем вот этот самый Чаффи. За каким чертом вы вломились ко мне, - прибавил он, злобно глядя на Джона Уэстлока и Марка Тэпли (который вошел в комнату вместе с Льюсомом), - для чего вы сюда притащились и привели с собой этих двух идиотов и мошенников? Эй, вы! Откройте дверь! Гоните чужих вон!
   - Вот что я вам скажу, - объявил мистер Тэпли, выступая вперед, - если бы только не ваша фамилия, я бы сам вас поволок по улицам, один, без помощников, да! Так бы и сделал! И не старайтесь глядеть на меня так, словно съесть хотите. Ничего у вас не выйдет! А теперь продолжайте, сэр, обратился он к старому Мартину. - Поставьте этого изверга на колени! Если ему хочется шума, пожалуйста: я подниму такой крик, что сбежится полгорода; и это так же верно, как то, что он весь дрожит с головы до пяток. Продолжайте, сэр! Пусть только сунется ко мне, увидит тогда, умею я держать слово или нет.
   После этой тирады Марк скрестил руки и уселся на подоконнике, выражая своей позой полную готовность ко всему решительно; по-видимому, он нисколько не задумался бы сам выпрыгнуть в окошко или вышвырнуть в него Джонаса, стоило только намекнуть, что это желательно собравшимся.
   Старый Мартин повернулся к Льюсому.
   - Тот ли это человек, - спросил он, простирая руку к Джонасу, - или нет?
   - Вам достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в этом и в правдивости моих слов, - ответил тот. - Он мой свидетель.
   - Ах, брат! - воскликнул старый Мартин, сжимая руки и возводя глаза к небу. - Ах, брат, брат! Разве для того мы полжизни чуждались друг друга, чтобы ты породил такого негодяя, а я обратил жизнь в пустыню, иссушив все цветы вокруг себя? И неужели к этому свелся весь смысл твоей и моей жизни, что ты растил, воспитывал, обучал и берег негодяя и заботился о нем; а я стал орудием его казни, когда уже ничто не может вернуть упущенного?
   С этими словами он опустился в кресло и, отвернувшись в сторону, умолк на минуту. Потом продолжал с новой силой:
   - Но наши заблуждения дали всходы, и пагубная жатва должна быть вытоптана. Пока еще не поздно. Вы на очной ставке с этим человеком, с этим извергом, не для того, чтобы щадить его, но чтобы поступить с ним по справедливости. Выслушайте, не поддавайтесь, стойте на своем, делайте, что хотите - мое решение останется неизменным. Что ж, приступим! А вы, обратился он к Чаффи, - расскажите, что знаете, из любви к вашему старому другу, добрый человек!
   - Я молчал из любви к нему! - воскликнул старик. - Он так просил меня. На смертном одре он заставил меня обещать ему это. Я бы никогда не рассказал, если б вы без меня не узнали так много. Ведь я все думал об этом с тех самых пор - не мог не думать; иной раз мне все это представлялось как во сне, только днем, а не ночью. Разве бывают такие сны? - спросил Чаффи, тревожно глядя в лицо старому Мартину.
   Тот сказал ему что-то ободряющее, и Чаффи, внимательно прислушивавшийся к его голосу, улыбнулся.
   - Да, да! - воскликнул он. - Вот и он так же говорил со мной. Мы с ним вместе учились в школе. Я не мог пойти против его сына, - против его единственного сына, мистер Чезлвит!
   - Жаль, что не вы были его сыном! - воскликнул Мартин.
   - Вы говорите так похоже на моего доброго старого хозяина, - отозвался старик с детской радостью, - что мне кажется, будто я его слышу. Я слышу вас почти так же хорошо, как, бывало, слышал его. Я будто опять молодею. Он ни разу не сказал мне недоброго слова, и я всегда его понимал. И всегда его видел, хоть глаза у меня стали слабы. Так, так! Он умер, да, умер. Он был очень добр ко мне, мой дорогой старый хозяин!
   Старик печально покачал головой, склонившись к руке его брата. В эту минуту Марк, смотревший в окно, вышел из комнаты.
   - Я не мог пойти против его единственного сына, - повторил Чаффи. - Он не раз почти доводил меня до этого; вот и сегодня чуть не довел. А! вскрикнул старик, вдруг вспомнив, из-за чего это вышло. - Где же она? Она не вернулась домой!
   - Вы говорите про его жену? - спросил мистер Чезлвит.
   - Да.
   - Я увез ее отсюда. Она на моем попечении и пока не знает о том, что происходит здесь. Она и без этого видела слишком много горя.
   Джонас, услышав это, пал духом. Он понимал, что его преследуют по пятам, и видел, что они решили погубить его. Пядь за пядью почва уходила у него из-под ног; все теснее и теснее сжимался погибельный круг, угрожая сомкнуться и раздавить его.
   И тут он услышал голос своего сообщника, который, ничего не тая и ни о чем не умалчивая, называл место и время и, воскрешая подробности события, говорил ему в лицо всю правду, без гнева и возмущения. Ту правду, которой ничто не могло скрыть, которая не захлебнулась в крови и не ушла под землю; ту правду, чье страшное дыхание превращало дряхлых стариков в людей полных силы и на чьих грозных крыльях примчался к нему и низринулся на него тот, кого он считал чуть ли не на краю света.
   Он пытался отрицать свою вину, но язык не слушался его. У него мелькнула отчаянная мысль бежать, вырваться на улицу, однако ноги так же плохо повиновались его воле, как и застывшее, неподвижное, окаменелое лицо. И все это время голос продолжал обличать его. Словно у каждой капли крови в том лесу был голос, чтобы глумиться над ним.
   Когда он умолк, другой продолжал рассказ, но тут все услышали нечто неожиданное: ибо старый конторщик, который следил за всем происходящим, ломая руки, как если бы он знал всю правду и мог открыть ее миру, прервал Льюсома такими словами:
   - Нет, нет, нет! Вы ошибаетесь, ошибаетесь - все вы ошибаетесь! Имейте терпение, правда известна только мне!
   - Как это возможно, - возразил брат его старого хозяина, - после того что мы слышали? Вы же только что сами сказали наверху, когда я сообщил вам, в чем его обвиняют, что вы это знаете и что он убийца своего отца.
   - Да, да! Он и есть убийца! - исступленно крикнул старик. - Но не так, как вы полагаете, не так, как вы полагаете. Постойте! Дайте мне минутку подумать. У меня все это тут, все тут! Это было гнусно, гнусно, жестоко, бесчеловечно; но не так, как вы думаете. Стойте! Стойте!
   Он схватился руками за голову, словно от боли или биения в висках, и долго озирался по сторонам с растерянным и отсутствующим видом, пока глаза его не остановились на Джонасе, и тогда в них засветилось разумное выражение, словно он вдруг вспомнил о чем-то.
   - Да! - крикнул старик Чаффи. - Да! Вот как это было. Теперь я все помню. Перед смертью мой хозяин поднялся с постели, он, видно, хотел сказать сыну, что прощает ему, и сошел вместе со мной в эту комнату. Но когда он увидел его, своего единственного, любимого сына, язык у него отнялся. Он так и не мог сказать ему, что знает, - и никто не понял его тогда, кроме меня. Но я понял, я понял!
   Старый Мартин глядел на него в изумлении, его спутники тоже. Миссис Гэмп, которая ни слова еще не сказала, но держалась на две трети за дверью, готовясь бежать, и на одну треть в комнате, готовясь поддержать победившую сторону, выдвинулась немножко вперед и заметила, всхлипнув, что мистер Чаффи "милый старичок".
   - Он купил это зелье, - продолжал Чаффи, простирая руку к Джонасу, и непривычный огонь заблистал в его глазах и осветил все лицо, - он купил это зелье, как вы и слышали, и принес его домой. Он смешал яд - посмотрите, какие у него глаза! - с вареньем в банке, точно так же, как смешивалось для его отца лекарство от кашля, и убрал в ящик, вон в тот ящик в конторке, он знает, про какой ящик я говорю! Там он и держал эту банку, под замком. Но у него не хватило смелости или сердце у него смягчилось - боже мой! Надеюсь, что смягчилось сердце! Ведь это был его единственный сын! - и он не поставил яд на обычное место, откуда мой старый хозяин брал бы его по двадцать раз на дню!
   Старик весь дрожал от овладевшего им сильного волнения. Но с этим светом, горевшим в его глазах, с простертой вперед рукой и с волосами, вставшими дыбом, он словно вырос, на него словно снизошло вдохновение. Джонас избегал смотреть на него и сидел, весь съежившись, на том самом стуле, за спинку которого держался прежде. Казалось, эта грозная правда заставила бы заговорить и немого...
   - Теперь я помню все, все могу вам сказать! - воскликнул Чаффи. - Все до последнего слова! Он убрал банку в тот ящик, как я уже говорил вам. Он так часто туда заглядывал, и все тайком, что отец это заметил, и однажды, когда Джонас ушел из дому, отпер ящик. Мы вместе отперли и нашли этУ смесь я и мистер Чезлвит. Он взял ее к себе и даже вида не подал, что огорчен, а ночью подошел к моей кровати со слезами и сказал мне, что родной сын задумал отравить его. "О! Чафф, милый мой Чафф! Я нынче ночью слышал голос, и этот голос открыл мне, что от меня пошло это преступление. Оно началось, когда я учил его больше всего в жизни ценить деньги, которые я ему оставлю; я превратил ожидание наследства в дело всей его жизни!" Это были его слова да, его подлинные слова! Если он и бывал прижимист иногда, то ради своего единственного сына. Он любил своего сына и всегда был добр ко мне!
   Джонас слушал все внимательнее. Надежда закрадывалась в его сердце.
   - "Ему не придется ждать моей смерти, Чафф", - вот что он сказал еще, продолжал старый конторщик, утирая глаза, - вот что он сказал еще, плача, как малый ребенок.. "Ему не придется ждать моей смерти, Чафф. Он все получит теперь же. Он женится, на ком захочет, Чафф, хотя бы мне это и было не по сердцу; а мы с вами уедем и будем жить на самую малость. Я всегда его любил; может, и он тогда меня полюбит. Ужасно, когда родное дитя жаждет твоей смерти. Но я мог бы это предвидеть. Что посеешь, то и пожнешь. Он поверит, что я принимаю лекарство; а когда я увижу, что он горюет, получив все, чего хотел, я скажу ему, что догадался, и прошу его. Он воспитает своего сына лучше, и сам, быть может, станет лучше, Чафф".
   Бедный Чаффи умолк, опять вытирая глаза. Старый Мартин закрыл лицо руками. Джонас прислушивался еще напряженней, и его грудь вздымалась, как море во время прилива, - но от надежды, от растущей надежды.
   - На следующий день мой дорогой хозяин сделал вид, - продолжал Чаффи, будто он случайно открыл ящик одним из ключей в связке (мы заказали такой ключ и надели на кольцо) и будто бы очень удивился, найдя в нем новый запас лекарства от кашля, но решил, что его поставили туда второпях, когда ящик стоял открытым. Мы сожгли лекарство, но сын думал, что отец его принимает, он знает, что думал так. Однажды мистер Чезлвит, чтобы испытать сына, собрался с духом и сказал, что у лекарства странный вкус; он сейчас же встал и вышел из комнаты.
   Джонас кашлянул сухим, коротким кашлем и, переменив позу на более удобную, скрестил руки на груди; он ни на кого не глядел, хотя все они теперь могли видеть его лицо.
   - Мистер Чезлвит написал ее отцу, я хочу сказать, отцу той бедняжки, которая стала его женой, - продолжал Чаффи, - и заставил его приехать, чтобы ускорить свадьбу. Но от горя он немножко повредился в уме, как и я, а потом у него надорвалось сердце. Он стал слабеть и очень изменился после той ночи, когда приходил ко мне, и больше не мог смотреть людям в глаза. Прошло всего несколько дней, но прежде десятки лет не могли так изменить его. "Пощади его, Чафф! - сказал он перед смертью. - Пощади его, Чафф!" Я обещал ему. Я пытался щадить его. Ведь это его единственный сын.
   При воспоминании о последних минутах жизни его старого друга голос бедного Чаффи, звучавший все слабее и слабее, совсем изменил ему. Сделав движение рукой, словно желая сказать, что Энтони взял его за руку и так и умер, он удалился в уголок, где обычно прятал свое горе, и замолчал.
   Джонас был теперь в силах смотреть на собравшихся и смотрел злорадно.
   - Ну, - сказал он после некоторого молчания, - вы довольны? Или у вас имеются еще какие-нибудь интриги в запасе? Этот ваш Льюсом может выдумать вам еще хоть десяток. Это все? Больше у вас ничего нет?
   Старый Мартин пристально смотрел на него.
   - То ли вы, чем казались у Пекснифа, или совсем другое, и к тому же еще и шут гороховый, я не знаю и знать не хочу, - сказал Джонас, глядя в землю и улыбаясь, - но вы мне не нужны. Вы здесь так часто бывали при жизни вашего брата, так любили его (ведь вы с вашим любезным братцем только что не колотили друг, друга,, ей-богу), оно и не удивительно, что вы так привязались к дому; только дом-то в вас не нуждается, и чем скорей вы его оставите, тем лучше, а то как бы вам не опоздать. А что касается моей жены, старик, так отошлите ее домой немедленно, не то ей же будет хуже. Ха-ха! Вы круто повернули дело! Но за это еще не повесят человека, что он держал у себя для собственной надобности на пенни яда, который украли два старых дурака, а потом разыграли целую комедию. Ха-ха! Видите: вон дверь!
   Его подлое злорадство, боровшееся с трусостью, стыдом и сознанием вины, было так гнусно, что все отвернулись от него, словно он был бесстыдной и грязной гадиной, омерзительной на вид. И тут на нем сказалось пагубное действие его последнего темного дела. Если б не это, рассказ старого конторщика, быть может, тронул бы его хоть сколько-нибудь, если б не это, быть может даже и в нем произошла бы благотворная перемена, - оттого, что с души свалилась такая тяжесть. Но, совершив злодеяние, он накликал на себя бессмысленную, неотвратимую опасность, и теперь в самом его торжестве слышалось отчаяние - исступленное, неукротимое, бешеное отчаяние, сокрушение о том, что напрасно он подверг себя такому риску; и это сокрушение ожесточало его, лишало рассудка, заставляло скрежетать зубами в минуту ликования.
   - Мой добрый друг! - сказал Мартин, кладя руку на плечо Чаффи. - Вам не хорошо здесь оставаться. Идемте со мной.
   - Совершенно как он! - воскликнул Чаффи, глядя ему в лицо. - Мне почти верится, что это ожил мистер Чезлвит. Да, возьмите меня с собой! Хотя подождите, подождите!
   - Чего же? - спросил Мартин.
   - Я не могу оставить ее, бедняжку! - сказал Чаффи. - Она была очень добра ко мне. Я не могу ее бросить, мистер Чезлвит. Благодарю вас от всего сердца. Я останусь здесь. Мне уже недолго ждать; это не так важно.
   Произнося эти слова благодарности, он кротко покачал седой головой; и миссис Гэмп, которая теперь втиснулась в комнату вся без остатка, растрогалась до слез.
   - Прямо счастье, - сказала она, - что такой милый, хороший, почтенный старичок не попался в когти Бетси Приг, а он обязательно попался бы, ежели бы не я; факт налицо, с этим не поспоришь.
   - Вы слышали, что я вам сейчас сказал, старик, - обратился Джонас к своему дяде. - Я не потерплю, чтобы подкупали моих людей, будь то мужчина или женщина. Вы видите эту дверь?
   - А вы сами видите эту дверь? - ответил голос Марка из-за порога. Взгляните на нее.
   Он взглянул, и глаза его приковались к двери. Роковой, зловещий, оскверненный порог. Его омрачила смерть старика отца и скорбная поступь молодой жены; сколько раз на него ложилась тень дряхлого конторщика; ноги убийцы попирали его! Но что это за люди стоят там, в дверях?
   Неджет впереди всех.
   Чу! Вот оно близится, бушуя, как море! Продавцы газет бегут по улице, крича об этом направо и налево; окна распахиваются настежь, и обитатели домов выглядывают из них; люди останавливаются на мостовой и на тротуаре и слушают; колокола, те самые колокола, начинают звонить - мечутся в пляске один над другим, шумно радуясь этой вести (так же звучали они в его расстроенном воображении), сотрясая свою воздушную арену.
   - Вот этот человек, - сказал Неджет, - у окна.
   Трое других вошли в комнату, схватили его и заковали. Заковали так быстро, что не успел он отвести глаз от сыщика, как руки его были в кандалах.
   - Убийство, - сказал Неджет, оглядываясь на изумленных зрителей. Пусть никто не вмешивается.
   Разноголосая улица повторила: убийство, варварское и ужасное убийство, убийство, убийство, убийство! Слово катилось от дома к дому, эхо передавало его от камня к камню, пока голоса, все затихая, не слились в отдаленный гул, казалось твердивший то же слово.
   Все стояли молча, глядя друг на друга и прислушиваясь к уходящему вдаль шуму.
   Мартин заговорил первым.
   - Что это за ужасная история? - спросил он.
   - Спросите его, - сказал Неджет. - Вы его друг, сэр. Он может нам сказать, если захочет. Он знает больше меня, хотя и я знаю многое.
   - Откуда же вы столько узнали?
   - Недаром же я следил за ним так долго, - возразил Неджет. - Я никогда ни за одним человеком не следил так внимательно, как за ним.
   Еще одно из призрачных воплощений грозной правды! Еще один из многих образов, в которых она являлась ему, возникая из пустоты. Этот человек, последний, кого он мог заподозрить, шпионил за ним; этот человек, сбросив с, себя личину притворной застенчивости, ограниченности и слепоты, обернулся зорким врагом! Мертвец, восставший из гроба, поразил бы и ужаснул бы его менее!
   Игра была окончена; погоня завершилась; веревка на его шею была уже готова. Если бы каким-либо чудом ему удалось вывернуться, то, куда бы он ни обратился, в какую бы сторону ни побежал, везде перед ним возникнет новый мститель и преградит ему дорогу - младенец, возмужавший в один миг, или мгновенно помолодевший старец или слепец, который прозрел, или глухой, к которому вернулся слух. Выхода не было. Он бессильной грудой сполз по стене на пол и с этой минуты уже ни на что не надеялся.
   - Я не друг ему, хотя на мою долю выпал позор быть его родственником, сказал мистер Чезлвит. - Расскажите, где вы за ним следили и что вы видели?
   - Я следил за ним повсюду, - отвечал Неджет, - ночью и днем. Я следил за ним до последнего времени, не зная ни сна, ни отдыха, - его осунувшееся лицо и налитые кровью глаза подтверждали это. - Я и не подозревал, к чему это приведет, так же не подозревал, как и он, когда он выскользнул отсюда ночью, в том платье, которое потом, связав в узелок, бросил в воду с Лондонского моста!
   Джонас корчился, лежа на полу, как человек под пыткой. Он испустил сдавленный стон, словно его ранило острым лезвием, и так рванул железные кандалы на своих руках, словно готов был разорвать себя самого, будь его руки свободны.
   - Тише, родственник! - сказал старший из полицейских. - Не буяньте.
   - Кого это вы зовете родственником? - сурово спросил старый Мартин.
   - Вас, между прочим, - ответил тот.
   Мартин испытующе посмотрел на него. Тот лениво сидел верхом на стуле, облокотясь на спинку, и грыз орехи, бросая скорлупу за окно, чем и продолжал заниматься во все время разговора.
   - Да, - сказал он, угрюмо кивнув, - вы вольны до самой своей смерти отрекаться от племянников, но Чиви Слайм есть Чиви Слайм, где бы он ни находился. А не кажется ли вам, однако, что для вашей родни зазорно служить в полиции? Меня можно выкупить.
   - Везде эгоизм! - воскликнул Мартин. - Эгоизм, Эгоизм! Каждый из них думает только о себе!
   - А вы бы избавили их от этого труда и подумали бы о других, а не только о себе, - возразил его племянник. - Посмотрите на меня! Неужели вы можете видеть человека, принадлежащего к вашей семье, человека, у которого в мизинце больше таланта, чем у других в голове, одетым в полицейскую форму? Неужели вы можете видеть его и не устыдиться? Я взялся за это ремесло нарочно, для того чтобы пристыдить вас. Хотя я не думал, что мне придется производить аресты в кругу нашей семьи.
   - Если ваше беспутство и беспутство ваших близких друзей довело вас до этого занятия, - ответил старик, - я еще не вижу тут большой беды. Вы честно зарабатываете свой хлеб, и этого уже достаточно.
   - Не придирайтесь к моим друзьям, - возразил Слайм, - они были когда-то и вашими друзьями. Не говорите мне, что вы не нанимали моего друга Тигга, вам меня не провести. Мы с ним из-за этого поссорились.
   - Я нанимал его, - возразил мистер Чезлвит, - и я платил ему.
   - Хорошо, что вы это сделали вовремя, - сказал его племянник, - а не то было бы слишком поздно. Сам он сполна рассчитался за все, хотя и не по своей воле.
   Старик взглянул на него, словно любопытствуя, что это значит, но не пожелал продолжать разговор.
   - Я так и думал, что встречусь с ним, дело мое такое, - сказал Слайм, доставая из кармана новую горсть орехов, - но только я полагал, что его поймают на каком-нибудь мошенничестве. Мне и в голову не приходило, что я получу приказ задержать его убийцу.
   - Его убийцу! - воскликнул мистер Чезлвит, переводя глаза с одного из присутствующих на другого.
   - Его убийцу - или убийцу мистера Монтегю, - сказал Неджет. - Это, как говорят, один и тот же человек. Я обвиняю этого человека в убийстве мистера Монтегю, труп которого нашли вчера вечером в лесу. Вы спросите меня, почему я обвиняю его, как уже спрашивали, почему я столько знаю? Извольте, я вам скажу. Все равно, это не может долго оставаться тайной.
   Господствующая страсть этого человека сказалась даже и тут, в тоне сожаления, которым он говорил об огласке, угрожающей его тайне.
   - Я сказал вам, что следил за ним, - продолжал он. - Мне это было поручено мистером Монтегю, у которого я некоторое время находился на службе. У нас были свои подозрения на его счет, и вы знаете, в чем они заключались: вы говорили об этом, пока мы ждали за дверью. Если хотите, я скажу вам, теперь это дело прошлое, с чего начались наши подозрения (кстати, повод к ним дал он сам - неосторожным намеком): с тяжбы между ним и другой конторой, где была застрахована жизнь его отца и где это дело вызвало такие сомнения и подозрения, что он пошел с ними на мировую и взял половину денег, да и тому был рад. Мало-помалу я раскопал новые улики против него, много улик. Потребовалось терпение, но такова уж моя профессия. Я разыскал сиделку - она тут и подтвердит мои слова, - я разыскал доктора, я разыскал гробовщика, я разыскал его помощника. Я узнал, как вел себя на похоронах вот этот старичок, мистер Чаффи; узнал, о чем говорил в бреду вот этот человек, - он дотронулся до руки Льюсома. - Я узнал, как мистер Джонас вел себя перед смертью отца и после смерти, записал все это и тщательно сопоставил, словом, я собрал довольно доказательств, чтобы мистер Монтегю мог обвинить его в преступлении, которое он будто бы совершил (как он и сам думал до сегодняшнего вечера). Я был при том, как ему предъявили обвинение. Вы видите его теперь. Он только стал еще хуже, чем был тогда.
   О, жалкий, жалкий глупец! О, невыносимая, мучительная пытка! Увидеть наяву и во плоти - и главным участником всего - мозг и правую руку той тайны, которую он стремился задушить! Ведь в них, хотя бы он силой волшебства замуровал убитого в скалу, она продолжала бы жить и разгласилась бы по всему свету! Он пытался заткнуть себе уши скованными руками, чтобы не слышать ничего больше.