Страница:
– Это случилось у него впервые, – произнес Малахия. – Он нуждался в ней.
– Нет, – возразил Уолтер, – впервые это случилось, когда мы умерли. А тогда там не оказалось никого, кто мог бы помочь ему.
– Когда нас убивали, все было по-другому, – сказал Малахия. – На этот раз это делал он сам. И если он не должен опускаться с этой отметки все ниже и ниже, до тех пор пока не утонет, тогда ему нужна помощь.
– Она не сможет ему помочь, – вздохнул Авдий. – Она сама находится во власти Божьей воли.
– Он не погибнет, – решительно проговорил Уолтер. Экзот оказался самым непоколебимым в своем мнении из всех троих. – Он уцелеет без кого бы то ни было и без всякой помощи, если он должен уцелеть. За становление этой части его души отвечал я. И заверяю вас: он переживет не только такое, но и гораздо худшее.
– Если, конечно, ты не ошибаешься, – с грубоватой прямотой заметил Авдий.
– Ошибки здесь недопустимы, – мягко отпарировал Уолтер. – Хэл, ты не спишь только потому, что сделал для себя такой выбор. Все твои действия, даже это, подвластны разуму. А то, что невозможно исправить, следует отложить в сторону до той поры, когда исправление станет возможным, если, конечно, такая пора наступит. Помнишь, чему я тебя учил? Выбор – это единственная вещь, которую невозможно у тебя отнять, вплоть до момента неизбежного выбора смерти. Поэтому если ты хочешь лежать без сна и страдать – лежи и страдай, но учти: это состояние ты выбрал для себя сам, и оно вполне подвластно твоей воле.
Хэл открыл глаза, заставил себя сделать глубокий выдох и обнаружил, что выдыхает воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Он расслабил челюстные мышцы, но все равно продолжал лежать, уставившись в темноту.
– Я не могу, – наконец произнес он вслух.
– Нет, ты можешь, – спокойно возразил ему призрак Уолтера. – И это, и многое другое.
Постепенно стянутый внутри него узел ослабел. Стены, ограничившие тесное, замкнутое пространство, в которое он поместил себя сам, распались, и вокруг него снова открылся весь мир.
Он спал.
Глава 21
– Нет, – возразил Уолтер, – впервые это случилось, когда мы умерли. А тогда там не оказалось никого, кто мог бы помочь ему.
– Когда нас убивали, все было по-другому, – сказал Малахия. – На этот раз это делал он сам. И если он не должен опускаться с этой отметки все ниже и ниже, до тех пор пока не утонет, тогда ему нужна помощь.
– Она не сможет ему помочь, – вздохнул Авдий. – Она сама находится во власти Божьей воли.
– Он не погибнет, – решительно проговорил Уолтер. Экзот оказался самым непоколебимым в своем мнении из всех троих. – Он уцелеет без кого бы то ни было и без всякой помощи, если он должен уцелеть. За становление этой части его души отвечал я. И заверяю вас: он переживет не только такое, но и гораздо худшее.
– Если, конечно, ты не ошибаешься, – с грубоватой прямотой заметил Авдий.
– Ошибки здесь недопустимы, – мягко отпарировал Уолтер. – Хэл, ты не спишь только потому, что сделал для себя такой выбор. Все твои действия, даже это, подвластны разуму. А то, что невозможно исправить, следует отложить в сторону до той поры, когда исправление станет возможным, если, конечно, такая пора наступит. Помнишь, чему я тебя учил? Выбор – это единственная вещь, которую невозможно у тебя отнять, вплоть до момента неизбежного выбора смерти. Поэтому если ты хочешь лежать без сна и страдать – лежи и страдай, но учти: это состояние ты выбрал для себя сам, и оно вполне подвластно твоей воле.
Хэл открыл глаза, заставил себя сделать глубокий выдох и обнаружил, что выдыхает воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Он расслабил челюстные мышцы, но все равно продолжал лежать, уставившись в темноту.
– Я не могу, – наконец произнес он вслух.
– Нет, ты можешь, – спокойно возразил ему призрак Уолтера. – И это, и многое другое.
Постепенно стянутый внутри него узел ослабел. Стены, ограничившие тесное, замкнутое пространство, в которое он поместил себя сам, распались, и вокруг него снова открылся весь мир.
Он спал.
Глава 21
Утром отряд двинулся дальше и во второй половине дня вышел на холмистую равнину, поделенную на фермерские поля. Люди словно оказались в оазисе после долгого скитания по пустыне, и чувство горечи от потерь, не покидавшее их после кровавой схватки с милицией и сделавшее всех угрюмыми и молчаливыми, стало проходить. Даже те, кто был ранен, приободрились и, опираясь на локти, стали приподниматься на носилках, подвешенных посредине между идущими попарно ослами. Оглядываясь вокруг, раненые с наслаждением вдыхали теплый воздух предгорий, иногда негромко смеялись во время разговоров с шедшими рядом бойцами, тащившими на себе тяжелые рюкзаки.
Хэлу было известно, что этот регион Гармонии, единственный на обоих обнищавших Квакерских мирах, почти достиг того уровня благосостояния, которое можно считать богатством. На здешней тучной и плодородной земле фермерами производилось много продукции, и ее хватало, чтобы накормить голодных обитателей близлежащих крупных городов.
Как только они достигли фермерских владений, отряд стал распадаться. Раненых разобрали по своим домам местные жители, чтобы ухаживать за ними и лечить. Здоровые бойцы отряда разделились на небольшие группы – им предстояло в открытую добираться пешком к месту сбора около объекта намеченной операции – завода удобрений в небольшом городке, расположенном в нескольких сотнях километров от горного массива.
Хэла разлучили с Джейсоном и включили в группу из десяти человек во главе с Иаковом. Эту группу, так же как и все остальные, подбирали таким образом, чтобы со стороны она казалась одной семьей, состоящей из представителей нескольких поколений. Дело в том, что все работы на фермах в центре Северного Континента Гармоний велись вручную, и единственную тягловую силу представляли собой ослы. Жили фермеры большими семьями: вступавшие в брак сыновья и дочери приводили в дом своих супругов, в конце концов семьи разрастались так, что насчитывали по двадцать и более человек, а подчас количество связанных родственными узами людей, живших на одной ферме, доходило и до шестидесяти.
Если такая семья или ее часть находилась в пути, то казалось, что это движется по дороге небольшой отряд, поэтому, когда группа из десяти бойцов под предводительством Дитя Господа в роли главы семьи отправилась к месту встречи, она ни у кого не вызывала никаких подозрений. Одетые в полученные от сочувствующих им местных фермеров куртки и широкие брюки или юбки серого, темно-синего и черного цвета, с узенькими галстуками на шее и черными беретами на голове, они ничем не отличались от обычных путников, нередких на этих дорогах в глубине континента.
Хэл почувствовал, что с изменением окружающей обстановки стало меняться и его отношение к происходящим вокруг событиям. Шагая по дорогам, приподнимая, как и все, свой берет при встрече с другой семьей, идущей навстречу, он обнаружил, что происшедшая перемена принесла ему как приобретения, так и потери. Оказавшись среди полей, в окружении фермерских домов, он утратил то чувство беспредельной свободы, которое пробудили в нем горы. Хэл снова очутился в ограниченном пространстве, не столь замкнутом, как то, которое постоянно давило на него на Коби, но все же достаточно тесном, чтобы его сознание вновь оказалось в узде.
У него опять пропала потребность заниматься поэтическим творчеством. Вместо нее им овладели новые ощущения, но разобраться в них он пока не мог. Каким бы странным это ни показалось, но ход недавних событий он воспринимал так, словно находился в горах, будучи в отпуске, а теперь снова возвратился на работу в такой мир, где необходимо принимать во внимание практические стороны жизни.
Нападение милиции на перевале, мгновение чувственной близости с Рух и предшествующая ей стычка с Иаковом заставили его внимательнее присмотреться к тому окружению, в котором он оказался. За короткое время члены отряда стали ему ближе тех, кто находился рядом с ним на Коби. И дело заключалось не только в том, что вместе с бойцами он сражался против милиции. Эти люди посвятили себя общему для них делу, они имели одну и ту же цель в жизни, и это побуждало его опять задуматься о своем посвящении и о своей цели в жизни. В конечном счете Тонина, Сост и Джон были нужны ему на Коби, но они не нуждались в нем по-настоящему. А здесь, на Гармонии, он словно сделал шаг, чтобы стать ближе ко всему человечеству. И в то же самое время он еще яснее почувствовал, какая дистанция отделяет его от каждого из этих людей. Ему страстно хотелось близости с Рух, и в то же время он не видел никакой возможности когда-либо осуществить свое желание. Его весьма огорчали натянутые отношения с Иаковом, во многом напоминавшим ему Авдия. А он любил Авдия и поэтому считал, что должен суметь относиться к Иакову по крайней мере с симпатией.
Дело заключалось не просто в старании внушить себе это чувство к пожилому и фанатичному аскету. Подобно Авдию, Иаков олицетворял собой саму-сущность квакерской Осколочной Культуры. Хэла очень интересовали квакеры, так же как экзоты и дорсайцы, и в то же время он сожалел о них, поскольку Уолтер, обучая его, поведал, что в конце концов все эти три культуры должны исчезнуть.
И все-таки Хэл не мог заставить себя симпатизировать Иакову, тем более восхищаться им. Если смотреть на него беспристрастно, то это был всего лишь самоуверенный и упрямый человек, не обладающий никакими достоинствами, кроме боевых навыков, волею случая попавший в ряды противников Иных и таким образом в конфликте с ними оказавшийся на той же стороне, что и Хэл.
Эти рассуждения навели его на новую мысль. Хэл не мог продолжать вести бездумную жизнь, оставаясь одним из бойцов отряда Рух, в надежде, что ему всегда будет удаваться избегать столкновений с Иными. Смысл его жизни должен заключать в себе нечто большее. Ему необходимо выработать собственные долговременные стратегические планы. Но какие? И Хэл снова, наверное уже в сотый раз, погрузился в размышления на эту тему. Вдруг поток его мыслей прервал внезапный оклик.
Это произошло на исходе третьего дня с того момента, как своей маленькой группой они пустились в странствия по дорогам, продвигаясь к намеченному месту сбора. Они только что преодолели вершину невысокого холма и намеревались спуститься в широкую, километров пять в поперечнике, низину, где среди уже успевших примелькаться свежевспаханных полей стояли на значительном удалении друг от друга несколько фермерских усадеб, окруженных деревьями, высаженными для защиты жилых и хозяйственных построек от ветра. От ближайшей из таких усадеб навстречу им по дороге поднимался, что-то крича и размахивая руками, невысокий полный человек примерно одного возраста с Иаковом.
Поравнявшись с незнакомцем через минуту-другую, они остановились и стали с ним разговаривать. Лицо человека разрумянилось от быстрой ходьбы в гору, он снял свой берет и во время разговора обмахивался им, словно веером.
– Ты – Дитя Господа, а это солдаты Господа из отряда Рух Тамани? Мы только что получили сообщение о том, что вы идете сюда. Не заночуете ли вы на моей ферме? Вы окажете нам честь, если, по Божьему благословению, примете мое приглашение. И кроме того, я уже давно хочу поговорить с кем-нибудь из бойцов такого отряда.
– Хвала Всевышнему, пославшему тебя к нам, – сказал Иаков. – Мы будем твоими гостями. – Его слова, произнесенные резким голосом в теплом предвечернем воздухе, прозвучали скорее как приказ, а не вежливое принятие приглашения, но гостеприимный фермер, похоже, не обиделся и, обмахнувшись беретом еще пару раз, надел его на голову.
– Идемте, – позвал он и стал спускаться по склону холма, продолжая по дороге разговаривать с Иаковом, ничуть не обескураженный его короткими, иногда резкими ответами.
Ферма, куда они направлялись, представляла собой единое сооружение, значительно превышающее по размерам обычную семейную усадьбу. Его жилая часть состояла не менее чем из дюжины сообщающихся между собой строений. Войдя на центральный двор этого комплекса, огороженный с трех сторон различными постройками, они услышали звуки музыки, доносившиеся из открытых дверей самого большого здания, куда они и направлялись. Видимо, там кто-то играл на флейте или просто включил запись музыки.
– Извините меня! – проговорил хозяин. Он устремился вперед и исчез в темном прямоугольнике дверей. Звуки музыки внезапно оборвались, и через минуту он снова появился в дверях с таким же порозовевшим лицом, как при встрече с ними на склоне холма.
– Я виноват, – произнес он, обращаясь главным образом к Иакову. – Эти дети… Но он хороший мальчик. Он просто еще не понимает… Простите его.
– Не воздавайте хвалу Господу музыкой и другими праздными забавами, ибо он, Всемогущий, не пребывает в праздности и не потерпит ее пред очами своими, – мрачным тоном изрек Иаков.
– Да, я знаю, знаю. Нынешние времена… Теперь все меняется так быстро, а они не понимают… Но вы проходите, проходите!
Когда они следом за ним вошли со двора, по-прежнему ярко освещенного солнцем, в просторную комнату, то сначала она показалась им погруженной в полумрак. Потом, когда глаза Хэла приспособились к слабому освещению, он разглядел стулья и скамьи, беспорядочно расставленные на чистом и гладком деревянном полу, и огромный очаг у стены. Через проем в противоположной стене просматривалась следующая комната, и там во всю ее длину, от стены до стены, стоял стол, за которым, наверное, могли одновременно разместиться человек пятьдесят.
– Садитесь, садитесь, – приглашал хозяин. – Простите, я не представился. Меня зовут Годлан Амджак, а это – мое хозяйство. Дитя Господа, не согласишься ли ты оказать нам честь и сказать несколько слов но время вечерней службы?
– Я не проповедник и никогда не стремился им стать. Я Воин Господа, и этого вполне достаточно, – поправил его Иаков. – Хорошо, я буду говорить.
– Благодарю тебя.
– Лучше благодари Господа нашего, твоего и моего.
– Да, конечно, конечно. Я благодарю. Я благодарю Господа. Ты, совершенно прав.
Молодые мужчины и женщины в традиционной одежде, белой сверху и темной снизу, робко входили в комнату, неся кувшины с холодной водой и тарелки с маленькими темными лепешками. Некоторое время они сидели, угощаясь лепешками и запивая их водой. Иаков от лепешек отказался, но воды выпил. Когда трапеза закончилась, их провели через дом в прямоугольный внутренний двор с выложенным камнем полом и выбеленными стенами без всяких украшений, за исключением черного креста высотой в человеческий рост, нарисованного тонкими линиями на одной из торцевых стен. Под крестом у стены находилось небольшое возвышение из темного дерева, а перед ним стоял аналой, на крышке которого, однако, ничего не лежало.
Двор уже заполнили люди; несомненно, это были члены многочисленного семейства Годлана Амджака. Построившись рядами, они стояли по обеим сторонам центрального прохода двумя группами. Годлан провел своих гостей по этому проходу к специально оставленному для них свободному пространству впереди группы, стоящей справа, в нескольких шагах от креста и аналоя. Как только прибывшие заняли отведенное им место, Годлан взошел на возвышение и посмотрел вниз на собравшихся. Всю территорию двора уже скрывала глубокая тень, падавшая от окружающих строений, но видимый кусочек неба над головой по-прежнему оставался ярко-голубым, без единого облачка.
На минуту во дворе воцарилась полная тишина, как будто все собравшиеся затаили дыхание. Потом Годлан заговорил.
– Сегодня Господь осчастливил нас тем, что у нас в гостях находятся десять Воинов Господа из отряда, возглавляемого Рух Тамани, в том числе один из ее заместителей. Эти люди сражаются с отродьями самого сатаны – с Иными и с их приспешниками, с теми, кто старается внушить нам, что прежде всего мы должны почитать их, а нашу веру и нашего Господа отодвинуть на второй план. Но особое значение для нас имеет то, что человек, о котором я упомянул, Дитя Господа, будет говорить с нами в этот час молитвы. Это великая честь, и мы не забудем об этом никогда, пока существует наша семья.
Годлан сошел с возвышения и посмотрел на Иакова; тот вышел из первого ряда стоящих перед аналоем и поднялся на возвышение. Его худое лицо, обращенное к собравшимся для молитвы людям, приковало к себе внимание, его голос звучал над их головами, как набат.
– …И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: Это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя…[14].
Он умолк, глядя на всех, кто находился перед ним.
– Вы знаете это место из Откровения?
– Знаем. – Голоса стоящих вокруг Хэла людей слились в негромкий, но дружный хор.
– И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон[15].
Иаков опять помолчал.
– Вы также знаете, – заговорил он снова, – что и этот зверь и этот лжепророк, чей приход был предсказан в Откровении, сейчас находятся среди нас. Но я думаю, что для тебя, для тебя и для тебя их приход не имеет никакого значения. Потому что тот, кто предан Господу, живущему во веки веков, никогда не сможет отступиться от Него, который был всегда и всегда пребудет. Есть всего один день, день Воскресения; и для вас, известных Ему или избранных быть Его слугами, не имеет значения, когда наступит этот день и этот час. Все, кто не такие, как вы, это те, кого Он отторгнет в этот решающий час. Но вам, пребывающим среди тех, кто не будет отторгнут, нет нужды вопрошать: «Когда придет тот час и наступит тот момент, в который я должен буду засвидетельствовать преданность моему Господу?» Ибо всех, кто служит Ему, призовут для такого свидетельства, и когда это случится, не имеет значения.
Последовала долгая пауза, так что Хэл сначала подумал, что Иаков все сказал и сейчас отойдет от аналоя и спустится вниз. Но он продолжал:
– Не имеет значения и то, какую форму примет твое свидетельство. И особенно заблуждается тот, кто надеется представить свое свидетельство легко, и тот, кто мечтает предстать перед Всевышним в ореоле мученика. Важна не форма представления свидетельства, а само свидетельство.
Помни, когда оно от тебя потребуется – ночью или днем, от бодрствующего или спящего, находящегося в уединении или среди толпы, – важным будет только одно, а именно: сможешь ты его представить или нет. Ибо тот, кто есть часть Живого Бога, не может не суметь поднять в тот момент знамя своей веры; тот же, кто не есть, не найдет сил сделать это.
По рядам слушателей пронесся вздох, такой тихий, что Хэл едва уловил его.
– Все, кто не с Господом, обречены. Но те, кто свидетельствует свою преданность Ему, делают это не только в надежде на вечную жизнь. Ибо твой долг перед Ним и деяниями Его лежит вне тебя. Представь себе, что Господь пришел к тебе прежде, чем для тебя наступил момент засвидетельствовать свою преданность Ему, и сказал: «Ты воин мой и слуга. Но мои деяния требуют, чтобы ты был отторгнут вместе с теми, кто не признает меня». И только если ты истинный поборник веры, ты сумеешь тогда ответить ему правильно: «Если такова воля Твоя, Господи, да сбудется она и да будет так. Ибо дать мне засвидетельствовать мою преданность Тебе – это все, о чем я прошу…»
Последнее предложение Иаков произнес почти шепотом, но этот шепот долетел до самой дальней стены во дворе.
– «Ибо Ты, Господь мой, был со мной все мои дни и будешь со мной всегда, и того, что есть Ты, у меня не сможет отнять никто…» – И снова его голос понизился до хриплого, еле слышного и вместе с тем проникновенного шепота:
– «… даже Ты, мой Боже. Ибо как Ты есть во мне, так и я есть в Тебе во веки веков, вне времени и пространства; ибо Ты был прежде этих вещей и будешь после них; и оставаясь с Тобой, люди не могут быть истреблены, но будут пребывать в вечном бессмертии».
Иаков закончил последнюю фразу так спокойно и так естественно, что не только Хэл, но и все остальные, слушавшие его, оказались неподготовленными к тому, что он закончил проповедь. И только когда он отошел от аналоя и, спустившись вниз, возвратился на прежнее место в первых рядах собравшихся, они поняли, что это все. Годлан вышел вперед, поднялся к аналою и повернулся лицом к стоящим перед ним людям.
– Мы споем «Солдат, не спрашивай», – сказал он. Они запели без аккомпанемента, но с тем гармоничным слиянием голосов, которое характерно для людей, привыкших петь сообща. Хэл пел вместе со всеми эту песню, когда-то служившую гимном квакерским наемникам, отправлявшимся воевать на другие планеты. Он услышал ее от Авдия и выучил так давно, что уже не помнил той поры, когда не знал ее.
– Идемте со мной, – обратился Годлан к Иакову. Он провел своих гостей обратно в дом и предложил пройти в столовую, где усадил их на почетные места во главе длинного обеденного стола. Сам он занял один из двух стульев здесь же, в его торце. Второй, стул оставался пустым.
– Моя жена, Миа, – сказал Годлан, обращаясь к сидящему рядом с ним по правую руку Иакову и жестом указывая на пустой стул, словно представлял ему призрак.
– Пусть всегда хранит ее Господь, – произнес Иаков.
– В Его руках, – отозвался Годлан. – Прошло шестнадцать лет со времени ее кончины. Этот большой дом, где мы все собрались, построен по ее плану.
Иаков молча кивнул.
– Ты не женат? – спросил Годлан.
– Мы с моей женой прожили с Божьего благословения два года и пять дней, – ответил Иаков. – Потом ее убили милиционеры.
Годлан растерянно посмотрел на него и заморгал глазами.
– Какой ужас!
– Так распорядился Господь.
Вдруг Годлан резко обернулся к открытой двери, находящейся за его спиной, в дальнем конце комнаты, откуда доносились звуки и запахи, характерные для кухни.
– Ну, идите сюда! Живее, живее! – крикнул он. После этих слов в столовую гурьбой вошли взрослые члены семьи; одни уселись за стол, заняв все пустовавшие до этого стулья, в то время как другие внесли подносы, заполненные разнообразными кушаньями.
Угощение было отменным. Хэл насчитал более пятнадцати различных блюд. По сравнению с тем, как их принимали и кормили на других семейных фермах, с тех пор как они спустились с гор, это напоминало настоящий банкет. Очевидно, Годлан расстарался вовсю и не пожалел своих припасов. В числе яств, поданных на стол, было и несколько овощных кушаний, приготовленных с учетом предписаний, определяющих, что могут позволять себе есть люди, подобные Иакову. Хэл ни разу не видел, чтобы тот ел с таким аппетитом, утолив голод, старый аскет стал необычайно общительным и отвечал на вопросы Годлана все более и более пространно. А когда все перешли в просторную гостиную и оба они сели вместе около очага, где в этот прохладный весенний вечер развели огонь, игравший отблесками пламени на лицах, Иаков разразился монологом, по ходу которого Годлан лишь изредка задавал короткие вопросы.
– …Нет сомнения, – говорил Иаков, – что численность милиции увеличивается день ото дня, по мере того как растут ряды тех, кого удается совратить дьявольским отродьям. Это факт, который нужно признать. И на то есть воля Господа.
– Но… – Годлан замялся. – Но ведь ты сам… Ты же надеешься.
– Надеюсь? – На освещенном пламенем очага худом, изрезанном морщинами лице Иакова отразилось недоумение.
– Ну, надеешься, что в конце концов милиция и все остальные приспешники дьявольских отродий непременно окажутся побежденными и изгнанными из нашего мира.
– Надеяться не входит в мои обязанности, – пожал плечами Иаков. – То, что происходит, угодно Всевышнему.
– Но ведь ему не может быть угодно, чтобы все, что мы здесь создали трудами нескольких поколений, так же как и на Ассоциации, было бы отнято у нас такими, как они?
Чтобы наши церкви закрылись, наши голоса, произносящие слова молитв, умолкли, а все творения наших рук обратились в прах? – взволнованно произнес Годлан.
– Тебе что, известна воля Господа? – резко спросил Иаков. – Может, он возжелал именно этого, а если так, то кто мы такие, чтобы вопрошать Его? Не ты ли всего лишь час тому назад пел вместе со мной и со всеми остальными: «Солдат, не спрашивай…»
Годлан медленно покачал головой:
– Я не могу поверить, чтобы он…
– Ты беспокоишься о своих детях и о детях своих детей, – произнес Иаков уже более примирительным тоном. – Но не забывай, что даже они не твои. Господь лишь ненадолго одолжил их тебе, и он поступит с ними так, как нужно ему.
– Но ведь дела обстоят не так уж плохо, – сказал Годлан. – Конечно, милиция доставляет нам неприятности; правда и то, что в городах те, кто пресмыкается перед Иными, сумели устроить свою жизнь. Однако основа нашей земли – наш народ и наша религия здесь, вдали от городов, – остаются нетронутыми. Мы…
– Ты хочешь сказать, что в твоем маленьком уголке по-прежнему царит мир? – прервал его Иаков. – Но загляни за этот уголок. Когда ты понадобишься, когда твои дети и твои поля станут нужны Иным для своих целей, разве они не придут и не заберут все это себе? Посмотри не только на города этого мира, а на все города всех миров. Всюду дьявольские отродья вторгаются почти без помех, не встречая практически никакого сопротивления. На тех из нас, кто тверд в своей вере, Иные не могут подействовать, но все остальные, однажды встретившись с ними, безоговорочно подчиняются им только потому, что эти новые, фальшивые и лживые кумиры погладили их по голове или обронили слово похвалы в их адрес. Тот зверь и тот лжепророк, о которых говорится в Откровении, уже находятся среди нас, собирают свои силы для Армагеддона по всем мирам.
– Но, когда наступит Армагеддон, Бог победит!
– Да, но по-своему.
Годлан покачал головой и устремил безнадежный взгляд на полыхающий в очаге огонь.
– Я не верю этому, – тихо произнес он, словно обращаясь к очагу. – Я слышал, как многие говорят об этом, но не мог им поверить. Вот почему мне было необходимо поговорить с таким человеком, как ты. Как же можешь ты, посвятивший свою жизнь борьбе с врагами Господа нашего, говорить так, будто последняя битва может оказаться проигранной?
– Ты землепашец и мирный человек, – почти с грустью отвечал ему Иаков. – Но взгляни на окружающий тебя мир. Битва, о которой ты говоришь, уже проиграна. Времена уже изменились. И даже если все те, кого проклял Господь, исчезли бы завтра, все равно прежнего уклада жизни больше не существует, и не они его уничтожили, а мы сами. Разве я не слышал звучание музыкального инструмента – символа непристойности и праздности – в твоем собственном доме, когда я переступил его порог? И тот, кто играл на нем, кем бы он ни был, по-прежнему находится под твоим кровом. А спустя час, во время вечерней службы, он, без сомнения, находился среди нас. И уж если твой собственный семейный очаг настолько погрузился в сточную канаву греха, как можешь ты надеяться на спасение множества людей, если его нельзя найти даже у тебя в доме?
Хэлу было известно, что этот регион Гармонии, единственный на обоих обнищавших Квакерских мирах, почти достиг того уровня благосостояния, которое можно считать богатством. На здешней тучной и плодородной земле фермерами производилось много продукции, и ее хватало, чтобы накормить голодных обитателей близлежащих крупных городов.
Как только они достигли фермерских владений, отряд стал распадаться. Раненых разобрали по своим домам местные жители, чтобы ухаживать за ними и лечить. Здоровые бойцы отряда разделились на небольшие группы – им предстояло в открытую добираться пешком к месту сбора около объекта намеченной операции – завода удобрений в небольшом городке, расположенном в нескольких сотнях километров от горного массива.
Хэла разлучили с Джейсоном и включили в группу из десяти человек во главе с Иаковом. Эту группу, так же как и все остальные, подбирали таким образом, чтобы со стороны она казалась одной семьей, состоящей из представителей нескольких поколений. Дело в том, что все работы на фермах в центре Северного Континента Гармоний велись вручную, и единственную тягловую силу представляли собой ослы. Жили фермеры большими семьями: вступавшие в брак сыновья и дочери приводили в дом своих супругов, в конце концов семьи разрастались так, что насчитывали по двадцать и более человек, а подчас количество связанных родственными узами людей, живших на одной ферме, доходило и до шестидесяти.
Если такая семья или ее часть находилась в пути, то казалось, что это движется по дороге небольшой отряд, поэтому, когда группа из десяти бойцов под предводительством Дитя Господа в роли главы семьи отправилась к месту встречи, она ни у кого не вызывала никаких подозрений. Одетые в полученные от сочувствующих им местных фермеров куртки и широкие брюки или юбки серого, темно-синего и черного цвета, с узенькими галстуками на шее и черными беретами на голове, они ничем не отличались от обычных путников, нередких на этих дорогах в глубине континента.
Хэл почувствовал, что с изменением окружающей обстановки стало меняться и его отношение к происходящим вокруг событиям. Шагая по дорогам, приподнимая, как и все, свой берет при встрече с другой семьей, идущей навстречу, он обнаружил, что происшедшая перемена принесла ему как приобретения, так и потери. Оказавшись среди полей, в окружении фермерских домов, он утратил то чувство беспредельной свободы, которое пробудили в нем горы. Хэл снова очутился в ограниченном пространстве, не столь замкнутом, как то, которое постоянно давило на него на Коби, но все же достаточно тесном, чтобы его сознание вновь оказалось в узде.
У него опять пропала потребность заниматься поэтическим творчеством. Вместо нее им овладели новые ощущения, но разобраться в них он пока не мог. Каким бы странным это ни показалось, но ход недавних событий он воспринимал так, словно находился в горах, будучи в отпуске, а теперь снова возвратился на работу в такой мир, где необходимо принимать во внимание практические стороны жизни.
Нападение милиции на перевале, мгновение чувственной близости с Рух и предшествующая ей стычка с Иаковом заставили его внимательнее присмотреться к тому окружению, в котором он оказался. За короткое время члены отряда стали ему ближе тех, кто находился рядом с ним на Коби. И дело заключалось не только в том, что вместе с бойцами он сражался против милиции. Эти люди посвятили себя общему для них делу, они имели одну и ту же цель в жизни, и это побуждало его опять задуматься о своем посвящении и о своей цели в жизни. В конечном счете Тонина, Сост и Джон были нужны ему на Коби, но они не нуждались в нем по-настоящему. А здесь, на Гармонии, он словно сделал шаг, чтобы стать ближе ко всему человечеству. И в то же самое время он еще яснее почувствовал, какая дистанция отделяет его от каждого из этих людей. Ему страстно хотелось близости с Рух, и в то же время он не видел никакой возможности когда-либо осуществить свое желание. Его весьма огорчали натянутые отношения с Иаковом, во многом напоминавшим ему Авдия. А он любил Авдия и поэтому считал, что должен суметь относиться к Иакову по крайней мере с симпатией.
Дело заключалось не просто в старании внушить себе это чувство к пожилому и фанатичному аскету. Подобно Авдию, Иаков олицетворял собой саму-сущность квакерской Осколочной Культуры. Хэла очень интересовали квакеры, так же как экзоты и дорсайцы, и в то же время он сожалел о них, поскольку Уолтер, обучая его, поведал, что в конце концов все эти три культуры должны исчезнуть.
И все-таки Хэл не мог заставить себя симпатизировать Иакову, тем более восхищаться им. Если смотреть на него беспристрастно, то это был всего лишь самоуверенный и упрямый человек, не обладающий никакими достоинствами, кроме боевых навыков, волею случая попавший в ряды противников Иных и таким образом в конфликте с ними оказавшийся на той же стороне, что и Хэл.
Эти рассуждения навели его на новую мысль. Хэл не мог продолжать вести бездумную жизнь, оставаясь одним из бойцов отряда Рух, в надежде, что ему всегда будет удаваться избегать столкновений с Иными. Смысл его жизни должен заключать в себе нечто большее. Ему необходимо выработать собственные долговременные стратегические планы. Но какие? И Хэл снова, наверное уже в сотый раз, погрузился в размышления на эту тему. Вдруг поток его мыслей прервал внезапный оклик.
Это произошло на исходе третьего дня с того момента, как своей маленькой группой они пустились в странствия по дорогам, продвигаясь к намеченному месту сбора. Они только что преодолели вершину невысокого холма и намеревались спуститься в широкую, километров пять в поперечнике, низину, где среди уже успевших примелькаться свежевспаханных полей стояли на значительном удалении друг от друга несколько фермерских усадеб, окруженных деревьями, высаженными для защиты жилых и хозяйственных построек от ветра. От ближайшей из таких усадеб навстречу им по дороге поднимался, что-то крича и размахивая руками, невысокий полный человек примерно одного возраста с Иаковом.
Поравнявшись с незнакомцем через минуту-другую, они остановились и стали с ним разговаривать. Лицо человека разрумянилось от быстрой ходьбы в гору, он снял свой берет и во время разговора обмахивался им, словно веером.
– Ты – Дитя Господа, а это солдаты Господа из отряда Рух Тамани? Мы только что получили сообщение о том, что вы идете сюда. Не заночуете ли вы на моей ферме? Вы окажете нам честь, если, по Божьему благословению, примете мое приглашение. И кроме того, я уже давно хочу поговорить с кем-нибудь из бойцов такого отряда.
– Хвала Всевышнему, пославшему тебя к нам, – сказал Иаков. – Мы будем твоими гостями. – Его слова, произнесенные резким голосом в теплом предвечернем воздухе, прозвучали скорее как приказ, а не вежливое принятие приглашения, но гостеприимный фермер, похоже, не обиделся и, обмахнувшись беретом еще пару раз, надел его на голову.
– Идемте, – позвал он и стал спускаться по склону холма, продолжая по дороге разговаривать с Иаковом, ничуть не обескураженный его короткими, иногда резкими ответами.
Ферма, куда они направлялись, представляла собой единое сооружение, значительно превышающее по размерам обычную семейную усадьбу. Его жилая часть состояла не менее чем из дюжины сообщающихся между собой строений. Войдя на центральный двор этого комплекса, огороженный с трех сторон различными постройками, они услышали звуки музыки, доносившиеся из открытых дверей самого большого здания, куда они и направлялись. Видимо, там кто-то играл на флейте или просто включил запись музыки.
– Извините меня! – проговорил хозяин. Он устремился вперед и исчез в темном прямоугольнике дверей. Звуки музыки внезапно оборвались, и через минуту он снова появился в дверях с таким же порозовевшим лицом, как при встрече с ними на склоне холма.
– Я виноват, – произнес он, обращаясь главным образом к Иакову. – Эти дети… Но он хороший мальчик. Он просто еще не понимает… Простите его.
– Не воздавайте хвалу Господу музыкой и другими праздными забавами, ибо он, Всемогущий, не пребывает в праздности и не потерпит ее пред очами своими, – мрачным тоном изрек Иаков.
– Да, я знаю, знаю. Нынешние времена… Теперь все меняется так быстро, а они не понимают… Но вы проходите, проходите!
Когда они следом за ним вошли со двора, по-прежнему ярко освещенного солнцем, в просторную комнату, то сначала она показалась им погруженной в полумрак. Потом, когда глаза Хэла приспособились к слабому освещению, он разглядел стулья и скамьи, беспорядочно расставленные на чистом и гладком деревянном полу, и огромный очаг у стены. Через проем в противоположной стене просматривалась следующая комната, и там во всю ее длину, от стены до стены, стоял стол, за которым, наверное, могли одновременно разместиться человек пятьдесят.
– Садитесь, садитесь, – приглашал хозяин. – Простите, я не представился. Меня зовут Годлан Амджак, а это – мое хозяйство. Дитя Господа, не согласишься ли ты оказать нам честь и сказать несколько слов но время вечерней службы?
– Я не проповедник и никогда не стремился им стать. Я Воин Господа, и этого вполне достаточно, – поправил его Иаков. – Хорошо, я буду говорить.
– Благодарю тебя.
– Лучше благодари Господа нашего, твоего и моего.
– Да, конечно, конечно. Я благодарю. Я благодарю Господа. Ты, совершенно прав.
Молодые мужчины и женщины в традиционной одежде, белой сверху и темной снизу, робко входили в комнату, неся кувшины с холодной водой и тарелки с маленькими темными лепешками. Некоторое время они сидели, угощаясь лепешками и запивая их водой. Иаков от лепешек отказался, но воды выпил. Когда трапеза закончилась, их провели через дом в прямоугольный внутренний двор с выложенным камнем полом и выбеленными стенами без всяких украшений, за исключением черного креста высотой в человеческий рост, нарисованного тонкими линиями на одной из торцевых стен. Под крестом у стены находилось небольшое возвышение из темного дерева, а перед ним стоял аналой, на крышке которого, однако, ничего не лежало.
Двор уже заполнили люди; несомненно, это были члены многочисленного семейства Годлана Амджака. Построившись рядами, они стояли по обеим сторонам центрального прохода двумя группами. Годлан провел своих гостей по этому проходу к специально оставленному для них свободному пространству впереди группы, стоящей справа, в нескольких шагах от креста и аналоя. Как только прибывшие заняли отведенное им место, Годлан взошел на возвышение и посмотрел вниз на собравшихся. Всю территорию двора уже скрывала глубокая тень, падавшая от окружающих строений, но видимый кусочек неба над головой по-прежнему оставался ярко-голубым, без единого облачка.
На минуту во дворе воцарилась полная тишина, как будто все собравшиеся затаили дыхание. Потом Годлан заговорил.
– Сегодня Господь осчастливил нас тем, что у нас в гостях находятся десять Воинов Господа из отряда, возглавляемого Рух Тамани, в том числе один из ее заместителей. Эти люди сражаются с отродьями самого сатаны – с Иными и с их приспешниками, с теми, кто старается внушить нам, что прежде всего мы должны почитать их, а нашу веру и нашего Господа отодвинуть на второй план. Но особое значение для нас имеет то, что человек, о котором я упомянул, Дитя Господа, будет говорить с нами в этот час молитвы. Это великая честь, и мы не забудем об этом никогда, пока существует наша семья.
Годлан сошел с возвышения и посмотрел на Иакова; тот вышел из первого ряда стоящих перед аналоем и поднялся на возвышение. Его худое лицо, обращенное к собравшимся для молитвы людям, приковало к себе внимание, его голос звучал над их головами, как набат.
– …И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: Это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя…[14].
Он умолк, глядя на всех, кто находился перед ним.
– Вы знаете это место из Откровения?
– Знаем. – Голоса стоящих вокруг Хэла людей слились в негромкий, но дружный хор.
– И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон[15].
Иаков опять помолчал.
– Вы также знаете, – заговорил он снова, – что и этот зверь и этот лжепророк, чей приход был предсказан в Откровении, сейчас находятся среди нас. Но я думаю, что для тебя, для тебя и для тебя их приход не имеет никакого значения. Потому что тот, кто предан Господу, живущему во веки веков, никогда не сможет отступиться от Него, который был всегда и всегда пребудет. Есть всего один день, день Воскресения; и для вас, известных Ему или избранных быть Его слугами, не имеет значения, когда наступит этот день и этот час. Все, кто не такие, как вы, это те, кого Он отторгнет в этот решающий час. Но вам, пребывающим среди тех, кто не будет отторгнут, нет нужды вопрошать: «Когда придет тот час и наступит тот момент, в который я должен буду засвидетельствовать преданность моему Господу?» Ибо всех, кто служит Ему, призовут для такого свидетельства, и когда это случится, не имеет значения.
Последовала долгая пауза, так что Хэл сначала подумал, что Иаков все сказал и сейчас отойдет от аналоя и спустится вниз. Но он продолжал:
– Не имеет значения и то, какую форму примет твое свидетельство. И особенно заблуждается тот, кто надеется представить свое свидетельство легко, и тот, кто мечтает предстать перед Всевышним в ореоле мученика. Важна не форма представления свидетельства, а само свидетельство.
Помни, когда оно от тебя потребуется – ночью или днем, от бодрствующего или спящего, находящегося в уединении или среди толпы, – важным будет только одно, а именно: сможешь ты его представить или нет. Ибо тот, кто есть часть Живого Бога, не может не суметь поднять в тот момент знамя своей веры; тот же, кто не есть, не найдет сил сделать это.
По рядам слушателей пронесся вздох, такой тихий, что Хэл едва уловил его.
– Все, кто не с Господом, обречены. Но те, кто свидетельствует свою преданность Ему, делают это не только в надежде на вечную жизнь. Ибо твой долг перед Ним и деяниями Его лежит вне тебя. Представь себе, что Господь пришел к тебе прежде, чем для тебя наступил момент засвидетельствовать свою преданность Ему, и сказал: «Ты воин мой и слуга. Но мои деяния требуют, чтобы ты был отторгнут вместе с теми, кто не признает меня». И только если ты истинный поборник веры, ты сумеешь тогда ответить ему правильно: «Если такова воля Твоя, Господи, да сбудется она и да будет так. Ибо дать мне засвидетельствовать мою преданность Тебе – это все, о чем я прошу…»
Последнее предложение Иаков произнес почти шепотом, но этот шепот долетел до самой дальней стены во дворе.
– «Ибо Ты, Господь мой, был со мной все мои дни и будешь со мной всегда, и того, что есть Ты, у меня не сможет отнять никто…» – И снова его голос понизился до хриплого, еле слышного и вместе с тем проникновенного шепота:
– «… даже Ты, мой Боже. Ибо как Ты есть во мне, так и я есть в Тебе во веки веков, вне времени и пространства; ибо Ты был прежде этих вещей и будешь после них; и оставаясь с Тобой, люди не могут быть истреблены, но будут пребывать в вечном бессмертии».
Иаков закончил последнюю фразу так спокойно и так естественно, что не только Хэл, но и все остальные, слушавшие его, оказались неподготовленными к тому, что он закончил проповедь. И только когда он отошел от аналоя и, спустившись вниз, возвратился на прежнее место в первых рядах собравшихся, они поняли, что это все. Годлан вышел вперед, поднялся к аналою и повернулся лицом к стоящим перед ним людям.
– Мы споем «Солдат, не спрашивай», – сказал он. Они запели без аккомпанемента, но с тем гармоничным слиянием голосов, которое характерно для людей, привыкших петь сообща. Хэл пел вместе со всеми эту песню, когда-то служившую гимном квакерским наемникам, отправлявшимся воевать на другие планеты. Он услышал ее от Авдия и выучил так давно, что уже не помнил той поры, когда не знал ее.
Когда песня была допета, Годлан спустился с возвышения вниз. Вечерняя служба закончилась. Померкнувший дневной свет превратил небо над ними из ярко-голубого в темно-синее, но появиться на нем сверкающим искоркам звезд время еще не пришло.
Солдат, не спрашивай себя,
Что, как и почему.
Коль знамя в бой ведет тебя,
Шагай вослед ему!
– Идемте со мной, – обратился Годлан к Иакову. Он провел своих гостей обратно в дом и предложил пройти в столовую, где усадил их на почетные места во главе длинного обеденного стола. Сам он занял один из двух стульев здесь же, в его торце. Второй, стул оставался пустым.
– Моя жена, Миа, – сказал Годлан, обращаясь к сидящему рядом с ним по правую руку Иакову и жестом указывая на пустой стул, словно представлял ему призрак.
– Пусть всегда хранит ее Господь, – произнес Иаков.
– В Его руках, – отозвался Годлан. – Прошло шестнадцать лет со времени ее кончины. Этот большой дом, где мы все собрались, построен по ее плану.
Иаков молча кивнул.
– Ты не женат? – спросил Годлан.
– Мы с моей женой прожили с Божьего благословения два года и пять дней, – ответил Иаков. – Потом ее убили милиционеры.
Годлан растерянно посмотрел на него и заморгал глазами.
– Какой ужас!
– Так распорядился Господь.
Вдруг Годлан резко обернулся к открытой двери, находящейся за его спиной, в дальнем конце комнаты, откуда доносились звуки и запахи, характерные для кухни.
– Ну, идите сюда! Живее, живее! – крикнул он. После этих слов в столовую гурьбой вошли взрослые члены семьи; одни уселись за стол, заняв все пустовавшие до этого стулья, в то время как другие внесли подносы, заполненные разнообразными кушаньями.
Угощение было отменным. Хэл насчитал более пятнадцати различных блюд. По сравнению с тем, как их принимали и кормили на других семейных фермах, с тех пор как они спустились с гор, это напоминало настоящий банкет. Очевидно, Годлан расстарался вовсю и не пожалел своих припасов. В числе яств, поданных на стол, было и несколько овощных кушаний, приготовленных с учетом предписаний, определяющих, что могут позволять себе есть люди, подобные Иакову. Хэл ни разу не видел, чтобы тот ел с таким аппетитом, утолив голод, старый аскет стал необычайно общительным и отвечал на вопросы Годлана все более и более пространно. А когда все перешли в просторную гостиную и оба они сели вместе около очага, где в этот прохладный весенний вечер развели огонь, игравший отблесками пламени на лицах, Иаков разразился монологом, по ходу которого Годлан лишь изредка задавал короткие вопросы.
– …Нет сомнения, – говорил Иаков, – что численность милиции увеличивается день ото дня, по мере того как растут ряды тех, кого удается совратить дьявольским отродьям. Это факт, который нужно признать. И на то есть воля Господа.
– Но… – Годлан замялся. – Но ведь ты сам… Ты же надеешься.
– Надеюсь? – На освещенном пламенем очага худом, изрезанном морщинами лице Иакова отразилось недоумение.
– Ну, надеешься, что в конце концов милиция и все остальные приспешники дьявольских отродий непременно окажутся побежденными и изгнанными из нашего мира.
– Надеяться не входит в мои обязанности, – пожал плечами Иаков. – То, что происходит, угодно Всевышнему.
– Но ведь ему не может быть угодно, чтобы все, что мы здесь создали трудами нескольких поколений, так же как и на Ассоциации, было бы отнято у нас такими, как они?
Чтобы наши церкви закрылись, наши голоса, произносящие слова молитв, умолкли, а все творения наших рук обратились в прах? – взволнованно произнес Годлан.
– Тебе что, известна воля Господа? – резко спросил Иаков. – Может, он возжелал именно этого, а если так, то кто мы такие, чтобы вопрошать Его? Не ты ли всего лишь час тому назад пел вместе со мной и со всеми остальными: «Солдат, не спрашивай…»
Годлан медленно покачал головой:
– Я не могу поверить, чтобы он…
– Ты беспокоишься о своих детях и о детях своих детей, – произнес Иаков уже более примирительным тоном. – Но не забывай, что даже они не твои. Господь лишь ненадолго одолжил их тебе, и он поступит с ними так, как нужно ему.
– Но ведь дела обстоят не так уж плохо, – сказал Годлан. – Конечно, милиция доставляет нам неприятности; правда и то, что в городах те, кто пресмыкается перед Иными, сумели устроить свою жизнь. Однако основа нашей земли – наш народ и наша религия здесь, вдали от городов, – остаются нетронутыми. Мы…
– Ты хочешь сказать, что в твоем маленьком уголке по-прежнему царит мир? – прервал его Иаков. – Но загляни за этот уголок. Когда ты понадобишься, когда твои дети и твои поля станут нужны Иным для своих целей, разве они не придут и не заберут все это себе? Посмотри не только на города этого мира, а на все города всех миров. Всюду дьявольские отродья вторгаются почти без помех, не встречая практически никакого сопротивления. На тех из нас, кто тверд в своей вере, Иные не могут подействовать, но все остальные, однажды встретившись с ними, безоговорочно подчиняются им только потому, что эти новые, фальшивые и лживые кумиры погладили их по голове или обронили слово похвалы в их адрес. Тот зверь и тот лжепророк, о которых говорится в Откровении, уже находятся среди нас, собирают свои силы для Армагеддона по всем мирам.
– Но, когда наступит Армагеддон, Бог победит!
– Да, но по-своему.
Годлан покачал головой и устремил безнадежный взгляд на полыхающий в очаге огонь.
– Я не верю этому, – тихо произнес он, словно обращаясь к очагу. – Я слышал, как многие говорят об этом, но не мог им поверить. Вот почему мне было необходимо поговорить с таким человеком, как ты. Как же можешь ты, посвятивший свою жизнь борьбе с врагами Господа нашего, говорить так, будто последняя битва может оказаться проигранной?
– Ты землепашец и мирный человек, – почти с грустью отвечал ему Иаков. – Но взгляни на окружающий тебя мир. Битва, о которой ты говоришь, уже проиграна. Времена уже изменились. И даже если все те, кого проклял Господь, исчезли бы завтра, все равно прежнего уклада жизни больше не существует, и не они его уничтожили, а мы сами. Разве я не слышал звучание музыкального инструмента – символа непристойности и праздности – в твоем собственном доме, когда я переступил его порог? И тот, кто играл на нем, кем бы он ни был, по-прежнему находится под твоим кровом. А спустя час, во время вечерней службы, он, без сомнения, находился среди нас. И уж если твой собственный семейный очаг настолько погрузился в сточную канаву греха, как можешь ты надеяться на спасение множества людей, если его нельзя найти даже у тебя в доме?