Возможность подобной образно-географической интерпретации теории фракталов в приложении к явлениям живой и неживой природы основана на так называемом условном космографическом принципе, в котором утверждается, что перемещение начала координат какого-либо процесса ведет к его возобновлению на независимых началах, «все промежуточные остановки обладают абсолютно равными правами на звание Центра Мироздания»[158]. Именно соблюдение условного космографического принципа позволяет ввести при изучении фрактальной геометрии природы понятие броуновского (т. е. вероятностного) рельефа, и успешно моделировать настоящий земной рельеф, картографические очертания древних и современных островов и континентов, а также создавать модели идеальных ландшафтов[159]. Суть дела в том, что увеличение размерности в таком фрактальном моделировании приводит не только к увеличению сложности рисунка, но и к появлению необратимых изменений в общей, фиксируемой научными измерениями и наблюдениями конфигурации моделируемого физико-географического объекта. Следовательно, можно вполне весомо говорить о том, что классическая физическая география и картография имеют мощные социокультурные корни, ими, однако, не вполне осознаваемые. Образы географического пространства, разрабатывавшиеся в этих науках в течение тысячелетий, основаны на специфических правилах измерений и особой размерности. Переход к неэвклидовым геометриям и сферическим поверхностям в рамках теории фракталов показал относительность этих традиционных образов. В то же время стало ясно, что эти традиционные образы географического пространства занимают свое определенное место в фактически бесконечном пространстве представлений географического пространства – в рамках уже провозглашенного условного космографического принципа.
Физическая география и картография. В сфере физико-географических исследований, важных для понимания особенностей изучения образа в гуманитарной географии, выделяется геоморфология, в рамках которой разработаны наиболее детальные и содержательные процедуры дистанцирования от предмета самого исследования; значительная часть концептуальных моделей в геоморфологии, как классических, так и современных, по сути, является образно-географической[160]. Поэтому дальнейшее методологическое и теоретическое развитие образно-географических исследований во многом может вестись путем прямого переноса ряда геоморфологических моделей на новые предметы изучения и их последующей адаптации. Главная задача здесь – разработка адекватных процедур интерпретации получаемых при этом результатов.
Например, весьма важный для исследования географических образов инструментарий может представить одно из наиболее важных научных направлений геоморфологии – морфометрия. Узловые части этого направления – морфометрический анализ, анализ формы элементов рельефа, проблемы геометризации рельефа, цели и стратегия морфо-метрического анализа, построение морфометрических карт[161] – могут быть крайне продуктивным средством исследования при параметризации географических образов.
В то же время использование базовых понятий геоморфологии – таких, например, как географический цикл, пенеплен и пенепленизация, денудация и абляция – позволяет наглядно представить процессы пространственного развития культурных и политических процессов, эффективно интерпретировать сюжетные и языковые особенности художественных произведений. Следует отметить, что в основе подобного переноса понятий из одной научной области в другую с целью их образного использования лежит фундаментальная аналогия между земным (географическим) рельефом и рельефом культуры (или ее конфигурацией). Между тем, если согласиться, что образ появляется, очерчивается и маркируется в процессе отдаления или дистанцирования условного исследователя или наблюдателя от предмета его наблюдения (будь то холм, склон, речная долина, бытовые традиции какого-либо народа, локальный фольклор, массовые представления в конкретном регионе), то здесь проявляется коренное феноменологическое единство гуманитарных и естественных наук. Собственно говоря, фиксируемый, извлекаемый или конструируемый в определенной эпистемологической ситуации образ и есть та самая культурная дистанция, позволяющая исследователю или наблюдателю маркировать и тем самым закреплять в культуре изучаемый объект или предмет. Особая эффективность в данном случае именно геоморфологических понятий связана как раз с естественностью и легкостью аналогического перехода от, по существу, образных исследований земной поверхности к образно-географическому изучению поверхности (конфигурации, рельефа) культуры.
Недокучаевское почвоведение и образы рельефа. Неожиданный импульс для образного восприятия рельефа и развития образно-географического мышления был получен от концепции пластики рельефа, интенсивно развивавшейся с 1970-х гг. Пущинской школой почвоведов. Группа ученых, возглавляемых И. Н. Степановым, разработала междисциплинарную теорию на стыке почвоведения, геоморфологии и картографии[162].
Суть предлагаемой теории в том, что почва рассматривается не как инертное природное тело в заранее данных координатах, а как динамический пространственный поток, картографирование которого позволяет обнаружить важнейшие закономерности развития почвенного покрова Земли. С этой целью используются математические алгоритмы, позволяющие преобразовать горизонтали традиционных топографических карт в выделяемые цветом или штриховкой выпуклости и вогнутости земного рельефа. С этими элементами географического пространства, разграничиваемыми т. н. морфоизографой (линией нулевой кривизны) связаны определенные типы почв. В теории используются синергетические построения (понятия репеллера, аттрактора и точки бифуркации), а также, в качестве обоснования – теория фракталов.
Один из основных авторов концепции пластики рельефа, И. Н. Степанов, утверждает, что «метод пластики имеет дело с математическими образами почв и рельефа, а не с реальными»[163]. Он утверждает, что не-докучаевское почвоведение (т. е. отличающееся от классической концепции отечественного почвоведения В. В. Докучаева) имеет дело исключительно с относительным, а не абсолютным пространством[164]. Фундаментом концепции пластики является понятие образа (геометрического, или картографического), например: «Картографическим образом является «выпуклость», названная физическим термином «поток», подтверждающим, что «выпуклость» – результат прошлого, настоящего и будущего движения органно-минеральных масс по обозначенной в прошлом траектории»[165], немного дальше также говорится об образе тела-потока. Благодаря карте пластики возникает целостное изображение земной поверхности, обзорность такой карты есть «результат мгновенного охвата территории одним изображением – инсайтом»[166].
Действительно, концепция пластики рельефа позволила впервые осознать кривизну земного пространства не через обилие рельефных и ландшафтных терминов и названий, а посредством немногих (фактически – двух-трех) образов. Эти образы (поток, вогнутость, выпуклость) передают динамику географического пространства, а по сути, замещают его, эффективно репрезентируя его. Немаловажно также, что карты пластики рельефа обеспечивают многочисленные почвенные, геоморфологические и картографические интерпретации с выходом на прикладные прогнозы (сельскохозяйственная мелиорация, гидрогеология, поиск полезных ископаемых).
Образно-географический смысл концепции пластики рельефа заключается в формировании в рамках естественных наук парадигмы относительности географического пространства, основанной на зрительном, визуальном образном эффекте. Один из авторов концепции фактически говорит о картографическом и ландшафтном гештальте, при этом разные ориентации и взгляды на одну и ту же карту могут порождать разные интерпретации[167]. Речь в данном случае идет о целом дереве образов, причем всякое пересаживание точки зрения на «новую ветку» ведет к новой пространственной картине изучаемого процесса и изменении конфигурации самого образного дерева рельефа.
«Дифференциальное движение геометрических образов» (выражение И. Н. Степанова)[168] означает не что иное, как продуктивное осмысление естественной кривизны географического пространства в рамках евроцентристских социокультурных установок, ориентированных на примат геометрического построения видимого мира, начиная со времен Древней Греции. В рассматриваемую нами концепцию вводится даже понятие «приобретенной памяти» почвенного потока[169], что является очевидным аналогом понятия культурной памяти, в том числе культурной памяти ландшафта как такового. Природно-географическое пространство здесь становится тотально антропологическим, или культурно-географическим; культура опять-таки феноменологически «поглощает» рассматривавшиеся первоначально изолированно природные явления. При этом образы пространства, пространственные образы оказываются наиболее емкими для самой культурологической стратификации, каковой является и любая классическая научная концепция.
В картографии развитие образно-географических исследований прямо связано с изучением семиотики и семантики географических карт и картографических моделей[170]. Перспективные «точки роста» возможны здесь также в рамках структурного образно-географического анализа и интерпретации самих карт, как профессиональных, так и любительских, а также на пересечении семантических и герменевтических исследований географической карты.
Сравнительно новой для традиционной картографии является тема виртуальных геоизображений[171], которая, вполне очевидно, связана с проблемой репрезентации географических образов. В рамках этого направления по-иному анализируются понятие географической карты и ее атрибуты; рассматриваются сам процесс виртуального моделирования, его язык и особенности применяемых технологий. Видео– и аудио-переменные позволяют создавать виртуальные глобусы и новые учебные пособия. Перспективы использования виртуальных геоизображений связаны с развитием геоиконики и киберкартографирования. Такие исследования ценны для понимания механизмов трансформации географических образов, а также в контексте расширения возможностей их репрезентации и интерпретации[172].
В психологии ощутимый специальный интерес к изучению образов географического пространства возник первоначально в 1910—1920-х гг., в рамках быстро развивавшейся гештальт-психологии. Затем, начиная с 1930-х гг., эти образы стали также интенсивно исследоваться в работах, придерживавшихся концепции бихевиоризма (прежде всего ментальные карты), и довольно сильно повлиявших на становление поведенческой географии[173]. В 1960-х гг. психологические исследования образов географического пространства стали, по сути, междисциплинарными – на стыке с языкознанием и филологией, теорией искусственного интеллекта[174]. Благодаря этому процессу началось развитие новой научной области – когнитивной психологии[175], а затем и когнитивной науки (науки о закономерностях познания)[176], в которой значительное место заняли исследования ментальных и ментально-географических пространств. Становление когнитивной науки, в свою очередь, способствовало (наряду с внутренними причинами развития) появлению в 1990-х гг. новой географической дисциплины – когнитивной географии.
Благоприятная эпистемологическая ситуация для междисциплинарного изучения образов географического пространства складывается в настоящее время на стыке когнитивной психологии и синергетики[177]. Очевидно, что синергетика, как динамично развивающаяся молодая научная область имеет множество перспективных приложений в соседних науках. Наиболее интересное здесь, с нашей точки зрения – синергетический анализ сознания и моделирование когнитивных процессов.
В сфере синергетического анализа сознания исследования хаотического и странно-аттракторного[178] позволяют, по аналогии, представить географическое пространство как систему, ориентированную на порождение так называемых хаотических аттракторов, которые не фиксированы и не могут быть предсказаны точно[179]. Исходя из этого, возможно представление образов географического пространства как континуума, автономного от конкретных, жестко фиксируемых географических объектов (здание, холм, церковь, пристань, город и т. п.). Формируется своего рода процессуальная ткань, определенный ментально-географический «туман», позволяющий в какой-либо момент времени вычленять из него необходимые для пространственного анализа структуры – образы[180]. При этом выделяемые образы географического пространства будут всякий раз ориентированы в своем развитии на некий фундаментальный образ-архетип, играющий роль хаотического аттрактора, поскольку значимость и влияние подобного образа-архетипа могут сильно изменяться и колебаться.
Другой важный для образно-географического исследования аспект синергетического анализа сознания – это синергия динамики тела и восприятия мира[181]. Опыт синергетико-психологического изучения телесности показывает, что конечные образы мира, формируемые динамикой тела, всегда вероятностны и представляются в понятиях количества неопределенности, меняющейся в процессе категоризации[182]. Хотя на конфигурацию этих образов накладывают серьезные ограничения социокультурные и физические навыки и стратегии, тем не менее, тело обладает очевидной образной автономией, в том числе, и образно-географической. Это означает, что образы географического пространства порождаются специфическими телесными практиками в рамках определенных социокультурных норм и установок. Такие телесные практики (например, туристический поход, экскурсия, обычный маршрут на работу и обратно и т. д.) формируют опять-таки лишь некий образно-пространственный «бульон» или «варево». Однако, происходящие время от времени неожиданные события, или точки бифуркации (например, случайное изменение рабочего маршрута, решение об изменении района туристического похода, незапланированная остановка вагона метро в подземном тоннеле посреди перегона между станциями и т. д.) актуализируют только некоторые образы из уже заготовленного «бульона», при этом последующие телесные практики нуждаются уже в новом образном «вареве» – таком же вероятностном и неопределенном.
Моделирование когнитивных процессов является междисциплинарной областью научного знания, в которой взаимодействие синергетики и когнитивной психологии дает, наш взгляд, наиболее интересные результаты для их образно-географической интерпретации. Речь здесь может уже идти не только о плодотворных научных аналогиях или же опосредованном выходе на интересующие нас проблемы. Дело в том, что именно в указанной области синергетико-географическое изучение когнитивных карт, проведенное одним из основателей синергетики Г. Хакеном и израильским географом Дж. Португали[183], позволяет напрямую использовать выводы авторов на образно-географическом материале.
Преобразования в когнитивных картах между вербальными и визуальными представлениями, а также коллективные когнитивные процессы, связанные с когнитивными картами городов эффективно исследуются с помощью синергетических подходов. Для этого вводится понятие интеррепрезентационных сетей, призванное отразить не только процессы формирования внутреннего мира индивидуума, но и процессы взаимодействия внутреннего и внешнего миров[184]. С точки зрения синергетики, «В когнитивных картах цель состоит в том, чтобы создать первоначально неизвестный образ/карту из неполного набора особенностей некоторого окружения»[185].
Очень важно при этом, что когнитивная карта рассматривается и как представление внешней среды, продукт совместной деятельности культурных, социальных и политических процессов. «…очень вероятно, – пишут авторы, – что индивидуум создает когнитивную карту не только на основе борьбы внутренних параметров порядка данного набора деталей окружения, а уже будучи подчиненным одному или нескольким из этих параметров, или более глобальным представлениям»[186]. Иначе говоря, возникающие и взаимодействующие между собой образы географического пространства, фиксируемые той или иной когнитивной картой, заранее могут быть вписаны в различные масштабные или глобальные культурные, социальные или политические контексты. Например, бывший храм святой Софии в Стамбуле, превращенный в мечеть, может восприниматься туристом из России или православным священнослужителем как главный символ или образ православного мира, или восточно-христианской ойкумены – отсюда его повышенная значимость на соответствующей когнитивной карте Стамбула. В случае, например, западного туриста, этот храм может быть выделен на его когнитивной карте лишь как одна из множества достопримечательностей города на Босфоре.
Серьезное значение для исследования образов географического пространства имеет синергетический анализ динамики формирования когнитивной карты. Как показывает опыт, возможно сосуществование различных когнитивных карт одной местности, принадлежащих разным авторам. Устойчивое состояние когнитивной карты «достигается не обязательно тогда, когда когнитивная карта соответствует точной географической карте местности, но когда она дает возможность человеку выживать и функционировать в данной специфической среде»[187]. В то же время возможно сосуществование и некоторое взаимодействие между разными когнитивными картами одной местности одного и того же автора, созданными в разных социокультурных условиях и жизненных обстоятельствах. Например, здание, где работает автор когнитивной карты, может иметь различное положение и значимость в зависимости от того, как он добирается туда (пешком, в метро, на автомобиле, на вертолете), а также от того, как меняется, скажем, его профессиональный и социокультурный статус (он становится начальником или по-прежнему остается мелким чиновником, или интервью с ним публикуется в газете, и т. д.). Как отмечают Г. Хакен и Дж. Португали, «когнитивные карты являются… по своей природе многомодальными объектами»[188].
В конце концов, любой город, местность, культурный ландшафт может рассматриваться в рамках синергетико-психологической перспективы как хранилище потенциальных образов/карт[189], актуализируемых по мере потребности теми или иными людьми, коллективами и социальными группами. При этом, однако, само «хранилище» не остается статичным, поскольку социальное общение и взаимодействие ведет к его постоянному пополнению, обновлению; могут меняться и условные формы такого хранилища, и способы репрезентации извлекаемых образов (развитие телекоммуникационной техники и визуальных способов передачи информации). Метафора хранилища может обретать здесь «плоть и кровь».
1.5. Географические образы в культуре
1.5.1. Генезис образно-географического видения мира
Физическая география и картография. В сфере физико-географических исследований, важных для понимания особенностей изучения образа в гуманитарной географии, выделяется геоморфология, в рамках которой разработаны наиболее детальные и содержательные процедуры дистанцирования от предмета самого исследования; значительная часть концептуальных моделей в геоморфологии, как классических, так и современных, по сути, является образно-географической[160]. Поэтому дальнейшее методологическое и теоретическое развитие образно-географических исследований во многом может вестись путем прямого переноса ряда геоморфологических моделей на новые предметы изучения и их последующей адаптации. Главная задача здесь – разработка адекватных процедур интерпретации получаемых при этом результатов.
Например, весьма важный для исследования географических образов инструментарий может представить одно из наиболее важных научных направлений геоморфологии – морфометрия. Узловые части этого направления – морфометрический анализ, анализ формы элементов рельефа, проблемы геометризации рельефа, цели и стратегия морфо-метрического анализа, построение морфометрических карт[161] – могут быть крайне продуктивным средством исследования при параметризации географических образов.
В то же время использование базовых понятий геоморфологии – таких, например, как географический цикл, пенеплен и пенепленизация, денудация и абляция – позволяет наглядно представить процессы пространственного развития культурных и политических процессов, эффективно интерпретировать сюжетные и языковые особенности художественных произведений. Следует отметить, что в основе подобного переноса понятий из одной научной области в другую с целью их образного использования лежит фундаментальная аналогия между земным (географическим) рельефом и рельефом культуры (или ее конфигурацией). Между тем, если согласиться, что образ появляется, очерчивается и маркируется в процессе отдаления или дистанцирования условного исследователя или наблюдателя от предмета его наблюдения (будь то холм, склон, речная долина, бытовые традиции какого-либо народа, локальный фольклор, массовые представления в конкретном регионе), то здесь проявляется коренное феноменологическое единство гуманитарных и естественных наук. Собственно говоря, фиксируемый, извлекаемый или конструируемый в определенной эпистемологической ситуации образ и есть та самая культурная дистанция, позволяющая исследователю или наблюдателю маркировать и тем самым закреплять в культуре изучаемый объект или предмет. Особая эффективность в данном случае именно геоморфологических понятий связана как раз с естественностью и легкостью аналогического перехода от, по существу, образных исследований земной поверхности к образно-географическому изучению поверхности (конфигурации, рельефа) культуры.
Недокучаевское почвоведение и образы рельефа. Неожиданный импульс для образного восприятия рельефа и развития образно-географического мышления был получен от концепции пластики рельефа, интенсивно развивавшейся с 1970-х гг. Пущинской школой почвоведов. Группа ученых, возглавляемых И. Н. Степановым, разработала междисциплинарную теорию на стыке почвоведения, геоморфологии и картографии[162].
Суть предлагаемой теории в том, что почва рассматривается не как инертное природное тело в заранее данных координатах, а как динамический пространственный поток, картографирование которого позволяет обнаружить важнейшие закономерности развития почвенного покрова Земли. С этой целью используются математические алгоритмы, позволяющие преобразовать горизонтали традиционных топографических карт в выделяемые цветом или штриховкой выпуклости и вогнутости земного рельефа. С этими элементами географического пространства, разграничиваемыми т. н. морфоизографой (линией нулевой кривизны) связаны определенные типы почв. В теории используются синергетические построения (понятия репеллера, аттрактора и точки бифуркации), а также, в качестве обоснования – теория фракталов.
Один из основных авторов концепции пластики рельефа, И. Н. Степанов, утверждает, что «метод пластики имеет дело с математическими образами почв и рельефа, а не с реальными»[163]. Он утверждает, что не-докучаевское почвоведение (т. е. отличающееся от классической концепции отечественного почвоведения В. В. Докучаева) имеет дело исключительно с относительным, а не абсолютным пространством[164]. Фундаментом концепции пластики является понятие образа (геометрического, или картографического), например: «Картографическим образом является «выпуклость», названная физическим термином «поток», подтверждающим, что «выпуклость» – результат прошлого, настоящего и будущего движения органно-минеральных масс по обозначенной в прошлом траектории»[165], немного дальше также говорится об образе тела-потока. Благодаря карте пластики возникает целостное изображение земной поверхности, обзорность такой карты есть «результат мгновенного охвата территории одним изображением – инсайтом»[166].
Действительно, концепция пластики рельефа позволила впервые осознать кривизну земного пространства не через обилие рельефных и ландшафтных терминов и названий, а посредством немногих (фактически – двух-трех) образов. Эти образы (поток, вогнутость, выпуклость) передают динамику географического пространства, а по сути, замещают его, эффективно репрезентируя его. Немаловажно также, что карты пластики рельефа обеспечивают многочисленные почвенные, геоморфологические и картографические интерпретации с выходом на прикладные прогнозы (сельскохозяйственная мелиорация, гидрогеология, поиск полезных ископаемых).
Образно-географический смысл концепции пластики рельефа заключается в формировании в рамках естественных наук парадигмы относительности географического пространства, основанной на зрительном, визуальном образном эффекте. Один из авторов концепции фактически говорит о картографическом и ландшафтном гештальте, при этом разные ориентации и взгляды на одну и ту же карту могут порождать разные интерпретации[167]. Речь в данном случае идет о целом дереве образов, причем всякое пересаживание точки зрения на «новую ветку» ведет к новой пространственной картине изучаемого процесса и изменении конфигурации самого образного дерева рельефа.
«Дифференциальное движение геометрических образов» (выражение И. Н. Степанова)[168] означает не что иное, как продуктивное осмысление естественной кривизны географического пространства в рамках евроцентристских социокультурных установок, ориентированных на примат геометрического построения видимого мира, начиная со времен Древней Греции. В рассматриваемую нами концепцию вводится даже понятие «приобретенной памяти» почвенного потока[169], что является очевидным аналогом понятия культурной памяти, в том числе культурной памяти ландшафта как такового. Природно-географическое пространство здесь становится тотально антропологическим, или культурно-географическим; культура опять-таки феноменологически «поглощает» рассматривавшиеся первоначально изолированно природные явления. При этом образы пространства, пространственные образы оказываются наиболее емкими для самой культурологической стратификации, каковой является и любая классическая научная концепция.
В картографии развитие образно-географических исследований прямо связано с изучением семиотики и семантики географических карт и картографических моделей[170]. Перспективные «точки роста» возможны здесь также в рамках структурного образно-географического анализа и интерпретации самих карт, как профессиональных, так и любительских, а также на пересечении семантических и герменевтических исследований географической карты.
Сравнительно новой для традиционной картографии является тема виртуальных геоизображений[171], которая, вполне очевидно, связана с проблемой репрезентации географических образов. В рамках этого направления по-иному анализируются понятие географической карты и ее атрибуты; рассматриваются сам процесс виртуального моделирования, его язык и особенности применяемых технологий. Видео– и аудио-переменные позволяют создавать виртуальные глобусы и новые учебные пособия. Перспективы использования виртуальных геоизображений связаны с развитием геоиконики и киберкартографирования. Такие исследования ценны для понимания механизмов трансформации географических образов, а также в контексте расширения возможностей их репрезентации и интерпретации[172].
В психологии ощутимый специальный интерес к изучению образов географического пространства возник первоначально в 1910—1920-х гг., в рамках быстро развивавшейся гештальт-психологии. Затем, начиная с 1930-х гг., эти образы стали также интенсивно исследоваться в работах, придерживавшихся концепции бихевиоризма (прежде всего ментальные карты), и довольно сильно повлиявших на становление поведенческой географии[173]. В 1960-х гг. психологические исследования образов географического пространства стали, по сути, междисциплинарными – на стыке с языкознанием и филологией, теорией искусственного интеллекта[174]. Благодаря этому процессу началось развитие новой научной области – когнитивной психологии[175], а затем и когнитивной науки (науки о закономерностях познания)[176], в которой значительное место заняли исследования ментальных и ментально-географических пространств. Становление когнитивной науки, в свою очередь, способствовало (наряду с внутренними причинами развития) появлению в 1990-х гг. новой географической дисциплины – когнитивной географии.
Благоприятная эпистемологическая ситуация для междисциплинарного изучения образов географического пространства складывается в настоящее время на стыке когнитивной психологии и синергетики[177]. Очевидно, что синергетика, как динамично развивающаяся молодая научная область имеет множество перспективных приложений в соседних науках. Наиболее интересное здесь, с нашей точки зрения – синергетический анализ сознания и моделирование когнитивных процессов.
В сфере синергетического анализа сознания исследования хаотического и странно-аттракторного[178] позволяют, по аналогии, представить географическое пространство как систему, ориентированную на порождение так называемых хаотических аттракторов, которые не фиксированы и не могут быть предсказаны точно[179]. Исходя из этого, возможно представление образов географического пространства как континуума, автономного от конкретных, жестко фиксируемых географических объектов (здание, холм, церковь, пристань, город и т. п.). Формируется своего рода процессуальная ткань, определенный ментально-географический «туман», позволяющий в какой-либо момент времени вычленять из него необходимые для пространственного анализа структуры – образы[180]. При этом выделяемые образы географического пространства будут всякий раз ориентированы в своем развитии на некий фундаментальный образ-архетип, играющий роль хаотического аттрактора, поскольку значимость и влияние подобного образа-архетипа могут сильно изменяться и колебаться.
Другой важный для образно-географического исследования аспект синергетического анализа сознания – это синергия динамики тела и восприятия мира[181]. Опыт синергетико-психологического изучения телесности показывает, что конечные образы мира, формируемые динамикой тела, всегда вероятностны и представляются в понятиях количества неопределенности, меняющейся в процессе категоризации[182]. Хотя на конфигурацию этих образов накладывают серьезные ограничения социокультурные и физические навыки и стратегии, тем не менее, тело обладает очевидной образной автономией, в том числе, и образно-географической. Это означает, что образы географического пространства порождаются специфическими телесными практиками в рамках определенных социокультурных норм и установок. Такие телесные практики (например, туристический поход, экскурсия, обычный маршрут на работу и обратно и т. д.) формируют опять-таки лишь некий образно-пространственный «бульон» или «варево». Однако, происходящие время от времени неожиданные события, или точки бифуркации (например, случайное изменение рабочего маршрута, решение об изменении района туристического похода, незапланированная остановка вагона метро в подземном тоннеле посреди перегона между станциями и т. д.) актуализируют только некоторые образы из уже заготовленного «бульона», при этом последующие телесные практики нуждаются уже в новом образном «вареве» – таком же вероятностном и неопределенном.
Моделирование когнитивных процессов является междисциплинарной областью научного знания, в которой взаимодействие синергетики и когнитивной психологии дает, наш взгляд, наиболее интересные результаты для их образно-географической интерпретации. Речь здесь может уже идти не только о плодотворных научных аналогиях или же опосредованном выходе на интересующие нас проблемы. Дело в том, что именно в указанной области синергетико-географическое изучение когнитивных карт, проведенное одним из основателей синергетики Г. Хакеном и израильским географом Дж. Португали[183], позволяет напрямую использовать выводы авторов на образно-географическом материале.
Преобразования в когнитивных картах между вербальными и визуальными представлениями, а также коллективные когнитивные процессы, связанные с когнитивными картами городов эффективно исследуются с помощью синергетических подходов. Для этого вводится понятие интеррепрезентационных сетей, призванное отразить не только процессы формирования внутреннего мира индивидуума, но и процессы взаимодействия внутреннего и внешнего миров[184]. С точки зрения синергетики, «В когнитивных картах цель состоит в том, чтобы создать первоначально неизвестный образ/карту из неполного набора особенностей некоторого окружения»[185].
Очень важно при этом, что когнитивная карта рассматривается и как представление внешней среды, продукт совместной деятельности культурных, социальных и политических процессов. «…очень вероятно, – пишут авторы, – что индивидуум создает когнитивную карту не только на основе борьбы внутренних параметров порядка данного набора деталей окружения, а уже будучи подчиненным одному или нескольким из этих параметров, или более глобальным представлениям»[186]. Иначе говоря, возникающие и взаимодействующие между собой образы географического пространства, фиксируемые той или иной когнитивной картой, заранее могут быть вписаны в различные масштабные или глобальные культурные, социальные или политические контексты. Например, бывший храм святой Софии в Стамбуле, превращенный в мечеть, может восприниматься туристом из России или православным священнослужителем как главный символ или образ православного мира, или восточно-христианской ойкумены – отсюда его повышенная значимость на соответствующей когнитивной карте Стамбула. В случае, например, западного туриста, этот храм может быть выделен на его когнитивной карте лишь как одна из множества достопримечательностей города на Босфоре.
Серьезное значение для исследования образов географического пространства имеет синергетический анализ динамики формирования когнитивной карты. Как показывает опыт, возможно сосуществование различных когнитивных карт одной местности, принадлежащих разным авторам. Устойчивое состояние когнитивной карты «достигается не обязательно тогда, когда когнитивная карта соответствует точной географической карте местности, но когда она дает возможность человеку выживать и функционировать в данной специфической среде»[187]. В то же время возможно сосуществование и некоторое взаимодействие между разными когнитивными картами одной местности одного и того же автора, созданными в разных социокультурных условиях и жизненных обстоятельствах. Например, здание, где работает автор когнитивной карты, может иметь различное положение и значимость в зависимости от того, как он добирается туда (пешком, в метро, на автомобиле, на вертолете), а также от того, как меняется, скажем, его профессиональный и социокультурный статус (он становится начальником или по-прежнему остается мелким чиновником, или интервью с ним публикуется в газете, и т. д.). Как отмечают Г. Хакен и Дж. Португали, «когнитивные карты являются… по своей природе многомодальными объектами»[188].
В конце концов, любой город, местность, культурный ландшафт может рассматриваться в рамках синергетико-психологической перспективы как хранилище потенциальных образов/карт[189], актуализируемых по мере потребности теми или иными людьми, коллективами и социальными группами. При этом, однако, само «хранилище» не остается статичным, поскольку социальное общение и взаимодействие ведет к его постоянному пополнению, обновлению; могут меняться и условные формы такого хранилища, и способы репрезентации извлекаемых образов (развитие телекоммуникационной техники и визуальных способов передачи информации). Метафора хранилища может обретать здесь «плоть и кровь».
1.5. Географические образы в культуре
1.5.1. Генезис образно-географического видения мира
Генезис образно-географического видения мира связан со становлением синкретического сплава поэзии и мифа. Поэтико-мифологическое видение мира на ранних стадиях развития человеческих сообществ сочетает в себе два взгляда на земное пространство. Первый взгляд – измерительно-топографический, или геометрический. Практически любая космогония содержит ряд топографических или геометрических указаний, параметризующих ее в рамках крохотных по современным меркам ойкумен. Второй взгляд – хорологический, когда космогонические представления завязаны на «небесную» точку зрения, а координаты привычного мира отсчитываются по вертикальной умозрительной шкале. Ранние мифологические конструкции и построения содержат оба взгляда, причем они могут сильно противоречить друг другу. Так, в «Теогонии» Гесиода «…тартар описывается в системе отсчета, противоположно направленной относительно вектора системы, в которой описываются прочие мировые стихии»[190]. В эпической традиции архаических обществ хорологический взгляд может подавлять измерительно-топографический, что ведет к сочетанию семантически несочетаемых лексем[191]. На метапространственном уровне в космогонических представлениях происходит отождествление микро– и макрообразов земного пространства. Эти образы нельзя назвать географическими с точки зрения географии эпохи Модерна, поскольку земное пространство в данном случае и есть весь мир, космос[192]. Однако подобная ситуация близка Постмодерну, ибо учитывает возможность разных географий – «космической», «мифической» и т. д[193].