Дональдсон Стивен. Первое дерево

   — А, Избранная, — рассеянно произнёс Великан, не отрывая сосредоточенного взгляда от своей работы. — Пришла посмотреть, чем я тут занимаюсь? — Тут он всё же поднял голову и подарил ей светлую улыбку. — Ты, конечно, уже заметила: у нас на «Гемме» лентяев нет и каждый имеет свой круг обязанностей. И конечно же, ты заметила, что до сих пор один я болтался без дела. Красавчик не лазает по вантам и не несёт вахту. Он даже не помогает на камбузе. Так почему его ещё терпят в такой трудолюбивой компании?
   Болтая без остановки самым легкомысленным тоном, он сосредоточенно и тщательно обследовал оставленные на гранитной палубе выплеском дикой магии борозды, а затем перешёл к надстройке кубрика, чтобы оценить нанесённый ей ущерб. Для этого ему пришлось забраться на крышу по лесенке, которую он специально для этого принёс.
   — Это же всякому видно, — продолжал он, не отрывая внимательного взгляда от искалеченного гранита, — что Великан с такой фигурой, как у меня, не приспособлен для матросской службы. Мне не поспеть за нашими ни на палубе, ни тем более на вантах. А на камбузе и в кладовых мне росточка не хватает: тот, кто строил «Звёздную Гемму», как-то не подумал о том, что на ней может появиться несуразица вроде меня. — Закончив обследование крыши, он удовлетворённо кивнул и взялся за котелок. — Морская служба для меня заказана.
   Он запустил руку в котелок, энергично размешал его содержимое, выглядевшее как полузастывшая смола, и зачерпнул горсть.
   — У меня есть и второе имя, Избранная. — Его руки энергично разминали ком тёмной массы. — Повенчанный-Со-Смолой. Лишь очень немногие из Великанов могут держать в руках этот вар. — Он подбросил комок на ладони. — А для не-Венов это вообще чревато тем, что рука, прикоснувшаяся к нему, обратится в камень. А вот меня он слушается, как верная жена. Смотри!
   И с необычайной лёгкостью, словно эта работа доставляла огромную радость, он поднялся по лестнице на крышу и начал замазывать смолой глубокие раны в граните. Его мощные пальцы двигались легко и искусно, словно пальцы пианиста. Затем он спустился вниз и руками отломил от принесённой с собой каменной плиты кусок нужного размера. Осмотрев обломок и с довольным смешком подмигнув Линден, он снова взлетел на крышу.
   С большой торжественностью, словно работая на зрителя, он вложил камень в трещину, предварительно обработанную смолой, и похлопал сверху ладонью.
   К удивлению Линден, камень, попав в смолу, словно изменил её структуру — она начала кристаллизоваться, — и уже через несколько секунд на месте трещины образовалась монолитная поверхность. Ни цвет, ни малейшая трещинка не напоминали о том, что здесь стоит заплата.
   Изумление на лице Линден вызвало у мастера бурю восторга:
   — Если хочешь, можешь потрогать — тебе это не кажется! Я родился с этим даром, но плата за него — мой ужасающий облик. — Грозно сдвинув брови, он с комической бравадой ударил себя в грудь: — Я Красавчик Повенчанный-Со-Смолой! Взирай на меня и трепещи!
   Это выступление вызвало взрыв хохота у всех, кто находился рядом. Но Великаны смеялись не над Красавчиком; они разделяли с ним его радость созидания и неистощимый оптимизм.
   — Да уж, на тебя посмотреть — всю жизнь трепетать будешь, раздался перекрывавший общий гвалт голос Первой. В первую секунду Линден испугалась, что Первая явилась отчитать Красавчика за его шутовство, но, взглянув на суровую великаншу, увидела в её глазах только глубокую нежность и теплоту. — И если ты не прекратишь свои антраша на лестнице, то станешь Красавчиком Повенчанным-Носом-О-Палубу.
   Грянул общий хохот. Красавчик преувеличенно испуганно вздрогнул, потерял равновесие и кубарем скатился по ступенькам. Но когда он поднялся на ноги, его глаза светились озорством, и было видно, что он ничуть не ушибся.
   Представление было закончено, матросы снова занялись своими делами. Первая тоже удалилась, и Красавчик вернулся к прерванной работе, но уже всерьёз. Маленькими участками, чтобы смола не успевала засохнуть, прежде чем он закрепит её, Красавчик постепенно продвигался по крыше, а покончив с ней, перешёл к бороздам на палубе: каждую он заполнял смолой и вкладывал кусочки чудо-камня. Своими точными и аккуратными движениями он напоминал Линден хирурга в операционной.
   Прислонившись спиной к стене надстройки, она сначала зачарованно следила за его работой, но потом отвлеклась и задумалась о Ковенанте. Великан, как и он, был награждён могучим даром и, как и он, платил за него своим здоровьем. И решения их проблемы она не знала, Томас Ковенант был для неё вопросом, на который она не находила ответа.
   И Линден чувствовала, что каким-то образом этот ответ решил бы и другой вопрос, терзавший её уже давно: что завлекло её в этот мир? Почему Гиббон сказал ей: «Ты будешь главенствовать в Стране, как главенствует железо, превращая землю в руины» — и тем самым оставил её на растерзание сомнениям? Для чего она Избранная?
   И тут Линден поняла, что этот вопрос мучил её всю жизнь. И она до сих пор не знала ответа.
   — Избранная, ку-ку! — Очнувшись, Линден увидела, что Красавчик уже закончил работу и стоит теперь, наклонившись к ней так близко, что в его зрачках она могла разглядеть собственное отрешённое лицо. — Слушай, с того самого момента как мы встретились с тобой в Сарангрейве, я ни разу не видел тебя в хорошем настроении. Ты то просто сумрачная, то мрачнее ночи. А когда же наступит рассвет? Разве то, что ты спасла Друга Великанов и Сотканного-Из-Тумана от смерти (а кроме тебя этого вообще никто бы не смог сделать), ни капельки тебя не радует? — Он задумался, сдвинув брови, и вдруг решительно уселся рядом с ней, как для долгого разговора. — У нашего народа есть поговорка. — Он говорил серьёзным тоном, но уголки его губ подрагивали в улыбке: — «Дверь на засове не пропускает света в дом». Не хочешь выговориться? Ведь, кроме тебя, никто этот засов отодвинуть не сможет. Ну, выходи.
   Линден тяжело вздохнула. Его предложение было именно тем, что ей требовалось, но проблем, сомнений и тревог накопилось столько, что она не знала, за что схватиться, чтобы распутать тугой узел, в который они стянулись. И всё же, помолчав, она решилась:
   — Помоги мне найти смысл.
   — Смысл? — тихо переспросил Красавчик.
   — Иногда… — она мучительно искала слова, чтобы он её понял, — мне кажется, что он здесь из-за меня. Хотя меня саму сюда втянуло вслед за ним по чистой случайности. А может, я здесь потому, что должна сделать нечто. Может быть, для него, — добавила она, вспомнив встречу со стариком у Небесной фермы. — Не знаю. Я вообще ничего не понимаю. Но когда над ним нависла угроза смерти, меня это ужаснуло до глубины души. В нём есть столько всего, что для меня жизненно необходимо. Без него я здесь вообще не имею никакого смысла. Никогда не представляла себе, что… — она прикрыла глаза рукой, но тут же её опустила, чтобы Красавчик мог через глаза заглянуть в её душу, — что без него я буду чувствовать себя ущербной. И более того, — у неё перехватило горло: «Я не хочу, чтобы он умер!» — я не представляю, как ему помочь. По-настоящему. Он прав в своей борьбе против Лорда Фоула. Кто-то же должен спасти Страну. Нельзя допустить, чтобы весь мир стал игрушкой Опустошителей. Это мне понятно. Но я-то что могу? Я не знаю этого мира таким, каким он его хочет видеть. Я не видела ничего, что заставило его отдать своё сердце Стране. Я никогда не видела её здоровой!
   Я пыталась помочь. Да я чуть не свихнулась от натуги объять то необъятное, что открылось мне благодаря моему пресловутому видению. Но даже оно не может помочь мне понять своё предназначение. Я не имею никакой власти, никакой силы.
   Власть. Сила. Всю свою жизнь Линден жаждала силы и власти. Но эта страсть её была зачата в глубоком мраке сна разума, и её тайный брак с сердцем был намного крепче, чем иные браки по любви и согласию.
   — Единственное, на что я способна, — это удержать в нём жизнь, и то боюсь уморить его своей заботливостью. Вообще всё, что я делала в своей жизни, я делала из чувства противоречия. Я ведь стала врачом не потому, что хотела, чтобы люди жили. А потому, что ненавижу смерть.
   Теперь ей стало легче говорить. Здесь, на согретой ярким солнцем палубе, ощущая на лице свежий ветерок и глядя в мудрые, участливые глаза Красавчика, ей было проще отважиться вскрыть все нарывы своей души.
   — Говори, Избранная. Ты запуталась в своих заботах, сомнениях и страхах. Но все они — только следствия того, о чём ты пока не решаешься заговорить. Я, — Красавчик сделал попытку распрямиться, насколько позволял искривлённый позвоночник, — всё-таки Великан. Мне очень хочется рассказать тебе одну нашу историю.
   Линден не ответила. Но она знала, что Красавчик поймёт её молчаливое согласие. Никто и никогда не понимал её так хорошо, как этот уродливый Великан.
   — Я думаю, ты уже знаешь, что я муж Первой в Поиске. — Линден молча кивнула. — Это для всех она Первая, а для меня — Горячая Паутинка. Нелегко мне будет рассказывать тебе об этом, но слушай.
   Прежде всего тебе нужно знать, что у нас, Великанов, дети рождаются довольно редко. Семьи с тремя детьми скорее исключение, чем правило. И потому дети для нас — самое драгоценное, что может быть в жизни. Мы бережём их как зеницу ока. Любого. Даже такого больного и уродливого, каким родился я. И в то же время живём мы очень долго. Для нас ребёнок, проживший столько, сколько ты, ещё только вышел из младенчества. Поэтому мы считаем не годы, а десятилетия. У нас родители и дети на всю жизнь остаются связанными теснейшими узами любви, доверия и взаимопонимания.
   Тебе необходимо знать все это, чтобы понять, что значило для Первой лишиться родителей. Утрата первого из них до сих пор для нас — открытая рана. Обычно Великанши довольно легко переносят беременность и роды, но мать моей Паутинки, Пенистая Волна, была исключением: она умерла, дав жизнь своей дочери. Её отец, Скалистый Утёс, был строителем и капитаном корабля, названного «Плясунья на волнах», и частенько уходил в плавание, оставляя свою малышку на берегу. Она росла, не зная материнской заботы, и поэтому привязалась к отцу настолько, что, когда он наконец появлялся, не отходила от него ни на шаг. Её грациозность и нежность были для него памятью о безвременно ушедшей жене, и потому, как только Паутинка стала чуть постарше, отец стал брать её в море. Все её детство прошло на ходящей ходуном палубе, и первым её украшением были брызги морской воды в кудрях, сверкающие на солнце, как бриллианты.
   В те времена, — Красавчик бросил на Линден затуманенный взгляд, а затем снова устремил его к небесам, возвращаясь мыслями в далёкое прошлое, — я уже служил на «Плясунье». Для меня Паутинка вскоре стала отрадой всей моей жизни. Её нежное личико было для меня светочем и источником радости. А я для неё — всеобщей любимицы и баловня — был только одним из многих. Я и не ждал другого отношения: она была совсем ребёнком. А я — калекой. Таков уж мой удел: женщины, а особенно девушки, относятся к таким, как я, с жалостью и состраданием. В лучшем случае они могут испытать ко мне дружескую симпатию. Но надеяться на что-то большее… Мне?..
   И вот однажды (рано или поздно это случается со всеми кораблями) «Плясунья на волнах» по счастливому стечению обстоятельств заплыла в Душегрыз.
   Я сказал «счастливое стечение обстоятельств», Линден Эвери. И до сих пор благословляю этот день. Душегрыз — море капризное и опасное, и до сих пор не существует ни одной подробной его карты. Но Скалистый Утёс положился на свой морской опыт. Он допустил в своих расчётах какую-то ошибку и тем самым поставил нас на край гибели.
   Мы попали туда в разгар сезона штормов. Яростные ветры, казалось, дули со всех четырёх сторон, и море кипело, как огромный котёл. «Плясунью» швыряло по волнам, как щепку. Управлять парусами при такой погоде было просто невозможно. А тут нас ещё понесло течением прямо на самые опасные рифы, не зря прозванные Клыками Душегрыза: свою добычу, если уж она попадалась, они никогда не выпускали.
   Проклиная себя за самонадеянность, Скалистый Утёс тщетно искал выхода. И в полном отчаянии ничего другого не придумал, как распустить паруса. Но только три из них ещё не были изодраны в клочья. А поставить при таком урагане удалось только один — Встречающий Восход. Вот он-то нас и спас, хоть на это никто и не смел надеяться.
   Маневрируя единственным парусом в краткие моменты между шквалами, мы кое-как прохромали мимо Клыков.
   Линден была настолько захвачена рассказом Красавчика, что, несмотря на бьющее в глаза солнце, словно оказалась там, на борту судна, терзаемого штормом, и краем сознания уловила в воздухе нечто непредсказуемое, но очень опасное.
   — Нам невероятно, неправдоподобно повезло. Повезло, что Встречающий Восход уцелел. Повезло, что несло нас не прямо на Клыки, которые растерзали бы «Плясунью» в пять минут, а чуть стороной. Но всё же на один из боковых рифов мы напоролись и застряли на нём. И тут-то Душегрыз, видя, что добыча уходит, навалился на нас со всей своей яростью.
   Но нам всё же удалось поставить Встречающего Восход так, что он силой одного из шквалов стащил нас с мели и вынес на глубину. Но этот последний рывок обошёлся нам дорого: наш единственный парус тоже сорвало. Мы вырвались из Клыков Душегрыза, но какой ценой! В днище «Плясуньи» зияла пробоина Для корабля из камня это очень опасно. У нас, конечно, имелись помпы, но это было слабым утешением.
   Капитан что-то кричал мне, но я его уже не слушал: в «Плясунье» течь, а я — Повенчанный-Со-Смолой, так какие ещё нужны указания? Я подхватил свой котелок и крепь-камень и бросился в трюм. — Красавчик прикрыл глаза и продолжил, словно переживая все заново: — Пробоину я нашёл быстро, но справиться с ней было выше моих сил. Она оказалась совсем небольшой — не шире моей груди, — но напор воды был настолько силён, что я даже стоять рядом с ней не мог, меня сбивало с ног, а куда уж там работать! Тем временем вода в трюме поднялась уже мне до плеч. Мне очень не хотелось умирать, тем более так: утонуть, как крыса в трюме, — никто и не заметит.
   Но тут, к моему удивлению, брешь закрылась. И до меня наконец дошло, что именно крикнул мне капитан перед тем, как я спустился. Он просил меня подождать, пока сам нырнёт и снаружи закроет пробоину собой. Он рисковал жизнью, чтобы хоть как-то искупить свою вину перед нами и кораблём.
   Ни секунды не раздумывая, я немедленно, со всей скоростью, на какую только был способен, залил дыру смолой и заделал крепь-камнем. Я надеялся, что капитану хватит дыхания, а как только я закончу, он сможет вынырнуть. — Голос Красавчика пресёкся, и вдруг он изо всех сил стукнул кулаком о палубу: — Идиот! Каким же я был идиотом!
   о его голосе было столько отчаяния, что Линден, очнувшись от созерцания вызванных им образов, с удивлением уставилась на него. Но Красавчик уже взял себя в руки, опёрся головой о гранит кубрика и, устремив невидящий взгляд в ему одному ведомые дали, тихо продолжил:
   Я делал то, что необходимо было сделать для спасения корабля и всех нас. Смолой и крепь-камнем я замуровал пробоину, состав мгновенно схватился и превратился в камень. А вместе с ним окаменела и грудь Скалистого Утёса.
   Ребята ныряли за ним, но ничем не могли ему помочь. Капитан стал частью своего корабля. А когда «Плясунья» вышла в более спокойные воды и можно было попытаться хотя бы похоронить капитана по чести, хоронить оказалось нечего: морская живность уже об этом позаботилась.
   Красавчик повернул голову и посмотрел на Линден в упор:
   — Что скрывать, я всегда буду чувствовать себя виноватым в том, что мой капитан погиб. А ты сумела сохранить жизнь и Друга Великанов, и Сотканного-Из-Тумана. До конца рейса я не мог смотреть Паутинке в глаза… — Голос его потеплел, и лицо осветилось мягкой улыбкой. — И вот ведь какие странные плоды принесло семечко, посеянное в большой шторм, да ещё не без моей помощи. Осиротев, она вдруг стала выделять меня из всей команды. А как иначе: кто же в её глазах спас «Плясунью», как не мы с её отцом?! И она стала относиться ко мне не так, как я уже привык и смирился, — как к достойному жалости калеке. Нет, она видела во мне человека, который сделал смерть её отца исполненной великого смысла. И по её мнению, это искупало мою вину.
   Потеряв отца, она вернулась на берег. Но тоска, неизбывная и глубокая, до сих пор терзает её сердце. Пока человек дышит, большие потери рождают в нём надежду. На себя и на других. А её утрата, хоть и погрузила в пучины одиночества и скорби, но всё же не сломила. И наша хрупкая девочка закалилась так, что стала словно из железа. — Красавчик помедлил и, глядя Линден в глаза, отчётливо проговорил: — Свою тоску она решила заглушить изучением Умелого Меча. — В глазах его вспыхнули озорные искорки. — И мною.
   Линден только сейчас обнаружила, что последнюю часть рассказа прослушала, думая о своём. История героической смерти Скалистого Утёса потрясла её, напомнив о её незаживающей ране. И со всей беспощадностью высветила различия между ней и Первой — двумя девочками, потерявшими так по-разному и таких разных отцов.
   Красавчик, который старался вызвать её на искренность, раскрыв ей тайники своей души, и не подозревал, что это всколыхнёт в ней лишь стыд за своё прошлое, за свои тайны. Он научился любить свои воспоминания, Линден же свои ненавидела. Прошлое до сих пор имело над нею власть. Именно оно душило её и не давало ей ни секунды радости.
   Великан молча смотрел на неё, ожидая, что она что-нибудь скажет. Но Линден не могла выдавить из себя ни звука. Подчиняясь внезапному порыву, она вскочила на ноги и почти побежала в каюту Ковенанта.
   Пока ещё она сама не знала, что ей нужно делать. Но Ковенант ведь спас Джоан от Лорда Фоула! И её, Линден, тоже спас — от Марида. И от Сивита на-Морэм-виста. И от Гиббона-Опустошителя. От люкера из Сарангрейвы. А теперь лежит, не в силах шевельнуть пальцем и помочь самому себе. Ей необходимо в этом разобраться. Ей нужно выслушать его объяснения.
   А может, лучше самой попытаться оправдаться перед ним в том, что её ошибка могла стоить ему жизни? В любом случае им необходимо наконец поговорить и понять друг друга.
   В глубокой задумчивости Линден застыла перед дверью каюты Ковенанта, не решаясь сделать последний шаг. Но тут дверь отворилась, и Линден чуть не столкнулась с выходящим Бринном. Харучай кивнул ей с официальной вежливостью, и на его шее ещё чётче обрисовались шрамы, оставленные дикой магией. Линден посмотрела на него, как на инопланетянина: его удивительное самообладание для неё, запутавшейся в сомнениях, было чем-то непостижимым.
   — Юр-Лорд хочет говорить с тобой.
   Пряча глаза, она быстро проскользнула мимо него в каюту. Но, оказавшись лицом к лицу с тем, к кому так торопилась, застыла в смущении, не зная, что делать дальше. Ковенант раскинулся в гамаке, ярко освещённый солнечным светом, льющимся из открытого иллюминатора, и на его лице и бессильных руках лежал отпечаток беспомощности и слабости. Но машинально Линден чисто профессионально отметила, что его пульс и дыхание стабилизировались, а на щеках появился слабый румянец. Он настолько быстро поправлялся, что через день-два ему можно разрешить подняться с постели.
   Истощённый после болезни, с поседевшей головой, он выглядел сейчас почти стариком. Но даже его лохматая борода не могла скрыть решительную складку у рта и упрямые скулы.
   Несколько секунд они молча разглядывали друг друга. Линден уже сделала было шаг к гамаку, чтобы проверить пульс и температуру у своего пациента, коснуться его физически, хотя бы как врач, раз уж она не может этого сделать под другим предлогом. Но при мысли о том, что неверное движение или взгляд могут выдать её, смущённо опустила глаза и осталась на месте.
   — Я уже говорил с Бринном. — Голос Ковенанта раздался так неожиданно, что она вздрогнула. — Харучаи не сильны в рассказах, но я выжал из него всё, что смог, и имею общее представление о том, что произошло.
   Он говорил тихо и невнятно, но в то же время в голосе его уже слышались нотки сжигавшего его страстного жара сомнений, ярости и надежды. Линден внутренне сжалась, как от удара, и, не раздумывая, бросилась в атаку:
   — И как, он рассказал тебе, что я тебя чуть не уморила? Ответ она прочитала в его мрачно вспыхнувших глазах. Так что именно рассказал Бринн? Как ей защититься от неизбежности? Как заставить себя замолчать? Но её уже понесло:
   — Он говорил тебе, что, как только тебя укусила крыса, я ещё была в состоянии тебе помочь? В те мгновения, пока яд не набрал силу. А я стояла, сложа ручки.
   Ковенант попытался её перебить, но она возвысила голос:
   — Он рассказал тебе, что меня не могли сдвинуть с места, уговаривали всем экипажем, а я ломалась до тех пор, пока Первая не собралась сама лечить тебя, отрубив тебе руку? Он рассказывал тебе, — Линден почти кричала, задыхаясь от душившей её ярости, — что я попыталась одержать тебя?! И что именно это и ничто другое заставило тебя поставить защиту от всех, кто хотел тебе помочь?! И что из-за меня им пришлось пойти на страшный риск и вызвать никора? Что из-за меня Сотканный-Из-Тумана чуть не погиб? Ну так как, это он тебе рассказал?
   Пока она говорила, на лице Ковенанта попеременно отражались ярость и сочувствие, и, когда она на секунду замолчала, чтобы перевести дыхание, он жёстко прервал её:
   — Да, конечно, он рассказал мне все. Однако воздержался от комментариев: харучаи не привыкли снисходить до таких человеческих слабостей, как страх или сомнения. Он сам готов принести ради меня любую жертву. — В глазах Ковенанта мелькнула давняя боль. — Баннор своей преданностью иногда выводил меня из себя. Он был слишком бескомпромиссным… Я рад, что ты помогла Сотканному-Из-Тумана. Я не хочу, чтобы ещё хоть кто-то умер из-за меня.
   Ах вот как, значит, он позволяет себе свысока судить о других и решать, кто же прав, а кто виноват. Проклятый эгоист, он нянчится со своими эмоциями, а ей отказано даже в том, чтобы самой дать оценку своим поступкам? Ну хорошо же, сейчас она ему скажет всё, что о нём думает!..
   И вдруг её ярость и гнев мгновенно растаяли от одной простой мысли: она готова разорвать его в клочки именно потому, что он так много для неё значит. И Линден стало страшно.
   А Ковенант, словно ему было безразлично, ушла она или нет, лежал, уставившись в гранит потолка. Он видел в этом мире только себя. А другие были лишь причиной его радости или страданий. Не более.
   — Мне хуже, — прерывающимся голосом произнёс он, и его руки непроизвольно прижались к груди, словно пытались прикрыть старый шрам от ножевой раны. — Фоул из кожи лезет, чтобы научить меня управлять моей силой. Потому и пропитал меня ядом насквозь. Тело — вторично. Душа — вот что самое главное. А когда я валяюсь без сознания, яд потихоньку разъедает барьеры, сдерживающие моё звериное начало, вот потому-то нас постоянно атакуют Опустошители. Потому-то Гиббон решился открыть мне правду на Ритуале Предсказания. Часть правды.
   Он резко повернулся к Линден и выбросил вверх правую руку: «Смотри!» Из его кулака ударил небольшой столбик белого пламени. Ковенант дал ему потрепетать немного, но, заметив, что Линден зажмурилась, погасил его и тяжело откинулся на подушки.
   — Вот так-то. Больше меня учить не надо. Теперь мне сделать это легче, чем встать с постели. И теперь я бомба с часовым механизмом. Он добился того, что я стал опаснее, чем он сам. И когда я взорвусь… — его губы жёстко искривились, — я убью всех, кого сплочу вокруг себя на борьбу с ним. Я уже чуть не сделал этого. Но в следующий раз… Вот и меня это не миновало. — Он говорил в потолок, словно боялся, что, посмотрев Линден в глаза, заразит её своим страшным роком. — То, что подвигло Кевина на Осквернение. То, что порушило Обет Стражей Крови. То, что уничтожило Бездомных. Я стал тем, что сам ненавижу. Если так будет продолжаться и дальше, то я убью всех, кого люблю. И не в моих силах это остановить. Понимаешь? Я не обладаю видением, как ты, и не в состоянии увидеть то, что может мне помочь справиться с ядом. Нет, не физически, с этим я ещё справляюсь, — морально. А я глух и слеп.
   Вот истинная цель Солнечного Яда: отрезать меня от Земной Силы, чтобы я не смог вылечить сам себя. Отрезать всех в этой Стране, чтобы они засохли без корней. Ты единственная, кто сохранил этот дар, и то лишь потому, что пришла извне. На тебя Солнечный Яд не действует. А на меня действует. Если бы не это…
   Ковенант замолчал, безнадёжно махнув рукой. Но боль его была так велика, что он не мог сдержать её и, обернувшись к Линден, наконец отважился посмотреть на неё. В его налитых кровью глазах горел мрачный огонь прозрения, и, когда она заглянула в их глубины, ей открылась такая бездна страха, что даже если бы она знала, как помочь, то всё равно не смогла бы произнести ни слова, онемев от ужаса.
   — Вот потому-то мне так необходимо добраться до Первого Дерева. И прежде, чем я стану слишком опасным, чтобы позволить себе остаться в живых. Посох Закона — моя единственная надежда. — В голосе Ковенанта сквозила безнадёжность; он был измучен своими кошмарными снами — не менее жуткими, чем те, что терзали Линден. — Если мы не успеем, то все вокруг окончательно пропитается ядом. Не останется никого, кому была бы небезразлична судьба Страны. Не говоря уже о том, что бороться за неё будет просто некому.