Страница:
Да что же это? Может, кто-нибудь Вам сказал, что у нас заразная болезнь какая-то? Сифилис, чахотка, ЭЙДС?
Не знаю, как для Вас, но для нас нет в жизни горше событий, чем потеря друзей. За весь прошлый год не было большего огорчения, чем история с Вами. Хоть по тону Ваших писем и телефонных разговоров я не могу заметить никакого изменения в Вашем отношении к нам, упорный отказ видеться вот уже в течение восьми месяцев сбивает с толку, заставляет думать уже черт знает что. Чувствуешь себя каким-то зачумленным. И снова, снова: ну что должно было случиться, чтобы развалилась двадцатилетняя дружба?
Зная Вас, зная Ваш безупречный слух на человеческие отношения, на поведение и поступки. Вашу искренность, я понимаю, что что-то случилось, что Вы не стали бы себя вести так по пустому капризу. Не могу и не хочу просить, чтобы Вы насиловали себя. Есть одна надежда: может быть, кто-нибудь чего наговорил на нас, возвел напраслину, а вы поверили? Но тогда бы и отношение Ваше к нам изменилось, мы бы почувствовали.
Короче: мы были бы рады, если бы Вы приехали к нам (один или с семьей) в любой удобный день. Я с удовольствием привезу и отвезу Вас. Но если это совсем не по силам, нам очень трудно будет продолжать переписку и телефонные разговоры так, будто ничего не случилось. После двадцати лет дружеских отношений на пределе искренности невозможно перейти на такой уровень, на котором постоянно надо обходить, замалчивать главную тему.
Всего доброго,
Ваш Игорь.
16 апреля 1986 года
Дорогой Игорь!
Мне очень жаль, действительно, очень жаль, что я невольно являюсь причиной Ваших огорчений. Разумеется, у меня нет к Вам никаких претензий, да и я перед Вами ни в чем серьезном, вроде бы, не виноват. Я прекрасно к Вам и к Вашей семье отношусь и очень ценю Ваше отношение ко мне и к моему, так сказать, творчеству. Я мог бы наговорить массу комплиментов, но это растянет письмо страниц на десять.
Остается реальная проблема — моя, как бы сказать, пониженная общительность. Для этого есть с десяток причин, и я боюсь, что само их количество наведет Вас на мысль, что я хитрю и извиваюсь. Это не так. Ради Бога, воспримите все «один к одному», как есть, и помните, что к Вам это все не имеет никакого отношения.
1. У меня почти год болеет мать, она целыми днями лежит и очень тяжело переносит свое одряхление. У нее болезнь Миньера, то есть, постоянные головокружения, и если она идет в уборную, мы ждем, что старуха упадет на кафельный пол.
2. Я много лет был алкоголиком, а когда меня вылечили, то стало ясно, что ушел из жизни могучий стимулирующий фактор общения, даже если это общение интеллектуальное и творческое.
3. Я более года абсолютно ничего не пишу, кроме радиоскриптов, то есть, переживаю литературный кризис. (Вайль говорит: «Ты как большой, все у тебя есть — старость, кризис…»)
4. Я понял, что не осуществится моя мечта стать профессиональным писателем, жить на литературные заработки. От радио-халтуры у меня, мне кажется, выступает гниловатая плесень на щеках. И конца этому не видно. Спасибо еще, что дают заработать.
5. Я также убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня довольно сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований и, при всей кажущейся скромности, или при всех попытках выглядеть скромным, я вынашивал некоторые честолюбивые надежды. Сейчас все лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдет.
6. На меня, как выясняется, очень сильно подействовала неудача с «Новыми американцем», и роль в этом деле людей, в отношения с которыми я вложил массу душевных сил.
7. Мне смертельно надоела бедность.
8. Я переживаю, так называемый, «кризис среднего возраста», то есть, начало всяких болезней, разрушение кишечника, суставы и прочая мерзость. И я никогда не думал, что самым трудным с годами для меня будет преодоление жизни как таковой — подняться утром, звонить, писать всякую чушь и обделывать постылые делишки.
Я мог бы добавить еще несколько пунктов, но и этого достаточно, чтобы ощущать себя глубоко несчастным. Таким образом, я впал в крайний пессимизм и уныние, от соприкосновения с жизнью испытываю только муку и по возможности никуда не хожу — в нью-йоркских этнических кругах это более или менее широко известно.
В ответ на это Вы (и любой разумный человек, включая меня самого) могли бы сказать мне, что мое положение в литературе лучше, чем у многих, что в отличие от Аксенова я не разлучен с главными детьми, что по сравнению с Бродским я — Поддубный, что по сравнению с Романом Гулем я новорожденный младенец, и так далее, но человек, как известно, является тем, кем он себя ощущает, а я ощущаю себя озлобленным неудачником, как и поименовал меня Глезер в одной статейке.
Перехожу к Вашему предложению.
Перестав быть алкоголиком, а заодно и блядуном, я никуда не могу ходить не по делу без Лены, а ехать с Леной — это значит брать с собой неуемного Колю, да еще и бросить мать, потому что поручить ее засранке Кате невозможно. Кроме того, машину я не только не умею водить, но и ненавижу это занятие, и ничего кроме отвращения к этой синей гадине не испытываю. Поскольку Вы каким-то странным образом — человек более маневренный, то приезжайте вы в любой день, в любом составе. Если это было бы после пяти вечера, то даже звонить не надо, в любой день (кроме 10–13 мая — снова лечу на заработки в Канаду) я дома. Днем я два или три раза в неделю на радио. Если бы просто раздался снизу звонок и вошли вы в любом количестве, хоть во главе с голубоглазой Олимпиадой [Николаевной, бабушкой Марины], то ничего кроме искренней радости и колбасно-пельменной суеты вы бы не увидели.
И огромная просьба, во-первых — не тратьте время и силы на разговоры о том, что все в моей жизни не так уж плохо, это не поможет, и во-вторых, верьте, что все здесь написанное — правда, абсолютная правда.
И приезжайте. Кстати, рядом живут Силницкие и многие другие прогрессивные люди.
И еще раз простите меня за то, что причиняю Вам огорчения.
В Нью-Йорке ничего смешного не происходит, разве что Бахчанян сказал Саше Соколову, что тот «окончил школу для дураков с золотой медалью». И еще, один неизвестный Вам человек, Марат Стронгин, купил дом, два месяца пытался его кому-нибудь сдать, и в результате дом сгорел, на что Бахчанян реагировал заявлением:
«Если дом не сдается, его уничтожают».
Приезжайте. Ждем вас. Всех обнимаю.
С.
7 мая 1986 года
Дорогие Игорь и Марина!
Мы получили ваше приглашение и от души вас благодарим. Тем не менее, должен сказать, что мы навряд ли приедем. Это и громоздко (маму нельзя оставлять, с Колей тем более, на Катю никакой надежды, она совершенно поглощена своими романами и, как на странно — учебой), и к тому же уж очень не соответствует моему настроению. Ко всем изложенным причинам мизантропии добавилась еще одна: на радио до осени объявлен мораторий. Нечто подобное случилось и прошлым летом, но тогда это был не полный, а приблизительно 60 %-ный мораторий, и кроме того, мне перед самым летом Антонович отдал долг — 1500 долларов, а Соломон [Шапиро] — 3000. В этот раз должников у меня нет, а вот долги как раз есть. Алик Рабинович обещал устроить меня на два дня в неделю секьюрити гардом [охранником]. Таким образом, я вернусь к занятиям 62–65 годов. Внутренняя же причина драмы в том, что я давно уже ничего не пишу и не испытываю к этому ни малейшей склонности. Может быть, я чем-то заболел?
Умоляю не истолковывать все это как направленное хоть в какой-то степени лично против вас. Попытайтесь припомнить хоть один не дружеский мой поступок в отношении вас и вашей семьи, хоть одну недружелюбную фразу или намек в печати. Можете также легко убедиться, что за последние два-три года я никуда добровольно не пошел, кроме тех случаев, когда это было связано с важным делом или каким-то чрезвычайными обстоятельствами. Я не пошел на встречу с Любимовым, которым интересуюсь, на встречу с Хазановым, которого глубоко уважаю, и не пойду на встречу с Е.Боннер, которая выражала желание познакомиться со мной. Навестив Бродского в госпитале и после выздоровления, я в дальнейшем (хотите верьте, хотите нет) избегал с ним встреч.
Все это я говорю, как вы понимаете, не из кокетства, с в доказательство того, что мрак моей души никак не связан с вами.
Очень прошу не применять ко мне никаких мер, не менять отношения ко мне. Может быть, что-то изменится к лучшему. Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград.
Всех обнимаю. Будьте здоровы.
Ваш С.Д.
19 мая 1986 года
Дорогой Сережа!
Спасибо, что разъяснили свое «нет» так подробно и обстоятельно. Убедительность ответа, конечно, немного выиграла бы, если бы он (ответ) не последовал так стремительно. Представить себе, что кто-то за пять недель вперед знает, что ни настроение, ни обстоятельства не изменятся, довольно трудно. Ситуация вполне позволяла использовать сослагательное наклонение. Но, повторяю, я тем более ценю подробность письма, ибо вижу, что желание не обидеть — искренно.
Список Ваших неприятностей, действительно, угнетает. Как Вы в свое время пытались мне помочь, пристроив на радио, так и я ничего другого не могу придумать, кроме того, чем сам зарабатываю — наборной работой. Вы как-то обмолвились, что осваиваете понемногу наборную машину. Есть ли на это силы? Или опротивело? Я не скажу, что у нас излишек заказов, но время от времени они появляются. Иметь ли Вас в виду? Или Лене хватает и без того? Удается ли продавать книжки во время выступлений? Есть ли еще «Заповедник»? Хотите, подброшу еще штук 50?
Но самое тягостное впечатление оставляет Ваша мечта — вернуться в Ленинград. Думаю, отчасти это происходит из-за вредности работы: читая регулярно советскую прессу, можно потерять ориентацию очень легко. В английских публикациях о пресс-конференции Туманова в Москве говорится, что он выглядел очень растерянным, бубнил невнятно и неубедительно. Не похож он был на человека, довольного принятым решением. Может быть, все же он не сам убежал, а его утащили?
Посылаю свой новый рассказ со странной просьбой: никому, кроме Лены, не показывать и по прочтении выбросить в помойку. (Такова их природа — даже в Америке ухитрились завести Самиздат.) Прочитав, Вы поймете почему.
Будем рады, если настроение изменится и вы все же сможете приехать. Ксана и Миша ведь устроят Юлю куда-то на этот вечер. Может, и Колю подбросить туда же?
Жму руку,
Ваш И.Е.
21 мая 1986 года
Дорогой Игорь!
Отвечаю по пунктам. «Стремительность» объясняется тем, что я, как правило, отвечаю на письма в день их получения. Это подтверждается и сегодняшним письмом.
Настроение мое через пять недель едва ли может измениться, потому что едва ли изменятся обстоятельства. С другой стороны, я сразу подумал: если что-то изменится, я позвоню Ефимову, он не спесивый, скажет: «Конечно, приезжайте».
Огромное спасибо за готовность поделиться набором, но это мало реально. И дело не в том, что у Лены много работы (совсем наоборот), а дело в том, что машина фактически пришла в негодность, ломается она три раза в неделю, а мастера удается залучить не более двух раз в неделю. Отсюда вырисовывается какой-то удручающий математический парадокс.
Что касается продажи книг, то это момент щекотливый. Я продал книги единственный раз, в Торонто, и, откровенно говоря, собирался это от Вас утаить. Но как-то не получается. С другой стороны (у меня почему-то всегда есть другая сторона), я помню, что Вы мне писали: «Продавайте сколько угодно. Все равно (мол) много не продадите». Правда, я на это ответил, что продавать не буду, и, таким образом, последнее слово было — «не продавать». Но бес попутал. Продал я книжек на 260 канадских долларов, т. е. на 200, приблизительно, американских. Из Ваших книжек продавался только «Заповедник», «Зона» у меня практически кончилась (об этом чуть позже), а «Чемодан» тогда еще не вышел. Продал я пять «Заповедников» (всех книг у меня было по пять штук), и готов отчислить за них комиссионные. В этом случае желательно, чтобы расчет произвели Вы, так как надо учесть канадский коэффициент плюс то, что книги принадлежали мне. В общем, я этого никогда не осилю, но Вам полностью доверяю.
«Заповедников» у меня хватает, а вот с «Зоной» есть проблема. У меня осталось четыре книжки с надписью «Рабочий экземпляр», и я не хотел бы выносить их из дома. С другой стороны (опять!), агент начинает рассылать «Зону» своим людям в Европе, и в случае, если что-то произойдет, то для перевода понадобится, как минимум, пять экземпляров на русском языке, переводы, как правило (не всегда, увы), делаются с русского. Короче, я хотел бы за деньги, но со скидкой, приобрести 10 экземпляров «Зоны», и я прошу Вас их выслать вместе с инвойсом. Также прошу ни в коем случае не снисходить к моей бедности и в крайнем случае — разрешить мне уплатить деньги не сразу, а в неопределенном, но реальном будущем.
В Ленинград я, действительно, мечтаю вернуться, точнее — побывать там, то есть, поехать на время а не навсегда, хотя бы потому, что Катя ни за что туда не вернется, а Колю я не имею права увезти. Поехать туда я бы мог лишь в том случае, если они издадут мои сочинения, да еще и при гарантированной безопасности, то есть, при условиях, которые никогда не возникнут. Но ведь мечта по сути и должна относиться к сфере несбыточного.
Могу похвастать, что в Лениздате вышел сборник «Ради безопасности страны» (один из составителей — Борис Иванов), в котором собраны 6 или 7 коротких повестей о работе госбезопасности за границей. В повести Павла Кенева (?) «Знак на шоссе», действие которой разворачивается на радио «Свобода», активно фигурирует некий Довлат Горелов, полукавказец, неудавшийся писатель, скорее презренный, чем опасный. Вместо того, чтобы довольствоваться местом бездарного журналиста в советской многотиражке, он уехал на Запад, осрамился как художник и стал мелким шпионом. Кстати, этот Горелов излечивается на Западе от алкоголизма, восхищается Фолкнером, имеет высокий рост и пошлый шарм. Кто бы это мог быть?
О повести Феди Чирскова, напечатанной в ленинградском альманахе «Круг», где я выведен извивающейся гнидой на фоне морального исполина Феди, я Вам уже рассказывал.
В деле Туманова много интересных странностей. Начнем с того, что он не был сознательным перебежчиком. Будучи военным матросом, Туманов избил замполита, даже изувечил его декой от гитары, и тут же, сознавая, что ему грозит три года дисбата (в лучшем случае), прыгнул в иллюминатор и приплыл в Ливию. Уехал в Союз он добровольно, запутавшись в делах. Любопытно отметить, что Туманов почти двадцать лет возглавлял на «Свободе» твердое антикоммунистическое ядро и страшно враждовал с либералами. Так оно и бывает.
Ваш рассказ я прочитал с огромным интересом, но, скорее, как человеческий документ, а не как беллетристику. Видимо, житейское любопытство преобладает над эстетическими потребностями. Я тоже боюсь, что никак не могу оценить этот рассказ — уж слишком мешает живая подоплека. То есть, я ничего не могу сказать о рассказе, не сказав параллельно (или не подумав) о прототипах, а касаться жизни в этом случае я не имею никакого права. Кое-что в чувствах героини мне понятно, поскольку я не люблю своего отца, то есть, в лучшем случае, равнодушен к нему. Мало этого, я всю жизнь истребляю в себе сходство с папашей, и все не могу истребить. При этом, Донат никогда и ничего для меня не сделал, у меня нет к нему чувства долга. И это облегчает мне душу, с другой стороны (!), если бы он много сделал для меня, я все равно, боюсь, был бы к нему равнодушен, с третьей стороны, у меня по отношению к матери чувство гигантского долга, но это не увеличивает моей любви к ней и не уменьшает: просто я люблю ее, как любил уголовного брата или Асю Пекуровскую — ни за что, скорее — вопреки, то есть, кровно. Все это мудрено и непонятно.
Мне бы очень не хотелось уничтожать Ваш рассказ, как Вы этого требуете, но при этом Вы можете быть совершенно уверены, что его содержание ни при каких обстоятельствах не будет известно Анне Васильевне, которая, кстати, всем нам нравится, хоть и вызывает вовсе не симпатию-жалость, а просто симпатию, как человек живой, эмоциональный и достаточно нелепый, чтобы нравиться нашему семейству. Все это вовсе не означает, что я осмеливаюсь судить о гораздо более сложных и тонких отношениях между матерью и сыном. Кроме того, у «нравится» чаще всего нет причины нравится, и все.
В общем, уничтожить рассказ не могу. В худшем случае — отошлю его Вам. Из новостей сообщаю, что Марья Синявская, совершенно утопив меня в помойке своего гнева и безумия, все-таки издала нашу книжку (Бахчанян, Д-в, Сагаловский). Как только удастся вытянуть из Марьи экземпляры (что очень и очень непросто), сразу пришлю Вам.
И еще. Соломон Волков просил меня узнать, интересует ли Вас такая книжка. Пятьдесят (а может, тридцать) фотографий видных советских деятелей со всякими, отчасти анекдотическими, отчасти фактографическими — байками про них. Снимки — Марианны Волковой, подписи — мои + других мемуаристов (со ссылками), несколько анекдотов из Наймана, Бродского, Рейна. Может быть, такую книжку удастся как-то повернуть в сторону университетов: срез советского общества, культура, фото-характеры, публицистика в анекдотах и т. д. Что Вы об этом думаете? Мне кажется, я года три назад спрашивал у Вас об этом, но забыл ответ.
Из новостей могу сообщить, что я, забыв о чести и мучимый нищетой, продал Половцу по телефону за 1 000 долларов несуществующую повесть. Теперь я должен писать 10 страниц в неделю, черт знает о чем. Может, я хоть так стимулирую творческий процесс? Кстати, повесть они будут давать в три колонки, по 18 пунктов (пайкас), то есть в принципе из этого можно соорудить узенькую книжку. Копия набора будет у меня. Правда, написанное вполне может оказаться страшной галиматьей.
Письмецо затянулось. Не сердитесь на меня и будьте снисходительны.
Ваш С. Довлатов.
27 мая 1986 года
Дорогой Игорь!
Посылаю Вам копию весьма посредственного скрипта о сборнике Фельштинского [»За чей счет?»]. Распорядитесь им, как Вам угодно. Дело в том, что «Панорама» вот-вот начнет печатать мою худ. повесть, а, значит, скрипты от моего имени сейчас не пройдут, ибо места у них не так много. Вы же, если захотите, можете опубликвать это где угодно под любым псевдонимом или инициалами, о гонораре, естественно, нет и речи. Можете послать, но как бы от себя, в ту же «Панораму».
Получили ли Вы мое длинное письмо, где, в частности, изложен проект Марианны Волковой — «Русская культура в анекдотах»? Что Вы об этом думаете? Принимая решение, помните, что Сема в «Энифототайп» делает мне фотостаты («виллоксы») по 2 доллара — штука, независимо от размера, а раньше вообще делал по доллару. Не думаю, чтобы он поднял цену больше, чем еще на 50 центов. Все-таки дешевле, чем в типографии и тем более чем в «Энифототайп» — но официально.
Есть ли у Вас доступ к «Литгазете»? Если нет, то я пришлю Вам копию статьи Евтушенко о Гумилеве. Статья, как ни странно, хорошая, по-моему.
На «Либерти» мне вернули одну передачу в две недели, но редактором программы назначен Юра Шлиппе — человек угрюмый, вздорный, славянолюбивый, больной, ненужно и несуразно честный (с ущербом для всех окружающих), короче — заработать эти 70 долларов в неделю будет еще и нелегко. Шлиппе из тех людей, которых почти ежедневно обворовывают, у которых никогда не работает телефон, не пишет авторучка, не зажигается лампа, и вообще, все приборы выходят из строя. Кроме того, он физически рыдает, произнося имя Солженицына и т. д.
Извините за похвальбу, но Бродский энергично хвалил «Чемодан». Барышников поддакивал. Правда, все комплименты Бродского закачиваются чем-то вроде: «Это во всяком случае можно читать…».
Несколько русских гангстеров, снимающих офис на углу 59-й и Парк-авеню за 1 250 000 долларов в год, предложили мне работу на 18 000. Сказали, что ничего делать не надо, на работу приходить не надо, и даже чек будут высылать по почте. Я в ужасе отказался.
Всем привет.
С. Довлатов.
27 мая 1986 года
Дорогой Сережа!
Был очень рад услышать, что Вам удалось продать несколько книжек в Канаде. Я знаю, как трудно бывает отпихнуть доллар, если уж Вы вознамерились его всучить, но тут я буду стоять твердо. Вы получаете свои экземпляры вместо гонорара, они принадлежат Вам и для того и предназначены, чтобы Вы извлекли из них хоть какую-то выгоду — материальную или рекламную. Авторы, которые соглашаются взять свой гонорар не деньгами, уже достаточно облагодетельствовали «Эрмитаж», а если они при этом еще и продают свои книги на публичных чтениях, они выступают как бесплатные рекламные агенты «Эрмитажа», то есть люди замечательные во всех отношениях. Чтобы показать, какой я принципиальный, «Зону» (10 экз.) посылаю за деньги, с полагающейся автору 50 % скидкой и с учетом того, что в этом году мы уценили ее (как и десяток других книг) до 6 дол. Еще посылаю 10 экз. «Компромисса», завалявшихся у меня непонятным образом. И, наконец, десяток наших новых каталогов, которые прошу Вас подсунуть вашим канадским слушателям.
Марья Синявская предложила нам распространять их книжки, так что, может быть, ваше коллективное детище попадет в наш каталог на будущий год.
Любая книжка, задуманная и составленная Волковым и Довлатовым, меня интересует, и я готов обсуждать ее на любой стадии готовности и в любой форме. Пусть Волковы позвонят и приезжают или мы можем договориться о встрече в городе. Для меня, конечно, предпочтительнее книжка о деятелях советской культуры, а не о членах Политбюро. Иногда чешутся руки выпустить что-нибудь злостно клеветническое о Катаеве, Полевом, Герасимове и пр. Или в духе биографий Светония, то есть в черном и белом цвете.
Рассказ, пожалуйста, верните обратно. Я его даже Марине не показывал. Лучше подальше от греха.
Мы купили дом, в котором живем. Теперь финансовая лямка больно врежется в плечи на долгие годы.
Всего доброго,
Ваш И.Е.
1 июня 1986 года
Дорогой Игорь!
Книжки получил. Долг (32 доллара) записал в книжечку и верну эти деньги раньше, чем Вы думаете. В сравнительно мелких суммах я все еще не очень стеснен и даже размашист, из-за чего наша семейная экономика являет собой нечто противоположное идее «Копейка рубль бережет».
При упоминании Марьи Синявской у меня выступает бордовая экзема на руках. Вы с ней еще намучаетесь. Хотя в ней много привлекательного, начиная с обаяния. Мне, например, она нравится как женщина — хоть это и дико звучит.
Рассказ возвращаю.
К книжке Марианы Волковой есть, по-моему, неплохое заглавие: «Действующие лица».
В Вашем каталоге меня и корыстно (в применении к «Либерти»), и бескорыстно заинтересовали — Мережковский, Г.Иванов и эстрадная пара Троцкий — Бродский. Первые двое могут проскочить у Шлиппе как этнические русские, Троцкий (если письма и дневники достаточно самоизобличающие) пойдет как дважды ненавистный еврей-коммунист, а Бродского я протолкну через начальство. Надеюсь эти книжки получить. Одна передача в неделю у меня пока есть.
За «Компромиссы» благодарю, хотя они, честно говоря, меня раздражают. Уж очень гнусно эта книжка издана во всех отношениях. А ведь я, помниться, будучи в ту пору идиотом, дал Грише 650 долларов, половину стоимости. С тех пор я всем назойливо дарю эту серо-голубую пакость, а экземплярам конца не видно. У меня есть идея переиздать оттуда 3–4 лучших рассказа в большом сборнике, который я готовлю на 87–88 год.
В реабилитации (творческой) Гумилева не последнюю роль, я думаю, сыграло его славянство + монархизм + империалистические нотки + само, как ни странно, участие в заговоре. Мне кажется, теперешним властям средний белогвардеец гораздо симпатичнее Кущнера. Всем привет.
Ваш С. Довлатов.
16 июня 1986 года
Сережа!
Более полугода пытался я всеми возможными способами заделать трещину, прошедшую по нашим отношениям по неизвестной мне причине. Все оказалось тщетно. Статус третьесортных знакомых, встреч с которыми надо избегать любой ценой, а именно в такое положение Вы поставили нас своим поведением, — слишком оскорбителен, чтобы мы могли удовлетвориться им после двадцати лет дружбы. Еще более оскорбительны объяснения и отговорки, ссылки на обстоятельства и мизантропию, которые, как мы видим, не мешают Вам активно общаться с десятками других людей. Такие объяснения годятся для халтурной статьи, написанной ради нескольких долларов, а не для разговора с друзьями. То, что, вопреки моей настойчивой просьбе, Вы не пришли на наш юбилей, показало мне, наконец, до какой степени безразличны Вам мы и отношения с нами. Поэтому лучше всего будет нам эти отношения прекратить вовсе.
С горечью и сожалением,
И. Ефимов.
13 июня 1987 года
Дорогой Игорь!
Только что говорил по телефону с Верой Канунниковой и настоятельно просил ее убрать меня и мой рассказ из альманаха, который Вы издаете совместно с «Худлитом». Вера, как мне кажется, приняла мои объяснения и просила меня известить в свою очередь Вас о том, что я не хочу и не могу принимать в этом альманахе участия. Я помню, что легкомысленно дал согласие на это, и прошу Вас освободить меня от договоренности, которая состоялась задолго до конкретных переговоров.
Не знаю, как для Вас, но для нас нет в жизни горше событий, чем потеря друзей. За весь прошлый год не было большего огорчения, чем история с Вами. Хоть по тону Ваших писем и телефонных разговоров я не могу заметить никакого изменения в Вашем отношении к нам, упорный отказ видеться вот уже в течение восьми месяцев сбивает с толку, заставляет думать уже черт знает что. Чувствуешь себя каким-то зачумленным. И снова, снова: ну что должно было случиться, чтобы развалилась двадцатилетняя дружба?
Зная Вас, зная Ваш безупречный слух на человеческие отношения, на поведение и поступки. Вашу искренность, я понимаю, что что-то случилось, что Вы не стали бы себя вести так по пустому капризу. Не могу и не хочу просить, чтобы Вы насиловали себя. Есть одна надежда: может быть, кто-нибудь чего наговорил на нас, возвел напраслину, а вы поверили? Но тогда бы и отношение Ваше к нам изменилось, мы бы почувствовали.
Короче: мы были бы рады, если бы Вы приехали к нам (один или с семьей) в любой удобный день. Я с удовольствием привезу и отвезу Вас. Но если это совсем не по силам, нам очень трудно будет продолжать переписку и телефонные разговоры так, будто ничего не случилось. После двадцати лет дружеских отношений на пределе искренности невозможно перейти на такой уровень, на котором постоянно надо обходить, замалчивать главную тему.
Всего доброго,
Ваш Игорь.
* * *
Довлатов — Ефимову16 апреля 1986 года
Дорогой Игорь!
Мне очень жаль, действительно, очень жаль, что я невольно являюсь причиной Ваших огорчений. Разумеется, у меня нет к Вам никаких претензий, да и я перед Вами ни в чем серьезном, вроде бы, не виноват. Я прекрасно к Вам и к Вашей семье отношусь и очень ценю Ваше отношение ко мне и к моему, так сказать, творчеству. Я мог бы наговорить массу комплиментов, но это растянет письмо страниц на десять.
Остается реальная проблема — моя, как бы сказать, пониженная общительность. Для этого есть с десяток причин, и я боюсь, что само их количество наведет Вас на мысль, что я хитрю и извиваюсь. Это не так. Ради Бога, воспримите все «один к одному», как есть, и помните, что к Вам это все не имеет никакого отношения.
1. У меня почти год болеет мать, она целыми днями лежит и очень тяжело переносит свое одряхление. У нее болезнь Миньера, то есть, постоянные головокружения, и если она идет в уборную, мы ждем, что старуха упадет на кафельный пол.
2. Я много лет был алкоголиком, а когда меня вылечили, то стало ясно, что ушел из жизни могучий стимулирующий фактор общения, даже если это общение интеллектуальное и творческое.
3. Я более года абсолютно ничего не пишу, кроме радиоскриптов, то есть, переживаю литературный кризис. (Вайль говорит: «Ты как большой, все у тебя есть — старость, кризис…»)
4. Я понял, что не осуществится моя мечта стать профессиональным писателем, жить на литературные заработки. От радио-халтуры у меня, мне кажется, выступает гниловатая плесень на щеках. И конца этому не видно. Спасибо еще, что дают заработать.
5. Я также убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня довольно сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований и, при всей кажущейся скромности, или при всех попытках выглядеть скромным, я вынашивал некоторые честолюбивые надежды. Сейчас все лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдет.
6. На меня, как выясняется, очень сильно подействовала неудача с «Новыми американцем», и роль в этом деле людей, в отношения с которыми я вложил массу душевных сил.
7. Мне смертельно надоела бедность.
8. Я переживаю, так называемый, «кризис среднего возраста», то есть, начало всяких болезней, разрушение кишечника, суставы и прочая мерзость. И я никогда не думал, что самым трудным с годами для меня будет преодоление жизни как таковой — подняться утром, звонить, писать всякую чушь и обделывать постылые делишки.
Я мог бы добавить еще несколько пунктов, но и этого достаточно, чтобы ощущать себя глубоко несчастным. Таким образом, я впал в крайний пессимизм и уныние, от соприкосновения с жизнью испытываю только муку и по возможности никуда не хожу — в нью-йоркских этнических кругах это более или менее широко известно.
В ответ на это Вы (и любой разумный человек, включая меня самого) могли бы сказать мне, что мое положение в литературе лучше, чем у многих, что в отличие от Аксенова я не разлучен с главными детьми, что по сравнению с Бродским я — Поддубный, что по сравнению с Романом Гулем я новорожденный младенец, и так далее, но человек, как известно, является тем, кем он себя ощущает, а я ощущаю себя озлобленным неудачником, как и поименовал меня Глезер в одной статейке.
Перехожу к Вашему предложению.
Перестав быть алкоголиком, а заодно и блядуном, я никуда не могу ходить не по делу без Лены, а ехать с Леной — это значит брать с собой неуемного Колю, да еще и бросить мать, потому что поручить ее засранке Кате невозможно. Кроме того, машину я не только не умею водить, но и ненавижу это занятие, и ничего кроме отвращения к этой синей гадине не испытываю. Поскольку Вы каким-то странным образом — человек более маневренный, то приезжайте вы в любой день, в любом составе. Если это было бы после пяти вечера, то даже звонить не надо, в любой день (кроме 10–13 мая — снова лечу на заработки в Канаду) я дома. Днем я два или три раза в неделю на радио. Если бы просто раздался снизу звонок и вошли вы в любом количестве, хоть во главе с голубоглазой Олимпиадой [Николаевной, бабушкой Марины], то ничего кроме искренней радости и колбасно-пельменной суеты вы бы не увидели.
И огромная просьба, во-первых — не тратьте время и силы на разговоры о том, что все в моей жизни не так уж плохо, это не поможет, и во-вторых, верьте, что все здесь написанное — правда, абсолютная правда.
И приезжайте. Кстати, рядом живут Силницкие и многие другие прогрессивные люди.
И еще раз простите меня за то, что причиняю Вам огорчения.
В Нью-Йорке ничего смешного не происходит, разве что Бахчанян сказал Саше Соколову, что тот «окончил школу для дураков с золотой медалью». И еще, один неизвестный Вам человек, Марат Стронгин, купил дом, два месяца пытался его кому-нибудь сдать, и в результате дом сгорел, на что Бахчанян реагировал заявлением:
«Если дом не сдается, его уничтожают».
Приезжайте. Ждем вас. Всех обнимаю.
С.
* * *
Довлатов — Ефимовым7 мая 1986 года
Дорогие Игорь и Марина!
Мы получили ваше приглашение и от души вас благодарим. Тем не менее, должен сказать, что мы навряд ли приедем. Это и громоздко (маму нельзя оставлять, с Колей тем более, на Катю никакой надежды, она совершенно поглощена своими романами и, как на странно — учебой), и к тому же уж очень не соответствует моему настроению. Ко всем изложенным причинам мизантропии добавилась еще одна: на радио до осени объявлен мораторий. Нечто подобное случилось и прошлым летом, но тогда это был не полный, а приблизительно 60 %-ный мораторий, и кроме того, мне перед самым летом Антонович отдал долг — 1500 долларов, а Соломон [Шапиро] — 3000. В этот раз должников у меня нет, а вот долги как раз есть. Алик Рабинович обещал устроить меня на два дня в неделю секьюрити гардом [охранником]. Таким образом, я вернусь к занятиям 62–65 годов. Внутренняя же причина драмы в том, что я давно уже ничего не пишу и не испытываю к этому ни малейшей склонности. Может быть, я чем-то заболел?
Умоляю не истолковывать все это как направленное хоть в какой-то степени лично против вас. Попытайтесь припомнить хоть один не дружеский мой поступок в отношении вас и вашей семьи, хоть одну недружелюбную фразу или намек в печати. Можете также легко убедиться, что за последние два-три года я никуда добровольно не пошел, кроме тех случаев, когда это было связано с важным делом или каким-то чрезвычайными обстоятельствами. Я не пошел на встречу с Любимовым, которым интересуюсь, на встречу с Хазановым, которого глубоко уважаю, и не пойду на встречу с Е.Боннер, которая выражала желание познакомиться со мной. Навестив Бродского в госпитале и после выздоровления, я в дальнейшем (хотите верьте, хотите нет) избегал с ним встреч.
Все это я говорю, как вы понимаете, не из кокетства, с в доказательство того, что мрак моей души никак не связан с вами.
Очень прошу не применять ко мне никаких мер, не менять отношения ко мне. Может быть, что-то изменится к лучшему. Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград.
Всех обнимаю. Будьте здоровы.
Ваш С.Д.
* * *
Ефимов — Довлатову19 мая 1986 года
Дорогой Сережа!
Спасибо, что разъяснили свое «нет» так подробно и обстоятельно. Убедительность ответа, конечно, немного выиграла бы, если бы он (ответ) не последовал так стремительно. Представить себе, что кто-то за пять недель вперед знает, что ни настроение, ни обстоятельства не изменятся, довольно трудно. Ситуация вполне позволяла использовать сослагательное наклонение. Но, повторяю, я тем более ценю подробность письма, ибо вижу, что желание не обидеть — искренно.
Список Ваших неприятностей, действительно, угнетает. Как Вы в свое время пытались мне помочь, пристроив на радио, так и я ничего другого не могу придумать, кроме того, чем сам зарабатываю — наборной работой. Вы как-то обмолвились, что осваиваете понемногу наборную машину. Есть ли на это силы? Или опротивело? Я не скажу, что у нас излишек заказов, но время от времени они появляются. Иметь ли Вас в виду? Или Лене хватает и без того? Удается ли продавать книжки во время выступлений? Есть ли еще «Заповедник»? Хотите, подброшу еще штук 50?
Но самое тягостное впечатление оставляет Ваша мечта — вернуться в Ленинград. Думаю, отчасти это происходит из-за вредности работы: читая регулярно советскую прессу, можно потерять ориентацию очень легко. В английских публикациях о пресс-конференции Туманова в Москве говорится, что он выглядел очень растерянным, бубнил невнятно и неубедительно. Не похож он был на человека, довольного принятым решением. Может быть, все же он не сам убежал, а его утащили?
Посылаю свой новый рассказ со странной просьбой: никому, кроме Лены, не показывать и по прочтении выбросить в помойку. (Такова их природа — даже в Америке ухитрились завести Самиздат.) Прочитав, Вы поймете почему.
Будем рады, если настроение изменится и вы все же сможете приехать. Ксана и Миша ведь устроят Юлю куда-то на этот вечер. Может, и Колю подбросить туда же?
Жму руку,
Ваш И.Е.
* * *
Довлатов — Ефимову21 мая 1986 года
Дорогой Игорь!
Отвечаю по пунктам. «Стремительность» объясняется тем, что я, как правило, отвечаю на письма в день их получения. Это подтверждается и сегодняшним письмом.
Настроение мое через пять недель едва ли может измениться, потому что едва ли изменятся обстоятельства. С другой стороны, я сразу подумал: если что-то изменится, я позвоню Ефимову, он не спесивый, скажет: «Конечно, приезжайте».
Огромное спасибо за готовность поделиться набором, но это мало реально. И дело не в том, что у Лены много работы (совсем наоборот), а дело в том, что машина фактически пришла в негодность, ломается она три раза в неделю, а мастера удается залучить не более двух раз в неделю. Отсюда вырисовывается какой-то удручающий математический парадокс.
Что касается продажи книг, то это момент щекотливый. Я продал книги единственный раз, в Торонто, и, откровенно говоря, собирался это от Вас утаить. Но как-то не получается. С другой стороны (у меня почему-то всегда есть другая сторона), я помню, что Вы мне писали: «Продавайте сколько угодно. Все равно (мол) много не продадите». Правда, я на это ответил, что продавать не буду, и, таким образом, последнее слово было — «не продавать». Но бес попутал. Продал я книжек на 260 канадских долларов, т. е. на 200, приблизительно, американских. Из Ваших книжек продавался только «Заповедник», «Зона» у меня практически кончилась (об этом чуть позже), а «Чемодан» тогда еще не вышел. Продал я пять «Заповедников» (всех книг у меня было по пять штук), и готов отчислить за них комиссионные. В этом случае желательно, чтобы расчет произвели Вы, так как надо учесть канадский коэффициент плюс то, что книги принадлежали мне. В общем, я этого никогда не осилю, но Вам полностью доверяю.
«Заповедников» у меня хватает, а вот с «Зоной» есть проблема. У меня осталось четыре книжки с надписью «Рабочий экземпляр», и я не хотел бы выносить их из дома. С другой стороны (опять!), агент начинает рассылать «Зону» своим людям в Европе, и в случае, если что-то произойдет, то для перевода понадобится, как минимум, пять экземпляров на русском языке, переводы, как правило (не всегда, увы), делаются с русского. Короче, я хотел бы за деньги, но со скидкой, приобрести 10 экземпляров «Зоны», и я прошу Вас их выслать вместе с инвойсом. Также прошу ни в коем случае не снисходить к моей бедности и в крайнем случае — разрешить мне уплатить деньги не сразу, а в неопределенном, но реальном будущем.
В Ленинград я, действительно, мечтаю вернуться, точнее — побывать там, то есть, поехать на время а не навсегда, хотя бы потому, что Катя ни за что туда не вернется, а Колю я не имею права увезти. Поехать туда я бы мог лишь в том случае, если они издадут мои сочинения, да еще и при гарантированной безопасности, то есть, при условиях, которые никогда не возникнут. Но ведь мечта по сути и должна относиться к сфере несбыточного.
Могу похвастать, что в Лениздате вышел сборник «Ради безопасности страны» (один из составителей — Борис Иванов), в котором собраны 6 или 7 коротких повестей о работе госбезопасности за границей. В повести Павла Кенева (?) «Знак на шоссе», действие которой разворачивается на радио «Свобода», активно фигурирует некий Довлат Горелов, полукавказец, неудавшийся писатель, скорее презренный, чем опасный. Вместо того, чтобы довольствоваться местом бездарного журналиста в советской многотиражке, он уехал на Запад, осрамился как художник и стал мелким шпионом. Кстати, этот Горелов излечивается на Западе от алкоголизма, восхищается Фолкнером, имеет высокий рост и пошлый шарм. Кто бы это мог быть?
О повести Феди Чирскова, напечатанной в ленинградском альманахе «Круг», где я выведен извивающейся гнидой на фоне морального исполина Феди, я Вам уже рассказывал.
В деле Туманова много интересных странностей. Начнем с того, что он не был сознательным перебежчиком. Будучи военным матросом, Туманов избил замполита, даже изувечил его декой от гитары, и тут же, сознавая, что ему грозит три года дисбата (в лучшем случае), прыгнул в иллюминатор и приплыл в Ливию. Уехал в Союз он добровольно, запутавшись в делах. Любопытно отметить, что Туманов почти двадцать лет возглавлял на «Свободе» твердое антикоммунистическое ядро и страшно враждовал с либералами. Так оно и бывает.
Ваш рассказ я прочитал с огромным интересом, но, скорее, как человеческий документ, а не как беллетристику. Видимо, житейское любопытство преобладает над эстетическими потребностями. Я тоже боюсь, что никак не могу оценить этот рассказ — уж слишком мешает живая подоплека. То есть, я ничего не могу сказать о рассказе, не сказав параллельно (или не подумав) о прототипах, а касаться жизни в этом случае я не имею никакого права. Кое-что в чувствах героини мне понятно, поскольку я не люблю своего отца, то есть, в лучшем случае, равнодушен к нему. Мало этого, я всю жизнь истребляю в себе сходство с папашей, и все не могу истребить. При этом, Донат никогда и ничего для меня не сделал, у меня нет к нему чувства долга. И это облегчает мне душу, с другой стороны (!), если бы он много сделал для меня, я все равно, боюсь, был бы к нему равнодушен, с третьей стороны, у меня по отношению к матери чувство гигантского долга, но это не увеличивает моей любви к ней и не уменьшает: просто я люблю ее, как любил уголовного брата или Асю Пекуровскую — ни за что, скорее — вопреки, то есть, кровно. Все это мудрено и непонятно.
Мне бы очень не хотелось уничтожать Ваш рассказ, как Вы этого требуете, но при этом Вы можете быть совершенно уверены, что его содержание ни при каких обстоятельствах не будет известно Анне Васильевне, которая, кстати, всем нам нравится, хоть и вызывает вовсе не симпатию-жалость, а просто симпатию, как человек живой, эмоциональный и достаточно нелепый, чтобы нравиться нашему семейству. Все это вовсе не означает, что я осмеливаюсь судить о гораздо более сложных и тонких отношениях между матерью и сыном. Кроме того, у «нравится» чаще всего нет причины нравится, и все.
В общем, уничтожить рассказ не могу. В худшем случае — отошлю его Вам. Из новостей сообщаю, что Марья Синявская, совершенно утопив меня в помойке своего гнева и безумия, все-таки издала нашу книжку (Бахчанян, Д-в, Сагаловский). Как только удастся вытянуть из Марьи экземпляры (что очень и очень непросто), сразу пришлю Вам.
И еще. Соломон Волков просил меня узнать, интересует ли Вас такая книжка. Пятьдесят (а может, тридцать) фотографий видных советских деятелей со всякими, отчасти анекдотическими, отчасти фактографическими — байками про них. Снимки — Марианны Волковой, подписи — мои + других мемуаристов (со ссылками), несколько анекдотов из Наймана, Бродского, Рейна. Может быть, такую книжку удастся как-то повернуть в сторону университетов: срез советского общества, культура, фото-характеры, публицистика в анекдотах и т. д. Что Вы об этом думаете? Мне кажется, я года три назад спрашивал у Вас об этом, но забыл ответ.
Из новостей могу сообщить, что я, забыв о чести и мучимый нищетой, продал Половцу по телефону за 1 000 долларов несуществующую повесть. Теперь я должен писать 10 страниц в неделю, черт знает о чем. Может, я хоть так стимулирую творческий процесс? Кстати, повесть они будут давать в три колонки, по 18 пунктов (пайкас), то есть в принципе из этого можно соорудить узенькую книжку. Копия набора будет у меня. Правда, написанное вполне может оказаться страшной галиматьей.
Письмецо затянулось. Не сердитесь на меня и будьте снисходительны.
Ваш С. Довлатов.
* * *
Довлатов — Ефимову27 мая 1986 года
Дорогой Игорь!
Посылаю Вам копию весьма посредственного скрипта о сборнике Фельштинского [»За чей счет?»]. Распорядитесь им, как Вам угодно. Дело в том, что «Панорама» вот-вот начнет печатать мою худ. повесть, а, значит, скрипты от моего имени сейчас не пройдут, ибо места у них не так много. Вы же, если захотите, можете опубликвать это где угодно под любым псевдонимом или инициалами, о гонораре, естественно, нет и речи. Можете послать, но как бы от себя, в ту же «Панораму».
Получили ли Вы мое длинное письмо, где, в частности, изложен проект Марианны Волковой — «Русская культура в анекдотах»? Что Вы об этом думаете? Принимая решение, помните, что Сема в «Энифототайп» делает мне фотостаты («виллоксы») по 2 доллара — штука, независимо от размера, а раньше вообще делал по доллару. Не думаю, чтобы он поднял цену больше, чем еще на 50 центов. Все-таки дешевле, чем в типографии и тем более чем в «Энифототайп» — но официально.
Есть ли у Вас доступ к «Литгазете»? Если нет, то я пришлю Вам копию статьи Евтушенко о Гумилеве. Статья, как ни странно, хорошая, по-моему.
На «Либерти» мне вернули одну передачу в две недели, но редактором программы назначен Юра Шлиппе — человек угрюмый, вздорный, славянолюбивый, больной, ненужно и несуразно честный (с ущербом для всех окружающих), короче — заработать эти 70 долларов в неделю будет еще и нелегко. Шлиппе из тех людей, которых почти ежедневно обворовывают, у которых никогда не работает телефон, не пишет авторучка, не зажигается лампа, и вообще, все приборы выходят из строя. Кроме того, он физически рыдает, произнося имя Солженицына и т. д.
Извините за похвальбу, но Бродский энергично хвалил «Чемодан». Барышников поддакивал. Правда, все комплименты Бродского закачиваются чем-то вроде: «Это во всяком случае можно читать…».
Несколько русских гангстеров, снимающих офис на углу 59-й и Парк-авеню за 1 250 000 долларов в год, предложили мне работу на 18 000. Сказали, что ничего делать не надо, на работу приходить не надо, и даже чек будут высылать по почте. Я в ужасе отказался.
Всем привет.
С. Довлатов.
* * *
Ефимов — Довлатову27 мая 1986 года
Дорогой Сережа!
Был очень рад услышать, что Вам удалось продать несколько книжек в Канаде. Я знаю, как трудно бывает отпихнуть доллар, если уж Вы вознамерились его всучить, но тут я буду стоять твердо. Вы получаете свои экземпляры вместо гонорара, они принадлежат Вам и для того и предназначены, чтобы Вы извлекли из них хоть какую-то выгоду — материальную или рекламную. Авторы, которые соглашаются взять свой гонорар не деньгами, уже достаточно облагодетельствовали «Эрмитаж», а если они при этом еще и продают свои книги на публичных чтениях, они выступают как бесплатные рекламные агенты «Эрмитажа», то есть люди замечательные во всех отношениях. Чтобы показать, какой я принципиальный, «Зону» (10 экз.) посылаю за деньги, с полагающейся автору 50 % скидкой и с учетом того, что в этом году мы уценили ее (как и десяток других книг) до 6 дол. Еще посылаю 10 экз. «Компромисса», завалявшихся у меня непонятным образом. И, наконец, десяток наших новых каталогов, которые прошу Вас подсунуть вашим канадским слушателям.
Марья Синявская предложила нам распространять их книжки, так что, может быть, ваше коллективное детище попадет в наш каталог на будущий год.
Любая книжка, задуманная и составленная Волковым и Довлатовым, меня интересует, и я готов обсуждать ее на любой стадии готовности и в любой форме. Пусть Волковы позвонят и приезжают или мы можем договориться о встрече в городе. Для меня, конечно, предпочтительнее книжка о деятелях советской культуры, а не о членах Политбюро. Иногда чешутся руки выпустить что-нибудь злостно клеветническое о Катаеве, Полевом, Герасимове и пр. Или в духе биографий Светония, то есть в черном и белом цвете.
Рассказ, пожалуйста, верните обратно. Я его даже Марине не показывал. Лучше подальше от греха.
Мы купили дом, в котором живем. Теперь финансовая лямка больно врежется в плечи на долгие годы.
Всего доброго,
Ваш И.Е.
* * *
Довлатов — Ефимову1 июня 1986 года
Дорогой Игорь!
Книжки получил. Долг (32 доллара) записал в книжечку и верну эти деньги раньше, чем Вы думаете. В сравнительно мелких суммах я все еще не очень стеснен и даже размашист, из-за чего наша семейная экономика являет собой нечто противоположное идее «Копейка рубль бережет».
При упоминании Марьи Синявской у меня выступает бордовая экзема на руках. Вы с ней еще намучаетесь. Хотя в ней много привлекательного, начиная с обаяния. Мне, например, она нравится как женщина — хоть это и дико звучит.
Рассказ возвращаю.
К книжке Марианы Волковой есть, по-моему, неплохое заглавие: «Действующие лица».
В Вашем каталоге меня и корыстно (в применении к «Либерти»), и бескорыстно заинтересовали — Мережковский, Г.Иванов и эстрадная пара Троцкий — Бродский. Первые двое могут проскочить у Шлиппе как этнические русские, Троцкий (если письма и дневники достаточно самоизобличающие) пойдет как дважды ненавистный еврей-коммунист, а Бродского я протолкну через начальство. Надеюсь эти книжки получить. Одна передача в неделю у меня пока есть.
За «Компромиссы» благодарю, хотя они, честно говоря, меня раздражают. Уж очень гнусно эта книжка издана во всех отношениях. А ведь я, помниться, будучи в ту пору идиотом, дал Грише 650 долларов, половину стоимости. С тех пор я всем назойливо дарю эту серо-голубую пакость, а экземплярам конца не видно. У меня есть идея переиздать оттуда 3–4 лучших рассказа в большом сборнике, который я готовлю на 87–88 год.
В реабилитации (творческой) Гумилева не последнюю роль, я думаю, сыграло его славянство + монархизм + империалистические нотки + само, как ни странно, участие в заговоре. Мне кажется, теперешним властям средний белогвардеец гораздо симпатичнее Кущнера. Всем привет.
Ваш С. Довлатов.
* * *
Ефимов — Довлатову16 июня 1986 года
Сережа!
Более полугода пытался я всеми возможными способами заделать трещину, прошедшую по нашим отношениям по неизвестной мне причине. Все оказалось тщетно. Статус третьесортных знакомых, встреч с которыми надо избегать любой ценой, а именно в такое положение Вы поставили нас своим поведением, — слишком оскорбителен, чтобы мы могли удовлетвориться им после двадцати лет дружбы. Еще более оскорбительны объяснения и отговорки, ссылки на обстоятельства и мизантропию, которые, как мы видим, не мешают Вам активно общаться с десятками других людей. Такие объяснения годятся для халтурной статьи, написанной ради нескольких долларов, а не для разговора с друзьями. То, что, вопреки моей настойчивой просьбе, Вы не пришли на наш юбилей, показало мне, наконец, до какой степени безразличны Вам мы и отношения с нами. Поэтому лучше всего будет нам эти отношения прекратить вовсе.
С горечью и сожалением,
И. Ефимов.
* * *
Довлатов — Ефимову13 июня 1987 года
Дорогой Игорь!
Только что говорил по телефону с Верой Канунниковой и настоятельно просил ее убрать меня и мой рассказ из альманаха, который Вы издаете совместно с «Худлитом». Вера, как мне кажется, приняла мои объяснения и просила меня известить в свою очередь Вас о том, что я не хочу и не могу принимать в этом альманахе участия. Я помню, что легкомысленно дал согласие на это, и прошу Вас освободить меня от договоренности, которая состоялась задолго до конкретных переговоров.