Страница:
Глава 16
Уорик приблизился почти вплотную. Ондайн осторожно отступила поближе к огню, к счастью, еще не погасшему, и забилась в угол за камином.
— Вон… Убирайтесь отсюда! — закричала она, окончательно потеряв самообладание. — Вы, сэр, чудовище! Я не такая, как ваши бесчисленные похотливые сучки! Я не домашнее животное, которое можно, когда хочется, хватать руками и наказывать, гладить и держать в клетке! Я, сэр…
— Моя жена, — ответил он с насмешкой.
— Не жена! — поправила она со злостью. — А скорее сообщница, милорд! Соучастница, соратница, которой заплатят за сотрудничество… золотой монетой, как вы меня уверяли. Выдумаете, что это ревность? Нет. Не надейтесь! Вы, сэр, будете уважать меня, вы будете… Ай!
Но дальше вместо слов раздался оглушительный визг, потому что она почувствовала, что воспламенилась не от гнева и даже не от его присутствия. Искра от пламени попала на полотенце, в которое была закутана Ондайн, и оно загорелось.
Девушка в панике ринулась прочь от камина, унося на себе пылающее полотенце. Уорик стрелой подбежал к ней, сорвал горящую материю, бросил на пол и поспешно загасил пламя. Ондайн посмотрела на пол и удивилась, что пожар так быстро потушен. С тем же выражением удивления она отметила и свою собственную наготу: теперь ее тело было доступно для обозрения, и муж ее внимательно разглядывал.
— Больно? — спросил граф.
— Нет! — ответила Ондайн и бросилась к постели, чтобы сорвать парчовое покрывало и укрыться.
Он медленно подошел к ней, слегка озадаченный происходящим.
— Обожглись, миледи? Мне горько думать, что чистота вашего тела могла быть нарушена поцелуем пламени.
Уорик подошел ближе. Ондайн передвинулась на другую сторону кровати и встала там, надеясь, что кровать послужит спасительным барьером.
— Вы же предоставили меня самой себе! — напомнила она ему. — Вы, видите ли, поклялись какой-то клятвой, что я должна быть свободна… Вы признали свое поведение отвратительным и обещали исправиться! Но тогда что все это значит?
— Ах, не знаю, — пробормотал он виновато. — Я долго жил с мыслью, что я изгой, кавалер-изгой. Человек, которого преследует прошлое и который поклялся дать свободу красавице. Увы, любимая, теперь я понял, что на самом деле этого человека преследует не прошлое, а настоящее. Моя клятва нужна была только для того, чтобы ты могла жить; а мое поведение… Я спрашивал себя, мог ли бы я вести себя иначе… Боюсь, нет; я такой, какой есть, и вряд ли мои манеры станут другими!
Уорик держался за столб, поддерживающий балдахин, и, пока говорил, поворачивался вокруг него осторожным и плавным движением, пока наконец снова незаметно не оказался рядом с ней. Ондайн стояла в нерешительности, раздумывая, оставаться ли ей на месте… или броситься бежать.
— Убирайтесь! — выкрикнула она дрожащим голосом, но он не обратил на ее слова никакого внимания, а прислонился спиной к столбу и печально улыбнулся, поймав ее взгляд, пламеневший от ненависти.
— Я все время думал и думал, моя леди. О своем поведении и о своих правах. Меня мучили тяжкие сомнения. Я думал о свободе, которой вы так жаждали, провел не одну бессонную ночь, меряя шагами эти комнаты. Я совершал по ночам длительные прогулки и, кажется, мог бы уже пешком дойти до Лондона. Я ворочался без сна на постели, зная, что вы лежите рядом, стоит лишь только протянуть руку. Во сне я представлял, что прикасаюсь к вам, изнемогая от сладкой муки, которую рождали во мне воспоминания о вашем обнаженном теле, напряженном и жаждущем. Я вертелся, моя госпожа, как уж на сковородке. Я проклинал все на свете, и все во мне стонало от боли, но над всем этим преобладало уважение к человеку, к личности. Я перенес жестокие, бессонные ночи — вес это ради чести той, которую называю женой. И сегодня ночью, Ондайн, я снова думал о нашем отчуждении, о моих мучительных ночных часах, о раздражении и ненависти, которые мы испытывали друг к другу все эти дни. И все, до чего я додумался, был вопрос — зачем?
Уорик подошел к ней. Знакомая улыбка, темные ресницы вокруг теплых янтарных глаз соблазнителя.
— Моя дорогая госпожа, — пробормотал он, — я безумно устал, давайте пока все оставим как есть! Будущее всегда в тумане. Со временем он рассеется.
Будущее… Мысли о нем неотступно преследовали ее, то вселяя надежду, то заставляя отчаиваться.
— Оставить все как есть?! — возмутилась Ондайн, яростно вырываясь из его рук, но Уорик захватил развевающуюся вокруг нее парчу, и прежде чем Ондайн смогла что-либо сообразить, она уже лежала на кровати, подмятая тяжестью мускулистого тела, и смотрела в насмешливые глаза, которые победно поблескивали.
— Нет! — закричала она в полном смятении.
Если он будет ласкать ее, она пропала! Он поймет, что все ее сопротивление фальшиво. Свободной рукой она попыталась ударить его, но он поймал се руку у самой своей щеки и не рассердился, но только скрутил ее так, что больше она не могла двигаться. В ее распоряжении остались только слова, и она умело использовала их:
— Убирайтесь к тем, кому по душе ваши ласки! Уходите к вашей обожаемой Анне с похотливыми глазами! Мне неприятны ваши грязные ласки…
Ее прервал поцелуй. Прикосновение его алчущих теплых губ отдавало вкусом бренди, ароматом, захватывающим все ее чувства. Ах, этот поцелуй! Он обжигал сильнее, чем огонь; он затрагивал все, что было в ней живого. Его язык проникал все глубже, нежный, ищущий, рождающий чудесное безумие, отдававшееся внутри приятной болью. Этот поцелуй был медленным, игривым, сильным, но не грубым, настойчивым, но не дерзким. Уорик коснулся рукой ее обнаженной груди, слегка поигрывая розовым бутоном, а потом попробовал его на вкус. Взрыв удовольствия потряс Ондайн, она сгорала от желания утолить жажду своего тела и освободиться от нее.
— Нет! — прерывисто сказала она, но оба знали, что это ничего не значит.
Он не ответил, пряча лицо у нее на груди. Она ощущала легкие прикосновения его волос, щек, губ. Он нежно ласкал ее, переходя от одной груди к другой, и она поняла, что тело предано ее так, как никогда не предавали слова или рассудок. Уорик приподнялся над ней, и она увидела его совсем другим: насмешка исчезла, и теперь серьезность и страсть определяли все.
— Моя госпожа! — горячо взмолился он. — Ради Бога, скажите, что я не причинил вам вреда, что это чудо между нами и есть то, чего вы и сами хотите?
Она отвернулась, поморщившись, как от мучительной боли. Он взял ее лицо в ладони и повернул к себе. Хотя одежда оставалась на нем, она чувствовала всю силу его желания и страсти и, не владея тайной игры между мужчиной и женщиной, не знала, как ослабить страстное желание, которое накатывало на нее, горячее и пульсирующее.
Она закрыла глаза и прошептала в ответ:
— А разве у меня есть выбор, милорд?
— Черт побери! — взорвался он. — Я говорю не о выборе, а о желании!
— Вы, милорд, можете делать все что хотите. У вас власть и сила. У меня же нет такого оружия…
— Ваше оружие, Ондайн, красота и остроумие, гордость и дух, и все те тайны, которые вы прячете в душе. И, моя госпожа, вы отлично всем этим пользуетесь!
— Что же это такое, мой господин, чего вы от меня хотите? — закричала она. — Подчинения?! Кажется, выбор у меня небольшой, не так ли?
Он покачал головой и нетерпеливо и провоцирующе сдавил ногами ее бедра. Он провел пальцем по ее щеке, шее, вниз, к груди, и сказал почти с отчаянием:
— Нет, госпожа, не подчинения, а позволения и ничего больше! Скажите только, что это прекрасное тело так же желает ласки моих рук, как и они жаждут прикоснуться к нему! Скажите, что вы — вода, чтобы утолить мою жажду, ибо я — пустыня без животворящей реки вашей любви! Пожелайте, чтобы сладкое лоно между вашими бедрами стало вместилищем для моего семени! Сегодня ночью я не смогу чувствовать себя человеком, если вы не оживите меня, все мое тело и душу, а я не наполню вас собой.
— Тогда возьмите меня, милорд! — закричала она, ненавидя его с новой силой. Что же он творит с ней? Он вытянул из нее слова, которые она не хотела говорить!
Уорик перешел на другую сторону кровати, торопливо сбросил одежду и вернулся к ней. И Ондайн окунулась в бурное море его страсти, отдавшись на волю его неистовых объятий и поцелуев.
— Дорогая, никогда еще природа не создавала тела более прекрасного и притягательного, более пленительных грудей, способных погубить неосторожного мужчину. Никто еще не видывал бедер, таких стройных и гладких, таких ног, длинных и как будто созданных для наслаждений, таких томных движений…
И каждое его слово было правдиво! Ибо он познал женскую красоту во всем ее многообразии: от кошачьей соблазнительности Анны до ангельской нежности Женевьевы, не говоря уже о других бесчисленных красотках. Но среди них не встречалось еще женщины, которая завладела бы им с такой силой, заполонила его сердце, рассудок и тело, потрясла его до глубины души страстью, которую невозможно выразить словами! Ах, эта речная русалка! Непокорная нимфа всепобеждающей красоты и силы духа.
«Люби меня! Это единственное, что я приказываю тебе!» — хотел он крикнуть, понимая, что сойдет с ума, продолжая удерживать себя от прикосновений к ней, но он не мог нарушить данной им клятвы, более чем когда-либо сковывавшей его сердце. Он — Уорик Четхэм, граф и лорд, мужчина, победитель, а не предатель и не лжец. Да, это он, и он не изменит себе. Но как же оставить се? Эту красоту, гармонию, чарующую прелесть сладостного тела…
Он поймал ее руки и прижал к груди, пытаясь отыскать ответ в их осторожных прикосновениях, в ее нервном и прерывистом дыхании.
— Нет стыда, миледи, в том, для чего созданы мужчина и женщина и что даровано нам от природы!
И с этими словами Уорик поцеловал ее и со стоном предался буре разрывавших его чувств. Он слышал гудение пламени в камине и потрескивание поленьев, шум ветра за окном и завывание волков в лесу, и все это было частью его самого. Ни одного из чувств, которые овладевали им сейчас, граф не испытывал раньше. Он продолжал ласкать ее, находя особое удовольствие в изысканном мучении оттягивать миг, когда он наконец овладеет ею; гладя ее спину, груди, ягодицы, шептал, что хочет посмотреть, не коснулся ли се язык пламени, хотя его поцелуи обжигали се сильнее самого горячего пламени. И не было ему большей награды, чем тихий шепот, просивший о соединении. И он сделал то, о чем она просила, и гораздо больше того, а когда они наконец затихли, остался на ее половине.
Ондайн проснулась, но лежала, не открывая глаз. Пустота и холод подсказывали ей, что Уорика рядом нет, и она сжалась от страха, что утро снова посмеется над событиями прошедшей ночи.
Она лежала тихо, не двигаясь, представляя, как струится в комнату солнечный свет, чувствуя дуновение свежего ветра. Все будет замечательно, старалась уверить себя Ондайн.
Осторожно приподняв ресницы, она увидела, что была не одна. На этот раз чувства обманули се: Уорик полулежал на постели, глядя на нее с любопытством и улыбаясь в ответ на се очевидное притворство. Он был одет и держал обутые ноги на весу, чтобы не испачкать постель.
Ондайн закуталась в одеяло, ее большие глаза смотрели беспокойно. Она с тревогой ожидала его слов. Его улыбка теперь казалась грустной, а ресницы скрывали печаль в глубине глаз.
— Мы можем больше не вспоминать о случившемся, — сказал он мягко, и на какой-то момент она захотела, чтобы он оставался таким же жестоким, как прежде, потому что вид его прекрасного лица, казавшегося в дневном свете как будто вышедшим из-под резца гениального скульптора, вызывал невыразимое сострадание в самой глубине ее сердца. Она любила его всего: карие глаза, которые так часто поблескивали янтарем и золотом, мужественный подбородок, свидетельствующий о воле, силе духа, решительности и даже высокомерии. Она любила его осанку, манеру улыбаться, изгиб бровей. Нежная, печальная улыбка делала его моложе, и теперь он походил на мужчину, которого нужно было не перехитрить, а понять.
— Хорошо, — пробормотала она.
Уорик тяжело вздохнул, как будто хотел сказать что-то еще, но раздумал, и отодвинулся от нее подальше. Затем он поднялся, напряженный и задумчивый, и прошелся по комнате.
— Я был в склепе.
Ондайн нахмурилась. Ей не понравился тон, каким это было сказано. Она подняла голову и взглянула на него.
— И что же?
Уорик стоял спиной, но она видела его темные сдвинутые брови в зеркале. Он повернулся, и его вопросительный взгляд был взглядом незнакомца, который пытается проникнуть ей в самую душу, надеясь отыскать правду.
— Там нет никаких следов.
— Что?!
— Ничего подозрительного. Все камни лежат на своих местах; гроб Женевьевы запечатан. Нигде нет ни капюшона, ни маски, ни когтей.
Она села, рассерженная, что ее, кажется, снова обвиняют в не на шутку разыгравшемся воображении.
— Говорю вам, милорд, что это было существо, закутанное в плащ с капюшоном и… да, с когтями на руках! И оно позвало меня! Почему вы сомневаетесь в моих словах? Какая нелепость, Четхэм! Неужели вы думаете, что я ради собственного удовольствия прыгнула в склеп, чтобы в кромешной темноте бегать там среди пауков, крыс и могильной плесени?
Он прислонился к стене, небрежно скрестив ноги, и с усмешкой покачал головой:
— Нет, мадам, я не подозреваю вас ни в чем таком. Я хотел только услышать от вас что-то определенное. Я мог бы пойти туда прямо ночью; но, увы, вы отвлекли меня. Я не сомневаюсь в ваших словах, но уверены ли вы в том, что говорите? — Он задумался, помрачнел, снова выглядя отстраненным. — Несколько раз случалось, что Женевьева видела что-то в воображении, но в действительности этого не было.
Ондайн подтянула колени к груди и обняла их. Она потупилась и судорожно сглотнула. Страдание и нежность послышались в его голосе при воспоминании о Женевьеве, и боль вцепилась когтями в ее сердце. Она страшно рассердилась, потому что на самом деле искренне сожалела об убийстве этой женщины, но еще сильнее хотела испытать его нежность на себе.
Конечно, она ему не безразлична, тогда откуда это чувство опустошенности? Она подозревала, что была для Уорика, так же как и Анна, развлечением, способом приятно провести время; он мог быть даже галантен, но он не любил се по-настоящему.
«Но какое это имеет значение?» — устало подумала Ондайн. Она должна помнить об обещании, которое дала Уорику однажды, — отработать спасенную жизнь. Король простил се и предоставил ей возможность достичь своей цели, и ее нужно достичь. Уорик поклялся даровать ей свободу, и она должна принять этот подарок.
Ондайн подняла глаза на Уорика. Он прошел через комнату, присел на се половине кровати и взял ее за подбородок.
— Ондайн, я ведь видел раньше этот костюм, который ты описала.
— Где? — спросила она ошеломленно.
Он горько улыбнулся, подошел к окну и, глядя на залитый солнечным светом двор, сказал:
— В Вестчестере. После убийства Женевьевы я обыскал ее комнату и обнаружил потайной ход, ведущий в старый донжон. Там я нашел сброшенный плащ и маску.
— Так, значит, вы знали наверняка, что это было убийство! Почему вы тогда же не пошли к королю?
Он пожал плечами.
— Я пошел. Но он думал, что у меня помутился рассудок от горя. Видишь ли, как раз в это время он устраивал множество маскарадов и балов и подумал, что этот плащ наверняка потерял какой-нибудь тайный любовник, вполне невинный, которого спугнули во время его похождений.
— Это звучит вполне правдоподобно, — пробормотала Ондайн, затем воскликнула, догадавшись: — Так вот почему в Хэмптоне вы так старательно исследовали стены комнат!
Он кивнул.
— Ладно. Значит, — добавила она кисло, — мы потерпели неудачу, пытаясь обнаружить это существо! Прошлой ночью, милорд, как раз и нужно было действовать. Всех расспросить, обыскать окрестности…
— Вы считаете меня полным дураком? — обиделся он, поворачиваясь от окна к ней лицом. — До того как я увиделся с вами, Джек искал по всем окрестностям. Никто ничего не видел. Клинтон клялся, что был в конюшне, Юстин — что был у себя в комнатах. Матильда сказала, что все слуги занимались каждый своим делом, а гонец, посланный в замок Хардгрейва, сказал, что виконт и леди Анна в это время обедали. Кто лжет?
— Но убийца должен иметь мотивы.
— Какие мотивы вам больше нравятся, миледи? Высокомерие, мщение, ревность, жадность… Любой из них подойдет.
— Ваш брат любит вас! — немедленно встала Ондайн на защиту Юстина, хотя о нем не говорилось прямо.
— Хм, и я так думаю. Кажется, графиня, вы очень любите моего брата, гораздо больше, чем полагается.
— Возможно, мне так и следовало бы сделать, — огрызнулась она. — Он, милорд, никогда не дуется на меня, как мышь на крупу, и не приходит в бешенство по поводу и без повода, а всегда весел и бесконечно любезен.
— Ваша правда! — воскликнул Уорик, улыбаясь, но предупреждающе поблескивая глазами, и ей стало понятно, что за улыбкой скрываются не очень-то веселые мысли. Подойдя к ней большими шагами, он резко выдернул простыню из се рук и прижал девушку к груди с такой неожиданной страстью, что она едва смогла вздохнуть.
— Ондайн! Ты хочешь видеть кровь между братьями?
— Нет! Я просто сравнила его характер с вашим! И все-таки, милорд, не распускайте руки, когда разговариваете!
— Мой характер стал таким из-за вашего языка, и вы сами вынуждаете меня то и дело давать волю рукам. Помните, если очень сильно дразнить чудовище, оно может наброситься на вас. Такова его природа, мадам. Ну а если это чудовище приласкать, оно само станет вам радостно служить.
Ондайн смотрела ему в глаза, чувствуя, как тает от его прикосновений. Его трясло как в лихорадке, вспыхнувшая страсть горела в глазах, пульсировала в руках, которые гладили ее обнаженное тело, расслаблявшееся от ласк. Она отбросила назад голову, не думая ни о чем, кроме этого божественного мгновения. Сейчас он принадлежал ей, только ей! Ах, если бы можно было остановить бег времени!
— Правда? — сладко промурлыкала она, легко и соблазнительно касаясь кончиками пальцев его затылка. — Неужели вы, собственник и чудовище, можете по моему капризу стать послушным и ласковым?
— Да, миледи, ваш каприз будет для меня самым сладостным приказом!
А пока что он исполнял лишь свой собственный каприз: потянулся губами к се шее, отыскал впадинку между ключицами и стал опускаться все ниже, к ее грудям.
— Но ведь сейчас день! — воскликнула Ондайн, пытаясь протестовать. — В комнате светло, повсюду слуги…
— Я, миледи, вообще-то хозяин в своем собственном замке!
— Но светит солнце! — не успокаивалась она, однако в следующий момент оказалась на постели, прижатая его телом.
— Солнце красит вас даже больше, чем луна, — сказал Уорик. — Оно делает ваши волосы подобными золоту, тело — шелку, губы — красным розам, а глаза — изумрудам…
Ондайн уже не понимала смысла его слов, и через минуту он был в ней, неистовый и яростный, бросая ее в мир новых ощущений. Она как будто качалась на волнах, счастливая, потерявшая счет времени, принимая удары снова и снова… и затем…
В раздумье она отодвинулась от него. Он считал ее воровкой, простолюдинкой; он считал се тело своей собственностью. Если бы она была независимой, се достоинство осталось бы при ней!
Уорик поднялся, наскоро привел себя в порядок и игриво похлопал ее по мягкому месту, вызвав в ней очередной прилив ярости.
— Вставайте, миледи! Так и день пройдет без толку. Поднимайтесь!
— Без толку! Вы негодяй! Мерзавец…
— Подъем!
— Теперь вы, милорд, можете убираться…
— Вы, наверное, забыли, миледи, что это я отдаю вам приказания.
— Какие еще приказания?! Я вам не служанка! И не думайте еще хоть раз дотронуться до меня! Вы играете в какую-то свою игру, мучите меня и еще смеете заявляться ко мне с какими-то дурацкими командами! Милорд… оставьте мою комнату!
Боже, что же она за дура! Ведь он — обыкновенный похотливый себялюбец!
Уорик гортанно засмеялся и бросил:
— Мы возвращаемся ко двору.
Стиснув зубы, она прижала к груди подушку и ответила:
— Вы сумасшедший, лорд Четхэм! Мы только что вернулись из дворца! Ваша задача — заманить убийцу, но вместо этого вы струсили и бежите…
Уорик быстро подошел к ней, приподнял ее голову за подбородок и твердо взглянул ей в глаза.
— Я никогда не бегу. Делайте, как я сказал. — И, не обращая внимания на летевшие ему вслед эпитеты, он вышел из комнаты, закрыл дверь, отделявшую спальню от музыкальной, и привалился к ней.
Нет, он никогда не убегал. Но сейчас он делал именно это, потому что был слеп и не знал, что искать. В нем рос холодный страх, и он не имел права на малейшую ошибку. Пароксизм нерешительности охватил его, потому что с каждым днем Ондайн проникала все глубже в его сердце, и он уже не мог использовать ее так, как рассчитывал в тот день, когда она стояла под виселицей. Он не мог отделаться от ощущения, что против него ополчилось чье-то безумие.
И жизнь любой женщины, которую он назовет женой, будет подвергаться серьезной опасности, преодолеть которую теперь казалось не под силу даже самому изобретательному воображению.
Ревность выгнала его из королевского дворца. Как и когда Ондайн сделалась частью его жизни, частью его самого, он не знал.
Боже! Он изо всех сил старался держаться от нее подальше! Но проще было бы заставить человека, умирающего от жажды, забыть про воду, чем заставить его забыть о ней, не желать ее! Он просто не мог смотреть на нее бесстрастно, как святой или монах! Его тело из плоти и крови, его здоровье и жизненные силы, его естественные желания рано или поздно все равно дали бы о себе знать.
Он стиснул зубы, вспоминая свои клятвы. Да, он даст ей свободу! Но теперь он должен защитить ее жизнь! А потом он найдет способ освободиться от волшебства, которым она окутала его! Это его клятва, обещание, которое он должен сдержать…
Сейчас он поедет ко двору, еще раз изложит Карлу суть дела и, поклявшись королю в верности, попросит, чтобы самая лучшая королевская стража обеспечила защиту его жене. Никто не посмеет ее тронуть!
Уорик снова начал думать об Ондайн. Вернувшись к ней в комнату и застав ее наполовину одетой, он полушутя-полусерьезно напомнил:
— Моя госпожа, надеюсь, вы не забыли, что жен украшает послушание. Я вовсе не сумасшедший, и мы возвращаемся ко двору не… не из-за моего каприза. Кроме того, в истории вашей жизни, думаю, есть много такого, чего мы еще не касались. Например, причина, по которой вы так боялись встретиться с нашим королем, а также причина, по которой вы так легко удостоились его благосклонности — надеюсь, платонической! Эта интрига меня весьма занимает! Так что, моя любовь, мне кажется, вы должны благодарить меня и с усердием повиноваться моему малейшему желанию… пока я не раскопал то, что вы так жаждете скрыть!
Ондайн с ненавистью бросила в него щетку. Уорик засмеялся и уклонился от летящего предмета.
— И вы еще обвиняете меня в дурном характере, моя любовь! Если я чудовище, то можно сказать, что я встретил подходящую для себя половину — настоящую водяную ведьму! Мы уезжаем через час, моя любовь. Торопитесь.
Но, оставшись в одиночестве, граф закусил губу от пронзившей его боли. Он думал об опасности, которой собирался ее подвергнуть. Его губы сжались в тонкую полоску, и он решил, что попросит короля о разводе и отправит ее в колонию. Вдали от него Ондайн ничто не будет грозить.
— Вон… Убирайтесь отсюда! — закричала она, окончательно потеряв самообладание. — Вы, сэр, чудовище! Я не такая, как ваши бесчисленные похотливые сучки! Я не домашнее животное, которое можно, когда хочется, хватать руками и наказывать, гладить и держать в клетке! Я, сэр…
— Моя жена, — ответил он с насмешкой.
— Не жена! — поправила она со злостью. — А скорее сообщница, милорд! Соучастница, соратница, которой заплатят за сотрудничество… золотой монетой, как вы меня уверяли. Выдумаете, что это ревность? Нет. Не надейтесь! Вы, сэр, будете уважать меня, вы будете… Ай!
Но дальше вместо слов раздался оглушительный визг, потому что она почувствовала, что воспламенилась не от гнева и даже не от его присутствия. Искра от пламени попала на полотенце, в которое была закутана Ондайн, и оно загорелось.
Девушка в панике ринулась прочь от камина, унося на себе пылающее полотенце. Уорик стрелой подбежал к ней, сорвал горящую материю, бросил на пол и поспешно загасил пламя. Ондайн посмотрела на пол и удивилась, что пожар так быстро потушен. С тем же выражением удивления она отметила и свою собственную наготу: теперь ее тело было доступно для обозрения, и муж ее внимательно разглядывал.
— Больно? — спросил граф.
— Нет! — ответила Ондайн и бросилась к постели, чтобы сорвать парчовое покрывало и укрыться.
Он медленно подошел к ней, слегка озадаченный происходящим.
— Обожглись, миледи? Мне горько думать, что чистота вашего тела могла быть нарушена поцелуем пламени.
Уорик подошел ближе. Ондайн передвинулась на другую сторону кровати и встала там, надеясь, что кровать послужит спасительным барьером.
— Вы же предоставили меня самой себе! — напомнила она ему. — Вы, видите ли, поклялись какой-то клятвой, что я должна быть свободна… Вы признали свое поведение отвратительным и обещали исправиться! Но тогда что все это значит?
— Ах, не знаю, — пробормотал он виновато. — Я долго жил с мыслью, что я изгой, кавалер-изгой. Человек, которого преследует прошлое и который поклялся дать свободу красавице. Увы, любимая, теперь я понял, что на самом деле этого человека преследует не прошлое, а настоящее. Моя клятва нужна была только для того, чтобы ты могла жить; а мое поведение… Я спрашивал себя, мог ли бы я вести себя иначе… Боюсь, нет; я такой, какой есть, и вряд ли мои манеры станут другими!
Уорик держался за столб, поддерживающий балдахин, и, пока говорил, поворачивался вокруг него осторожным и плавным движением, пока наконец снова незаметно не оказался рядом с ней. Ондайн стояла в нерешительности, раздумывая, оставаться ли ей на месте… или броситься бежать.
— Убирайтесь! — выкрикнула она дрожащим голосом, но он не обратил на ее слова никакого внимания, а прислонился спиной к столбу и печально улыбнулся, поймав ее взгляд, пламеневший от ненависти.
— Я все время думал и думал, моя леди. О своем поведении и о своих правах. Меня мучили тяжкие сомнения. Я думал о свободе, которой вы так жаждали, провел не одну бессонную ночь, меряя шагами эти комнаты. Я совершал по ночам длительные прогулки и, кажется, мог бы уже пешком дойти до Лондона. Я ворочался без сна на постели, зная, что вы лежите рядом, стоит лишь только протянуть руку. Во сне я представлял, что прикасаюсь к вам, изнемогая от сладкой муки, которую рождали во мне воспоминания о вашем обнаженном теле, напряженном и жаждущем. Я вертелся, моя госпожа, как уж на сковородке. Я проклинал все на свете, и все во мне стонало от боли, но над всем этим преобладало уважение к человеку, к личности. Я перенес жестокие, бессонные ночи — вес это ради чести той, которую называю женой. И сегодня ночью, Ондайн, я снова думал о нашем отчуждении, о моих мучительных ночных часах, о раздражении и ненависти, которые мы испытывали друг к другу все эти дни. И все, до чего я додумался, был вопрос — зачем?
Уорик подошел к ней. Знакомая улыбка, темные ресницы вокруг теплых янтарных глаз соблазнителя.
— Моя дорогая госпожа, — пробормотал он, — я безумно устал, давайте пока все оставим как есть! Будущее всегда в тумане. Со временем он рассеется.
Будущее… Мысли о нем неотступно преследовали ее, то вселяя надежду, то заставляя отчаиваться.
— Оставить все как есть?! — возмутилась Ондайн, яростно вырываясь из его рук, но Уорик захватил развевающуюся вокруг нее парчу, и прежде чем Ондайн смогла что-либо сообразить, она уже лежала на кровати, подмятая тяжестью мускулистого тела, и смотрела в насмешливые глаза, которые победно поблескивали.
— Нет! — закричала она в полном смятении.
Если он будет ласкать ее, она пропала! Он поймет, что все ее сопротивление фальшиво. Свободной рукой она попыталась ударить его, но он поймал се руку у самой своей щеки и не рассердился, но только скрутил ее так, что больше она не могла двигаться. В ее распоряжении остались только слова, и она умело использовала их:
— Убирайтесь к тем, кому по душе ваши ласки! Уходите к вашей обожаемой Анне с похотливыми глазами! Мне неприятны ваши грязные ласки…
Ее прервал поцелуй. Прикосновение его алчущих теплых губ отдавало вкусом бренди, ароматом, захватывающим все ее чувства. Ах, этот поцелуй! Он обжигал сильнее, чем огонь; он затрагивал все, что было в ней живого. Его язык проникал все глубже, нежный, ищущий, рождающий чудесное безумие, отдававшееся внутри приятной болью. Этот поцелуй был медленным, игривым, сильным, но не грубым, настойчивым, но не дерзким. Уорик коснулся рукой ее обнаженной груди, слегка поигрывая розовым бутоном, а потом попробовал его на вкус. Взрыв удовольствия потряс Ондайн, она сгорала от желания утолить жажду своего тела и освободиться от нее.
— Нет! — прерывисто сказала она, но оба знали, что это ничего не значит.
Он не ответил, пряча лицо у нее на груди. Она ощущала легкие прикосновения его волос, щек, губ. Он нежно ласкал ее, переходя от одной груди к другой, и она поняла, что тело предано ее так, как никогда не предавали слова или рассудок. Уорик приподнялся над ней, и она увидела его совсем другим: насмешка исчезла, и теперь серьезность и страсть определяли все.
— Моя госпожа! — горячо взмолился он. — Ради Бога, скажите, что я не причинил вам вреда, что это чудо между нами и есть то, чего вы и сами хотите?
Она отвернулась, поморщившись, как от мучительной боли. Он взял ее лицо в ладони и повернул к себе. Хотя одежда оставалась на нем, она чувствовала всю силу его желания и страсти и, не владея тайной игры между мужчиной и женщиной, не знала, как ослабить страстное желание, которое накатывало на нее, горячее и пульсирующее.
Она закрыла глаза и прошептала в ответ:
— А разве у меня есть выбор, милорд?
— Черт побери! — взорвался он. — Я говорю не о выборе, а о желании!
— Вы, милорд, можете делать все что хотите. У вас власть и сила. У меня же нет такого оружия…
— Ваше оружие, Ондайн, красота и остроумие, гордость и дух, и все те тайны, которые вы прячете в душе. И, моя госпожа, вы отлично всем этим пользуетесь!
— Что же это такое, мой господин, чего вы от меня хотите? — закричала она. — Подчинения?! Кажется, выбор у меня небольшой, не так ли?
Он покачал головой и нетерпеливо и провоцирующе сдавил ногами ее бедра. Он провел пальцем по ее щеке, шее, вниз, к груди, и сказал почти с отчаянием:
— Нет, госпожа, не подчинения, а позволения и ничего больше! Скажите только, что это прекрасное тело так же желает ласки моих рук, как и они жаждут прикоснуться к нему! Скажите, что вы — вода, чтобы утолить мою жажду, ибо я — пустыня без животворящей реки вашей любви! Пожелайте, чтобы сладкое лоно между вашими бедрами стало вместилищем для моего семени! Сегодня ночью я не смогу чувствовать себя человеком, если вы не оживите меня, все мое тело и душу, а я не наполню вас собой.
— Тогда возьмите меня, милорд! — закричала она, ненавидя его с новой силой. Что же он творит с ней? Он вытянул из нее слова, которые она не хотела говорить!
Уорик перешел на другую сторону кровати, торопливо сбросил одежду и вернулся к ней. И Ондайн окунулась в бурное море его страсти, отдавшись на волю его неистовых объятий и поцелуев.
— Дорогая, никогда еще природа не создавала тела более прекрасного и притягательного, более пленительных грудей, способных погубить неосторожного мужчину. Никто еще не видывал бедер, таких стройных и гладких, таких ног, длинных и как будто созданных для наслаждений, таких томных движений…
И каждое его слово было правдиво! Ибо он познал женскую красоту во всем ее многообразии: от кошачьей соблазнительности Анны до ангельской нежности Женевьевы, не говоря уже о других бесчисленных красотках. Но среди них не встречалось еще женщины, которая завладела бы им с такой силой, заполонила его сердце, рассудок и тело, потрясла его до глубины души страстью, которую невозможно выразить словами! Ах, эта речная русалка! Непокорная нимфа всепобеждающей красоты и силы духа.
«Люби меня! Это единственное, что я приказываю тебе!» — хотел он крикнуть, понимая, что сойдет с ума, продолжая удерживать себя от прикосновений к ней, но он не мог нарушить данной им клятвы, более чем когда-либо сковывавшей его сердце. Он — Уорик Четхэм, граф и лорд, мужчина, победитель, а не предатель и не лжец. Да, это он, и он не изменит себе. Но как же оставить се? Эту красоту, гармонию, чарующую прелесть сладостного тела…
Он поймал ее руки и прижал к груди, пытаясь отыскать ответ в их осторожных прикосновениях, в ее нервном и прерывистом дыхании.
— Нет стыда, миледи, в том, для чего созданы мужчина и женщина и что даровано нам от природы!
И с этими словами Уорик поцеловал ее и со стоном предался буре разрывавших его чувств. Он слышал гудение пламени в камине и потрескивание поленьев, шум ветра за окном и завывание волков в лесу, и все это было частью его самого. Ни одного из чувств, которые овладевали им сейчас, граф не испытывал раньше. Он продолжал ласкать ее, находя особое удовольствие в изысканном мучении оттягивать миг, когда он наконец овладеет ею; гладя ее спину, груди, ягодицы, шептал, что хочет посмотреть, не коснулся ли се язык пламени, хотя его поцелуи обжигали се сильнее самого горячего пламени. И не было ему большей награды, чем тихий шепот, просивший о соединении. И он сделал то, о чем она просила, и гораздо больше того, а когда они наконец затихли, остался на ее половине.
Ондайн проснулась, но лежала, не открывая глаз. Пустота и холод подсказывали ей, что Уорика рядом нет, и она сжалась от страха, что утро снова посмеется над событиями прошедшей ночи.
Она лежала тихо, не двигаясь, представляя, как струится в комнату солнечный свет, чувствуя дуновение свежего ветра. Все будет замечательно, старалась уверить себя Ондайн.
Осторожно приподняв ресницы, она увидела, что была не одна. На этот раз чувства обманули се: Уорик полулежал на постели, глядя на нее с любопытством и улыбаясь в ответ на се очевидное притворство. Он был одет и держал обутые ноги на весу, чтобы не испачкать постель.
Ондайн закуталась в одеяло, ее большие глаза смотрели беспокойно. Она с тревогой ожидала его слов. Его улыбка теперь казалась грустной, а ресницы скрывали печаль в глубине глаз.
— Мы можем больше не вспоминать о случившемся, — сказал он мягко, и на какой-то момент она захотела, чтобы он оставался таким же жестоким, как прежде, потому что вид его прекрасного лица, казавшегося в дневном свете как будто вышедшим из-под резца гениального скульптора, вызывал невыразимое сострадание в самой глубине ее сердца. Она любила его всего: карие глаза, которые так часто поблескивали янтарем и золотом, мужественный подбородок, свидетельствующий о воле, силе духа, решительности и даже высокомерии. Она любила его осанку, манеру улыбаться, изгиб бровей. Нежная, печальная улыбка делала его моложе, и теперь он походил на мужчину, которого нужно было не перехитрить, а понять.
— Хорошо, — пробормотала она.
Уорик тяжело вздохнул, как будто хотел сказать что-то еще, но раздумал, и отодвинулся от нее подальше. Затем он поднялся, напряженный и задумчивый, и прошелся по комнате.
— Я был в склепе.
Ондайн нахмурилась. Ей не понравился тон, каким это было сказано. Она подняла голову и взглянула на него.
— И что же?
Уорик стоял спиной, но она видела его темные сдвинутые брови в зеркале. Он повернулся, и его вопросительный взгляд был взглядом незнакомца, который пытается проникнуть ей в самую душу, надеясь отыскать правду.
— Там нет никаких следов.
— Что?!
— Ничего подозрительного. Все камни лежат на своих местах; гроб Женевьевы запечатан. Нигде нет ни капюшона, ни маски, ни когтей.
Она села, рассерженная, что ее, кажется, снова обвиняют в не на шутку разыгравшемся воображении.
— Говорю вам, милорд, что это было существо, закутанное в плащ с капюшоном и… да, с когтями на руках! И оно позвало меня! Почему вы сомневаетесь в моих словах? Какая нелепость, Четхэм! Неужели вы думаете, что я ради собственного удовольствия прыгнула в склеп, чтобы в кромешной темноте бегать там среди пауков, крыс и могильной плесени?
Он прислонился к стене, небрежно скрестив ноги, и с усмешкой покачал головой:
— Нет, мадам, я не подозреваю вас ни в чем таком. Я хотел только услышать от вас что-то определенное. Я мог бы пойти туда прямо ночью; но, увы, вы отвлекли меня. Я не сомневаюсь в ваших словах, но уверены ли вы в том, что говорите? — Он задумался, помрачнел, снова выглядя отстраненным. — Несколько раз случалось, что Женевьева видела что-то в воображении, но в действительности этого не было.
Ондайн подтянула колени к груди и обняла их. Она потупилась и судорожно сглотнула. Страдание и нежность послышались в его голосе при воспоминании о Женевьеве, и боль вцепилась когтями в ее сердце. Она страшно рассердилась, потому что на самом деле искренне сожалела об убийстве этой женщины, но еще сильнее хотела испытать его нежность на себе.
Конечно, она ему не безразлична, тогда откуда это чувство опустошенности? Она подозревала, что была для Уорика, так же как и Анна, развлечением, способом приятно провести время; он мог быть даже галантен, но он не любил се по-настоящему.
«Но какое это имеет значение?» — устало подумала Ондайн. Она должна помнить об обещании, которое дала Уорику однажды, — отработать спасенную жизнь. Король простил се и предоставил ей возможность достичь своей цели, и ее нужно достичь. Уорик поклялся даровать ей свободу, и она должна принять этот подарок.
Ондайн подняла глаза на Уорика. Он прошел через комнату, присел на се половине кровати и взял ее за подбородок.
— Ондайн, я ведь видел раньше этот костюм, который ты описала.
— Где? — спросила она ошеломленно.
Он горько улыбнулся, подошел к окну и, глядя на залитый солнечным светом двор, сказал:
— В Вестчестере. После убийства Женевьевы я обыскал ее комнату и обнаружил потайной ход, ведущий в старый донжон. Там я нашел сброшенный плащ и маску.
— Так, значит, вы знали наверняка, что это было убийство! Почему вы тогда же не пошли к королю?
Он пожал плечами.
— Я пошел. Но он думал, что у меня помутился рассудок от горя. Видишь ли, как раз в это время он устраивал множество маскарадов и балов и подумал, что этот плащ наверняка потерял какой-нибудь тайный любовник, вполне невинный, которого спугнули во время его похождений.
— Это звучит вполне правдоподобно, — пробормотала Ондайн, затем воскликнула, догадавшись: — Так вот почему в Хэмптоне вы так старательно исследовали стены комнат!
Он кивнул.
— Ладно. Значит, — добавила она кисло, — мы потерпели неудачу, пытаясь обнаружить это существо! Прошлой ночью, милорд, как раз и нужно было действовать. Всех расспросить, обыскать окрестности…
— Вы считаете меня полным дураком? — обиделся он, поворачиваясь от окна к ней лицом. — До того как я увиделся с вами, Джек искал по всем окрестностям. Никто ничего не видел. Клинтон клялся, что был в конюшне, Юстин — что был у себя в комнатах. Матильда сказала, что все слуги занимались каждый своим делом, а гонец, посланный в замок Хардгрейва, сказал, что виконт и леди Анна в это время обедали. Кто лжет?
— Но убийца должен иметь мотивы.
— Какие мотивы вам больше нравятся, миледи? Высокомерие, мщение, ревность, жадность… Любой из них подойдет.
— Ваш брат любит вас! — немедленно встала Ондайн на защиту Юстина, хотя о нем не говорилось прямо.
— Хм, и я так думаю. Кажется, графиня, вы очень любите моего брата, гораздо больше, чем полагается.
— Возможно, мне так и следовало бы сделать, — огрызнулась она. — Он, милорд, никогда не дуется на меня, как мышь на крупу, и не приходит в бешенство по поводу и без повода, а всегда весел и бесконечно любезен.
— Ваша правда! — воскликнул Уорик, улыбаясь, но предупреждающе поблескивая глазами, и ей стало понятно, что за улыбкой скрываются не очень-то веселые мысли. Подойдя к ней большими шагами, он резко выдернул простыню из се рук и прижал девушку к груди с такой неожиданной страстью, что она едва смогла вздохнуть.
— Ондайн! Ты хочешь видеть кровь между братьями?
— Нет! Я просто сравнила его характер с вашим! И все-таки, милорд, не распускайте руки, когда разговариваете!
— Мой характер стал таким из-за вашего языка, и вы сами вынуждаете меня то и дело давать волю рукам. Помните, если очень сильно дразнить чудовище, оно может наброситься на вас. Такова его природа, мадам. Ну а если это чудовище приласкать, оно само станет вам радостно служить.
Ондайн смотрела ему в глаза, чувствуя, как тает от его прикосновений. Его трясло как в лихорадке, вспыхнувшая страсть горела в глазах, пульсировала в руках, которые гладили ее обнаженное тело, расслаблявшееся от ласк. Она отбросила назад голову, не думая ни о чем, кроме этого божественного мгновения. Сейчас он принадлежал ей, только ей! Ах, если бы можно было остановить бег времени!
— Правда? — сладко промурлыкала она, легко и соблазнительно касаясь кончиками пальцев его затылка. — Неужели вы, собственник и чудовище, можете по моему капризу стать послушным и ласковым?
— Да, миледи, ваш каприз будет для меня самым сладостным приказом!
А пока что он исполнял лишь свой собственный каприз: потянулся губами к се шее, отыскал впадинку между ключицами и стал опускаться все ниже, к ее грудям.
— Но ведь сейчас день! — воскликнула Ондайн, пытаясь протестовать. — В комнате светло, повсюду слуги…
— Я, миледи, вообще-то хозяин в своем собственном замке!
— Но светит солнце! — не успокаивалась она, однако в следующий момент оказалась на постели, прижатая его телом.
— Солнце красит вас даже больше, чем луна, — сказал Уорик. — Оно делает ваши волосы подобными золоту, тело — шелку, губы — красным розам, а глаза — изумрудам…
Ондайн уже не понимала смысла его слов, и через минуту он был в ней, неистовый и яростный, бросая ее в мир новых ощущений. Она как будто качалась на волнах, счастливая, потерявшая счет времени, принимая удары снова и снова… и затем…
В раздумье она отодвинулась от него. Он считал ее воровкой, простолюдинкой; он считал се тело своей собственностью. Если бы она была независимой, се достоинство осталось бы при ней!
Уорик поднялся, наскоро привел себя в порядок и игриво похлопал ее по мягкому месту, вызвав в ней очередной прилив ярости.
— Вставайте, миледи! Так и день пройдет без толку. Поднимайтесь!
— Без толку! Вы негодяй! Мерзавец…
— Подъем!
— Теперь вы, милорд, можете убираться…
— Вы, наверное, забыли, миледи, что это я отдаю вам приказания.
— Какие еще приказания?! Я вам не служанка! И не думайте еще хоть раз дотронуться до меня! Вы играете в какую-то свою игру, мучите меня и еще смеете заявляться ко мне с какими-то дурацкими командами! Милорд… оставьте мою комнату!
Боже, что же она за дура! Ведь он — обыкновенный похотливый себялюбец!
Уорик гортанно засмеялся и бросил:
— Мы возвращаемся ко двору.
Стиснув зубы, она прижала к груди подушку и ответила:
— Вы сумасшедший, лорд Четхэм! Мы только что вернулись из дворца! Ваша задача — заманить убийцу, но вместо этого вы струсили и бежите…
Уорик быстро подошел к ней, приподнял ее голову за подбородок и твердо взглянул ей в глаза.
— Я никогда не бегу. Делайте, как я сказал. — И, не обращая внимания на летевшие ему вслед эпитеты, он вышел из комнаты, закрыл дверь, отделявшую спальню от музыкальной, и привалился к ней.
Нет, он никогда не убегал. Но сейчас он делал именно это, потому что был слеп и не знал, что искать. В нем рос холодный страх, и он не имел права на малейшую ошибку. Пароксизм нерешительности охватил его, потому что с каждым днем Ондайн проникала все глубже в его сердце, и он уже не мог использовать ее так, как рассчитывал в тот день, когда она стояла под виселицей. Он не мог отделаться от ощущения, что против него ополчилось чье-то безумие.
И жизнь любой женщины, которую он назовет женой, будет подвергаться серьезной опасности, преодолеть которую теперь казалось не под силу даже самому изобретательному воображению.
Ревность выгнала его из королевского дворца. Как и когда Ондайн сделалась частью его жизни, частью его самого, он не знал.
Боже! Он изо всех сил старался держаться от нее подальше! Но проще было бы заставить человека, умирающего от жажды, забыть про воду, чем заставить его забыть о ней, не желать ее! Он просто не мог смотреть на нее бесстрастно, как святой или монах! Его тело из плоти и крови, его здоровье и жизненные силы, его естественные желания рано или поздно все равно дали бы о себе знать.
Он стиснул зубы, вспоминая свои клятвы. Да, он даст ей свободу! Но теперь он должен защитить ее жизнь! А потом он найдет способ освободиться от волшебства, которым она окутала его! Это его клятва, обещание, которое он должен сдержать…
Сейчас он поедет ко двору, еще раз изложит Карлу суть дела и, поклявшись королю в верности, попросит, чтобы самая лучшая королевская стража обеспечила защиту его жене. Никто не посмеет ее тронуть!
Уорик снова начал думать об Ондайн. Вернувшись к ней в комнату и застав ее наполовину одетой, он полушутя-полусерьезно напомнил:
— Моя госпожа, надеюсь, вы не забыли, что жен украшает послушание. Я вовсе не сумасшедший, и мы возвращаемся ко двору не… не из-за моего каприза. Кроме того, в истории вашей жизни, думаю, есть много такого, чего мы еще не касались. Например, причина, по которой вы так боялись встретиться с нашим королем, а также причина, по которой вы так легко удостоились его благосклонности — надеюсь, платонической! Эта интрига меня весьма занимает! Так что, моя любовь, мне кажется, вы должны благодарить меня и с усердием повиноваться моему малейшему желанию… пока я не раскопал то, что вы так жаждете скрыть!
Ондайн с ненавистью бросила в него щетку. Уорик засмеялся и уклонился от летящего предмета.
— И вы еще обвиняете меня в дурном характере, моя любовь! Если я чудовище, то можно сказать, что я встретил подходящую для себя половину — настоящую водяную ведьму! Мы уезжаем через час, моя любовь. Торопитесь.
Но, оставшись в одиночестве, граф закусил губу от пронзившей его боли. Он думал об опасности, которой собирался ее подвергнуть. Его губы сжались в тонкую полоску, и он решил, что попросит короля о разводе и отправит ее в колонию. Вдали от него Ондайн ничто не будет грозить.
Глава 17
Уорик с великим рвением и решимостью принялся за осуществление своего безумного плана; он оставил Ондайн с Матильдой и Лотти, которые, запыхавшись, прибежали к дверям ее комнаты, готовые начать паковать в дорогу вещи. Матильда расстроилась, что Уорик возит беременную жену туда и обратно, но тот уверил ее, что все будет в порядке. Матильда принесла госпоже немного козьего молока, которое Ондайн ненавидела, но из уважения к доброй женщине выпила со слабой улыбкой.
Было, правда, одно обстоятельство, которое делало эту поездку привлекательной для Ондайн: Юстин поедет вместе с ними. Он шепотом сообщил ей, что Уорик переговорил с Карлом и король сменил гнев на милость, разрешив Юстину вернуться ко двору.
Клинтон оставался присматривать за домом и на прощание тепло обнял Ондайн. Она молилась, чтобы ни один из братьев не оказался причастным к убийству, поскольку успела крепко полюбить их обоих.
Уорик, обычно ехавший на козлах вместе с Джеком, на этот раз сел в карету рядом с ней напротив брата.
Путешествие было чудесным, по крайней мере таким оно казалось Ондайн. Им оставалось провести в дороге день и ночь. Путники остановились, чтобы позавтракать на природе. Когда пикник подходил к концу, Ондайн услышала, как Юстин в разговоре с Уориком упомянул о ее здоровье и здоровье будущего наследника Четхэмов.
После привала Юстин поехал наверху, вместе с Джеком, а Ондайн с Уориком остались в карете одни. День близился к концу.
В темноте кареты она чувствовала на себе внимательный взгляд мужа.
— Уорик… — позвала Ондайн и задумалась. Их отношения казались ей странными. В чем-то она знала его очень близко, в чем-то — не знала совсем.
— Что, любимая?
Она всегда была с ним, эта горечь, которая сквозила в его голосе, когда он так к ней обращался.
Ондайн замерла, глядя прямо перед собой в полутьме кареты.
— Теперь я знаю, для чего все это. Я понимаю, почему ты решил сделать именно так, но все-таки думаю, что это жестоко.
Было, правда, одно обстоятельство, которое делало эту поездку привлекательной для Ондайн: Юстин поедет вместе с ними. Он шепотом сообщил ей, что Уорик переговорил с Карлом и король сменил гнев на милость, разрешив Юстину вернуться ко двору.
Клинтон оставался присматривать за домом и на прощание тепло обнял Ондайн. Она молилась, чтобы ни один из братьев не оказался причастным к убийству, поскольку успела крепко полюбить их обоих.
Уорик, обычно ехавший на козлах вместе с Джеком, на этот раз сел в карету рядом с ней напротив брата.
Путешествие было чудесным, по крайней мере таким оно казалось Ондайн. Им оставалось провести в дороге день и ночь. Путники остановились, чтобы позавтракать на природе. Когда пикник подходил к концу, Ондайн услышала, как Юстин в разговоре с Уориком упомянул о ее здоровье и здоровье будущего наследника Четхэмов.
После привала Юстин поехал наверху, вместе с Джеком, а Ондайн с Уориком остались в карете одни. День близился к концу.
В темноте кареты она чувствовала на себе внимательный взгляд мужа.
— Уорик… — позвала Ондайн и задумалась. Их отношения казались ей странными. В чем-то она знала его очень близко, в чем-то — не знала совсем.
— Что, любимая?
Она всегда была с ним, эта горечь, которая сквозила в его голосе, когда он так к ней обращался.
Ондайн замерла, глядя прямо перед собой в полутьме кареты.
— Теперь я знаю, для чего все это. Я понимаю, почему ты решил сделать именно так, но все-таки думаю, что это жестоко.