Дрипе Андрей. Последний барьер

   Но вот площадка перед дверью опустела, и там, рядом с приступком, на земле лежит самодельный нож. Кирш-"
   калн поднимает его.
   - Я пойду в санчасть, а вы их там пока придер-"
   жите! - кричит Киршкалн кому-то из воспитателей и кивает на дверь школы. - Я сейчас вернусь.
   Он наклоняется к Иевиню:
   - Дойдешь?
   - Дойду, наверно.
   Первые шаги Иевинь делает довольно несмело, но потом ничего, расходится.
   - Тебе не дурно?
   - Нет.
   Когда Иевинь скидывает в санчасти одежду, первое впечатление довольно жуткое. Нога в крови, и когда мальчик, тронув рану, видит, что ладонь вся краевая, его широко раскрытые глаза вдруг закрываются, лицо желтеет и он едва не падает.
   - Руки прочь от рапы! - гаркает на него фельд-"
   шер и велит сестричке дать Иевиню понюхать наша-"
   тырного спирту.
   Пострадавшего укладывают на топчан. Когда кровь смыли, то оказалось, ничего особенно страшного нет, нож поранил только мягкие ткани.
   - Пострадал глютэус максимус, проще говоря-задвица, - деловито констатирует фельдшер.
   Киршкалн звонит на коммутатор в проходную и приказывает немедленно дозвониться начальнику домой, затем наклоняется к Иевиню.
   - Ничего, заживет! Сидеть только некоторое время не сможешь, зад отдохнет, - шутит он и после этого спрашивает вполголоса уже серьезно: Кто порезал?
   - Не знаю.
   - Брось врать!
   - Правда, сейчас не знаю.
   Киршкалн смотрит долгим пристальным взглядом на бледное лицо парня, в его еще испуганные глаза, придвигает поближе белую табуретку, садится и решает, что на этот раз, очевидно, можно верить.
   - Рассказывай подробно все, что запомнил!
   - Чего там рассказывать. В дверях затор получился, а сзади поднаперли. Я обернулся и сказал, чтобы не толкались, и сразу после этого почувствовал:
   воткнули и по ноге потекло теплое в башмак.
   - Кто стоял впереди тебя, с тобой, сзади?
   Иевинь называет несколько фамилий, но все они как будто бы вне подозрений.
   - Я специально не смотрел, да и темно там было, - добавляет он.
   - А когда почувствовал, ты стоял еще обернувшись назад?
   Иевинь старается припомнить.
   - Нет, ткнули сразу, как только повернулся к дверям.
   - Значит, сзади?
   - Наверно.
   - И ты даже не представляешь, кто бы это мог быть?
   Иевинь молчит. Он не смотрит на воспитателя, но болезненно морщится, потому что сестра бинтует рану и требует подтянуть колено и немного приподняться.
   - Представить мало ли что можно.
   - И к тому же иногда очень правильно, - добавляет Киршкалн.
   Иевинь смотрит на сестричку, и Киршкалн наклоняется к нему ближе.
   - Зумент, - шепчет паренек.
   - Может, еще кто?
   Киршкалн припоминает, что, перед тем как раздался крик, Зумент стоял рядом с ним. Несокрушимое алиби. Но чего ради Зумент остановился около него и выдал свою ханжескую сентенцию? А не для того ли, чтобы заполучить это самое алиби? Возможно, что и Струга оказался совсем не случайно рядом. Таким образом, оба атамана вышли сухими из воды. Не то что кто из ребят, но сам воспитатель мог засвидетельствовать их полную невиновность,
   - Тогда кто-нибудь из его друзей.
   - Кто именно?
   - Кто его знает? Что у него - сушек мало?
   - А почему ты думаешь, что к этому причастен Зумент?
   Иевинь с минуту колебался, но раненую мышцу опять пронзает боль. А раз так, то дальше замалчивать эту историю нельзя. Кто знает - в следующий раз, может, прирежут насмерть?
   - Мы вчера подрались. И Жук сказал: "Зуб даю".
   - Ясно, - говорит Киршкалн. - А теперь лежи и не ломай над этим голову.
   Оставив Иевиня в санчасти, он возвращается в школу.
   * * *
   Внешне Озолниек выглядит очень спокойным, впрочем, так всегда, если он взволнован по-настоящему. По поводу разных мелких повседневных нарушений и служебных неурядиц он иной раз и поднимет голос, отпустит колкое замечание, но, если неприятности крупные, он холоден и безмолвно грозен. Такой он и входит в учительскую, где воспитатели допрашивают задержанных ребят.
   - Добрый вечер, - здоровается он сухо, затем отзывает в сторону Киршкална.
   Слушая доклад воспитателя, начальник ни разу не перебивает, только покусывает губу и разглядывает найденный у порога нож.
   - Виновный нам еще не известен, но сработано, надо полагать, по указке Зумента. Это может быть Ерум... Пока что удалось выяснить, что в толкучке у двери был и он. Удар направлен был снизу вверх, рука с ножом, значит, была опущена. Если бы в последний момент Иевинь не обернулся, лезвие вспороло бы низ живота. К счастью, Иевиню сейчас серьезная опасность не угрожает, полежит немного и поправится, - заканчивает Киршкалн.
   - Лампочка на лестнице перегорела уже несколько дней назад. Мелочь, не так ли? - смотрит на воспитателя Озолниек. - Но в нашем деле, как видишь, мелочей нет. И почему в дверях возникла толкотня?
   Почему после кино воспитанников не построили по отделениям, а разрешили выходить из помещения толпой? Тоже, разумеется, мелочь.
   Киршкалн молчит. Что тут скажешь? Конечно, сам прошляпил.
   - Из штангенциркуля сработан! - подержав в руках нож, заключает начальник.
   - Да.
   - Как настроение в отделении? В твоем, в частности?
   - Пока не знаю. Мы тут сразу допросом занялись.
   Но там есть дежурный воспитатель и контролеры.
   - А отделение без командира. И там Зумент... - Озолниек смотрит на Киршкална. - Ладно, продолжай! Я зайду к твоим, погляжу.
   Весть о прибытии Баса достигла общежития раньше, чем он пришел туда сам. Ребята стоят кучками, о чем-то перешептываются, и Озолниек сразу улавливает какую-то перемену в колонии, - уже нет того привычного ровного ритма, который был днем. Нападение на Иевиня наэлектризовало атмосферу. И не только оно. В колонии нет больше председателя Большого совета, нет авторитетного и уравновешенного Калейса.
   Разумеется, на место освобожденных избрали новых, но те еще не успели освоиться в новой роли. Смена председателя совета в колонии то же самое, что смена президента в республике. Ей всегда сопутствует некоторый разброд, перегруппировки и проверка соотношения сил.
   "Отрицательные" поднимают головы - может, удастся получить какие-нибудь преимущества? "Положительные" переживают состояние некоторой неуверенности, а "колеблющиеся" навостряют уши - к кому будет выгоднее примкнуть? Сразу заметно ослабг ление дисциплины. Все ждут каких-то событий, продолжения инцидента. Из отделения в отделение ползут всевозможные слухи и домыслы, и если в обычное время на них клюют лишь немногие, то теперь даже коекто из "светлых голов" охотно развешивает уши.
   Озолниек идет по длинному коридору, и его наметанный глаз отмечает одну перемену за другой. Разумеется, все это не более как мелочи. Но Озолниек отлично знает им цену, во что они могут вылиться, если их оставить без внимания. Даже сами приветствия ребят говорят уже о многом. Сейчас здороваются все.
   До того рубежа, когда "опасные" перестают здороватьcfc, еще далеко, но Озолниек помнит, как было в первые годы существования колонии. Помнит он и многое другое - свист ветра в выбитых окнах, под ногами хруст осколков перебитых лампочек и забаррикадированные двери спален общежития, из-за которых доносится рычание пещерных зверей. Теперь подобное не грозит, но что-то все же стронулось, а начальник ох как хорошо знает - крушить-то очень простог а вот восстанавливать сокрушенное нелегко.
   "Опасные" и их прихвостни свое "добрый вечер"
   произносят несколько натянуто, с затаенным в уголках рта злорадством и легкой насмешкой во взгляде.
   На их лицах можно прочесть: "Вот так-то, начальничек, впереди еще не то будет!" В особенности это заметно у-прихвостней. Слуга черта всегда был большим мастаком на проделки, чем его хозяин. Приветствия "спокойных" и "положительных" выражают известную тревогу, неуверенность: "Что теперь делать? Почему это произошло и что последует дальше?" Они даже идут несколько шагов рядом с Озолниеком, а один, не утерпев, спрашивает:
   - Скажите, пожалуйста, правда, что Иевинь умер?
   Так вот откуда ветер дует! Озолниек хохочет. Этот вопрос вызывает у него отчасти также и искреннее веселье. Он отвечает на него так, что гудит весь коридор. Ответ адресован не только тем, кто спросил, но и распространителям слухов, и тем кто им верит.
   - Какой-то дурень поигрался ножичком, поцарапал кожу, а ты уже готов Иевиня похоронить. Если хочешь, можешь хоть сейчас пойти его навестить.
   Я позвоню в санчасть, чтобы тебя пропустили.
   Реакция видна сразу: "опасные" настораживаются, нахохливаются, часть удали из их взглядов улетучивается, а "положительные" тут же расправляют плечи, вторя начальнику, посмеиваются, и от кучки немедленно отделяется бегун. Озолниек знает - из комнаты в комнату полетела весть: "Пустяки, Иевинь только поцарапан, Бас сейчас сам сказал".
   Второе отступление от порядка, тоже бросающееся в глаза, - это слишком большое количество воспитанников с расстегнутыми воротничками. Правда, по вечерам перед сном и раньше попадались неряхи, но сейчас их подозрительно много. Озолниек, сделав замечание, останавливается и выжидает, покуда разгильдяй застегнет все пуговицы; тем временем ребята, не дожидаясь, пока он поравняется с ними, тянут руки к воротничкам и приводят себя в порядок.
   Какой-то воспитанник, выбегая из отделения, раскрывает дверь пинком ноги, и она громко хлопает.
   Озолниек задерживает мальца, велит ему вернуться, спокойно открыть и закрыть за собой дверь, затем приказывает пойти доложиться дежурному контролеру, попросить, тряпку я помыть дверь там, где испачкал ногой.
   - И косяк, - добавляет начальник. - И с обеих сторон.
   Входя в отделение Киршкална, Озолниек оглядывается. Группки ребят в коридоре перешептываются ужене так тревожно, стало спокойнее. Какой особой беды можно ждать, если Бас ходит по общежитию и велит застегнуть воротнички.
   Не дождавшись начальника, Киршкалн отправляется на поиски сам. Открывает дверь своего отделения и видит: Озолниек сидит на чьей-то койке, а ребята обступили его и с интересом слушают.
   - "Тсс, не галди, маму ее разбудишь!" - рассказывает он о чем-то. "Какую маму?" - спрашиваем мы.
   "Дурила ты, Олину маму". - "Оли здесь нет, здесь место заключения", объясняем ему. "А кто же Олю посадил?" - удивляется он. "Никто Олю не сажал!" - "Чего же тогда городишь про заключение?!" - орет он и лезет дальше. Мы его схватили за ноги, а он брыкается и грозит позвать милицию, если его к Оле не пустят. "А разве был вокруг Олиного дома такой высокий забор?" - пробуем мы его урезонить. "Не было", - говорит. "Ну так зачем же лезешь?" - "А спьяну все кажется больше!" Вот и возьми его за рубль двадцать.
   Киршкалн смотрит на широкую спину Озолниека и не мешает ему рассказать до конца. Он помнит эту историю, случившуюся в колонии несколько лет назад с одним пьяницей.
   - Вот так, ребята! - хлопает ладонью по матрацу начальник. - Не говорите теперь, что все хотят выйти из колонии, есть и такие, что силой к-нам сюда лтжятся.
   И ребятам смешно. Предательский удар ножом у дверей школы на какое-то время ими позабыт. Киршкалн бросает взгляд на Зумента. Тоже смеется? Нет, Зумент не смеется, он скалится.
   Время уже час пополуночи, когда с допроса отпускают последнего воспитанника. Как и предполагалось, круг замыкается на Еруме, по кличке "Нос".
   Надо немедленно поговорить с мастером группы, в которой работает Ерум, но мастер живет в городе, телефона у него нет, и автобусы уже не ходят. Озолниек берет в проходной ключ от гаража и садится в "козлика". Мастера он поднимает с постели среди ночи.
   - У вас в последнее время не пропал случайно штангенциркуль?
   - Да вот уже пару недель, как одного недосчитываюсь, - вспоминает мастер.
   Озолниек показывает ему нож. Мастер рассматривает самоделку, пожимает плечами, наконец говорит:
   - Наверно, он самый и будет.
   - Как, по-твоему, эта штука могла быть изготовлена в помещении твоей группы?
   Такую возможность мастер категорически отрицает и не допускает даже мысли о том, что это дело рук Ерума. Он работает на первых тисках, под самым носом у мастера.
   - Впрочем, на прошлой неделе Ерум два дня работал в токарном, там у них был прорыв.
   Озолниек едет к мастеру токарного цеха. Оказывается, Ерум работал как раз на шлифовальном станке, который стоит далеко от столика мастера.
   - Чей токарный станок ближе всего к шлифовальному?
   Мастер называет фамилии, и Озолниек едет назад в колонию, по пути прикидывая, с кем из перечисленных следует поговорить в первую очередь. Его выбор падает на длинного, мослатого Ревича. Паренек он довольно наивный и трусоватый, всегда норовит славировать между администрацией и воспитанниками. Его тихонько будят и, как есть - в трусах и майке, ведут в воспитательскую.
   - Нож для Ерума сделал ты?
   - Какой нож?
   - Нож, которым Ерум пырнул Иевиня?
   - Я ничего не знаю, - говорит Ревич, а сам дрожи т как овечий хвост.
   - Ерум говорит: ты. Теперь тебя будут судить за соучастие в покушении на убийство.
   - Нет, начальник, нет! - восклицает Ревич. - Он сам его делал, сам, больше никто.
   - Ну, ладно, проверим. А теперь быстро в постель и чтоб по-тихому!
   Вот теперь можно идти в атаку!
   Перекрестный огонь вопросов Озолниека и воспитателей обрушивается на Ерума. Борьба длится два часа. Его заставляют вспоминать все до мелочей куда шел, кто был рядом, где находился, когда услышал крик Иевиня?
   Озолниек смотрит на низкий сморщенный лобик и непропорционально большой нос - не зря дали кличку-и пытается вообразить, что сейчас происходит в мозгу стоящего перед ним семнадцатилетнего преступника. И вообще, происходит ли что-нибудь, достойное внимания? Есть или уже окончательно иссякло то хорошее, с чем Ерум в свое время появился на свет?
   Остались одни лишь инстинкты и нажитые по подворотням рефлексы, а также страх перед тем, кто сильнее, кому надлежит подчиняться не думая, а только трепеща за свое жалкое существование. Теоретически неисправимых нет. В каждом спрятано что-то хорошее, и надо это хорошее выудить и беречь от ветра, как огонек свечи меж ладонями. Но сколько это требует труда и терпения!
   Ценой огромных усилий за длительное время из никудышного индивидуума, быть может, удастся выпестовать гражданина, по крайней мере хотя бы безвредного для общества. Однако, к сожалению, нет возможности создать такие идеальные условия для воспитания, и потому существуют неисправимые. Эти люди после недолгого "отпуска" на воле вновь попадают в колонию и говорят: "Вот я снова дома".
   Озолниек устал. Предыдущую ночь тоже не удалось выспаться. Сегодня он еще ничего не ел, если не считать стакана чая утром. Вечером только пришел со службы, сразу позвонили. Ужин так и остался на столе.
   Притомился и Ерум. Нос его повисает все ниже и виже, парень впадает в безразличие и отупение. Сидящие вокруг него люди знают все до последней мелочи, он выслежен и предан, и теперь охота поскорей убраться из этой ярко освещенной комнаты и спать.
   - Да, порезал я, - признается он.
   - Кто же приказал тебе это сделать?
   - Никто.
   С этой позиции Ерума уже не вышибить ничем. Про себя можно говорить или не говорить - дело личное.
   Накинут еще годик-другой? Пусть накидывают! Но ни шагу дальше. В ушах ни на миг не затихает коротко и ясно сказанное Зументом: "Если меня заложишь - тебе крышка". Если бы ему за первое признание грозила смерть, тогда не было бы смысла щадить Жука.
   А теперь - другое дело. Тут пара лет, а там - хана.
   Так же, как ему приказали убрать Иевиня, кому-то поручат расправиться с ним самим.
   - Почему ты напал на Иевиня?
   К этому вопросу Ерум готов:
   - Потому что Иевинь - падла. Мне такого председателя не надо.
   И Ерум нудно скулит на тему, какой Иевинь вредный и задира.
   Все это, конечно, чушь. Иевинь активно работает в комиссии по внутреннему порядку, и Еруму пришлось разок-другой пострадать за свои грехи. Озолниек прекрасно помнит случай, когда накрыли несколько человек, которые регулярно и довольно долго обирали воспитанников: отнимали у них передачи, делали татуировку и брали дань сигаретами и продуктами. Ерум был замешан в этой истории, а в раскрытии группы важную роль сыграл Иевинь. Злобу Ерума отчасти можно объяснить этими событиями, но Озолниек хо - "
   рошо понимает и другое - без нажима со стороны Ерум не взялся бы за нож. Однако доказать это очень трудно, а о Зументе все помалкивают.
   Часов около пяти утра Озолниек наконец попадает в свой кабинет. Здесь запоздало спохватывается, что обещал жене позвонить, когда его ждать домой. Сейчас будить ее звонком нет смысла, тем более что домой он все равно приедет лишь поздно вечером, раз утром строевой смотр, на который обещали прибыть даже два представителя из центра. Сколько они тут пробудут, неизвестно, возможно, придется сопровождать их еще и на ужин. Все это потребует долгих объяснений, и жена станет корить его за то, что ему нет дела ни до дома, ни до семьи, что он предпочитает валандаться с чужими бандитами, вместо того чтобы воспитывать собственных детей. В глубине души Озолниек чувствует, что по-своему жена права, но он не в силах чтолибо изменить.
   В последние годы они сосуществуют рядом, как двое случайных попутчиков в каюте парохода или в купе поезда дальнего следования. Согласно билетам их места оказались рядом, а поменять их уже нет возможности. Разница лишь в том, что пассажиры купе, испытывая взаимное недовольство друг другом, стараются скрыть его за внешней любезностью; они знают, что через несколько дней поездка закончится.
   У Озолниека же запасы учтивости давным-давно кончились, а ехать надо, и неизвестно, где их конечная станция. И между двумя пассажирами этого странного житейского поезда, продуваемые холодным сквозняком неприязни, растут два произведенные ими на свет существа человеческих, которые хотя и связывают родителей, но не делают их друг к другу ближе.
   Иной раз, задумываясь над своей семейной жизнью, Озолниек испытывал смущение, как если бы невзначай заглянул через окно в чужое жилье и увидел нечто не предназначавшееся для посторонних взоров. Он злился, если о ней заговаривали другие, и сам думать тоже ее желал, потому что это приводило его в уныние, а неуверенность и всякая меланхолия - свойства, которых Озолниек терпеть не может ни в себе, ни в других. Так вот и существуют два мира. Первый - его, Озолниека, работа - забирает щедро отдаваемую энергию, изобретательность и время, за все одаряя удовлетворением и радостью бытия; за пределами этого мира, в его тени прячется другой мир. В нем Озолниек перемещается ощупью, как слепец, спотыкается и падает, не в силах отыскать верный путь.
   Как и обычно, ему на этот раз тоже сравнительно легко удается убежать из своего "антимира", главным образом благодаря тому, что есть еще много над чем поразмыслить: тут и предстоящий поутру смотр, и события нынешней ночи, и неизбежная встреча с прокурором, поскольку на Ерума надо заводить уголовное дело.
   Озолниек еще раз перебирает в памяти то, что ему известно о Еруме, Певиве а Зументе а о взаимоогношениях внутри этой троицы. А что, если Ерум действительно нанес удар ножом, движимый только собственным чувством мести? Трудно в это поверить, но поведение подростков иной раз совершенно необъяснимо и чревато поступками, идущими вразрез с каким бы то ни было здравым смыслом. Год назад Смукулис, очень застенчивый и трусливый воспитанник, пырнул ножом Луриня, типа весьма сходного с Зументом. Никто не мог понять, как это могло произойти. Луриня удалось спасти от смерти только благодаря самоотверженности врача. Смукулиса, разумеется, осудили, и только после выяснилось, что приказ пустить в дело нож исходил от самого Луриня, поскольку тот не хотел работать, а хотел, видите ли, поваляться в больнице, поглазеть на хорошеньких медсестер. "Неужели тебе совсем не было страшно, что вместо больницы ты вдруг отправишься на тот свет?" - спросили тогда у Луриня, на что он ответил весьма "резонно": "Почему - на тот свет? Я же велел ему в живот бить, он далеко от сердца. А в животе что - требуха одна, кишки. Зашьют и - порядок".
   Что и говорить, с помощью трезвого рассудка воевать с такими умонастроениями нелегко.
   Озолниек снимает галстук, расстегивает сорочку и, предварительно позвонив дежурному и наказав разбудить его через два часа, засыпает за столом, положив голову на сложенные руки.
   XVI
   У входа в здание штаба стоит черная "Волга". Прибыли гости из министерства - полковник Аугсткалн и подполковник Ветров. Аугсткална Озолниек знает давно, а подполковник ему почти незнаком, он работает в министерстве всего месяца три и впервые приехал в колонию.
   Плечистый, добродушный полковник чувствует себя здесь как хозяин, расспрашивает Озолниека то про одного, то про другого работника, интересуется, как у ребят дела с учебой, как закончился год. Полковник далеко не молод, голова седая, но он еще бодр и подтянут, а отлично сшитая форма делает его лет на десять моложе.
   В проходной гостей и начальника приветствует представительный контролер в парадной форме. Напротив школы на мачтах полощутся алые стяги. Изза угла показывается и тут же исчезает фигура вестового - помчался доложить, что "уже идут" и, хотя гостей еще не видно, своевременно раздаются звуки марша и глухо бухает барабан. Газоны старательно причесаны граблями, на них ни обрывка бумаги, ни обломка сучка, низенькая ограда вдоль дорожек накануне побелена известкой и теперь сверкает ослепительной белизной; липкам уже лет по десять, они тоже празднично раскудрявилисъ молодой листвой, а оконные стекла, надраенные старыми газетами, рассыпают солнечные зайчики. В зоне чистота и порядок и, пожалуй, известный уют; приземистые старинные здания общежития и санитарной части, архитектурное убожество которых очевидно, - даже они, освещенные ярким солнцем, недурно вписываются в общий ансамбль.
   В надлежащий момент музыка обрывается, один только барабанщик увлекся и бабахнул лишний раз, и этот одинокий удар - словно орудийный салют.
   Ребята к Первомаю получили новую одежду и еще не успели ее затаскать. Сапоги блестят, у всех белые подворотнички, нет ни одной оторванной пуговицы, и гладко остриженные головы делают строй похожим на аккуратную грядку с тыквами.
   Озолниек сбоку поглядывает на полковника: "Ну как, старина?" - и полковник улыбается. По части внешнего вида точки зрения Озолниека и Аугсткална совпадают. Начальник колонии большой мастер блеснуть внешним эффектом, он знает, что полковник оценит его по достоинству. А насчет остального - только бы не мешали действовать; Озолниек и сам со всем справится.
   Воспитанники давно сами подравняли носки ботинок по желтой полосе на асфальте "проспекта Озолниека"; когда же дежурный воспитатель подает команду "равняйсь!", им остается только выпятить грудь и дружно повернуть головы.
   Точно в момент, когда козырек фуражки полковника выныривает из-за липок, что стоят вдоль дорожек, раздается команда: "Смирно! Равнение налево!" То, что сегодня дежурит самый молодцеватый офицер, вовсе не случайно. После начальника у него в колонии лучшая военная выправка и безукоризненные командные навыки. Как видно, полковник тоже отличный строевик. И вот они стоят друг против друга навытяжку, оба подтянутые, статные, один докладывает, другой принимает рапорт. Хоть лица Аугсткална и не видно, Озолниек знает, что полковник доволен.
   После рапорта полковник здоровается с воспитанниками, желает им вырасти достойными гражданами, затем неторопливо обходит строй.
   Завершив обход, гости под звуки марша направляются на спортплощадку, где и надлежит состояться строевому смотру. Там, напротив небольших трибун, уже стоит столик с кубками и почетными грамотами.
   Все как надо. Чистота, порядок, дисциплина и осознавшие свою вину и твердо вставшие на путь исправленця воспитанники, которые, прогуливаясь среди лозунгов, ждут не дождутся, когда смогут выйти на свободу и заняться честным трудом и учебой.
   Но Озолниека ни на миг не покидают мысли о мивувшей бессонной ночи, об Иевине в санчасти, Еруме, который сидит в дисциплинарном изоляторе. "Кто же теперь будет командовать в отделении Киршкална?"
   Об этом потолковать не успели.
   Покуда гости не спеша занимают места на скамьях трибуны, Киршкалн с этим вопросом сталкивается весьма непосредственно. Из строя отделения неожиданно выходит Зумент и громко, самоуверенно подает команду повернуться, затем, растягивая слова как сержант-сверхсрочник, гаркает:
   - Ша-агом арш!
   Киршкалн взрывается, от ярости даже теряет голос и, лишь увидев, как его ребята, дружно и ловко выполнив команду, начинают бодро шагать, коротко рявкает:
   - Отставить!
   Отделение останавливается.
   - Кто тебе разрешил командовать? - встав перед Зументом, тихо и строго спрашивает Киршкалн.
   - Никто. Я только подумал, так будет лучше.
   Он, - Зумент кидает презрительный взгляд на заместителя председателя совета, которому Киршкалн утром Поручил вести отделение, - все равно не умеет, ничего У него не выйдет. Разрешите мне, и все пойдет как по маслу. Не может же отделение лицом в грязь ударить. - Зумент угодливо и хитро улыбается.
   - Встань в строй! - приказывает Киршкалн и так же коротко приказывает заместителю Иевиня выйти и командовать.
   Парень неохотно приближается и тихо мямлит;
   - У меня правда ничего не выходит. Может, на этот раз лучше Жуку?
   - Ах, вот до чего дело уже дошло? - мрачно ворчит Киршкалн, а громко, так, чтобы все слышали, говорит: - Ничего, научишься.