Дрипе Андрей. Последний барьер

   - А ты знаешь, Бас за Стругу и Цукера объявил мне благодарность. Нам с Омулисом. Смешно, правда?
   То, что Омулису, - понятно, но я был всего лишь ассистентом, - смеется Крум, однако видно, что к этой благодарности он далеко не безразличен. - И должен тебе по секрету сказать, что было мне там страшновато.
   Он вынимает сигареты и собирается закурить.
   - Стоп! В зоне теперь курить запрещено! - останавливает руку учителя Киршкалн. - Смотри, не то вслед за благодарностью тебе влепят выговор.
   - Ах да, верно. Мне уже говорили, - недовольно морщится Крум и засовывает пачку обратно в карман. - Черт с ним, с куревом. Но вот ведь что получается: как учитель я уже несколько лет не получал благодарностей, а тут - на тебе, ни за что, ни про что.
   - Благодарности получают за то, с чем хорошо справляются!
   - А как твой Зумент?
   - За ум взялся, начал думать. Как раз иду помочь ему в этом деле.
   - Но ты, наверно, был здорово зол на него. Когда поймал, в ухо ему дал?
   - Хлеба дал.
   - Чего? - недоуменно переспрашивает Крум.
   - Да, так получилось.
   - Ну, знаешь, ты уже педагогических гениев начинаешь затыкать за пояс.
   - Ерунда. В ухо дать рука, конечно, чесалась, - Киршкалн, словно бы удостоверяясь, смотрит на свою ладонь. - Но что поделаешь, надо держать себя в рамках. Тем более что не имеет смысла бить еще раз того, кто сам себя уже высек. Теперь надо только помочь укрепиться первым слабым росточкам.
   Киршкалн отправляется в дисциплинарный изолятор.
   На долгом допросе Зумент ничего не скрывал. Зачем скрывать? Но есть вещи, за которые никто не взыщет с него больше, чем он сам. Виноваты ли случайные обстоятельства и промахи в том, что он сызнова сидит в столь хорошо ему уже знакомом "трюме)? А быть может, его замыслы постиг неизбежный и закономерный финал? В последнее время он слишком уж часто слышал слово "дурак". От Струги, от контролеров и воспитателей. Не произнесенное вслух это слово он прочитал даже во взгляде Цукера. Недаром Мартышка под конец перешел в подданство Струги.
   Да, стало быть, он дурак, и все, что он думал и делал - тоже было идиотизмом, поскольку нельзя, будучи дураком, поступать умно. А раз так, то теперь, очевидно, надо действовать наоборот.
   Когда тебе нет еще и восемнадцати, прийти к столь самокритичному выводу невообразимо трудно, в особенности такому самоуверенному и наглому парню, как Зумент; быть может, даже трудней, чем когда за плечами имеешь половину прожитой жизни. Ведь на поверку оказалось, что его козырной туз был всегонавсего жалкой девяткой, побитой без малейшего труда. И он теперь не может вызывающе бросить:
   "Вы еще увидите!" - поскольку уже все показано.
   А то, что он показал, вызвало лишь сострадательные улыбки, и о нем стали говорить чуть ли не как о трехлетнем ребенке. Неужели впрямь нет ничего, чем бы их огорошить? Зумент думает, думает, но увы, ни одна идея не осеняет его, по-прежнему вокруг туман и потемки.
   На скамье стоит побитая жестяная миска и алюминиевая ложка - еще не забрали посуду после завтрака. Над головой под самым потолком зарешеченное оконце. И так будет очень долго. Годы будет так. Охога закричать, спросить: "За что?" Но этот вопрос тоже глуп. Ответ один: "Ты сам к этому стремился".
   В замке поворачивается ключ. Входит Киршкалн, здоровается и, по своему обыкновению, присаживается рядом.
   - Теперь меня будут судить? - спрашивает Зумент.
   - Будут судить.
   - Сколько же мне еще наварят?
   - Да немного. Тебе до побега дали почти все, что можно. Годик могут прибавить - до десятки.
   - И придется ее всю просидеть?
   - Больше половины - наверняка. Теперь ведь будет вторая судимость. Таких досрочно не очень-то освобождают.
   - А если я буду себя вести очень хорошо?
   - Тогда лет через шесть-семь можно надеяться, - спокойно говорит Киршкалн. - Только навряд ли. Ты ведь не признаешь хорошего поведения.
   - Почему? - в вопросе слышится испуг и одновременно протест.
   - Не соответствует твоим понятиям. Во всяком случае, так было до сих пор. Отсюда вывод - тебе нравится в заключении.
   - Мне не нравится. Кому это может нравиться?
   - Странно ты заговорил. Слова как-то не совпадают с делом. Второй раз нарушаешь закон и сам же ноешь.
   Зумент молчит. Киршкалн ему не говорит, что так поступать может лишь дурак. Воспитатель и раньше не употреблял этого слова, но смысл сказанного не может быть иным.
   - Кто мог знать, что все так получится? - тихо произносит Зумент, глядя в темный угол.
   - Как это "кто мог знать"? Один тэаз тебя наказали. Разве я тебе мало напоминал? Помнишь наш разговор на этом самом месте в день приезда твоей матери?
   - Помню.
   - Возможно, ты думал, что я рассказываю бабушкины сказки, чтобы тебе крепче спалось? Помнишь, как в отделении однажды толковали насчет побега. На твой вопрос: убегал ли кто из колонии, я сказал: да, убегали, но никто не убежал. Вылезти за ограду еще не означает убежать. Или не слышал?
   - Слышал.
   - А теперь послушай, о чем ты при этом думал.
   Ты рассуждал так: другие не убежали, а я убегу, потому что я умнее и хитрее всех. Мыслишки твои были столь же примитивны, как и тогда,, когда ты занимался мелким грабежом на рижских улицах. Милиционеры - дураки, а Зумент - голова! Он ловок, хитер. Не так разве было?
   Зумент молчит.
   - И когда узнали о твоих замыслах стать международным бандитом, знаешь, о чем я подумал? Будь это в моих силах, дал бы тебе возможность побыть там - за рубежом. Это была бы для тебя самая лучшая наука. Без знания языка, без профессии ты был бы последним среди последних и счастлив был бы ползти на брюхе на родину. А после знакомства с методами американской полиции тебе наша колония показалась бы раем.
   - Чего же в газетах пишут, будто там полиция с гангстерами заодно? Там никто с бандитами не борется!
   Таким аргументом Киршкалн несколько ошарашен.
   Неужели этому человеку восемнадцать лет от роду?
   Неужели он так упрощенно и наивно представляет себе истинное положение вещей? С чего же начинать, с какого конца к нему подступиться? Часом-двумя тут не обойтись, нужны месяцы, а то и годы.
   - Это совсем другой мир, со своими законами и традициями. Это капитализм, о котором ты не имеешь даже отдаленного представления.
   Зумент, наморщив лоб, глядит в пол.
   - А если бы я стал атаманом? - несмело предполагает он и краснеет до ушей, потому что кое-что, очевидно, начинает до него доходить.
   - Эх, Зумент, Зумент! - вздыхает Киршкалн. - Неужели ты не понимаешь, что любой советский человек, который честно делает свое дело, неизмеримо выше любого бандитского атамана в Америке?
   - А деньги? - осторожно возражает Зумент еще раз.
   - Деньги, отнятые у другого, никогда не приносят счастья. Вот отсидишь свое, овладеешь как еледует профессией и ступай работай - будут и у тебя деньги. У заработанных денег совсем иная цена.
   - Сколько же можно у нас заработать?
   - А сколько тебе надо? Ты у нас видел голых и голодных? Два магнитофона или мотоцикла тебе все равно девать будет некуда. И если будет у тебя одна квартира, то вторая ведь не нужна.
   - А выпить на что?
   - Хватит и на выпивку. Или ты мечтаешь о том, чтобы пить ежедневно, стать алкоголиком, валяться под заборами и закончить свою жизнь в сумасшедшем доме?
   - Все не так страшно. Это только так говорят.
   - Если хочешь знать, на деле оно куда страшней, - Все это очень трудно,
   - Но разве легче сидеть в колонии? Надо суметь взять себя в руки. И если другие могут с собой справиться, то неужели ты такой хлюпик, что тебе не под силу? У тебя достаточно развита способность идти к намеченной цели. Только направление до сих пор было неправильным. Не порхай по жизни с идеями Фантомаса в голове. Фантомас - всего-навсего шутка, но когда на таких шутках начинают строить жизнь, то результат бывает весьма печальным.
   Зумент молчит. С его красивого, но пустого лица сошла бравада. Теперь оно даже привлекательно. Парень начал думать. Киршкалн знает, что процесс этот едва начался, но в том, что перелом произошел, сомнения нет.
   Киршкалн уходит.
   В коридоре общежития воспитатель видит Трудыня.
   - Трудынь, почему ты от меня отворачиваешься?
   Мы же до сих пор так хорошо ладили.
   - Эх! - машет рукой Хенрик, поворачивается и нехотя подходит. - Все равно податься некуда. Значит, теперь я должен всегда думать по-вашему?
   - А наше джентльменское соглашение?!
   - Но откуда вы все знали? Почему вы всегда бываете правы? Это же просто невозможно выдержать, - Трудынь не кривляется. Он в самом деле расстроен, - Потому что я правильно думаю. Теперь ты тоже будешь думать правильно, и все твои заботы и сомнения отпадут сами собой. Ты тоже всегда будешь прав"
   Ну, не красота ли?
   - Шутки шутками, но вы мне объясните по правде! Это же выходит, что дураки - мы, а вы - умники - Видишь, вот и первый правильный вывод. Эдак, Трудыыь, ты и меня скоро обгонишь. Компас будет в руке, и цель жизни зрима.
   - Ладно, я все это понимаю, но ведь нет же правды на земле! Взять, скажем, Жука или меня. Чего мы хотим? Хорошо пожить. А как пожить хорошо, если нет денег? Воровать нельзя, спекулировать не дают.
   Правильно, чего нельзя, того нельзя. Человек человеку брат, так ведь? Но вы мне скажите - каким другим путем можно в молодости заиметь красивую жизнь? Старики всякие, которые одной ногой в могиле, раскатывают на машинах, могут шляться по кабакам, а мы? У нас лучшие годы проходят серо, без радости.
   А должно бы наоборот. По справедливости, всего этого у них должно быть меньше, а у нас больше. Кое-кому, конечно, везет, если старик у него академик или какой-нибудь знаменитый писатель. Им нет-нет да перепадет пачка. А остальным как?
   - Трудынь, ты забыл о том, что проиграл пари, и опять начинаешь думать на свой старый манер. Ты теперь подумай-ка по-моему и постарайся дать ответ.
   Трудынь морщится, строит гримасы, но воспитатель стоит и ждет.
   - По-вашему? - Трудынь не тараторит, как обычно, а говорит медленно, с расстановкой: - По-вашему, что-нибудь вроде этого: старики свои блага заслужили долгим трудом. То, что легко достается, не ценится, а то, что заработал сам, имеет совсем другую ценность. - Хенрик вздыхает. - Трудно! - И он вопросительно смотрит на Киршкална.
   - Примерно в таком духе, - соглашается воспитатель. - Но одно очень важное обстоятельство ты упустил из виду.
   - Какое? Хотите сказать, что они тоже кое-что смыслят в этих благах?
   - Дальше.
   - Дальше я не знаю.
   Киршкалн смотрит на статного паренька и грустно улыбается.
   - Ты упускаешь то, что вам принадлежит богатство, за которое любой, как ты называешь, старик отдал бы все, что у него есть, и согласился бы остаться голым и босым. Богатство, по сравнению с которым любая машина и даже целые горы денег - ничто!
   - Ну, это вы уж слишком! - Трудынь недоверчиво крутит головой. - Что же это такое?
   - Молодость!
   - Серьезно? Но что же тут особенного? Разве вы согласились бы поменяться? Хотя и машины-то у вас нету.
   - Что ж, у меня есть хорошая мебель, моторная лодка, возможно, и машина будет. В общем, есть известные блага. Но у меня есть еще седые виски, ревматизм и сорок пять лет от роду. Правда, я еще ни в коей мере не чувствую себя стариком, каким ты меня, очевидно, считаешь, и тем не менее, Трудынь, я бы поменялся.
   - Даже со мной, с таким, какой я сейчас, с моими свернутыми набекрень мозгами и судимостью?
   - Даже с тобой. Видишь ли, мозги твои скоро станут на место, а молодости у меня не будет никогда.
   * * *
   В номере городской гостиницы полковник Аугсткалн и подполковник Ветров собираются отбыть в Ригу после успешной поимки беглых колонистов. Машина за ними уже пришла.
   - Теперь вы побыли в колонии подольше. Что вы можете сказать об Озолниеке? - пи с того ни с сего вдруг спрашивает Ветрова Аугсткалн.
   Вопрос задан не без предварительных размышлений, поскольку до того, как его произнести, полковник довольно долго молчал.
   - Для обстоятельного мнения о нем я наблюдал его все-таки слишком мало, - Ветров смотрит на полковника.
   - Но какое-то впечатление, безусловно, у вас сложилось?
   - Да, и впечатление это хорошее, - говорит Ветров, хотя понимает, что Аугсткалн ждал от него друтого.
   - Вот как? И что же в нем вам так понравилось?
   - Его энергия и одержимость своим делом, самостоятельность его суждений, поиск новых путей. - Ветров делает паузу, думает. - Мне кажется, этот человек наделен истинным оптимизмом. Его оптимизм порожден глубокой убежденностью в том, что он поступает правильно и достигнет своей цели. И еще одно редкое качество - беззаботность в отношении своей личной карьеры. Он не хочет выдвигаться, он настолько сросся со своим делом, что личное у него целиком Отодвинулось на задний план. - Ветров снова ненадолго смолкает. - "- Ну, кое-что мне, может, и не по Душе, но это второстепенное.
   Однако Аугсткалн ждет более подробных разъяснений по поводу этого второстепенного:
   - А все-таки - - что же именно?
   - Налет показухи, некоторое бахвальство, в какой-то мере даже мальчишество. Но воспитанники это любят.
   Прищурясь, Аугсткалн пытливо взглядывает на Ветрова.
   - Как видно, наши мнения разойдутся. Разве вы не заметили, какой неуравновешенный человек Озолниек? Он чересчур увлекается своими идеями. Зачастую они до конца не продуманы и идут вразрез с сушествующими положениями и мнениями компетентных и ответственных товарищей. Да, "выправка у него хорошая - настоящий строевой офицер, но его надо держать в узде. Без контроля он может запросто дров наломать. Начальник колонии не имеет права поступать необдуманно, идти на неоправданный риск, Он был бы хорошим воспитателем, даже заместителем начальника, но на своей нынешней должности он допросту зарвался.
   - А вам не кажется, что вы сгущаете краски?
   - Очень может быть, но я заглядываю вперед, Озолниек ведет себя как капитан пиратского корабля в нейтральных водах. Он забывает, что времена флибустьеров давно прошли и что корабль это не его, что на смену лихим рейдам пришел тщательно координированпый, опирающийся на должностные инструкции кропотливый труд. И наконец: если бы эти поиски новых путей и необузданная самостоятельность давали ощутндше результаты! Так ведь нету их! События последних дней говорят сами за себя. Поножовщина, вымогательство денег, драки, и в заключение - групповой побег. Это что свидетельства хорошей работы?
   Мне снова придется объявить ему выговор.
   - Но ведь это же колония, - Ветров удивленно поднимает брови. Контингент постоянно меняется, и необходимо считаться с вероятностью таких случаев.
   - А история с футболом? А вылазка целым классом на озеро? Это же надо додуматься - наградить за первое место выходным днем класс, в котором на доске была нецензурная надпись! А если бы кто сбежал с этого озера, а? Ведь ограды вокруг него нету! - возмущается Аугсткалн.
   - Может, потому как раз и не сбежали?
   - Допустим. Дальше - запретил курение. Работники жалуются, а воспитанники все равно курят, как курили. На какие деньги куплены инструменты для оркестра? То и дело из прокуратуры докладывают о том, что начальник допускает беззаконие. Мне все это начинает понемногу надоедать.
   - Вы с ним работаете дольше, вам, конечно, видней, - уклончиво говорит Ветров. - Я только высказал свое мнение.
   Аугсткалн хмурится. У всякой медали есть оборотная сторона. Будь Озолниек подчинен не ему, а другому начальнику, он, полковник Аугсткалн, вероятно, думал бы так же, как Ветров.
   - Быть может, у вас есть более подходящая кандидатура на эту должность? - спрашивает Ветров, когда Они выходят из гостиницы.
   - Пойдите-ка найдите такого, кто добровольно пошел бы в колонию для несовершеннолетних! Но надо всерьез подумать. У Озолниека это будет уже третий выговор!
   - Работая на таком месте, выговоров не миновать На побег выговор положен, но фактически начальник не виноват. Вам-то это хорошо известно, Начальник всегда виноват, - Формально - да. Я не берусь утверждать, что Озолниек лишен недостатков, но зато он - воспитатель в лучшем смысле этого слова, а не поборник косности и устарелых методов.
   - А чем старые, проверенные методы хуже сомнительных экспериментов?
   - Тут надо еще посмотреть, кто и как проводит Эксперимент.
   - Так, по-вашему, Озолниек - на своем месте?
   - Думаю, да. По крайней мере, Я не вижу ничего, что могло бы настораживать. Ведь и в старых методах есть много противоречивого.
   Они идут к машине, и Аугсткалн как бы подводит итог разговору; - Законы придумали не мы с вами, - Но ведь и не боги, верно? - говорит Ветров и усаживается рядом с шофером, Полковник садится сзади, - Вы человек молодой, В ваши годы еще можно позволять себе вольнодумие, а в моем возрасте нужна осмотрительность. Откровенно говоря, мне и самому многое нравится в Озолниеке. Пускай работает, только бы дров не наломал.
   "Да, в мероприятиях Озолниека известный риск есть, - думает Ветров. - И риск этот полковника пугает. Понять можно их обоих, но симпатии всегда будут на стороне Озолниека. Жаль только, что мало у нас таких Озолниеков".
   Доставая из кармана сигареты, Ветров наклоняется к шоферу и в зеркальце видит Аугсткална. Полковник глядит в окно, и на лице его глубокая озабоченность.
   * * *
   Занятия в школе начались. На первой парте в классе Крума, так же как и весной, сидит Валдис Межулис. Он за это время сильно изменился. Уже нет прежнего напряженно-неподвижного взгляда, в котором было бесполезно искать отражение того, что происходит вокруг, однако какой-либо особой заинтересованности тоже не заметно. Межулис серьезен и тих, внешне не реагирует ни на отпускаемые в классе шуточки, ни на то, о чем рассказывает Крум, но вчера его ответ у доски поразил учителя убедительностью и логикой. Крум поставил пятерку. А он пятерками не разбрасывается, это все знают.
   Учительница Калме, как обычно, получила "цыганский класс", это значит "самых маленьких". Здесь в одном помещении занимались воспитанники по программе от первого до шестого класса. В первом и втором классах редко насчитывалось более двух-трех воспитанников, и, как правило, они бывали из цыган.
   Отсюда и пошло название "цыганский класс". Они удивительно ловко умудрялись прошмыгнуть через частый гребешок обязательного образования и, доживя до шестнадцати или семнадцати лет, с трудом читали по слогам и еле-еле могли нацарапать свою фамилию.
   А бывает и так, что вообще нет первого и второго класса. Больше всего воспитанников в пятом и седьмом, но и от них не приходится ждать особой смекалки и прилежания - многие приходят из специальных школ и страдают слабоумием. Ласковыми телячьими глазами или, напротив, с глупейшей и надменнейшей ухмылкой смотрят они на учительницу, грызут ногти и карандаши, наглядно демонстрируя, что получается, когда детей производят на свет алкоголики.
   Колония не может иметь отдельные классы для дебилов. Тут они сидят вместе с закоренелыми лодырями и бродягами, которые в науках хоть и ненамного ушли от них вперед, но считают долгом подчеркнуть свое существенное отличие от "дураков".
   Разумеется, никто из педагогов не жаждет стать воспитателем такого объединенного класса. После долгих отговорок умоляющий взгляд директора так же как и остальных коллег - устремляется на Калме. Может, все-таки спасет положение? Она уже там работала, она лучше всех умеет справляться с этой командой горемычных пасынков судьбы, знает, как подойти к их непонятным душам. И в конечном счете Калме дает согласие. Не оставлять же детей без учителя.
   Кто однажды взвалил на себя крест, тому нелегко от него избавиться.
   На перемене в учительскую заходит Киршкалн.
   Он просит Калме позволить посидеть часок у нее на уроке, поглядеть, как идут дела у Мейкулпса и других тугодумов. Учительница охотно разрешает. Посещать уроки входит в обязанности воспитателей, но не часто это им удается - педагоги недолюбливают такую форму сотрудничества и если и не отказывают в разрешении присутствовать на занятии, то дают его с весьма кислой миной. Кому охота, чтобы в классе сидел посторонний и еще что-то записывал по ходу урока? Калме в этом смысле представляет собой исключение.
   Тут же поблизости колдует над журналом Крум.
   - Когда иду в твой класс, меня всегда в дрожь бросает, - говорит он. Какая может быть методика-, если надо работать одновременно с шестью классами?
   Не придумали еще такой методики и никогда не придумают.
   - Вот и хорошо, - смеется Калме. - Руки свободны. Пойдем! У тебя ведь сейчас окно в расписании.
   И вот Крум оказывается рядом с Киршкалном в "цыганском классе". Не бог весть какой интерес тут сидеть, но отказаться было неудобно, тем более при Киршкалне.
   Крум не верит в целесообразность подобных "хождений в гости". То, что хорошо получается у Калме, у него может не пройти. Копировать бессмысленно.
   Все зависит от человека, от индивидуальности.
   Учительница быстро выкладывает стопки тетра-"
   дей каждого класса для раздачи.
   - Вы исправляйте ошибки контрольной, а вам будет классная работа; для вас - вот это упражнение, Козловский, ты еще раз прочти стишок и повтори про себя. К доске пойдет Мейкулис, будет писать предложения, а остальные из пятого - пишите тоже и еледите, чтобы он не делал ошибок.
   Мейкулис пишет медленно и старательно.
   - Я уже написал! - тянет руку и кричит Лексие. - Я! Я знаю! Меня спросите, чего вы с Кастрюлей чикаетесь, он же дурной, а у меня пятерка будет.
   - Нет! Теперь я буду отвечать, - перебивает его Козловский.
   - Ничего я не понимаю... ничего не понимаю, - -"
   бубнит под нос толстячок Муцениек и выводит на бумаге какие-то каракули, а Гаркалн сидит развалясь и улыбается с сознанием полного своего превосходства и всем своим видом говорит: "Да что с них взять?
   Меня лучше спросите. Я все знаю".
   Калме всех видит, всем успевает ответить.
   - Лексис, подумай над следующим предложением, пойдешь к доске после Мейкулиса, а Козловский еще не выучил последнее четверостишие. Чего ты не понимаешь? - склоняется она над Муцениеком и в тот же миг, даже не глядя на доску, говорит: - Мейкулис, сам работай, не смотри на класс! Лексис тебе подсказывает неправильно.
   Лексис действительно перегнулся через парту и, приложив ладонь ко рту, шепчет:
   - Куда ты запятую поставил, Кастрюлька, дурачок, хе-хе-хе!
   Мейкулис морщит лоб, поворачивается спиной к классу и, шевеля губами, перечитывает написанное, затем медленно и важно расставляет запятые. Откуда-то слышен скрип.
   - Ридегер, не царапай парту! - делает замечание учительница. - А ты, Анджан, не списывай у Вимбы, снижу отметку.
   Анджан выпрямляется, Откуда она знает, чем он занимается! Неужели у нее и на затылке глаза.
   - Это он у меня сдирает! Чего в мою тетрадь зекаешь, папа Вимба?
   Калме уже вновь у доски.
   - Ну, Мейкулис, читай! Правильно написал?
   Мейкулис читает, стыдливо опускает голову. Поднимаются руки. Учительница спрашивает одного, друтого.
   - Правильно, Мейкулис! А почему ты поставил тут запятую?
   - Надо так, - отвечает Мейкулис.
   - Почему - надо?
   - Правило такое.
   Но какое именно правило, Мейкулис сказать не может. На помощь приходят другие и общими усилиями вспоминают правило.
   - Лексис, к доске, а тебе, Мейкулис, я могу поставить только четыре.
   Мейкулис доволен, садится, а Лексис одним прыжком выскакивает к доске. Сразу неимоверно посерьезнев, он быстро пишет, мел крошится и летит во все стороны.
   - Козловский, доучил? Отвечай!
   Козловский встает и скороговоркой выпаливает первые три строфы из "Ненадежного мостка" Аспазии. Особенно "оригинально" звучит последняя:
   Мосток алмазный, Золотые козлы, Сводочный пастил Серебром блестит...
   Все хохочут от души, а Гаркалн спокойно констатирует:
   - Где Козловский, там козлы.
   В углу кто-то уже запевает:
   - Эй, цыган чернявый на коняге вороной...
   Козловский в сердцах хватает книгу.
   - Тут ведь так написано!
   - Нет, Козловский, совсем не так. Я же прошлый раз тебе говорила, что означает слово "козлы" и "сводчатый". Теперь ты, Марцинкевич, объясни!
   - Козлы - это когда дрова пилят или мостик делают, а сводчатый - это когда своды, - гордый своей миссией, поясняет Марцинкевич и тут же взвизгивает: - Ой! Меня Козловский пером в зад.
   Козловский с Магщинкевичем принимаются на родном языке выяснять отношения, но Калме их осаживает:
   - Козловский! Не выражаться!
   За эти годы она довольно сносно научилась говорить по-цыгански.
   У доски топчется Лексдс.
   - У меня готово!
   Все скопом исправляют ошибки Лексиса, а он морщится и гримасничает и исподтишка грозит кулаком тем, кто посмел усомниться в точности написанного.
   - Вы мне сколько поставите?
   - Тройку. У тебя было больше ошибок, чем у Мейкулиса.
   - Мне - тройку! Не ставьте, спросите еще! Я все знаю, я не хочу тройку. Говорю же, не хочу! Ах, ставите?! Все! Тогда Лексис ничего больше делать не будет. Охота была учиться. Ладно, на воле когда-нибудь еще встретимся в темном переулке.
   - Какой же ты злой, Лексис! А у меня было о тебе такое хорошее мнение. Пятый класс, пишите свое, не отвлекайтесь!
   Калме покачивает головой и вызывает Гаркална.
   - Если ответишь - в нос дам, - грозит ему Лексис, но Гаркалн в шестом классе; что ему Лексис!
   Он отвечает уверенно и правильно, а Лексис, до ушей красный, хватает учебник и лихорадочно листает страницы.
   - А теперь прочитаем следующие три четверостишия, - обращается Калме к "маленьким". - Упит, не ковыряй в носу!
   В первый момент складывается впечатление, будто в классе полное отсутствие дисциплины; сыплются вопросы, реплики, по, если поглядеть внимательно, сразу видно, что все заняты делом и никто не спит.