Дрипе Андрей. Последний барьер

   - А это старое так-таки никуда уж и не годится?
   Выходит, я его учила одному плохому?
   - Не знаю, товарищ Зицмане, не знаю. Я при этом не присутствовал. Быть может, плохому научил кто другой. Впрочем, - спохватывается, о чем-то подумав, Киршкалн, - Хенрик опрятен и чистоплотен - это нас радует.
   - А я надеялась, что Хенрика уже скоро досрочно освободят. Он мне так ппсал. Ото что, невозможно?
   - Очевидно, придется повременить. Его самооценка, как видите, отличается от моей оценки его персоны.
   - И, значит, из-за вашей оценки мой сын пускай тут сидит? От вас ведь это тоже зависит.
   - Да, - соглашается Киршкалн. - В своем отделении кандидатуры на освобождение выдвигаю на педсовет я. Но позвольте заметить, вы немного заблуждаетесь: Хенрик тут сидит не из-за моей оценки, а по приговору суда. Моя же оценка не выше и не ниже той, которую он заслуживает своим поведением здесь.
   Будь это иначе, я был бы плохим воспитателем.
   - А вы и не воображайте, что больно хороший.
   - Верно, - улыбается Киршкалн, - повсюду неХватка хороших кадров. Стараюсь в меру своего разумения.
   - Так не освободите, да?
   - Не освободим.
   - В таком случае мне с вами не о чем говорить! - Дама заливается густым румянцем, который проступает даже сквозь толстый слой пудры. Она проглатывает слюну, и ее двойной подбородок совершает воднообразное движение. - Я пойду к начальнику.
   - Как вам угодно. Боюсь только, начальник тоже ничем не лучше.
   * * *
   После школы родители осматривают спальные помещения, затем их приглашают отведать в столовой еды, которой кормят их сыновей. С большой опаской матери подносят к губам первую ложку супа. Запах вроде бы вполне сносный, но проглотить "тюремную похлебку", наверно, будет немыслимо. АН нет, на вкус, кажется, тоже недурна и не застревает комом в глотке. Вот кое у кого ложки задвигались поживей.
   Проделавшие долгий путь мамаши проголодались и теперь едят с завидным аппетитом.
   - Но, сынок, это же нормальный суп, - слышно за одним из столов.
   - Послушай, Игорь, зачем ты меня обманывал, писал, что плохо кормят? раздается укор за другим.
   Сыновьям неловко. С вытянутыми физиономиями мнутся они около столов.
   - Чего же хорошего? Вода и вода, - пытается ктото возразить, но встречает энергичный отпор.
   - Набалованы, вся беда в этом, - громко говорит чей-то дед.
   Ребята тоже не теряются:
   - Конечно, сегодня лучше. Сегодня варили на показуху.
   Хоть это и неправда, но к некоторым матерям возвращается давняя недоверчивость. "Наверно, так оно и есть, сынку виднее".
   После обеда родители смотрят, как происходит построение, и сопровождают воспитанников в механические мастерские.
   - И ты, значит, при таких машинах работаешь? - почтительно шепчут матери, трогают рукой токарный станок, а когда, взвыв, начинает гудеть на высокой ноте мотор, в испуге отскакивают.
   Ребята с важным видом орудуют у станков, на лицах неприступная суровость. Движения рук, когда они закрепляют заготовки в патронах и затягивают гайки суппортов, пожалуй, излишне торопливы.
   Матери понимают только одно - машина гудит и чего-то на ней крутится, зато среди отцов есть и такие, кто сам работает на подобных станках.
   - Стой, парень, слишком толсто берешь! - кто-то, не выдержав, поучает, и чувствуется, у него чешутся руки самому показать, как надо работать, Матери, те пекутся лишь об одном:
   - Ты, гляди, поосторожней, не подходи так близко!
   Но отцы по-деловому берут у мастера штангенциркуль и проверяют размеры еще горячей детали.
   - Что ж, ничего, для начала сойдет...
   В этой фразе и чувство собственного превосходства, и тайная гордость за сына.
   Когда мастерские осмотрены, родителей вновь приглашают в школу. Покуда ребята работают, здесь идет общее собрание гостей и работников колонии.
   Говорит Озолниек. Он рассказывает про обучение и воспитание в колонии, говорит о том, чего администрация требует от колонистов и что надеется встретить со стороны родителей, когда их детей выпустят на свободу.
   - Кое-кто из вас думает, что тут с вашими детьми работают несведущие люди. Это глубоко ошибочный взгляд... - И Озолниек называет фамилии учителей, мастеров, воспитателей, которые проработали в колонии уже много лет; рассказывает, что они за люди, ка-"
   ких успехов добились. В числе первых он упоминает Калме и Киршкална.
   Мать Трудыня немного опоздала и, не найдя себе более удобного места, села на краешек скамьи рядом с щуплой теткой в старомодной поношенной кофте.
   Тетка слушает выступление Озолниека очень внимательно, у нее даже рот приоткрыт. Презрительно глянув на соседку, Зицмане гордо поднимает голову и чуть-чуть отодвигается. Из потрепанной продуктовой сумки этой женщины торчит блестящий кончик какой-то глиняной штуковины, похоже - ложка.
   - И до чего же он хороший человек, этот Киршкалн! - не утерпев, женщина простодушно делится впечатлением с матерью Трудыня.
   - Чего там хорошего, подумаешь, - говорит с кислой миной первая рижская портниха. - Все они стоят друг друга - что мальчишки, что воспитатели.
   - Ой, да что вы это говорите! - Огрубелая ладонь прикасается к рукаву жакета Зицмане. - Неужто, повашему, он плохой?
   Но мать Трудыня игнорирует соседкин вопрос. Она подается грудью вперед и слушает речь начальника.
   - Работая сами по себе, без помощи родителей мы не можем рассчитывать на успех. Какую, однако, помощь могут оказать люди, которые в подарок сыну привозят бутылку водки или стараются уговорить воспитателя, чтобы сына освободили из колонии, хотя он этого и не заслуживает? - гремит Озолниек.
   Матери Трудыня не по себе. В зале слышны возгласы:
   - Какой срам! Назовите фамилии!
   - Несколько фамилий я, пожалуй, назову. - Озолниек берет листок.
   Зицмане опускает голову. Слова звучат тяжко и отдаются эхом в зале. Когда начальник умолкает, она опять выпрямляется. Все же ее не назвали.
   - Нешто это отцы, нешто это матери!.. - вздыхает соседка.
   - Л вы, значит, хорошая? Вашего зазря, что ли, сюда посадили?
   - Не зазря, наверно. Только я водкой его не потчевала, уму-разуму учила как могла. Говорю; "Висвар, так не делай, нехорошо так". А оп мне: "Ладно, мам, не буду", - а сам возьмет да сделает.
   Раздаются аплодисменты, и Озолниек предоставляет слово родителям.
   Один говорит, другой. И каждый призывает всех уделять больше внимания воспитанию сына.
   Вдруг поднимается соседка матери Трудыня, протискивается - при этом больно наступив на ногу даме рядом - к проходу между скамьями. На локте у нее висит обтрепанная сумка. Нескладная тетка пробирается к проходу. Страшно и совестно. Никогда она ни на одном собрании не говорила и сейчас тоже не знает, о чем говорить, но сказать надо. И, подойдя к Озолниеку, женщина от волнения ничего не может произнести, только плачет, поставив сумку на пол, и протягивает начальнику руку.
   - Спасибо вам! От всего сердца. Я рада, что мой сын попал в такое хорошее место. К таким добрым людям. Спасибо вам. Мейкулис, небось знаете его. Какие штуки делать выучился - и мне подарил! Спасибо.
   Как настоящий художник.
   Больше женщина ничего сказать не может, поворачивается, чтобы уйти, вытирая глаза кончиком платка, а Озолниек берет забытую сумку и подает владелице.
   Все аплодируют. Мать Мейкулиса, не найдя своего прежнего места и довольная, что не надо будет сидеть рядом с расфуфыренной дамой, прислоняется к стене в конце зала. Родители и воспитатели еще долго хлопают-дольше даже, чем тем, кто говорил до нее.
   Открывается дверь зала, входит контролер и, обводя взглядом головы сидящих, находит Киршкална.
   Подходит к нему и, наклоняясь, говорит:
   - Приехали они. Мать Межулиса с девушкой.
   - Да?! - Киршкалн вскакивает со скамейки. - Велите обождать. Я сейчас!
   И, не теряя времени, он отправляется в мастерские за Валдисом.
   - Но еще работа не кончилась, - Валдис вопросительно смотрит на мастера.
   - Для тебя на сей раз кончилась, - странно взглянув на него, говорит мастер, широко улыбается и ни с того ни с сего протягивает руку. - Спасибо!
   Валдис не понимает, в чем дело, столь необычное расположение еще более его озадачивает. Он пожимает руку мастеру и уходит с воспитателем.
   В воспитательской Киршкалн достает из ящика письменного стола какие-то две официального вида бумаги и конверт.
   - Распишись вот здесь! - Он придвигает листок поближе к Валдису.
   Юноша смотрит на документ, но второпях никак не может его прочитать.
   - Подписывай смелей!
   Валдис ставит подпись в том месте, где держит палец воспитатель, и смотрит на Киршкална. Тот тоже смотрит; мелкие морщинки собираются в уголках прищуренных глаз, долезают до седых висков. Киршкалн выпрямляется, глядит на воспитанника. Комнату заполняет таинственная, волнующая тишина. Валдис чувствует, как это волнение перетекает в него, принося с собой пока еще нечеткую уверенность в том, что сейчас должно произойти что-то очень хорошее. Эта уверенность нарастает, наполняет все его существо странной легкостью. Воспитатель держит в руке голубой конверт - так же, как тогда в апреле - первое Расмино письмо. В этом конверте ключ к тайне, причина его внезапного отзыва с работы, улыбки и неожиданного рукопожатия мастера. Киршкалн вручает ему конверт и, так же как весной, Валдис быстро переводит на него взгляд, но на этот раз конверт не надписан. И не запечатан. Юноша его раскрывает и достает книжечку в синеватой обложке. Она приоткрывается, и оттуда на Валдиса глядит его собственное фото. Паспорт - это свобода! Человек, который держит в руке паспорт - больше не колонист! Сознание этого факта, словно рокочущая волна, вздымает Валдиса и несет на своей спине к теплому белому песку пляжа. И на душе так хорошо, так тихо... Хочется лежать на этом песке, закрыв глаза, ни о чем больше не думать.
   - Обещал же я, что выведу тебя за ворота. Сказано - сделано: ты свободен. Подписи на обходном листке я уже собрал, свою одежду получишь в проходной. В этом конверте деньги тебе на дорогу и документы для прописки.
   Слова воспитателя доносятся до Валдиса из какой то далекой дали, все так же тихо шелестят волны, - и он лежит на залитом солнцем песке.
   - Не думай, что это только моя заслуга. Такой власти у меня нет. Вопрос о твоем освобождении решал педагогический совет колонии и другие люди. Решение администрации мы направили в Президиум Верховного Совета. Как видишь, просьба удовлетворена.
   Ступай забери из общежития свои вещи, и пойдем. Я знаю, что торжественность тебе не по нраву, поэтому все оформил тихо и без лишних разговоров.
   Ноги приносят Валдиса в общежитие, руки быстро собирают скудные пожитки, в карман на груди ложится пачка писем матери и Расмы. В комнате никого нет, ребята еще в мастерских, они придут только на концерт в честь родителей. Юноша обводит взглядом ряды коек со взбитыми подушками и аккуратно сложенными одеялами. Все это уже отошло в прошлое. Одеяло на его койке сегодня вечером так и не будет развернуто, он больше не услышит мычащего гудка на вечернее построение и не будет стоять в унылой черной шеренге. Киршкалн, как всегда, займет свое мосто перед строем, а Валдиса в нем не увидит. Воспитатель Киршкалн... И огромную радость чуть затемняет пятнышко грусти.
   Не сон ли все это?
   Они идут к проходной мимо школы; из двери как раз выходит Крум.
   Валдис подходит к классному руководителю и во внезапном порыве хватает его ладонь двумя руками.
   - Спасибо вам! Я был неправ тогда. Простите меня!
   - Будь счастлив, Валдис! - грустно смотрит на мальчика Крум. - В тот раз, скорей всего, прав был ты. Ну да ладно! Может, напишешь мне когда-нибудь?
   - Напишу.
   В проходной Валдиса поджидает приказ об освобождении из колонии и сверток с одеждой.
   - Они на улице, - шепотом говорит контролер Киршкалну и, повернувшись к Межулису, машет рукой. - Живи как положено!
   Клацает обитая железом дверь. Неподалеку на обочине дороги стоят две женщины и одновременно поворачивают головы на стук двери. Валдис на мгновение останавливается, и давешняя волна вновь вздымает его. И несет вперед.
   Киршкалн останавливается и глядит, как Валдис обнимает мать, как припадает к его груди Расма и тотчас, отпрянув, отворачивается и плачет. Киршкалн подходит, пожимает матери руку, оглядывает юношу и девушку и, тихо сказав на прощанье: "Теперь будьте счастливы!" - быстро поворачивается и уходит.
   Хлопает дверь проходной.
   - Не плачь! Что с тобой, Расма? - шепчет Валдис.
   - Почему ушел воспитатель? - испуганно спрашивает мать. - Разве тебе можно оставаться одному?
   Валдис не заметил, как исчез Киршкалн. Сделав несколько шагов по направлению к проходной, паренек останавливается. Он стоит и глядит на дверь, на высокий забор, над которым извилась колючая проволока, затем оборачивается и глуховатым голосом произносит:
   - Так вы тоже ничего не знаете?
   - Чего - не знаем? - Губы матери дрожат, и во взгляде Расмы испуг.
   - Воспитатель вам разве тоже ничего не сказал?
   - Нет! А в чем дело? Мы только получили телеграмму, что сегодня обязательно надо приехать.
   Расма подходит к нему вплотную, и мать вдруг молитвенно складывает руки. Она глядит на сына и ждет, - что тот скажет, не стряслась ли какая новая беда.
   - Я свободен, мам! Я свободен.
   Пальцы Расмы до боли впиваются в его локоть, голова девушки льнет к плечу Валдиса, и сквозь смех и слезы она шепчет:
   - Я это знала, я чувствовала. Придержи меня капельку! У меня что-то кружится голова.
   Воспитатель Киршкалн из окна проходной видит, как три человека, взявшись за руки, идут по дороге к автобусной остановке.
   - Сегодня ночью прибывает новый этап, - говорит контролер.