Дрипе Андрей. Последний барьер

   - А может, зря? Может, надо было согласиться?
   - Нет.
   - Ты в этом уверен?
   - Теперь да.
   - Даже если их не поймают?
   - Да.
   - Ты мог их задержать?
   - Не сам, но мог дать знать дежурному воспитателю.
   - Что же тебе помешало?
   - Тогда я еще не был уверен.
   Киршкалн смотрит на Валдиса. А не происходит ли сейчас тот самый долгожданный перелом?
   - Быть может, ты просто струсил? - осторожно предполагает воспитатель.
   - Да, но дело не в этом... - Вал лис умолкает, морщит лоб и глядит в сторону. - Вообще-то глупо, но я хотел про это сказать вам. Просто так, чтоб знали.
   - А так ли уж глупо? - задумчиво говорит КиршКалн.
   В дверь раздается торопливый стук, и, не дождавшись ответа, в кабинет просовывается голова Трудыня.
   При виде Межулиса он морщится, но дверь не закрывается.
   - А по кое-каким другим вопросам у тебя не возникло нового мнения? спрашивает Киршкалн и пристально смотрит на Валдиса.
   - Вроде бы нет. Я теперь пойду.
   Межулис поворачивается и быстро выходит, а на его месте перед Киршкалном оказывается Трудынь.
   - Ну что вы скажете? Здорово дает наш Зумент!
   Теперь он, может быть, уже там? - И Хенрик многозначительно прищуривается. - Далеко ли отсюда до моря? А может, в банке по сейфам шурует?
   - Прямо не верится, что ты десятилетку окончил, Хенрик... - Все еще размышляя о Валдисе, Киршкалн слушает трескотню Трудыня вполуха.
   - Вообще вы не думайте, что я на его стороне.
   Я давно про него сказал: мясник. Но своего он добился.
   Поди-ка слови теперь малька в Даугаве! Ничего еще не известно? Хенрик, снедаемый любопытством, топчется у стола.
   - Чего же он добился, глупая твоя башка? - Киршкалн даже рассмеялся. Может, уже "там", говоришь? Залезть бы на крышу школы, и, если б не было деревьев вокруг, я бы тебе его показал.
   - Ну-ну! Это вы уже слишком. Жук, он все-таки знает, что делает.
   - Давай поспорим, что не пройдет и недели, как Жук снова будет здесь?
   - Можно, конечно, только не знаю, на что спорить.
   На бутылку ведь нельзя?
   - На твою соображаловку. Если Зумент через пять дней будет снова в зоне, ты мне отдаешь свои пустопорожние рассуждения, и я выкину их в мусорный ящик, а вместо них дам тебе нормальное мышление, и ты должен будешь его принять.
   - А если выиграю я, вам придется в свою голову насыпать мои шарики. Договорились? Но вы сперва подумайте! Трудно будет освоить мое прогрессивноэластичное мировоззрение.
   - По рукам!
   - Ну вы даете! Мне-то терять нечего, а вот вам - есть. - Трудынь пожимает протянутую руку воспитателя. - Вот разнять только некому.
   - Надеюсь, мы с тобой джентльмены.
   - А то!.. Но ведь с моими взглядами вам сразу придется подавать в отставку. С такой пустой башкой высокую миссию воспитателя не выполнишь.
   - Ты говоришь так, словно пять дней уже прошли, а Зумента нет и в помине. Засекай время! - Киршкалн показывает на часы. - Запомнишь? А теперь уматывай!
   * * *
   - Где мы сейчас? - Бамбан первым произносит вслух вопрос, который мучит всех.
   - В лесу под елкой, - говорит Зумент.
   - А если без шуток? - Струга поворачивает к вожаку свою широкую физиономию и сверлит его узкими глазками.
   - Тебе что, надо с точностью до одного метра? - говорит Зумент уже помягче. - Я думаю, где-то здесь, - и он достает неумело нарисованный на тетрадном листе план и тычет пальцем неподалеку от кружка, обозначающего колонию.
   - Хм-м, - мычит Струга. - Сколько это выходит километров?
   - Километров пятьдесят.
   - Ну да?!
   - А что? Мы же шли часов десять. За час можно пройти самое малое пять километров.
   - По этим-то болотам да еще с хромым? - Струга с презрением глядит на Бамбана. - И разве мы все время шли по прямой?
   - По дороге нельзя. Разве что ночью.
   - А где дорога?
   - Там! - Зумент неопределенно кивает через плечо. - Город мы наверняка давно оставили позади, - , продолжает он уверенней. - Теперь надо жать дальше, и вот тут мы выйдем к железной дороге. Рядом проходит шоссе. А там как хочешь- хоть на поезде, хоть на машине. Уломаем какого-нибудь шофера. Лучше, конечно, поездом. Через пару дней были бы у турецкой границы.
   - Но ведь за городом есть река. Где ты видел эту реку? Вокруг города должны быть поля и хутора, а мы все в лесу тыркаемся, - спокойно говорит Струга, глядя исподлобья на Зумента. - Я когда-то тут шлялся.
   - Река должна быть рядом, - Зумент снова изучает свою "карту".
   - Если река, то и город тут же. Значит, мы отошли не на пятьдесят, а дай бог километров на пять, от силы - на семь. А картой своей ты лучше подотрись. - Он отворачивается и сплевывает мимо носа Бамбана на еловый корень.
   - Пожрать бы, в брюхе урчит.
   Каждый вытаскивает из-за пазухи свой сверток и разворачивает намокший хлеб, консервы, колбасу.
   - Холодина, - ежится Цукер. Его посиневшие губы дрожат. - Костер надо развести.
   - А если дым заметят? - возражает Зумент.
   - Совсем маленький костеришко. Не заметят!
   Сухим оказывается всего лишь один коробок спичек.
   Ребята наломали сухих еловых веточек, и вскоре во мху начинает дымить чахлый огонек. Усевшись вокруг, беглецы держат над ним окоченевшие руки, но тепла мало.
   Струга достает пачку сигарет и, чиркнув спичкой, прикуривает.
   - Спички беречь надо, мог бы от уголька прикурить, - зло говорит Зумент.
   - Ты меня не учи! - огрызается Струга. - Думай лучше, в какую сторону идти!
   Бамбан с Дукером жадными глазами впились в сигарету Струги. Им тоже охота закурить, да нечего. Зумент находит у себя смятую сигарету и закуривает, выдернув из костра тлеющий сучок.
   - Надо бы у кого-нибудь узнать, где мы есть, - рассуждает вслух Бамбан.
   - Конечно! Чтобы мусорам свистнули, - с презрением смотрит на Бамбана Зумент.
   Под раскидистыми ветвями ели немного посуше, но и здесь то и дело падают на макушку или за шиворот холодные капли. Как видно, дождь зарядил надолго.
   Ребята сидят на корточках, не глядя друг на друга.
   - Надо двигаться, - говорит наконец Зумент.
   Но никто не реагирует. Все продолжают сидеть на корточках.
   Бамбан, задрав штанину, осторожно потирает распухшую лодыжку. Сустав горячий, и стоит чуть посильней нажать, как ногу пронзает острая боль.
   - Встали! - командует главарь и первым вылезает из-под дерева. Остальные нехотя следуют его примеру.
   Бамбан морщится от каждого шага и ковыляет последним.
   После отдыха нога разболелась еще сильней. Он идет, стараясь не задевать сочащиеся водой ветви, но как ни уворачивается, за воротник то и дело затекают холодные струйки, заставляя парня зябко ежиться.
   Впереди завиднелись поля и хутора. Беглецы теперь вынуждены идти под прикрытием кустарника, и путь их намного удлинился. К вечеру, промокшие до последней нитки, они выходят к реке.
   - Ну, видите! Я же сказал, что тут должна быть река. - Зумент изображает из себя великого следопыта. - Теперь только надо переправиться на другую сторону. Там нас навряд ли будут искать. Поплывем или поищем лодку?
   Все уставились на черную воду и топкий, поросший аиром берег. Продрогшие и измученные, они не имеют ни малейшей охоты лезть в эту неприветливую реку и медленно плетутся вдоль берега.
   Первым замечает лодку Зумент.
   - Все идет как по маслу! - восклицает он, но Струга с сомнением глядит на воду. - Что-то не похожа эта лужа на реку, - говорит он. - Течения никакого нет.
   Тем не менее остальные уже пыхтят возле лодки, примкнутой цепью к глубоко забитому колу. Они пробуют раскачать кол, выдернуть массивную скобу, но безуспешно. Зумент ножом долбит нос лодки, пытаясь вырезать из доски забитый в нее рым.
   - Ах, мерзавцы! Ну я вам сейчас дам! - раздается вдруг яростный крик. Крепкого сложения дядька в желтой брезентовой куртке, никем не замеченный, подкрался совсем близко и угрожающе потрясает удочкой.
   - Это что - ваша лодка?!
   Ребята мигом бросаются наутек по мокрой луговине к кустам, а вдогонку им несутся громкие проклятия:
   - Воры! Баедиты! Я вам покажу!
   Разгоряченные бегом, они останавливаются и, тяжело дыша, глядят из-за деревьев в сторону реки.
   Бамбан плюхается на землю. Страх на время перебив боль, но зато теперь кажется, будто больную ногу режут ножом. Зумепт с досадой вспоминает, что сверток с едой остался в лодке; будучи за пазухой, он мешал орудовать ножом. Вскрытая банка сгущенного молока у Цукера опрокинулась, когда он бежал, и все содержимое вытекло. Спустив брюки и задрав рубаху, он водит пальцем по животу, слизывает сгущенку, чтобы хоть не все пропало.
   - Неплохо прокатились на лодочке, дорогие товарищи, - ехидно отмечает Струга.
   Они идут берегом. "Река" делается все уже и вскоре кончается в заболоченном соснячке.
   - Хороша река! Красавица! - косится Струга на Зумента.
   Пасмурный день уже переходит в вечер, когда вновь начинаются поля. Вдалеке желтовато мерцает окно дома. В молчании ребята расправляются с остатками еды, причем с Зументом, конечно, делятся Бамбан и Цукер; Струга же только невразумительно мычит и другим не дает ничего.
   - Надо подобраться к тому дому, и что-нибудь раздобыть, - говорит Зумент. - Утром жрать будет нечего.
   Цукер и Бамбан остаются ждать на опушке, а оба атамана исчезают в темноте. Полазив по двору и под навесом, заставленным телегами и разными инструментами, безрезультатно попытавшись проникнуть в клеть, Струга с Зументом натыкаются возле хлева на клетки с кроликами. Открыв задвижку, Зумент просовывает руку и нащупывает теплый мягкий ком, но кролик резко отскакивает вбок и, шмыгнув мимо локтя Зумента, выпрыгивает из клетки и тут же исчезает в темноте.
   - Дура, за уши хватай! - шепотом говорит Струга.
   В клетках топочут встревоженные зверьки. Теперь Зумент действует осторожней; ухватив наконец кролика за теплые уши, вытаскивает наружу. Кролик непредвиденно тяжелый и, брыкаясь как дьявол, царапается острыми когтями. Держа добычу - от себя подальше, Зумент смотрит на Стругу. Тот тоже ухватил одного длинноухого. Но тут, как и следовало ожидать, в дело вмешивается собака. Причем, пес оказался из молчаливых, подкрался без звука и вцепляется Зументу в ногу пониже колена. Зумент издает дикий вопль, делает невероятный скачок и отбрыкивается, но дворняга не думает отступать. Пятясь, Зумент размахивает перед собой кроликом и ретируется со двора.
   Теперь у пса прорезается голос. С яростным лаем он бросается на налетчиков. Зумент выхватывает нож, но он слишком короток, чтобы им можно было поразить животное. В окнах дома загорается свет, скрипит отворяемая дверь.
   - Кто там? - слышен тревожный голос.
   Зумент размахивается, что есть силы бьет кроликом по собаке и бежит со всех ног вдогонку за Стругой, Позади слышен лай, визг, голоса людей.
   - Ты чего же, даже кролика удержать не смог? - смеется Струга, глядя на Зумента, который где-то упустил свою добычу. - А собираешься с банкирами расправляться.
   Зумент молчит и, нагнувшись, ощупывает ногу.
   Брюки порваны, нога в крови.
   - Заткнись!
   Достигнув лесной опушки, Струга разбивает голову своего кролика о первое же дерево. На свист подходят Бамбан и Цукер, и все четверо углубляются в чащу леса. Там они разжигают настоящий костер. Наконецто можно согреться. Ребята стоят нагишом вокруг огня и держат в руках мокрую одежду, башмаки они надели на воткнутые в землю у костра сучья. Тепло и свет быстро поднимают настроение, и жизнь уже не кажется такой мрачной и безысходной.
   - Так, голуби, дело не пойдет, - говорит Струга. - Мотаться по лесам и болотам нет никакого смысла.
   Кроликами нам не прокормиться. Завтра выходим на дорогу. Обчистим деревенский магазин, приоденемся, вод яры добудем.
   - Завалимся. Такие номера можно откалывать, когда отойдем подальше.
   - А когда мы отойдем подальше? Иди-ка придержи ноги!
   Последняя фраза адресована Цукеру и Бамбану.
   Струга взял кролика за уши, а оба подчиненных крепко ухватили тушку за ноги и распластали на земле.
   - Честно говоря, Жук, эта затея с Турцией мне сейчас кажется сильно хреновой, - продолжает Струга, принимаясь обдирать кролика, - Пока мы туда будем добираться, пройдет много времени, и пас все равно накроют.
   - А здесь чего делать?
   - Да то же самое, что у твоих турок. Мало тут фраеров с лопатниками? У меня есть одна знакомая девка. Пришвартуюсь у лее, а по ночам буду работать, - Дурила! Да разве есть здесь возможности? - возражает Зумент. Надо на поезд, я же сказал. Недалеко от границы долбанем какой-нибудь ювелирный магазинчик. Набьем карманы золотом, а за границей - сам знаешь у кого золото, тот и господин. Там никто не станет спрашивать, где взял, лишь бы звенело!
   И Зумент взахлеб, не жалея красок, развивает заманчивые, давно вынашиваемые планы. Он вошел в раж, и танцующие отблески пламени делают его похожим на индейца из романа Майн-Рида.
   - Мы разве обязаны оставаться в Турции? На первом же корабле чесанем в Америку. А там вся полиция заодно с бандитами. Во всех газетах про это пишут. Но сперва надо к туркам; говорят, они на наших глядят косо. Можно бы и в Швецию, но тут море мешает.
   - Конечно, турки тебя ждут не дождутся, - скалится Струга. Он насаживает кролика на палку и подносит к огню. - Бабушкины сказки!
   - Никакие не сказки! Тоже мне умник нашелся!
   - Может, это ты умней меня? Восемь классов еле окончил.
   Разговор принимает неприятный оборот. Цукер с Бамбаном не прислушиваются к спору вожаков, поскольку заняты в основном тем, что глотают слюнки, глядя на варящегося кролика, хотя он здорово напоминает ободранную кошку. Да и маловат на четверых.
   В воздухе потянуло горелым мясом.
   Зумент берет брюки, отдирает лоскут от порванной штанины и перевязывает укушенную ногу. Кровь больше не идет, но больно зверски.
   - В этих лохмотьях да еще стриженых нас за версту узнают, - говорит Струга после долгой паузы. - В первую очередь надо одеться и головы прикрыть.
   - Вот если бы Епитис приехал...
   - "Если бы, если бы"! - передразнивает Струга Зумента. - Если бы у моей тетки были колеса, она была бы автобусом. Говорю, надо пошуровать в первом же магазине.
   Кролик шипит и подгорает.
   - Ты его не суй в самый огонь, - поучает Зумент.
   Голод делает свое дело, и вскоре все приходят к
   единодушному выводу, что кролик готов. Струга первым отрывает для себя заднюю ножку. Передние лапки достаются Бамбану и Цукеру. Сидя на корточках вокруг огня, ребята вгрызаются зубами в горелую крольчатину. Оторвав по куску тощего мяса, долго его жуют, вроде бы невзначай поглядывая друг на дружку и снова жуют, но проглотить ни один не отваживается.
   Первым выплевывает в костер жвачку Струга.
   - Жрать нельзя, - угрюмо заключает он и дополняет логический вывод зарядом матерщины.
   - Ни хрена, сойдет. - Зумент, с трудом проглотив полусырой, полуобугленный кусок, отгрызает еще. - Соли только не хватает.
   - К черту, я такое дерьмо не ем! - Струга встает.
   Бамбан чуть не плачет: рот набит какой-то гадостью, которую ни проглотить, ни выплюнуть.
   - А как же индейцы и трапперы? - смеется Зумент. - Надо привыкать.
   - Привыкай, если охота. На! - и Струга кидает Зументу обгорелую безногую кроличью тушку.
   Одному только Цукеру удается кое-как осилить свою порцию. Выпучив глаза и изредка шевеля ушами, он сопит и старательно пережевывает волокнистый комок мяса, понемногу переправляя его в желудок.
   - Мартышка и есть мартышка, - говорит, глядя на него с презрением, Струга.
   Приподнявшееся было настроение снова безнадежно испорчено. Надев подсохшую одежду, беглецы садятся потесней у костра и, подкидывая в огонь по веточке, забываются в знобком полусне.
   Утро настает холодное-и ветреное. Дождя нет, но ветви щедро окатывают ребят прохладным душем. Костер погас, над головешками и золой поднимается заметная струйка дыма. Продрогшие мальчишки, стуча зубами, встают и потягиваются.
   - Жрать-то нам нечего, - хнычет Бамбан.
   - У Мартышки пузо полижи, может, еще сладкое, - утешает его Струга.
   Он достает пачку смятых сигарет, ищет спички, но их нигде нет.
   - Спички где?
   - Как где? У тебя, - зло отвечает Зумент.
   - Нет, у тебя! Ты костер разжигал... - И Струга ругает его длинно и непристойно.
   - Нет, ты!
   Они сжимают кулаки, глаза мечут молнии, но дело обходится без драки. Наконец коробок со спичками находят втоптанным в сырой мох. Он промок, и коричневые головки крошатся, не давая ни одной искры.
   - Вот когда нам труба, - говорит Струга, ложится на живот и дует в горячую золу. Головешки начинают тлеть, и он, прикурив, встает. - Пошли!
   - Куда?
   - К дьяволу.
   Бамбан не встает. Он безуспешно пытается натянуть сырой ботинок на распухшую негу. За ночь она отекла еще сильней и сейчас болит так, что нельзя прикоснуться.
   - Ребя, я, наверно, не смогу, - жалобно говорит он.
   - Что-о-о? - оборачивается Струга.
   - Нога жутко болит.
   - Уж не думаешь ли, что мы тебя понесем? - хмурится Зумент. - Терпи, сынок. Либо вставай и иди, либо сиди тут.
   - Но я правда же не могу.
   - Вот и сиди, поправляйся. Ноге покой нужен.
   Струга поворачивается и уходит, за ним, долго не раздумывая, следует Зумент, и только Цукер медлит, не зная, как ему быть.
   - Ребя, не оставляйте меня! - взмаливается Бамбан тонким и полным отчаяния голосом. Он подымается с ботинком- в руке, делает один шаг и, вскрикнув, падает наземь. - Ребята!
   Струга уже исчез за деревьями; черная голова Зумента еще видна, но ветви сейчас скроют и ее.
   - Ребята, не надо так! - Бамбан на четвереньках делает рывок вперед, затем выпрямляется, скачет на одной ноге, но, далеко не упрыгав, спотыкается и, привалившись в чахлой сосенке, зовет и умоляет не бросать его.
   Черные круглые глаза Цукера снуют, как челноки, с уходящих товарищей на Бамбана и назад; он морщится, от волнения шевелит ушами, затем, сотворив страдальческую гримасу, вздергивает вверх плечи и, резко повернувшись, убегает догонять Зумента и Стругу. Словно вспугнутая белка, исчезает он в чаще, и лишь потревоженные ветки еще некоторое время покачиваются.
   - Я все буду делать, я... - всхлипывает Бамбан и осекается, внезапно охваченный ужасом. - Ребя, нельзя так! Ребя...
   Крик обрывается, и перед глазами, непрошенная, возникает совсем другая картина. Сосновый лесок на окраине Риги. На усыпанном хвоей мху голова девушки с растрепанными волосами, а он, Бамбан, развел в стороны ее тонкие белые руки и крепко, всей своей тяжестью прижимает их к земле. Руки стремятся высвободиться, дрожат и дергаются, губы девушки быстро шепчут: "Ребята, не делайте так, не надо!
   Отпустите меня, ребята, отпустите..." Рядом с ней лежит раскрытая сумочка, из которой на мох высыпалось немного мелочи, расческа, зеркальце и письмо, которое начиналось словами: "Единственный мой, каждый час я думаю о тебе, я буду очень ждать твоего возвращения". Сам не зная для чего, Бамбан взял это письмо себе, а потом Зумент всей ораве читал его вслух. Они ржали, а Зумент сказал: "Был единственный, а теперь нет. У нас все принадлежит коллективу".
   Бамбан пытается отогнать воспоминания, но губы сами шепчут: "Ребята, не делайте так!" И уже не понять, кто это говорит - он сам или та чертова плакса в лесу. Но и у него катятся по щекам слезы, а тут еще вдобавок на безволосую голову падают с веток холодные капли, и от этого его всего трясет, как в лихорадке.
   - Ребята!.. - кричит оп еще раз, ж опять впустую.
   Кругом лишь мокрый, чужой и враждебный лес, и он брошен в этом лесу на произвол судьбы. Бамбан ползет на четвереньках к кострищу, с отвращением глядит на облепленного пеплом и сосновыми иголками безногого кролика. Во рту сразу делается противно. Бамбан рвет мох и забрасывает им остатки вчерашнего ужина.
   Знобит, и голодно. Бамбан нагибается и дует в золу.
   Угольки начинают тлеть, и вскоре уже дымок пощипывает глаза. Он бережно придвигает головешки к углям, снова дует, покуда не появляется язычок пламени.
   Бамбану удается набрать немного веток и подбросить в огонь, но надолго их не хватит. Отползая подальше, Бамбан находит наполовину вывороченную из земли елочку с пожелтевшей хвоей и притаскивает ее к костру. В лицо приятно пышет жаром. Но сколько можно сидеть так на одном месте, надо же выбираться из лесу, найти кого-то, кто оказал бы помощь. Но кого? Он же никому не смеет показаться на глаза.
   И Бамбана охватывает столь невыносимое и жуткое чувство отверженности, что мальчишка опускает голову на колени и безмолвно плачет, впадает в забытье. Вот тебе и заграница, вот тебе и вольная жизнь!
   Так и будет он тут сидеть, пока не умрет. А ночью придут волки и сожрут его с костями, с потрохами.
   Как хорошо и тепло было дома на широченной, из двух матрацев, постели рядом с братьями и сестренками! Бывало, иной раз такую возню затеют, визг стоит, подушки летают по комнате, настоящая война! В особенности когда матери не бывало дома. А если и была, и раздавала направо и налево шлепки и затрещины - порядка все равно никогда не было. Восемь ребятишек - не шутка. Каждый что-то делает, хватает, тащит, бежит, вертится, говорит или хохочет - пойди угомони их. Родительница этого роя, маленькая и круглая, пахнущая пивом и размахивающая руками, каталась среди них колобком, никто ее не слушался, и кутерьма царила несусветная. Время от времени в этом "обезьяннике" появлялся худощавый мужчина с длинной жилистой шеей и узким лицом. Он с некоторым испугом оглядывал комнату, большую часть которой занимал матрац, и тут же исчезал. Отец работал на железной дороге и не бывал дома сутками, а то и неделями. Когда он приходил, мать на время забывала о детях и принималась ругаться с мужем. Ее скрипучий голос, словно треснутая заезженная граммофонная пластинка, повторял одни и те же упреки. Водки отец употреблял чересчур много, денег давал чересчур мало, а когда не пил, то приставал к ней и множил ораву их несносных потомков.
   Муж слушал, слушал, потом вскакивал и бежал в пивную. Возвратяеь, распевал песни про белый цветик на озере и про молодость, которая более не вернется, потом обнимал и громко целовал свою толстуху женушку. Дети росли, предоставленные самим себе. Мать работала на пивном заводе у разливочного автомата, а после работы в лучшем случае успевала сварить большую кастрюлю супа и заштопать дыры на чулках и штанах.
   Когда бамбанята подрастали, они перекочевывали на улицу, и шум в доме на одну восьмую становился слабее. Соседи проклинали свою горькую судьбу, уготовившую им жить рядом с "галдящим бамбанником", как они называли семью Бамбанов.
   А сейчас Бамбан вспоминает об этом с тоской, как о чем-то хорошем и безвозвратно минувшем. Когда начинает пробирать холод, он встряхивается и подкидывает в угли пару сучков. Пламя превращает их в раскаленные стерженьки, потом яркий цвет тускнеет, и они подергиваются серой пленочкой пепла.
   Зумент его подцепил на улице. Бамбан не знает, как эю произошло. Зумент позвал, он и пошел за ним.
   Это получилось само собой, разве можно было ослушаться Жука? Это означало бы вечно ходить с синяками под глазом, в то время как под крылышком у Жука он мог лупить других. Потом настала пора душных и переполненных танцевальных залов, у дверей которых нередко раздавался визг девчонок и хриплое дыхание дерущихся. Затем притихшие к полуночи городские улицы. Его пальцы обшаривали карманы сбитого на тротуар -человека, а рядом стоял Жук и злобно ворчал: "Всего двенадцать рублей, а на вид вроде порядочный. Корочки снимай! Импортные" [Корочки - туфли" ботинки].
   Школа была чистым переводом времени, помехой, мешавшей ему исполнять приказания Жука. Жук командовал им на свободе. Жук управлял им в колонии. Жук был для него всем. И внезапно он остался один, и Жука больше нет. Бамбан оказался ненужным.
   Бесконечно долгий день клонится к вечеру. Бамбан сползал несколько раз за хворостом, пытался разжечь костер, но не получилось, угли совсем погасли.
   Ночь он встречает в темноте. И в душу вселяется страх - дикий, безотчетный, ранее неведомый. Таинственно шелестят верхушки деревьев. Никогда ему еще не приходилось бывать в лесу ночью одному. Ни зги не видать, но отовсюду доносятся странные звуки: не то шорохи, не то отдаленные крики, какое-то перешептывание и крадущиеся шаги. Они близятся, кто-то направляет свой цепенящий взгляд ему в затылок. Сердце, кажется, вот-вот лопнет, и Бамбан, трясясь от страха, утыкается носом в колени и закрывает руками голову. Так проходят часы, каждый из них длиной в целую неделю. "Ребята, не делайте так!" - шепчет ему на ухо сдавленный слезами голос. В отдалении кто-то зовет на помощь, но тот, за спиной, все стоит и смотрит, словно ножом водит по шее. Бамбан знает, чьи это глаза. Это тот подросток, которого он загнал в угол под лестницей и, приставив к животу нож, отнял деньги, а потом избил. Мальчишка не просил пощады, не кричал, только глядел в упор, не отводя глаз. А вот зашевелился мох, и вокруг Бамбана скачет ободранный заяц. Но у него ведь нету ног! Бамбан издает истошный вопль, вскакивает, но тут же валится как подкошенный - ногу пронзает острая боль, от которой перед глазами замельтешили багровые звездочки. Он падает лицом в черничник и кричит, кричит, покуда не выбивается из сил. Так легче. Когда кричишь, не слышно этих ходунов, не слышны их тихие страшные голоса.
   Бамбан даже не отдает себе отчета в том, что уже утро, что потому и деревья теперь различимы. Он кудато ползет, не думая о направлении. Ему попадается па глаза сучок, который может служить клюкой, он подбирает его и дальше продвигается уже скорей. В животе урчит от голода, и все тело словно деревянное.
   Лес кончается, посреди поля несколько домов с белыми шиферными крышами. Там люди.
   Приковыляв на двор хуторка, Бамбан боязливо озирается по сторонам. Дверь открыта настежь. Опираясь на свою палку, он скачет вперед. Ему нужен человек, нужен кто-то, кто с ним говорил бы, настоящий, живой человек. Перебравшись через порог, Бамбан оказывается на кухне и видит хлеб. Посреди стола лежит каравай с потрескавшейся на боках корочкой. Несколько ломтей отрезаны и лежат рядом.