Дробина Анастасия. Погадай на дальнюю дорогу

 
Одному лишь тебе говорила
О любви бесконечные речи,
Одному лишь тебе позволяла
Целовать свои смуглые плечи...
 

   «Настька научила так петь...» – ошеломленно подумал Илья. Краем глаза он заметил, что у дверцы буфета столпились половые, что сам Осетров, поглаживая бороду, внимательно смотрит на Дашку. В окнах ресторана замелькали чьи-то лица. А Дашка, «застыв» голосом на высокой отчаянной ноте, вдруг устало улыбнулась залу, чуть опустила голову, и Илья чуть не перекрестился от страха – удержала лишь гитара в руках, – до того Настькины были эта улыбка, этот жест. Бог милосердный... откуда? Ведь не дочь же она ей!

 
Для тебя одного не страшусь я
Покраснеть перед миром суровым,
Для тебя одного и солгу я
И душой, и улыбкой, и словом.
 

   Голос, освобожденный голос, родившийся в выжженной солнцем степи, бился в потолок ресторана. Только сейчас Дашка показала, на что способна. Впечатление усиливалось тем, что исполнительница оставалась неподвижной, не используя ни одного движения хоровых цыганок, и стояла прямая, тонкая, глядя немигающими глазами в грозовое небо за окном. Зал молчал. Илья видел взволнованные лица, слезы в карих глазах актрисы Несветовой, стиснутые на камчатной скатерти кулаки капитана Толчанинова, по-детски полуоткрытый рот сочинителя Веретенникова. Где-то совсем рядом послышался сдавленный всхлип. Илья скосил глаза – и увидел залитое слезами, бледное лицо Маргитки, зажимающей рот скомканной шалью. «Бог ты мой, да что с ней?!»
   Дашка чуть заметно кивнула Илье. Он едва сообразил, что нужно убавить звук, и звенящий от отчаяния голос снова упал, зазвучал устало, почти равнодушно:

 
Для тебя одного и солгу я
И душой... и улыбкой... и словом.
 

   Дашка закончила на чуть слышной горькой ноте. Закрыла глаза. Илья опустил гитару. Тишина. Голубой просверк молнии за окном. «Сейчас грохнет», – машинально подумал Илья. И «грохнуло» – аплодисменты, крики, скандирование из-за стола студентов: «Бра-а-аво!!!» – и ударивший гром утонул в этом взрыве голосов. Лицо Дашки стало испуганным, она отшатнулась, споткнулась, неловко ухватилась за рукав Ильи.
   – Стой! – шепотом приказал он.
   Но Дашка уже и сама взяла себя в руки, вздохнула, слабо улыбнулась и осторожно шагнула к краю эстрады – кланяться. Илья пошел за ней и правильно сделал: в следующий миг Дашку чуть не сбил с ног кругленький, тяжело пыхтящий купец Вавилов, размахивающий, как штандартом, пачкой ассигнаций. За Вавиловым налетел Толчанинов с букетом лилий, его оттеснил Веретенников, орущий на весь ресторан бледному Заволоцкому: «И вы мне будете говорить, что цыганская песня умерла?!» А затем все трое поспешили освободить дорогу порывисто взошедшей прямо на эстраду актрисе Несветовой. Та величавым жестом отстранила поклонников, обратила на миг к залу взволнованное по всем правилам лицо с блестящими от слез глазами и своим знаменитым хрипловатым контральто произнесла:
   – Как странно, что ты понимаешь, о чем поешь. Ты еще так молода... Впрочем, это быстро пройдет... – Она тонко улыбнулась залу, пожала руку недоумевающе молчащей Дашке и эффектным движением стряхнула с пальцев все кольца. – Прими эту пыль из моих рук. И пой всегда так, как сегодня.
   «Пыль» Дашка сунула отцу, и Илья поспешил поскорее спрятать мерцающую пригоршню в карман, опасаясь, как бы актриса не передумала. А за Несветовой с воплями «Браво! Брависсимо! Бесподобно!» на эстраду ворвалась толпа студентов, которые тут же подняли Дашку на руки. Но тут дебютантка перепугалась по-настоящему и закричала в голос. Илье пришлось бесцеремонно растолкать учащуюся братию, схватить всхлипывающую Дашку в охапку и унести из зала.
   Но зато что началось в уборной! Первым на Илью налетел, крича и размахивая руками, Кузьма, за ним накинулся Ванька Конаков, следом навалилась всеми семью пудами Стешка, и Илья чудом удержался на ногах. Дашку окружили молодые цыганки, которые смеялись, целовали ее наперебой, и, к своему изумлению, Илья не заметил ни одной завистливо прикушенной губы, ни одного нарочито презрительного взгляда. Тут же откуда-то появилось шампанское. Едва успели выпить – распахнулась дверь, и в уборную повалили друзья во главе с Толчаниновым. Крошечная комната мгновенно наполнилась цветами, приторный запах лилий стоял в воздухе, тяжелые красные розы покрыли стол. В сотый раз отвечая на поздравления, Илья вдруг услышал, как возле двери паршивец Яшка важно спрашивает у кого-то:
   – Господа, вам моя невеста нужна?
   Разозлившись, Илья тронулся было к двери с намерением выяснить, кто там кому невеста, но вдруг застыл на полушаге. Только сейчас он заметил, что Маргитки давным-давно нет в уборной – только ее шаль с кистями свешивалась со спинки стула. Илья взглянул на Дашку – та утонула в толпе поздравляющих. Отвернувшись, он быстро вышел.
   Конечно, Маргитка была на заднем дворе. Конечно, с Паровозом. Вор облапил ее, словно девку с Грачевки, прижал к стене, и до Ильи доносился только сердитый шепот:
   – Ошалел? Пусти... Какого тебе еще черта? Пошел вон, крик подыму, ей-богу!
   Сенька что-то отвечал ей, но что, Илья не мог разобрать. Но и без этого потемнело в глазах. Он подошел к Паровозу и молча оттеснил его от Маргитки. Сенька проворчал «Какого черта?..» и оглянулся.
   – А, ты... – без всякого удивления протянул он. – Что тебе, мора, заняться нечем?
   – Оставь девочку, парень, – сдавленно сказал Илья.
   – А ежели не оставлю? – растягивая слова, спросил Сенька.
   – Семен! Илья! Христа ради, люди кругом! – заволновалась Маргитка.
   Повернувшись к ней, Илья зашипел по-цыгански:
   – Ты что же, потаскуха, последнюю совесть потеряла? Как сука! Под забором! И с кем?! Да что он тебе пообещал, этот кобель? Ты же цыганка, погляди на себя! Совсем истаскалась, шваль!
   Первые мгновения Маргитка молча, изумленно слушала его. Ее глаза казались в темноте огромными и черными. Затем вдруг они сузились, верхняя губа по-собачьи вздернулась над некрасиво оскалившимися зубами, и прежде чем Илья успел заметить эту перемену, Маргитка набрала воздуху и завизжала на весь переулок:
   – Что?! Как ты сказал? Кто я, повтори, сволочь паршивая! Повтори мне в лицо, что ты сказал! Я – сука? Я – потаскуха?! Да кто ты такой, чтобы мне это говорить? Да я тебе сейчас зоб вырву! Кто ты мне – отец? Брат? Или муж, может быть?! – Маргитка хрипло расхохоталась. – Муж ты мне? Да? Муж?! Да чтоб тебе сдохнуть, внуков не дождавшись! Чтоб мать твою из гроба выкинули! Чтоб тебе твоя Настька на навозной куче с золотарем изменила, гад вонючий!
   Илья молчал, понимая, что девчонка зашлась и теперь ее не заткнешь. Оставалось лишь молиться, чтобы на задний двор не вышел никто из цыган. Сенька Паровоз стоял прислонившись к стене, озадаченно слушал поток непонятных для него слов, поглядывал то на Илью, то на Маргитку. А та вопила все громче, размахивая руками и скаля зубы прямо в лицо Илье. С заворчавшего неба упали первые капли, но Маргитка даже не заметила их.
   – Ты мне всю жизнь разломал! Ты всю меня по ветру пустил! Ты из меня свою подстилку сделал, и я теперь – сука?! Да как у тебя язык не отсох, старый мерин? Как у тебя глотка не сгорела?! Да чтоб твои глаза полопались и вылезли, чтоб твоя печенка позеленела, чтоб кишки выпали наружу! Тер-петь тебя не мо-гу!!! – В ярости она сорвала с себя монисто – блестящие монетки брызнули в стороны, посыпались в грязь, одна ударила Илью по лицу. Он невольно зажмурился, а когда открыл глаза, Маргитка уже взбегала по крыльцу. Еще миг – и тяжелая, разбухшая дверь захлопнулась за ней. В наступившей тишине ясно слышался звон гитар из ресторана.
   – Ох, огонь-девка... – послышался мечтательный голос, и Илья вздрогнул, сообразив, что Паровоз так и не ушел. – Что, мора, – огреб по полной?
   – Замолчи.
   – Я-то замолчу. – Паровоз закурил папиросу, розовый свет на миг озарил его лицо, забился огоньком в темных, в упор глядящих на Илью глазах. – Ты вот что, Илья Григорьич... Отвязался б ты от нее, что ли.
   – Что? – Илья не поверил своим ушам. Паровоз знает?..
   – Отстань от девки, говорю. – Сенька затянулся, выбросил почти целую папиросу в грязь. – Тебе она без надобности, поиграешь – выкинешь. И молода она для тебя, как хошь. А я...
   – А с тебя ей какой навар? – взял себя в руки Илья. – Не сегодня-завтра по Владимирке пойдешь.
   – Это как кривая вывезет, – ухмыльнулся Паровоз. – Но помяни ты мое слово – через неделю в хоре с тридцатью тысячами буду. С Дмитрием Трофимычем у меня давний уговор. Плачу деньги – и забираю девку. В Крым с ей поеду.
   – Может, и женишься? – зачем-то спросил Илья.
   – Может, и женюсь, – жестко, без улыбки ответил Паровоз. – И запомни, этот разговор у меня с тобой последний. Я долго упрашивать не обученный. И чичас бы с тобой не балакал, да Настасью Яковлевну жалко. Подошвы ее ты не стоишь. Все, прощевай.
   – Ну, напугал... – сказал Илья в спину уходящему Семену.
   Тот не оглянулся и вскоре исчез в темноте, только чмокнула невидимая грязь, когда вор перепрыгивал через забор. Илья постоял немного на крыльце, слушая, как в черном небе рокочет гром. А когда налетевший ветер затрепал ветки кленов и хлынул ливень, вернулся в ресторан.
 
   Домой приехали глубокой ночью, под проливным дождем. Бежать с Грузинской на Живодерку было близко, но гитаристы боялись за инструменты, да и певицы закричали, что выстудят голоса, и молодым цыганам пришлось, обвязав головы рубахами, мчаться на угол Садовой за извозчиками. Со всем этим провозились больше часа, но когда пролетки, дребезжа и чавкая колесами по мокрой земле, подкатили к Большому дому, там горели все окна. Цыгане, прикрывая головы гитарными футлярами и шалями, толпой помчались в дом. Вместе с ними, забыв, что он сегодня в хоре за старшего, умчался и Ванька Конаков, и Илье, на свою беду задержавшемуся, пришлось рассчитываться с извозчиками. В дом он вошел один, мокрый и злой. Первым, кто попался ему навстречу, был отчаянно зевающий Митро.
   – Ну, как? – спросил Илья, хотя унылая физиономия Митро говорила сама за себя.
   – А-а, черти вас всех раздери...
   – Опять?
   – Ну да! Девятая уже! Совсем совесть потеряла проклятая баба! Назло мне, что ли, она это делает? Режет, без ножа режет, оторва! Все по миру пойдем! Где я приданого на этот Смольный институт наберу, где?! Чертова курица, семнадцать лет замужем, а рожать не выучилась! И все из-за тебя! Все ты! Зачем заставил меня ее из табора украсть?
   – Да будет тебе... – Илья не обижался. – Какие твои годы, морэ? И приданого насобираешь, и сына еще одного родишь, а может, и двух... Твой Яшка один семерых стоит. И девки твои – красавицы, тебе за них господа сами заплатят – лишь бы отдал.
   – Ай... – отмахнулся Митро. – Ладно, как спели? Как Дашка? Наши кучей влетели, орут, галдят – Дашка, мол, весь ресторан на уши подняла!
   – Так и было. – Илья сунул руку в карман, вытащил пригоршню колец. – Все до единого, спроси хоть всех наших.
   – Верю, – зевнул Митро. – Кинь там в горшок, завтра сочтем. И иди спать, остальные вон расползлись уже.
   Больше всего Илья надеялся, что Настька уже легла. Повалиться бы сейчас на кровать, уткнуться в подушку и заснуть... если выйдет. И не думать об этой потаскухе, и об этом мазурике, и о себе, старом дураке, и о том, что кричала Маргитка, срывая с себя монисто и по-собачьи скалясь ему в лицо... Но войдя в комнату, Илья понял, что о сне нечего и думать: на кровати сидела Дашка, Настя обнимала ее, рядом стоял и улыбался Гришка с подбитым глазом, а сидящий на полу в обнимку с гитарой Яшка радостно, взахлеб тараторил:
   – Я поначалу-то сам испугался! Все, думаю, голос у ней пропал, или липитировала мало накануне, или под скрипку привыкла, а под гитару не пойдет... Какое! Как взяла на «для тебя одного» наверх – мать моя честная! У меня аж в поджилки вдарило, сроду такого не слыхивал! Рая ошалели просто, тетя Настя, клянусь! Табуном на эстраду кинулись, Илья Григорьич Дашку от греха подальше на руках утащил, так они за ним следом! Полна комната цветов дорогущих, конфет надарили – Дашка всем девкам раздала. Брильянты горстями!
   – Да не горстями, не выдумывай, – урезонила его Дашка. Затем вдруг повернула голову. Тихо позвала: – Дадо, ты?
   – Я. – Илья вошел, встал у окна.
   Он еще и не сказал ничего, а Настя сразу перестала улыбаться. Илья не заметил, сделала ли она какой-то знак молодым или они сами сообразили, но через минуту в комнате уже никого не было, лишь поблескивала на полу забытая Яшкой гитара. Не оглядываясь, Илья ждал. Вот сейчас спросит: «Что с тобой?»
   – Что с тобой? Прямо лица нет...
   – Устал я что-то, Настя, – сказал он, глядя в залитое дождем окно. Знал, что говорит это без пользы, молился про себя – господи, удержи, Настька ни при чем... Но жена подошла, тронула за плечо... и господи не удержал. – Ну, чего тебе надо?! Почему не спишь?! Какого черта полна комната сопляков этих? Утро скоро, а им все неймется! И сколько разов тебе говорить – ложись, не жди меня! Дура ты, ей-богу!
   Настя изумленно смотрела на него. Когда Илья, плюнув на пол, умолк, она отошла к кровати. Не поворачиваясь, сказала:
   – Ну, дура так дура. Ты зато умный за двоих. Спать будешь или уходишь?
   – Куда я пойду на ночь глядя? – огрызнулся он, но злость уже схлынула, и стало не по себе.
   С минуту Илья еще медлил, ожидая, что жена, может быть, заговорит с ним. Но Настя разделась, села на край постели, и стало ясно, что она вот-вот потушит лампу. Он дождался этого. И уже в темноте подошел, сел рядом, уткнулся в ее теплое плечо.
   – Устал я, Настька... Прости меня.
   Настя погладила его по голове. Погладила молча, но Илья заметил, как дрожит ее рука. Никогда еще он не чувствовал так остро свою вину перед ней.
   – Ну, что ты молчишь? Ну, давай, ругай меня... Скажи: «Всю жизнь мне разломал...»
   – Это чем ты себе голову забил? – помолчав, тихо спросила Настя. – Ну, что с тобой, Илья, господи? Не ладится что-нибудь? Дела не идут? Хоть бы мне сказал, не чужие ведь, слава богу...
   Скажешь тут, как же... И захочешь – язык не повернется. Эх, морэ Смоляко, плохи твои дела... Понимая, что надо бы встать, залезть под одеяло, утащить за собой Настьку, Илья не мог даже пошевелиться. И вздрогнул, когда Настя спокойным, будничным голосом спросила:
   – Когда уезжать думаешь?
   – Куда уезжать? – От удивления Илья обрел дар речи.
   – В Оскол. Мы же с тобой с самого начала так считали – лето проживем и поедем. Завтра уж август, скоро захолодает.
   Илья молчал. Он бы много дал, чтобы заглянуть сейчас в Настькино лицо, понять – в самом деле она хочет ехать или же... Но голова, отяжелевшая, гудящая, не поднималась хоть убей.
   – Что тебе здесь не сидится? Поешь, с хором ездишь... Гости вон каждый день наезжают.
   – Да не ко мне же наезжают. К девкам – к Иринке, к Маргитке... Ну да, Толчанинов, Заволоцкий... Да ведь не я же им нужна, им свои годы молодые вспомнить хочется, себя, красавцев без седины, меня, девчонку... Вспомнят, утешатся и дальше заживут. Прежними-то все равно не станем, ни они, ни я. Все водой утекло...
   – Не говори так. Ты и сейчас лучше всех этих.
   Настя молчала. Илья уже и не надеялся, что она вновь заговорит, когда услышал тихое:
   – Спасибо тебе.
   Он ничего не сказал. По-прежнему сидел, глядя в пол, силился проглотить ставший в горле ком.
   – Здесь-то мы в гостях, Илья, а в Осколе – дома. Я погостила, поглядела на своих всех, детей показала, чужих посмотрела – чего еще? Теперь я и в Осколе буду с вами в трактире выходить.
   – А раньше боялась, – напомнил Илья.
   – Да... Думала, меня пугаться будут. – Настя вымученно улыбнулась, прикоснувшись кончиками пальцев к шрамам на щеке. – А тут гляжу – ничего. И внимания никто особо не обращает. Поедем, как дела закончим?
   – Какие дела? – не понял Илья.
   – Дашка вон, кажется, замуж собирается...
   – Не отдам.
   – Почему?
   – А вот так и не отдам! – обозлился Илья. – Вон как она звездой сегодня светилась! На весь ресторан! А этот босяк Яшка кто?!
   – Моего брата старший сын! – отрезала Настя. – Первый в хоре баритон, вторая гитара. На ногах стоит, весь Конный рынок его знает, а парню семнадцати нет. Что тебе еще надо?
   – Ну, не знаю, поглядим... – проворчал Илья. – Что-то он сватов засылать не торопится.
   – Не торопится, потому что ты ему запретил. Дождешься, что Дашка с ним сбежит.
   – Вот им обоим и тебе тоже! – Илья сложил сразу два кукиша, поднял глаза на жену, увидел, что она улыбается, и сердце немного отпустило.
   Он встал, разделся, полез под одеяло. Минуту спустя Настя улеглась рядом, и Илья, закрыв глаза, прижался щекой к теплым волосам. Вполголоса сказал, сам не зная зачем:
   – Сволочь я у тебя.
   – Ну, с ума сошел, ей-богу... Пьяный ты, что ли, Илья? Что с тобой сегодня? – Настя обняла его, снова погладила, как мальчишку, по голове. – Успокойся и спи, ради бога. Ты ведь и вправду устал, из-за Дашки беспокоился, что я – не вижу? Надо было мне с вами ехать, только вот Илона... Спи, спи, Илюша. Спи, завтра все пройдет.
   Ничего она не знала... Приподнявшись, Илья хотел было сказать жене еще что-то, но усталость навалилась чугуном, он уронил голову на подушку и, уже засыпая, чувствовал ладонь Насти на своем плече. Чувствовал и не в силах был отстраниться.
 
   – О-о-о, сволочь проклятая, гад, ненавижу, ненавижу, убью!!!
   Маргитка плакала навзрыд, уткнувшись головой в подушку и изо всех сил молотя по ней кулаками. Рядом сидела Дашка, еще не снявшая своего синего платья. Уже четверть часа она слушала этот поток проклятий, не пытаясь вмешаться. Когда же Маргитка швырнула подушку в открытое окно и по-собачьи завыла на одной ноте: «у-ы-ы-ы-ы-ы-ы...» – Дашка протянула руку и тронула ее за плечо. Маргитка подскочила как ошпаренная и заголосила с новой силой:
   – Отстань от меня, дура! Не лезь, не трогай! Чтоб у тебя голова набок свернулась, чтоб ты сквозь землю провалилась, чтоб вы все, проклятые, попередохли! Чтоб мне не видеть вас больше никогда! Ой, пхэнори, да что же я теперь делать-то буду-у-у-у?..
   Закашлявшись, Маргитка вцепилась в растрепанные косы и закачалась из стороны в сторону.
   – Кто тебя обидел? – спросила Дашка.
   Маргитка молча, неистово затрясла головой.
   – Мне ты можешь сказать?
   Маргитка начала всхлипывать. Дашка погладила ее по руке.
   – Ладно, как хочешь. Только не кричи больше, цыгане сбегутся. Водички принести?
   – Подожди! – Маргитка вдруг мертвой хваткой вцепилась в ее локоть. – Я уймусь, только ты не уходи! Сядь сюда, со мной!
   – Да я тут, тут... – Привставшая было Дашка неловко села на смятое одеяло. – Сколько захочешь, столько и буду сидеть. Ты, если надо, плачь, только не на весь дом. Зачем всем знать?
   – Твоя правда.
   Маргитка старательно высморкалась в полотенце, встала, высунулась в окно. Ветви старой ветлы доставали до подоконника, по поникшим листьям барабанил дождь. Маргитка подставила ладони под холодные капли, протерла лицо, вернулась на постель.
   – Скажи, Дашка, это... это плохо, стыдно? Что я одного цыгана больше жизни люблю?
   – Что ж тут стыдного?
   – А если голову совсем потеряла?
   – Да это тоже не беда. – Дашка подняла ноги на кровать, обняла колени руками. – Он тебя обидел?
   – Да! Ненавижу я его!
   – А сказала – любишь. – Дашка задумалась. – Если любишь, то ненавидеть нельзя, наверное...
   – Да? А если он... если он... – Маргитка задохнулась от возмущения. – А если он меня плохими словами назвал всякими, а? Тогда что?
   – Ну, дурак, значит. – Дашка помолчала. – А что, простить совсем не можешь?
   – Да ведь и я ему тоже наговорила... – вздохнула Маргитка, вытирая кулаком распухший нос.
   Дашка улыбнулась.
   – Что же, этот цыган из наших?
   – Ну-у... – настороженно протянула Маргитка.
   – Не скажешь?
   – Нет!
   – Да что ты взбрыкиваешь? Как хочешь. Клещами я тяну из тебя?
   Дашка встала, начала расстегивать платье. Маргитка подошла помочь ей. Лицо ее стало напряженным: она собиралась с мыслями.
   – Слышишь, Дашка... Попросить тебя хочу.
   – Говори, – отозвалась из-под платья Дашка.
   – Сделай только так, как я скажу. Сейчас мы с тобой спать ляжем, а утром я потихоньку из дома уйду. Ты подождешь, пока наши внизу соберутся, – только все-все, до единого! – и скажешь, как будто просто так... Вот что скажешь: «На Калитниковском сегодня солнышко, можно зябликов ловить». Запомнила? Кому надо – поймет. А если спросят, к чему ты об этом, говори: «Маргитка так сказала».
   – А если дождь будет? – улыбнулась Дашка.
   – Не будет никакого дождя! – Вскочив, Маргитка кинулась к окну. – Вон там просветы уже, небо чистое! Все запомнила, не спутаешь? Скажешь так?
   – Скажу, не волнуйся. Все сделаю, как надо. – Дашка наконец разделалась с платьем и аккуратно повесила его на спинку стула. – А сейчас, сделай милость, ложись. Не выспишься, да еще зареванной окажешься, тебя твой цыган завтра испугается.
   – Да, да... – Маргитка нырнула под одеяло. Закинув руки за голову, вспомнила: – Как ты пела сегодня – восторг... Ни одна из наших кобыл так не сможет. Спой сейчас что-нибудь, а?
   – Люди спят.
   – Потихоньку! Вот эту спой, которую ты с Ильей... с твоим отцом. «Тумэ, ромалэ». Вот я дура, подушку выкинула, как же теперь...
   Маргитка свернулась уютным клубочком, закрыла глаза. Дашка на ощупь нашла подоконник, села на него, запела вполголоса. И пела, борясь с душившей ее зевотой, до тех пор, пока с постели не донеслось ровное, умиротворенное сопение.

Глава 11

   Нижнюю комнату Большого дома заливало солнце. Оно било в окна слепящими столбами, словно стремясь наверстать вчерашнее, и на полу лежали длинные пятна света, испещренные тенями ветвей. За раскрытыми окнами носились стрижи, в ветвях акации с писком дрались воробьи. Подоконники покрывал тополиный пух. Шел второй час дня, но уставшие ночью цыгане не спешили выходить из комнат. Заспанный Илья обнаружил внизу лишь Кузьму, сидящего по-турецки на полу и сердито подшивающего обрывками кожи старый валенок. Кожа была тоже старая, протыкаться не хотела, то и дело рвалась. Кузьма злился, чертыхаясь, хлопал валенком об пол (тот в ответ мстительно выбрасывал клубы пыли), начинал все сначала. Услышав скрип двери, он спрятал было валенок за диван, но, увидев входящего Илью, вытащил снова.
   – Это тебе не спится? Я думал – Трофимыч...
   Илья присел рядом.
   – Чего ты его мучаешь? На что тебе валенки летом? Как хочешь, морэ, а без головы ты.
   – Сам без головы, – невнятно отозвался Кузьма, зубами вытаскивая из валенка иглу. – О, зараза, чтоб тебе провалиться... На Сушке за эти штиблеты не меньше полтины дадут.
   – Опять, значит, в запой? – помолчав, спросил Илья.
   – Опять, – спокойно ответил Кузьма.
   – Бросить не можешь?
   – Нет.
   – Может, не хочешь?
   – Может.
   – А что тебе Митро запоет?
   Кузьма отмахнулся, снова занялся валенком.
   – Сколько тебе лет, морэ? – спросил Илья.
   – Ой, старый стал, как твоя собака, – усмехнулся Кузьма. – Тридцать два в осенях стукнет. Или нет... Что я, господи... Тридцать три уже.
   – Не мальчишка ведь. Бросил бы давно эти глупости, женился бы, детей накидал. Все-таки не свет клином на этой...
   – Слушай, брильянтовый, надоел! – вскипел Кузьма. – Что, еще ты мне будешь кишки мотать? Не ваше это дело, ясно? И ее не трожь! Я к тебе небось не лез, когда ты со своим бабьем разбирался!
   Валенок полетел в стену, ухнул, выбросив рыжее облако пыли, свалился на пол. На минуту в комнате стало тихо, лишь воробьиный гомон звенел за окном. Затем Кузьма невесело усмехнулся.
   – Ладно, не серчай.
   – Ничего.
   Кузьма сходил за валенком и собрался было продолжить свое занятие, но дверь отворилась снова, и в залу вошли дочери Митро, Иринка и Оля, – в домашних свободных юбках и кофтах, еще сонные, зевающие, с кое-как заплетенными косами. Увидев мужчин, они чинно поздоровались, присели на диван, тихонько, хихикая и прыская в кулаки, начали вспоминать вчерашнюю ночь. Вслед за ними явились молодые парни во главе с Яшкой, которые тут же окружили Илью: им нужен был совет для очередной операции на Конном рынке. Обсуждая с Яшкой бабки и зубы стоящего на конюшне сивого мерина, которому было сто лет в обед, но которого Яшка был намерен во что бы то ни стало сбыть с рук, Илья вынужден был признать, что башка у парня работает неплохо.
   – По-моему, парень, доходяга твоя обморочная. Я вчера глазом кинул... По пятну на лбу видать.
   – Знамо дело, обморочная, Илья Григорьич. – Яшка скупо усмехнулся. – Я ему вчера на это пятно бородавку восковую пристроил и салом замазал. Если мужик сам не барышник – сроду не догадается!
   – Удержится бородавка-то?
   – Медведь не оторвет! Да еще, когда толкать будем, надо, чтобы он копыто под себя не подворачивал. Укладывается, худоконок чертов, и подворачивает! Любому лаптю видно, что через год кила будет! Как быть-то, Илья Григорьич?
   Отвечая на жадные вопросы парня, Илья то и дело взглядывал на дверь. Комната постепенно заполнялась цыганами, в кухне пыхтел самовар. Пришла Марья Васильевна, спустились Катька и Тина, заглянула Стешка с дочерьми, в окна просунулись разбойничьи рожи братьев Конаковых, вошла Дашка в новом белом платье, и только Маргитки все не было и не было. Когда же в зале появилась Настя, Илья заставил себя повернуться к двери спиной. Хватит... И так уже Настька что-то чует, разговоры эти, мол, когда уедем? – неспроста.