Дробина Анастасия. Погадай на дальнюю дорогу

   – И что – сбылось? – серьезно спросил Сбежнев.
   Настя не ответила, снова улыбнулась, опустив ресницы. Илья, стоящий рядом, знал: больше ничего не скажет. Отчетливо понимая, что ни Настьке, ни князю он тут не нужен, чувствуя, что надо бы уйти или, на худой конец, отойти к цыганам, он не мог этого сделать.
   Так вот откуда у нее эти бусы... Подарок сбежневский сберегла. Столько лет, чертова баба, берегла, и не потеряла, не подарила, не продала, как все остальное, как даже то, что он, Илья, дарил ей... Сохранила и нацепила сразу же – вот, мол, любуйся, князюшка милый, как я тебя помню, как любила... А князюшка и рад стараться. И ежу понятно, что из-за нее, Настьки, он и не женился. И врет, что случайно мимо проезжал, наверняка рассказали друзья, тот же Толчанинов или Строганов, что Настька в Москве, вот и понесся, как за святым спасением... Тьфу. Совсем совести у господ не стало, к чужим женам лезут в открытую. Что же Сбежнев так смотрит на Настьку? Неужто забыл, что законный муж здесь, рядом, и долго терпеть не станет? И плевать на Митро, и на цыган плевать – если этот князь еще хоть раз на его жену вот так посмотрит, он...
   Настя поудобнее устроила на колене гитару.
   – Что же мне спеть вам, Сергей Александрович?
   – На твой выбор. Я ведь так давно тебя не слышал... Хотя, впрочем, нет. Спой, если не в тягость, «Снова слышу».
   – Да ведь эту песню на два голоса надо, – улыбнувшись, возразила Настя, – а лучше на три петь. Вот, если дозволите, моя Даша...
   – Нет, – перебил ее Сбежнев. И тут же смущенно улыбнулся, кинув взгляд на Дашку. – Пусть меня простит твоя дочь, я не сомневаюсь – она прекрасная певица, у вас с Ильей и не могла родиться иная... Но я хочу слышать тебя. Только тебя.
   – Ваша воля. – Настя задумчиво перебрала струны.
   Аккомпанемент романса был трудным, Илья знал наверняка, что сама Настька его не вспомнит. И точно – через минуту она обернулась к нему, взглядом прося помощи. Всего-то и нужно было подойти и взять на гитаре с десяток аккордов, но Илья отвернулся, медленно отошел. Стараясь не встречаться взглядом с цыганами, уставился в окно, за которым в темноте сада шуршал дождь. Хмуро подумал: и чего, в самом деле, беситься? Ну, приехал князь, ну, морочит Настьке голову словами всякими... Да ведь она не дура-девчонка, на слова не купится, не побежит за ним, подол задравши. Так, посидит, молодость вспомнит – всего и дел. Илья потер кулаком лоб, вздохнул... и резко обернулся, услышав высокую ноту скрипки.
   Гришка стоял за спиной матери, и лицо его было совсем взрослым, серьезным. Глядя куда-то поверх голов цыган, он касался смычком струн, и казалось, будто грустная мелодия сама собой рождается прямо из воздуха. Вскоре к скрипке присоединились мягкие гитарные переборы, и Илья, вздохнув, понял, что Настька вспомнила-таки аккомпанемент. Короткий аккорд, пауза – и голос:

 
Снова слышу голос твой, слышу – и бледнею,
Расставался, как с душой, с красотой твоею...
Если б муку эту знал, чуял спозаранку, —
Не любил бы, не ласкал смуглую цыганку.
 

   Краем глаза Илья заметил какое-то движение у двери. Он повернул голову и увидел Маргитку, заглядывающую в комнату из сеней. Поймав взгляд Ильи, она поманила его и тут же скрылась. Какое-то время Илья медлил, затем осмотрелся и, убедившись, что внимание цыган поглощено Настей и князем, не спеша вышел из комнаты.
   В сенях было темным-темно.
   – Девочка, где ты?
   – Здесь, на сундуке.
   – Что случилось? Зачем? Народу полон дом. – Илья на ощупь нашел руку Маргитки, притянул ее к себе. – Ты дрожишь вся, что с тобой?
   Маргитка вырвала руку. Отрывисто спросила:
   – Ну, что, – видал?
   – Что? – растерялся он.
   – Настьку свою! Крокодилицу свою! И этого гаджо! Видал? Понравилось? Вот и попробуй мне теперь голову дурить, как она тебе верной семнадцать лет была. Ни за что не поверю!
   – Не верь, коль не хочешь, – мрачно сказал Илья. – Не твое это дело.
   – Ах, не мое?! – взвилась она. – Илья, да ты ослеп, что ли? Ты посмотри на свою Настьку – она же засветилась вся, как князя увидала! Всякий стыд потеряла, прямо на лестнице на шею ему кинулась, а сама старуха давно!
   – Чайори...
   – Ну, давай, давай, дожидайся! – продолжала бушевать Маргитка. – Жди, пока она тебя на всю Москву опозорит! Дэвлалэ, где ж ты свой ум похоронил, морэ?! Да ты подумай, что делать-то будешь, если Настька твоя с князем пойдет?
   – Да ничего не буду делать, – через силу ухмыльнулся Илья. – С тобой в Бессарабию уеду.
   Он сказал это в шутку и никак не ждал, что Маргитка вдруг всплеснет руками и кинется ему на шею, чуть не задушив:
   – Господи, Илья... Милый мой, золотой мой... Ты сам сказал, ты сам, не я... Илья, надо ехать нам... Пойми, надо ехать, ждать нельзя...
   – Ку... куда?
   – Ты же сам сказал – в Бессарабию! В степи табунные! Хочешь – пойдем к моей родне котлярской, хочешь – веди меня в свой табор. Илья, едем, прошу тебя, прямо сейчас едем! Никто и не хватится! За Настьку не бойся, она одна не останется, князь подберет, она еще счастливой будет, а мы... Илья, не могу я больше так, пора ехать, я же... мне...
   «А может, и правда?» – отчаянно подумал Илья, прижимая Маргитку к себе и зарываясь лицом в ее волосы. Может, и давно надо было сделать это, а не тянуть мерина за хвост невесть зачем. Нужен он разве Настьке? Нет. Пропадет она без него? Никогда. Несчастной будет? Да князь не даст... А дети? Дети взрослые давно. Так чего же он, дурак, дожидается? И боится чего?
   – Едем, Илья? – плача у него на плече, спросила Маргитка.
   – Едем, девочка! – вырвалось вдруг у него. – Едем.
   – Сейчас, прямо сейчас! Илья, брильянтовый, никак ждать нельзя! Я тебе просто говорить не хотела, а я ведь уже третий месяц как... – Она запнулась.
   – Что «третий месяц»? – не понял он.
   – Я, Илья...
   Внезапно совсем рядом прозвучал отчетливый вздох. Маргитка с тихим «ах» отпрянула от Ильи, закрыла лицо руками. Он отодвинул ее. Медленно повернулся. Увидел открытую дверь, полосу света, падающую из зала в сени. И стоящую в этой полосе Дашку.
   Маргитка не выдержала первая. Тихо взвизгнув, она оттолкнула Илью, спрыгнула с сундука и бросилась в темноту. Хлопнули одна за другой несколько дверей, последняя – уже наверху, и опять наступила тишина. Из зала доносились звуки скрипки и гитары, Настин голос. Илья остался стоять где стоял, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляда от лица дочери.
   Дашка медленно пошла через сени. Пошарив ладонями по двери, она отворила ее, на миг впустив в сени сырость и шум дождя, и вышла на двор. Дверь за ней захлопнулась.
   Илья сам не знал, сколько времени он просидел на сундуке, сгорбившись и уткнувшись лбом в кулаки. Сначала он пытался соображать, что теперь будет и что ему делать, но потом бросил: делать было нечего. «Сволочь ты, дэвла... Зачем же ты Дашку... лучше бы уж Настьку прислал...»
   Дэвла, господи, как всегда, не ответил. Глядя в темноту и слушая звуки веселого вальса, доносившиеся теперь из залы, Илья подумал о том, что Дашка никому ничего не скажет. Даже словом не обмолвится – уж ему ли не знать своей дочери? Тем более что и не видела, слава богу, ничего, только слышала... Хотя ведь и этого хватит! Жить-то теперь как? Через неделю ее замуж выдавать, за руку выводить к жениху... Как? После такого-то? Господи, сволочь такая, да почему же Дашка? Почему она? Что ему делать теперь?
   Внезапно Илья вспомнил о том, что дочь ушла туда, на темную улицу, и бродит под ледяным дождем уже невесть сколько времени. С минуту он собирался с духом. Затем вздохнул, поднялся и, провожаемый вальсом из залы, вышел из дома.
   Дашка не ушла далеко. Илья увидел ее стоящую в круге тусклого света под единственным на всю Живодерку фонарем. Илья подошел, ступая по лужам, остановился рядом. Дашка, казалось, не услышала его шагов. Глаза ее смотрели в темноту, губы что-то шептали. По лицу, по слипшимся волосам, по облепившей плечи шали стекала вода. Илья осторожно коснулся ее плеча.
   – Пойдем домой, девочка. Пожалуйста, пойдем.
   Дашка не ответила, не обернулась. Лицо ее болезненно сморщилось, когда Илья поднял ее на руки. Прижав дочь к себе, он почувствовал, что и шаль, и платье ее мокры насквозь, а сама Дашка дрожит с головы до ног. Илья молча, торопливо понес ее к дому.
 
   На следующий вечер Дашка свалилась с лихорадкой. Весь день она проходила бледная, не разжимала губ, зябко куталась в огромную, как попона, шаль, на участливые вопросы цыган отвечала лишь движением головы, а вечером, сидя вместе со всеми в нижней комнате, неожиданно и без единого слова лишилась сознания. Цыгане, не так часто наблюдающие обмороки у своих девчонок, всполошились. Женщины забегали между кухней и залой с горячей водой, полотенцами и травяными отварами. Яшка, никого не спросясь, понесся в Живодерский переулок за ведуньей бабкой Ульяной, и та, едва взглянув на Дашку, сразу сказала: «Лихоманка, чавалэ. Заразная. Таборные у вас гостили третьего дня? Вот от них и подхватила».
   Перепуганная Настя приняла меры. Дашку поместили в одну из маленьких комнатушек наверху, выдворив из нее трех сестер Дмитриевых, которые, впрочем, не возражали: Дашку любили все. Во избежание заразы к больной допускались только мать и бабка-ведунья, про которую Митро уверенно заявил: «Зараза к заразе не пристанет». Яшка долго не желал мириться с таким положением вещей, рвался к Дашке, на весь дом скандалил с Настей, требуя, чтобы его впустили к законной невесте, и обещая в противном случае «вынести к чертям собачьим дверь». Неизвестно, что помогло больше, упрямство Насти или появление на сцене Митро с чересседельником, но в конце концов Яшке пришлось отступиться. Он удовлетворился тем, что занял прочный пост на полу у Дашкиной двери и не покидал его до самого утра. Лишь на следующий день ненадолго спустился вниз – осунувшийся, бледный и злой. Не глядя на притихших цыган, он подошел к ведру, черпнул из него ковшом и жадно принялся тянуть воду, роняя на пол капли. Цыгане переглянулись.
   – Ну, что, чаворо? – осторожно спросил Митро.
   – Плохо, – невнятно отозвался Яшка из-за ковша. – Бред у нее пошел. Сначала ничего было, тихо, стонала только, а потом как закричит! Сперва отца звала, потом эту дуру почему-то, – короткий кивок в сторону Маргитки, – а потом меня тетя Настя от двери прогнала, ничего больше не слышал. А бабка Ульяна оттуда вышла и говорит... – Яшка умолк, снова приник к ковшу.
   – Что говорит, холера тебя возьми?! – взорвался Илья.
   – Говорит... что, может быть... что, может, за попом слать придется.
   Отчаянно, хрипло вскрикнула Маргитка, роняя голову на стол. Илья закрыл глаза. Цыгане тихо, испуганно зашептались. Яшка с сердцем швырнул в угол ковш и быстро вышел.
   Спустя час в залу спустилась Настя. Ее лицо было чужим, застывшим, и никто из цыган не решился задать ей вопрос. Лишь Яков Васильев вполголоса окликнул ее:
   – Ну, как, дочка?
   – Плохо... Бредит... – шепотом сказала Настя. Ее сухие глаза в упор посмотрели на мужа.
   Илья коротко взглянул исподлобья, опустил голову, уставился на свои сапоги. Настя давно ушла, а он все не мог поднять взгляда, чувствуя, как горят скулы, уже зная: все... Вот тебе и не скажет никому. Вот тебе и промолчит. В горячке все сказала, маленькая... Потому Настька и Яшку от двери гоняет. Что теперь будет?
   Пошли один за другим тоскливые, одинаковые дни. Хуже Дашке не становилось, но и лучше тоже, ожидать можно было самого страшного, и в любую минуту. По-прежнему Настя не выходила из комнаты дочери, а Яшку нельзя было оттащить от двери. Даже ночевать он пристроился рядом, принеся из кухни подушку и рваное одеяло. Илья, перебравшийся за печь на кухне, туда, где раньше жил Кузьма, давно уже перестал различать дни и ночи. В ресторан с хором он бросил ездить, и никто не осмеливался просить его об этом: теперь за всю семью Смоляковых отдувался Гришка со своей скрипкой. Ночью Илья часами сидел в темноте, прижавшись лбом к оконному стеклу, по которому сбегали капли дождя, слушал шелест этих капель в саду, дремал, не отходя от окна, просыпался от сквозняка, вставал, делал, чтобы согреться, несколько шагов по темной кухне. Иногда останавливался перед иконой в углу. Спас, едва освещенный красной лампадкой, смотрел недовольно: наверное, помнил, как Илья называл его сволочью. Илья заискивающе крестился, поправлял чуть теплящуюся лампадку, вспоминал единственные знакомые ему слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси...» Смутно догадываясь, что богу этого будет маловато, говорил дальше от себя, как умел.
   «Нет, господи, не сволочь ты, прости цыгана безголового... но совести все-таки нету у тебя. За что Дашку-то? Девочка в чем виновата, господи? Зачем же так-то, у нее же свадьба через неделю должна быть, она и так мало хорошего в жизни видела, слепая она, зачем же вот это, господи, зараза ты этакий? Оставь девочку в покое, оставь, господи, – просил Илья, с ненавистью глядя в мрачное лицо Спаса, отчаянно жалея в душе о том, что не достать этого боженьку с неба, не тряхнуть, не спросить глаза в глаза: – Совсем ты рехнулся, что ли, старый черт? Не видишь, кто на самом деле виноват, чьи это счета, кто по ним платить должен? Что хочешь, господи... Что хочешь, бери, но не трогай Дашку...»
   От бессилия Илья срывался на прямые угрозы и, приблизив лицо прямо к освещенному лампадкой лику, сквозь зубы обещал: ну, погоди, господи... Ну, попробуй только возьми к себе Дашку... Он, ее отец, сей же час следом за ней отправится, и вот тогда, господи, вот тогда и поговорим, и плевать, что ты в своем доме будешь и что ты все на свете можешь. Он, Илья Смоляко, тоже не лыком шит. Еще и нож, и кнут в руках держатся. Спас смотрел недоверчиво, лампадка внезапно накренялась, роняя прозрачную каплю масла на пол. Глядя на дрожащее пятнышко, Илья приходил в себя, с ужасом понимал, что угрожает тому, от которого сейчас все зависит, неловко опускался на колени перед иконой, зажмурившись, просил: прости, господи... Прости, не слушай, бес попутал... Не трогай девочку, возьми меня, я пожил, погрешил, я всюду согласен, даже в ад на сковородку, но не трогай девочку, дай ей пожить, дай порадоваться...
   Бог молчал. За окном стучал дождь. Красный свет лампадки дрожал на стенах, в спящем доме стояла тишина. Илья поднимался, шатаясь от усталости, садился за стол, опускал гудящую голову на кулаки и засыпал на несколько часов тяжелым, не дающим отдыха сном.
   В один из таких дней к нему пришла Маргитка – испуганная, бледная, с растрепанными волосами, кое-как прихваченными сверху красным лоскутом. Илья, сидящий у окна, мельком взглянул на нее, отвернулся. Маргитка молча налила в стакан водки, придвинула к нему. Он так же молча выпил ее.
   – Что же будет, Илья?
   Он не ответил на ее робкий вопрос. Мотнул всклокоченной головой в сторону двери.
   – Иди, девочка.
   – Куда я пойду? – хрипло спросила она, садясь напротив. – Куда я пойду? И чего теперь боишься? Все равно твоя Настька все знает...
   – Что с того? Кроме нее, никто...
   – А мне с этого легче, что ли?! Илья! Да что ты молчишь? – вдруг напустилась она на него. – Что ты молчишь, черт проклятый?! Ты взгляни на себя, на кого ты похож! У тебя же скулы торчат, как у покойника! Иди поешь, поспи, напейся намерть... Видеть я тебя такого не могу!
   Он поморщился, мотнул головой, словно отгоняя комара, и Маргитка умолкла. Подошла к окну; глядя на поникшие кусты сирени, скомкала в руках занавеску.
   – Боишься, Илья? – стоя к нему спиной, спросила она.
   – Боюсь.
   – Настьки?
   – Нет. Что Дашка...
   – Не умрет она. Не бойся.
   – Кто знает, чайори? Эта лихоманка проклятая... Знаю я, что это такое. Если бы ты понимала...
   – Я все понимаю.
   – Ничего ты, глупая, не понимаешь.
   Снова молчание. По-прежнему глядя на улицу, Маргитка сказала:
   – Ко мне человек от Сеньки Паровоза прибегал с утра. Записку принес.
   – Не поймали его еще, Паровоза твоего?
   – Нет пока, но со дня на день словят... Он в Крым едет, зовет с собой, пишет – ждать не может, обложили... Пишет, что сегодня еще успеваем, что ждет...
   – Поезжай.
   – Что?..
   Маргитка отошла от окна, приблизилась, нагнулась к сидящему Илье. Заглянув прямо в лицо, убедилась: не пьян. Еще не веря, переспросила:
   – Мне – уезжать? С Паровозом?
   – Поезжай... если хочешь, конечно. – Илья упорно смотрел в пол.
   – Илья, но я совсем не хочу... Илья, ты же... мы же с тобой... – Маргитка растерянно прижала ладони к щекам. – Ты же сказал – поедешь со мной в Бессарабию... Ты не думай, я не извергиня какая-нибудь, мы подождем, пока Дашка встанет, даже на свадьбу ее останемся, а потом... Илья, не молчи! Илья, не пугай меня! Илья, скажи мне...
   – Прости меня, девочка.
   Беззвучно ахнув, Маргитка села на пол у ног Ильи. Он не поднимал глаз. Помолчав с минуту, глухо сказал:
   – Помнишь, ты меня все спрашивала, почему моя Настька такая? Борозды эти на лице у нее откуда? Я тебе скажу. Это не я сделал. Я бы себе руки отрубил, если б я. Знаешь, какой Настька была? Такой красоты свет не родил. Лучше всех была, светилась... А борозды... Это она меня спасала. Собой закрыла, понимаешь? Если бы не Настька тогда, я бы уже семнадцать лет в могиле лежал. Ни одна цыганка бы так не сделала, ни одна таборная! Варька не сделала бы, а она... Я ведь дурак был, молодой был, с ума сходил по ней. В табор ее притащил, думал – обвыкнется, будем жить, как другие... А она жила и мучилась. Почему не ушла – сам не пойму до сих пор. Дети... А потом еще и Дашка...
   – Что Дашка?
   – Дашка ведь ей не дочь.
   – Ты рехнулся? – завопила Маргитка. – Она ведь на нее похожа!
   – Ничего не похожа. Ты посмотри получше: Настькины – манеры только, а все остальное – мое и той... Была одна гаджи у меня... что теперь говорить. И тогда Настька не ушла. Не знаю почему. Здесь, в Москве, она и с детьми не пропала бы. А сейчас уже что? Сейчас куда мне от нее?
   – Илья...
   – Молчи. Я не могу. Я от Настьки никуда не пойду. Если только сама выгонит, а я – нет... Не могу. И дети, и старый я уже, и она...
   Маргитка вскочила, кинулась к нему, молча, с размаху ударила кулаком в лицо. Илья не почувствовал боли: в ее руке совсем не было силы. Повалившись на пол, Маргитка вцепилась в свои волосы, завыла сквозь стиснутые зубы:
   – Сво-о-олочь... Что ж ты... что ж ты молчал, а?! Что ж ты раньше-то молчал? Да еще врал мне, скотина-а-а...
   – Раньше я сам не знал, девочка... Прости меня....
   – У-у-у, проклятый... – Маргитка сжимала голову руками, по ее лицу, искаженному, с налипшими волосами, бежали слезы. – Чтоб ты подох... Чтоб ты, сволочь, сквозь землю провалился... Чтоб ты в аду сгорел... Как же я жить буду? Как жить? Без тебя – как?!
   – Девочка! – Илья вскочил, рывком поднял ее с пола, прижал к себе, и она прильнула к нему, содрогаясь от рыданий. Страшно хотелось завыть и самому, но Илья боялся, что тогда Маргитка точно сойдет с ума, и только шептал, неловко стискивая в руках ее худенькие плечи:
   – Девочка... Маленькая... Звездочка моя, цветочек мой... Ну, прости меня... Я тебя люблю... Я тебя так люблю, что лучше бы мне на свет не родиться, лучше бы мне не видеть тебя никогда... Я без тебя... я не знаю как... я... Девочка! – Он сжал в ладонях ее залитое слезами лицо. – Одно слово скажи – брошу все! Все брошу! Клянусь! Поедем куда хочешь!
   Маргитка оттолкнула его с такой силой, что Илья чуть не упал. Спиной, не отводя взгляда, начала отступать от него. Уже у двери она повернулась и, коротко всхлипнув, кинулась вон. Илья бросился было следом, но дверь захлопнулась, чуть не ударив его по лицу. С проклятием он сел на пол, сжал голову дрожащими руками. Было тихо. Дождь стучал по крыше. Из угла ехидно смотрел Спас.
   Не разбирая дороги, Маргитка неслась по темным сеням, по лестнице, по верхнему этажу. Она вихрем промчалась мимо спускающейся по ступенькам Насти, рванула на себя дверь и вбежала в комнату, где под стареньким лоскутным одеялом лежала Дашка. Маленькое окно было завешено, и в комнате стоял зеленоватый полумрак. Остро пах остывающий травяной отвар в кружке на столе. В углу, свернувшись клубком, дремала кошка, у двери стояло пустое ведро. Дашка, казалось, спала, и Маргитка невольно задержала дыхание, стараясь не плакать. Это удавалось плохо, и она, зажав рот ладонью, на цыпочках пошла к кровати. Рассохшиеся половицы предательски заскрипели, Дашка шевельнулась. Маргитка застыла.
   – Пхэнори... – одними губами позвала она, но Дашка услышала, протянула руку, и Маргитка чуть не разревелась снова, увидев эту прозрачную, страшно похудевшую руку с синими жилками на запястье.
   – Маргитка... ты?
   – Можно, я подойду?
   – Ты заразишься... – начала было Дашка, но Маргитка метнулась к постели, опустилась на колени, схватила тонкую руку.
   – Ну, как ты? Как ты, пхэнори?
   Дашка не ответила. Маргитка снова начала всхлипывать.
   – Пхэнори, ты не помирай только... Не надо, ради бога... Это же из-за меня... Из-за меня все, слышишь? Отец твой не виноват, он не хотел, это я сама сделала, все – сама! Дашка, если ты помрешь, я тоже себя жизни решу! В тот же час на нож брошусь, слышишь? Дашка-а-а-а...
   – Маргитка, не надо. Слышишь – не надо, – вдруг отчетливо произнесла Дашка. И рыдания тут же оборвались.
   – Не буду, пхэнори... Не буду, миленькая... – с готовностью зашептала Маргитка, суетливо вытирая обоими кулаками распухший нос.
   Дашка пошарила руками по одеялу, попыталась приподняться, охнула.
   – Ты лежи, пожалуйста, тебе нельзя... – пробормотала Маргитка.
   Дашка повернулась к ней, нашла ее руку.
   – Маргитка, не надо. Ты только себя погубишь. Отец, он... Ему все равно никто, кроме матери, не нужен. Я наверняка знаю. Ты ему не верь. Не надо. Он тебя в гроб сведет. Слышишь?
   Заголосив, Маргитка прижалась лбом к горячей, сухой руке.
   – Не буду, пхэнори! Не буду! Не поверю и любить не буду! Уйду сама – только не помирай! Сдохну, а уйду, клянусь! С Паровозом в Крым поеду!
   Скрипнула дверь. В комнату вошла Настя с тазом воды в руках. Застигнутая врасплох Маргитка вскочила, ощетинилась. Настя посмотрела на нее спокойно, устало. Ставя таз в угол, вполголоса сказала:
   – Ступай, девочка. Заразишься еще.
   Маргитка опрометью выбежала из комнаты.
 
   Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал «Московский листок», трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонка-служанка мыла стаканы в лохани, на буфете дремал жирный кот. Трактир был грязноватым, темным, частыми посетителями здесь были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но даже этих постоянных клиентов сегодня не было, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки старуха-нищенка, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвертый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождем окно, иногда поглядывал на дверь. Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семен отодвинул пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевел на хозяина тяжелый взгляд:
   – Чего тебе неймется?
   – Сам знаешь чего, Семен Перфильич, – заискивающе заговорил тот. – Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего – убытку не оберешься...
   – Ну, по миру я тебя пущу... – съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу. – Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не «Эрмитаж» небось содержишь, не фасонь.
   Толстый Кузьмич, вздыхая, отошел, и в трактире снова воцарилась сонная тишина.
   Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семен упустил прусака, поднял голову. Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:
   – Семен Перфильич, здесь еще? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой...
   – Не мети! – Сенька резко отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: – Да ты точно был у нее? Записку передал?
   – Все в лучшем виде исполнил, утром еще! – побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.
   – Что она тебе сказала?
   – К черту послала.
   Семен невесело усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька настороженно следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подошел, что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки, как от мухи:
   – Пшел ты...
   – Семен Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За четыре часа не пришла – значит, уж и не явится! – зашипел Спирька. – Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы...
   – Тырца в зубы выписать? – лениво спросил Семен. – За мной не засохнет.
   – Ну, как знаешь. – Спирька обиженно направился к двери, открыл ее... и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим голосом:
   – Что там?
   – Рви когти, Семен Перфильич, – сглотнув слюну, прошептал Спирька. – Городовой Федот Иваныч сюда идут.
   – Охти! – всполошился хозяин за стойкой. На удивление стремительно для его комплекции метнулся за кренящуюся, давно не беленую печь трактира с выбитыми кирпичами, отдернул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.
   – Семен Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!