Страница:
Изобретателем очередного свинства, подложенного советскому народу, журналисту Таврову числиться не хотелось. Он решил отвести себе скромную роль очевидца. Поэтому он порылся в записных книжках и нашел телефон Балякина, секретаря парткома железнодорожной станции Москва-Сортировочная.
– Слушай! Нам тут стало известно про вашу задумку: провести субботник в честь пятидесятилетия ленинского субботника. Так я хочу сказать: газета вас поддержит. Держи меня в курсе!
У секретаря парткома Балякина не было этой задумки. Но он уже два года находился на этой должности и мечтал уйти в райком. Идею «Трудовой правды» он воспринял как руководство к действию и стал подбирать людей. Через час он позвонил Таврову сам. Договорились, что партком подготовит план мероприятий и согласует его в горкоме. А Яков Маркович пришлет корреспондента.
– Только вот в какую субботу? – спросил Балякин.
Раппопорт полистал перекидной календарь у себя на столе.
– Давай, Балякин, в ближайшую к юбилею – 19 апреля. Готовьте бревно!
– Какое бревно?
– А Владимир Ильич на субботнике лично носил бревно. Не исключено, что и к вам приедут самые ответственные товарищи!
Раппопорт постучал по рычагу пальцем и тут же набрал другой номер.
– Закаморный?… Разбудил?… Хорошо, старина, что я тебя тут застукал. Говорил, деньги нужны? Приезжай-ка, брат…
– Слушай! Нам тут стало известно про вашу задумку: провести субботник в честь пятидесятилетия ленинского субботника. Так я хочу сказать: газета вас поддержит. Держи меня в курсе!
У секретаря парткома Балякина не было этой задумки. Но он уже два года находился на этой должности и мечтал уйти в райком. Идею «Трудовой правды» он воспринял как руководство к действию и стал подбирать людей. Через час он позвонил Таврову сам. Договорились, что партком подготовит план мероприятий и согласует его в горкоме. А Яков Маркович пришлет корреспондента.
– Только вот в какую субботу? – спросил Балякин.
Раппопорт полистал перекидной календарь у себя на столе.
– Давай, Балякин, в ближайшую к юбилею – 19 апреля. Готовьте бревно!
– Какое бревно?
– А Владимир Ильич на субботнике лично носил бревно. Не исключено, что и к вам приедут самые ответственные товарищи!
Раппопорт постучал по рычагу пальцем и тут же набрал другой номер.
– Закаморный?… Разбудил?… Хорошо, старина, что я тебя тут застукал. Говорил, деньги нужны? Приезжай-ка, брат…
22. ЗАКАМОРНЫЙ МАКСИМ ПЕТРОВИЧ
ИЗ АНКЕТЫ, ЗАПОЛНЯЕМОЙ В ПЕРВОМ ОТДЕЛЕ ДЛЯ ДОПУСКА ПО ФОРМЕ 2
Старший научный сотрудник Лаборатории экспериментальной генетики Академии наук СССР.
Фамилии, имени и отчества не менял. Родился 13 сентября 1928 г. Место рождения – мыс Беринга.
Национальность – русский. Отец украинец, мать эскимоска.
Партийность – нет.
Состоял ли ранее в КПСС? Состоял до 1968 г. Исключен за поведение, недостойное члена партии.
Ученая степень – кандидат биологических наук.
Научные труды имеет.
Какими иностранными языками владеет? Английский, немецкий, французский – владеет свободно. Итальянский, испанский – может объясняться. Японский, польский, чешский – читает без словаря. Латинский, древнегреческий – читает со словарем.
К судебной ответственности привлекался с 1950 по 1956 г.
За границей не был. О родственниках за границей не знает. В плену не находился.
Семейное положение – женат (юридически), детей нет.
Общественная работа, указанная в автобиографии, – агитатор.
Военнообязанный. Не служил. Военный билет No РН 2716049.
Паспорт XXX НИ No 864712, выдан 17 о/м г. Воркуты.
Прописан временно, сроком на 6 месяцев, по адресу: Москва, Малая Грузинская, 14, кв. 7. Телефон 252-04-19.
Личная подпись (неразборчива).
СПРАВКА
Тов. Закаморному М.П. предоставлено право доступа к работам и документам распоряжением П-РБ 261107 от 17.VII.67 г.
Начальник первого отдела Жмуров.
ЭЛЛИПС МАКСИМА ЗАКАМОРНОГО
Поскольку в конце 68-го Максим Петрович не прошел по конкурсу на замещение вакантной должности в своей лаборатории, вышеуказанная анкета стала иметь чисто символическое значение, сходное со значением той анкеточки, которую он сочинил для себя и показывал близким друзьям. В анкеточке значилось, что его основная профессия – пополизатор. Фамилии его меняются регулярно. Он 3.К.Морный, Заков, Морин, Ромов, Максимов, Петропавловский-Камчатский и т. д. В графе «Партийность» тут написано «Антипартийный». В графе «Находились ли в плену?» – «Нахожусь в настоящее время». А в графе «Семейное положение» было обозначено – «Нестабильное». Закаморный был человек со странностями. Это наблюдалось за ним с детства.
Отец его, Петр Закаморный, призванный в армию из-под Винницы, благодаря уму и энергии дослужился до звания комиссара погранвойск ОГПУ и был направлен с особым заданием на Дальний Восток. Из самой дальней точки страны, отделенной от Аляски узким Беринговым проливом, поступали донесения, что местные жители – эскимосы, промышляющие рыбной ловлей и охотой, несмотря на агитационно-пропагандистскую работу, проводимую в красных чумах, самовольно переправляются через пролив на Аляску к своим родственникам и возвращаются обратно. Пресечь нарушение советской границы, которая должна быть на замке, предстояло комиссару Петру Закаморному.
Однажды моторный катер погранохраны, организованной на месте комиссаром, погнался за лодкой с эскимосами. Те рассердились, что посторонние вмешиваются в их личную жизнь, ведомую по традициям предков, и начали отстреливаться. Комиссар Закаморный был сильно ранен. Но он оказался единственным, кто остался на погранкатере в живых. Эскимосы мимо стрелять не умели. Комиссара, потерявшего сознание от кровотечения, эскимосы подобрали и привезли на Аляску. Там его выходили, а когда он поправился, привезли обратно. Началась полярная ночь. Суда, редкие в тепло, теперь и вовсе ходить перестали. Ухаживала за Петром дочка хозяина чума. Она привязалась к нему и не отходила от него ни на шаг. Вскоре родился мальчик – Максим. Эскимосы предлагали Петру остаться, но долг звал комиссара в ОГПУ. Добравшись за месяц с небольшим с женой и сыном до Москвы, он всей семьей отправился доложить своему начальству о пережитом. Максиму было около двух лет.
На Лубянской площади Максим дернул папу за руку. Отец расстегнул ему штанишки, приставил сына поближе к стене, чтобы не мешать прохожим, и тонкая струйка побежала на тротуар. Мгновенно рядом очутился человек в темном пальто и кепке. Он сказал:
– Вы что делаете? Не знаете, какое это здание?
– Знаю, – сказал Закаморный. – Но мальчик не мог терпеть.
– Знаете и делаете? Пройдемте…
Забрали их всех троих. Петр Закаморный был не робкого десятка. Он потребовал, чтобы его связали с начальством. Руководители погранвойск удивились, что комиссар Закаморный жив. Его немедленно освободили, но когда комиссар, ничего не тая, рассказал правду-матку, небо помрачнело. Оказалось, вояжи эскимосов за границу продолжаются, и недавно ими был сбит самолет береговой охраны. Выходило, что комиссар Закаморный не только не выполнил задания, но сам бежал с преступниками за границу.
Комиссар ОГПУ Петр Закаморный (заодно выяснилось, что он сын кулака) был приговорен к расстрелу, а его жена – к заключению сроком на десять лет, к которым потом прибавили еще десять, и она умерла где-то в Воркуте. В спецдетдоме, в маленьком городке Архангельской области, куда отправили Максима, из трех сотен сирот он оказался самым состоятельным: у него были собственные фамилия и имя. Еще родители оставили ему доброе физическое и духовное здоровье, которое помогло ему преодолеть не только голод и рахит, но и умственное убожество воспитателей. Детдомовский выкормыш, Максим писал в документах, что он бывший беспризорник, поставленный на честный путь жизни советской властью. Благодаря этому, он смог после войны поступить в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию.
Тут он по случайности за год до окончания академии попал на одну вечеринку, собранную, как впоследствии оказалось, товарищами из МГБ, которым предстояло раскрыть студенческую антисоветскую организацию. Во время следствия он узнал, что, сидя за столом и выпивая, когда другие танцевали, он, оказывается, договаривался о покушении на товарища Лысенко и других представителей передовой агробиологической науки. Доказательство было неопровержимым: в компании все были с любимыми девушками, а он – без. Всплыла и его биография. Шестеро получили по десять лет, Закаморный как руководитель организации, а к тому же и вейсманист-морганист, – двадцать лет. В воркутинских лагерях Максим Петрович вглядывался в лица встречных женщин: искал свою мать.
Когда наступила амнистия, ему выдали документ следующего содержания, который он бережно хранит, несмотря на свою рассеянность.
Военный Трибунал Московского Видом на жительство военного округа No Н-879/ос служить не может
Москва, Арбат, 37
СПРАВКА
Выдана гр. Закаморному М.П., 1928 года рождения, уроженец мыса Беринга, русский, до ареста студент 4-го курса Московской сельскохозяйственной академии, в том, что он был осужден Особым Совещанием при МГБ по статье 58 Уголовного кодекса к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, срок наказания в ИТЛ п/я Ж-175 частично отбыл 4 января 55 г. и с этого времени находился в ссылке на поселении. В работе показал себя с положительной стороны.
Постановлением Прокуратуры, МВД и КГБ дело в отношении Закаморного М.П. прекращено, мера наказания снижена до пяти лет ИТЛ, за отсутствием состава преступления и в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии» он считается не имеющим судимости по настоящему делу.
От ссылки на поселение Закаморный М.П. освобожден.
Председатель Военного Трибунала генерал-майор юстиции М.Харчев.
Выпущенный из ИТЛ, Максим Петрович оставил здоровье на строительстве шахт для подземных ядерных испытаний (в справке тоже была секретность: в указанном в ней почтовом ящике Ж-175 заключенные копали уголь). Но облучить его не успели, испытания начали позднее. Максим Закаморный пристроился в поселке шахты No 40 комбината Воркутуголь директором танцплощадки для вольнонаемных рабочих. У сосланного попа раздобыл он Библию и читал ее вечерами под звуки фокстрота и танго, сидя в своей каморке, отрываясь только для того, чтобы сменить пластинку.
Еще более свободное время у директора танцплощадки было ежедневно до 19.00. От нечего делать он стал читать учебники английского языка у хозяйкиного сына и скоро заговорил по-английски сам с собой. Максим ходил по комнате, перекладывая из кармана в карман бумажки со словами, и в последующее время выучил французский и немецкий. Дальше пошло быстрее – язык за языком. Иероглифы он писал на руках.
Из газет Максим узнал, что посмертно реабилитирован его отец. Он сделан теперь героем Гражданской войны, освободителем от белых Украины. Как сказано у Луки, «И последние будут первыми». Максим Закаморный, или 3.К.Морный, как он называл себя, двадцати девяти лет от роду оказался сыном героя. Он решил вернуться из «мерзости запустения» в «землю обетованную» – в Москву, с трудом поступил и без труда закончил академию, из которой его ранее взяли.
С Воркуты бывший директор танцплощадки привез с собой маленькую слабость. Там научился он пить стаканами плохо очищенную «Московскую водку» производства Воркутинского ликеро-водочного завода. Пил он ее с вейсманистами-морганистами. Те из них, кто остался в живых, понемногу отряхивались, вылезая из-под лысенковского пресса.
В Москве под видом организации, новой по существу, возрождалась старая лаборатория экспериментальной генетики. Максима взяли туда, но у него не было прописки и квартиры. Ему сказали, что защитить диссертацию и получить прописку ему будет легче, если он вступит в партию. И правда, он легко защитился, устроил грандиозный банкет в ресторане «Прага», о котором теперь, когда банкеты запрещены, генетики вспоминают с особой нежностью. Сам Закаморный об этом не помнит: от счастья и голода он напился в начале торжества, упал возле писсуара, и приятели увезли его домой.
Тема Максимовой диссертации касалась его лично. По Закаморному выходило, подтверждалось статистикой и теорией вероятности, что в результате массового уничтожения в стране лучших представителей культуры, искусства, науки, а также наиболее трудолюбивой и с развитым рефлексом цели части народа – крестьян, рабочих, администрации и военных были уничтожены генотипы, наиболее целесообразные для развития и процветания государства. Осталось худшее, и оно начинало воспроизводить себе подобных, заполняя вакуум. Состав столкнули с рельсов, и он катится к обрыву. Общество вырождается ускоренными социалистическими темпами.
Впрочем, в диссертацию все это, конечно, не попало. Работа носила чисто академический характер, сухо повествуя о размножении и вырождении мушки дрозофилы, что, как говорилось в предисловии, способствует выполнению задач, поставленных перед наукой недавно состоявшимся съездом.
Закаморный между тем отрастил бороду и жил, каждые полгода продлевая за взятку временную прописку. Он снимал в коммунальной квартире на Малой Грузинской, неподалеку от Тишинского рынка, треугольную комнату с окном, выходящим в узкий двор. За отсутствие постоянной прописки хозяйка брала на десятку больше и делила ее с участковым оперуполномоченным.
«В том же городе, – говорится у Луки, – была одна вдова». С ней нашего генетика-полиглота познакомила его собственная лаборантка. Валерия, новая знакомая Закаморного, замужем была недолго, можно сказать почти не была, муж ее утонул в пьяном виде вскоре после свадьбы. А работала Валерия манекенщицей в Центральном доме моделей на Кузнецком мосту и готовилась стать художником-модельером. Длинноногая и немножко манерная, что в общем-то ей даже шло, она лучше всего смотрелась издали и чуть снизу, будто ее родили специально для подмостков Дома моделей. Максима она называла великим ученым.
В каморке, куда Максим приводил ее после ресторана «Якорь», расположенного неподалеку от дома, Валерия сидела на краешке кровати с намертво стиснутыми коленками. Едва кандидат биологических наук пытался сделать пасс руками в ее воздушном пространстве, Валерия отодвигалась.
– Вы все испортите, Макс! Расскажите лучше о себе…
Она чувствовала в нем кандидата в мужья. А в нем проснулся поэт. Максим Петрович опускался на колени и шепотом, чтобы не слышала хозяйка, читал:
– Ваш, Валерия, можно!
Он ложился на пол и любовался ею снизу, в том ракурсе, который ей особенно шел. Они сходили в ЗАГС и счастливые уехали проводить медовый месяц дикарями в Пицунду. На третий день Валерия, лежа на песке у моря, вынула бумагу и ручку и стала писать письмо подруге.
– Не отвлекай меня, Макс! – она отворачивалась. – Когда ты так смотришь, у меня рассеиваются мысли.
– Ну, не буду, не буду, – улыбаясь, говорил он, и уплывал в море.
Вечером пляжные знакомые пригласили их в ресторан. Максим сказал, что забыл почистить ботинки, и вернулся. Он открыл Валерину сумку и вытащил письмо. «С погодой нам повезло, – прочитал, в частности, он. – Что касается Максика, ты оказалась права: он ничтожество. С Гариком муженька моего не сравнишь, а уж об Эдике-то вспоминать – только расстраиваться…» В застолье Максим Петрович был весел, читал новые стихи, потешая честную компанию, а в конце сам разлил всем и торжественно сказал:
– Леди и джентльмены! Прошу поднять бокалы. Выпьем за наш с Валерией развод!
Он достал из кармана письмо, подержал в руках, прочитал в глазах Валерии испуг и читать вслух не стал, а разорвал письмо и опустил в пепельницу.
– «Но и некоторые женщины из наших изумили нас», – грустно процитировал он из Луки, тихо вышел и улетел в Москву.
Разуверившись в женщинах, Закоморный стал, по его выражению, «пополизатором». Он написал забавную популярную книжку о генетике, получил за нее Первую премию и пропил вместе с гонораром за месяц.
Когда Максим, обиженный на всю прекрасную половину человечества, познакомился в гостях с Шурой – травести из Центрального детского театра, – спичкой, похожей на мальчика и загорающейся от прикосновения, он попытался ее избегнуть, но она сама ему позвонила. «И все мое – твое», – сказала она. Чуть было не приобретший комплекса неполноценности, с помощью травести он понял, что вовсе не лишенец, а мужчина. Они встречались днем, между ее репетициями и спектаклями. С ней он помолодел, самоутвердился и решил, что не будет больше жениться, чтобы не заботиться о разводе. Он выработал формулу, по которой женщины ему нужны зимой толстые, а летом худые. Зимой для тепла борода, а летом можно бриться. Зимой сорокаградусная, а летом можно и портвейн, ибо еще Гиппократ говаривал, что летом вино добавляют в воду, а зимой – воду в вино. Все остальные установки отменяются, поскольку они сковывают свободу желаний.
В лаборатории, где старшему научному сотруднику Закаморному платили необходимую для осуществления некоторых его желаний зарплату, происходили между тем перемены. Шеф помирился с лысенковцами, прошел в академики и был назначен директором института. Лабораторией стал руководить бывший парторг, нацелившийся в члены-корреспонденты. Он поднял старую тему Максима Петровича и вставил ее в план, сформулировав так: «Генетическое обоснование советского человека, строителя коммунизма, как вершины генотипического ряда человечества».
– Генотипы – твоя тема? – спросил новый завлаб у Максима.
– Тема-то вроде бы… Да выводы…
– Выводы – не твоя печаль! Давай закладывай фундамент! А выводы и без тебя найдется кому сделать. Тему мы включили в шестую позицию, чтобы буржуазные ученые не смогли использовать твои открытия для совершенствования своих генотипов. Заполняй анкету, будем оформлять тебе допуск к твоей теме.
6-я позиция, как всем известно, – секретная часть плана исследовательских работ Академии медицинских наук, включающая разработку средств бактериологической войны, распространение эпидемий в зарубежных странах. В генетике – опыты по массовому изменению наследственности. После четырехмесячной проверки Максима Петровича допустили к его собственным материалам, на которых теперь стоял гриф «СС» – Совершенно секретно. Государственная тайна.
Но работать он не начал. В тот день в лаборатории состоялся митинг, посвященный единодушному одобрению трудящимися братской помощи чехам. Максим, сидя в последнем ряду, еще переживал судьбу своих генотипов и не заметил, как все научные сотрудники начали единодушно голосовать за одобрение.
– Кто воздержался? – спросил бывший парторг, а ныне завлаб только для того, чтобы сразу объявить: «Принято единогласно!»
А Максим механически поднял руку, и получилось, что он один как бы воздержался, а значит, как бы не одобрил. Честно говоря, он и сам испугался. Но парторг решил, что он, как человек более идейно-убежденный, лучше доделает работу о генотипах советского человека и Максим Петрович только мешает. Воздержание Закаморного стало известно инстанциям, после чего он был исключен из партии и уволен с работы и лишен звания кандидата биологических наук.
Осталась ему собственная порядочность. Максим Петрович пришел к выводу, что неприятности навалились как нельзя более кстати. Ему даже стало казаться, что он специально воздержался при голосовании и тем самым доказал, что лично в нем, в М.П. Закаморном, генотип полноценный. А прочие – «торгующие во храме». Свобода от обязательства посещать научное присутствие открывала перед ним два пути: доспиться или уйти в теологию. Он решил идти по обоим путям. Увлекающийся и быстро остывающий Максим Петрович был попеременно христианином, буддистом, йогом, сионистом, ницшеанцем, адвентистом седьмого дня, смешивал философии Шопенгауэра, Леонтьева, Бердяева. Чьи книги ему удавалась достать из-под полы, тем он и поклонялся.
– В сущности, я марксист-антикоммунист и верующий атеист, – объяснял он друзьям за бутылкой. – Больше всего я благодарен партии за то, что меня выгнали из партии. В принципе, жизнь не так уж сложна: с утра выпил – и целый день свободен.
Закаморному нравилось тратить время на занятия, абсолютно ненужные. Он скисал от принудиловки. Вкусы его колебались. Еще вчера он требовал для России новой революции, а сегодня носился с идеей поставить памятник разоблаченному товарищу Сталину.
– Подумайте! Ведь никто так не способствовал дискредитации идеи, как он!
Идеей, которая его посетила, он, боясь забыть, спешил поделиться немедленно. С соседом в метро он обсуждал вопрос, не написать ли письмо с предложением ввести новые знаки отличия? На погонах офицеров госбезопасности вместо звездочек поместить маленькие замочные скважины: майор – одна замочная скважина, полковник – три.
– Тебя скоро посадят, – предостерегали друзья.
А он вслед орал:
– Все вы зайцы! Из-за вас такое и творится!
В результате друзей у него стало меньше, потом совсем мало и в конце концов не осталось.
В столовой, поликлинике и магазине, где его обругали, Максим Петрович вынимал из кармана и наклеивал на стенку листок: «Здесь работают хамы». Это ему сходило с рук. Но однажды он вышел на улицу, сбрив бороду, усы и волосы с левой половины головы и оставив на правой, что, с его точки зрения, могло провозгласить новую двуличную моду, сугубо отечественную. Его забрали в милицию, добрили, упекли за мелкое хулиганство на пятнадцать суток и грозили выслать из Москвы к сто первому километру за тунеядство. Хозяйка отказалась сдавать ему комнату. Он ночевал у приятельниц, составляя список на месяц вперед и предупреждая подруг, когда у кого спит.
Деньги у Максима Петровича кончились, и он приходил в газету «Трудовая правда» написать кое-что или перевести что-либо с иностранного на советский. Печатал это Яков Маркович под одним из многочисленных псевдонимов Закаморного или без подписи вообще. От генетики Максим Петрович ушел, от политики ушел, в модную теорию деятельности не верил. Вчера вечером на животе новой любимой женщины он вывел зеленым фломастером пониже пупка: «Лучше быть не может». Она поняла это по-своему и была счастлива.
Старший научный сотрудник Лаборатории экспериментальной генетики Академии наук СССР.
Фамилии, имени и отчества не менял. Родился 13 сентября 1928 г. Место рождения – мыс Беринга.
Национальность – русский. Отец украинец, мать эскимоска.
Партийность – нет.
Состоял ли ранее в КПСС? Состоял до 1968 г. Исключен за поведение, недостойное члена партии.
Ученая степень – кандидат биологических наук.
Научные труды имеет.
Какими иностранными языками владеет? Английский, немецкий, французский – владеет свободно. Итальянский, испанский – может объясняться. Японский, польский, чешский – читает без словаря. Латинский, древнегреческий – читает со словарем.
К судебной ответственности привлекался с 1950 по 1956 г.
За границей не был. О родственниках за границей не знает. В плену не находился.
Семейное положение – женат (юридически), детей нет.
Общественная работа, указанная в автобиографии, – агитатор.
Военнообязанный. Не служил. Военный билет No РН 2716049.
Паспорт XXX НИ No 864712, выдан 17 о/м г. Воркуты.
Прописан временно, сроком на 6 месяцев, по адресу: Москва, Малая Грузинская, 14, кв. 7. Телефон 252-04-19.
Личная подпись (неразборчива).
СПРАВКА
Тов. Закаморному М.П. предоставлено право доступа к работам и документам распоряжением П-РБ 261107 от 17.VII.67 г.
Начальник первого отдела Жмуров.
ЭЛЛИПС МАКСИМА ЗАКАМОРНОГО
Поскольку в конце 68-го Максим Петрович не прошел по конкурсу на замещение вакантной должности в своей лаборатории, вышеуказанная анкета стала иметь чисто символическое значение, сходное со значением той анкеточки, которую он сочинил для себя и показывал близким друзьям. В анкеточке значилось, что его основная профессия – пополизатор. Фамилии его меняются регулярно. Он 3.К.Морный, Заков, Морин, Ромов, Максимов, Петропавловский-Камчатский и т. д. В графе «Партийность» тут написано «Антипартийный». В графе «Находились ли в плену?» – «Нахожусь в настоящее время». А в графе «Семейное положение» было обозначено – «Нестабильное». Закаморный был человек со странностями. Это наблюдалось за ним с детства.
Отец его, Петр Закаморный, призванный в армию из-под Винницы, благодаря уму и энергии дослужился до звания комиссара погранвойск ОГПУ и был направлен с особым заданием на Дальний Восток. Из самой дальней точки страны, отделенной от Аляски узким Беринговым проливом, поступали донесения, что местные жители – эскимосы, промышляющие рыбной ловлей и охотой, несмотря на агитационно-пропагандистскую работу, проводимую в красных чумах, самовольно переправляются через пролив на Аляску к своим родственникам и возвращаются обратно. Пресечь нарушение советской границы, которая должна быть на замке, предстояло комиссару Петру Закаморному.
Однажды моторный катер погранохраны, организованной на месте комиссаром, погнался за лодкой с эскимосами. Те рассердились, что посторонние вмешиваются в их личную жизнь, ведомую по традициям предков, и начали отстреливаться. Комиссар Закаморный был сильно ранен. Но он оказался единственным, кто остался на погранкатере в живых. Эскимосы мимо стрелять не умели. Комиссара, потерявшего сознание от кровотечения, эскимосы подобрали и привезли на Аляску. Там его выходили, а когда он поправился, привезли обратно. Началась полярная ночь. Суда, редкие в тепло, теперь и вовсе ходить перестали. Ухаживала за Петром дочка хозяина чума. Она привязалась к нему и не отходила от него ни на шаг. Вскоре родился мальчик – Максим. Эскимосы предлагали Петру остаться, но долг звал комиссара в ОГПУ. Добравшись за месяц с небольшим с женой и сыном до Москвы, он всей семьей отправился доложить своему начальству о пережитом. Максиму было около двух лет.
На Лубянской площади Максим дернул папу за руку. Отец расстегнул ему штанишки, приставил сына поближе к стене, чтобы не мешать прохожим, и тонкая струйка побежала на тротуар. Мгновенно рядом очутился человек в темном пальто и кепке. Он сказал:
– Вы что делаете? Не знаете, какое это здание?
– Знаю, – сказал Закаморный. – Но мальчик не мог терпеть.
– Знаете и делаете? Пройдемте…
Забрали их всех троих. Петр Закаморный был не робкого десятка. Он потребовал, чтобы его связали с начальством. Руководители погранвойск удивились, что комиссар Закаморный жив. Его немедленно освободили, но когда комиссар, ничего не тая, рассказал правду-матку, небо помрачнело. Оказалось, вояжи эскимосов за границу продолжаются, и недавно ими был сбит самолет береговой охраны. Выходило, что комиссар Закаморный не только не выполнил задания, но сам бежал с преступниками за границу.
Комиссар ОГПУ Петр Закаморный (заодно выяснилось, что он сын кулака) был приговорен к расстрелу, а его жена – к заключению сроком на десять лет, к которым потом прибавили еще десять, и она умерла где-то в Воркуте. В спецдетдоме, в маленьком городке Архангельской области, куда отправили Максима, из трех сотен сирот он оказался самым состоятельным: у него были собственные фамилия и имя. Еще родители оставили ему доброе физическое и духовное здоровье, которое помогло ему преодолеть не только голод и рахит, но и умственное убожество воспитателей. Детдомовский выкормыш, Максим писал в документах, что он бывший беспризорник, поставленный на честный путь жизни советской властью. Благодаря этому, он смог после войны поступить в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию.
Тут он по случайности за год до окончания академии попал на одну вечеринку, собранную, как впоследствии оказалось, товарищами из МГБ, которым предстояло раскрыть студенческую антисоветскую организацию. Во время следствия он узнал, что, сидя за столом и выпивая, когда другие танцевали, он, оказывается, договаривался о покушении на товарища Лысенко и других представителей передовой агробиологической науки. Доказательство было неопровержимым: в компании все были с любимыми девушками, а он – без. Всплыла и его биография. Шестеро получили по десять лет, Закаморный как руководитель организации, а к тому же и вейсманист-морганист, – двадцать лет. В воркутинских лагерях Максим Петрович вглядывался в лица встречных женщин: искал свою мать.
Когда наступила амнистия, ему выдали документ следующего содержания, который он бережно хранит, несмотря на свою рассеянность.
Военный Трибунал Московского Видом на жительство военного округа No Н-879/ос служить не может
Москва, Арбат, 37
СПРАВКА
Выдана гр. Закаморному М.П., 1928 года рождения, уроженец мыса Беринга, русский, до ареста студент 4-го курса Московской сельскохозяйственной академии, в том, что он был осужден Особым Совещанием при МГБ по статье 58 Уголовного кодекса к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, срок наказания в ИТЛ п/я Ж-175 частично отбыл 4 января 55 г. и с этого времени находился в ссылке на поселении. В работе показал себя с положительной стороны.
Постановлением Прокуратуры, МВД и КГБ дело в отношении Закаморного М.П. прекращено, мера наказания снижена до пяти лет ИТЛ, за отсутствием состава преступления и в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии» он считается не имеющим судимости по настоящему делу.
От ссылки на поселение Закаморный М.П. освобожден.
Председатель Военного Трибунала генерал-майор юстиции М.Харчев.
Выпущенный из ИТЛ, Максим Петрович оставил здоровье на строительстве шахт для подземных ядерных испытаний (в справке тоже была секретность: в указанном в ней почтовом ящике Ж-175 заключенные копали уголь). Но облучить его не успели, испытания начали позднее. Максим Закаморный пристроился в поселке шахты No 40 комбината Воркутуголь директором танцплощадки для вольнонаемных рабочих. У сосланного попа раздобыл он Библию и читал ее вечерами под звуки фокстрота и танго, сидя в своей каморке, отрываясь только для того, чтобы сменить пластинку.
Еще более свободное время у директора танцплощадки было ежедневно до 19.00. От нечего делать он стал читать учебники английского языка у хозяйкиного сына и скоро заговорил по-английски сам с собой. Максим ходил по комнате, перекладывая из кармана в карман бумажки со словами, и в последующее время выучил французский и немецкий. Дальше пошло быстрее – язык за языком. Иероглифы он писал на руках.
Из газет Максим узнал, что посмертно реабилитирован его отец. Он сделан теперь героем Гражданской войны, освободителем от белых Украины. Как сказано у Луки, «И последние будут первыми». Максим Закаморный, или 3.К.Морный, как он называл себя, двадцати девяти лет от роду оказался сыном героя. Он решил вернуться из «мерзости запустения» в «землю обетованную» – в Москву, с трудом поступил и без труда закончил академию, из которой его ранее взяли.
С Воркуты бывший директор танцплощадки привез с собой маленькую слабость. Там научился он пить стаканами плохо очищенную «Московскую водку» производства Воркутинского ликеро-водочного завода. Пил он ее с вейсманистами-морганистами. Те из них, кто остался в живых, понемногу отряхивались, вылезая из-под лысенковского пресса.
В Москве под видом организации, новой по существу, возрождалась старая лаборатория экспериментальной генетики. Максима взяли туда, но у него не было прописки и квартиры. Ему сказали, что защитить диссертацию и получить прописку ему будет легче, если он вступит в партию. И правда, он легко защитился, устроил грандиозный банкет в ресторане «Прага», о котором теперь, когда банкеты запрещены, генетики вспоминают с особой нежностью. Сам Закаморный об этом не помнит: от счастья и голода он напился в начале торжества, упал возле писсуара, и приятели увезли его домой.
Тема Максимовой диссертации касалась его лично. По Закаморному выходило, подтверждалось статистикой и теорией вероятности, что в результате массового уничтожения в стране лучших представителей культуры, искусства, науки, а также наиболее трудолюбивой и с развитым рефлексом цели части народа – крестьян, рабочих, администрации и военных были уничтожены генотипы, наиболее целесообразные для развития и процветания государства. Осталось худшее, и оно начинало воспроизводить себе подобных, заполняя вакуум. Состав столкнули с рельсов, и он катится к обрыву. Общество вырождается ускоренными социалистическими темпами.
Впрочем, в диссертацию все это, конечно, не попало. Работа носила чисто академический характер, сухо повествуя о размножении и вырождении мушки дрозофилы, что, как говорилось в предисловии, способствует выполнению задач, поставленных перед наукой недавно состоявшимся съездом.
Закаморный между тем отрастил бороду и жил, каждые полгода продлевая за взятку временную прописку. Он снимал в коммунальной квартире на Малой Грузинской, неподалеку от Тишинского рынка, треугольную комнату с окном, выходящим в узкий двор. За отсутствие постоянной прописки хозяйка брала на десятку больше и делила ее с участковым оперуполномоченным.
«В том же городе, – говорится у Луки, – была одна вдова». С ней нашего генетика-полиглота познакомила его собственная лаборантка. Валерия, новая знакомая Закаморного, замужем была недолго, можно сказать почти не была, муж ее утонул в пьяном виде вскоре после свадьбы. А работала Валерия манекенщицей в Центральном доме моделей на Кузнецком мосту и готовилась стать художником-модельером. Длинноногая и немножко манерная, что в общем-то ей даже шло, она лучше всего смотрелась издали и чуть снизу, будто ее родили специально для подмостков Дома моделей. Максима она называла великим ученым.
В каморке, куда Максим приводил ее после ресторана «Якорь», расположенного неподалеку от дома, Валерия сидела на краешке кровати с намертво стиснутыми коленками. Едва кандидат биологических наук пытался сделать пасс руками в ее воздушном пространстве, Валерия отодвигалась.
– Вы все испортите, Макс! Расскажите лучше о себе…
Она чувствовала в нем кандидата в мужья. А в нем проснулся поэт. Максим Петрович опускался на колени и шепотом, чтобы не слышала хозяйка, читал:
– Замечательно, – звонко смеялась Валерия. – Вот только слово «зад»… Разве его можно вставлять в стихи?
– В волнении смотрю вперед —
Передо мной твой нежный рот.
Стыдливо я смотрю назад,
И вижу твой волшебный зад.
– Ваш, Валерия, можно!
Он ложился на пол и любовался ею снизу, в том ракурсе, который ей особенно шел. Они сходили в ЗАГС и счастливые уехали проводить медовый месяц дикарями в Пицунду. На третий день Валерия, лежа на песке у моря, вынула бумагу и ручку и стала писать письмо подруге.
– Не отвлекай меня, Макс! – она отворачивалась. – Когда ты так смотришь, у меня рассеиваются мысли.
– Ну, не буду, не буду, – улыбаясь, говорил он, и уплывал в море.
Вечером пляжные знакомые пригласили их в ресторан. Максим сказал, что забыл почистить ботинки, и вернулся. Он открыл Валерину сумку и вытащил письмо. «С погодой нам повезло, – прочитал, в частности, он. – Что касается Максика, ты оказалась права: он ничтожество. С Гариком муженька моего не сравнишь, а уж об Эдике-то вспоминать – только расстраиваться…» В застолье Максим Петрович был весел, читал новые стихи, потешая честную компанию, а в конце сам разлил всем и торжественно сказал:
– Леди и джентльмены! Прошу поднять бокалы. Выпьем за наш с Валерией развод!
Он достал из кармана письмо, подержал в руках, прочитал в глазах Валерии испуг и читать вслух не стал, а разорвал письмо и опустил в пепельницу.
– «Но и некоторые женщины из наших изумили нас», – грустно процитировал он из Луки, тихо вышел и улетел в Москву.
Разуверившись в женщинах, Закоморный стал, по его выражению, «пополизатором». Он написал забавную популярную книжку о генетике, получил за нее Первую премию и пропил вместе с гонораром за месяц.
Когда Максим, обиженный на всю прекрасную половину человечества, познакомился в гостях с Шурой – травести из Центрального детского театра, – спичкой, похожей на мальчика и загорающейся от прикосновения, он попытался ее избегнуть, но она сама ему позвонила. «И все мое – твое», – сказала она. Чуть было не приобретший комплекса неполноценности, с помощью травести он понял, что вовсе не лишенец, а мужчина. Они встречались днем, между ее репетициями и спектаклями. С ней он помолодел, самоутвердился и решил, что не будет больше жениться, чтобы не заботиться о разводе. Он выработал формулу, по которой женщины ему нужны зимой толстые, а летом худые. Зимой для тепла борода, а летом можно бриться. Зимой сорокаградусная, а летом можно и портвейн, ибо еще Гиппократ говаривал, что летом вино добавляют в воду, а зимой – воду в вино. Все остальные установки отменяются, поскольку они сковывают свободу желаний.
В лаборатории, где старшему научному сотруднику Закаморному платили необходимую для осуществления некоторых его желаний зарплату, происходили между тем перемены. Шеф помирился с лысенковцами, прошел в академики и был назначен директором института. Лабораторией стал руководить бывший парторг, нацелившийся в члены-корреспонденты. Он поднял старую тему Максима Петровича и вставил ее в план, сформулировав так: «Генетическое обоснование советского человека, строителя коммунизма, как вершины генотипического ряда человечества».
– Генотипы – твоя тема? – спросил новый завлаб у Максима.
– Тема-то вроде бы… Да выводы…
– Выводы – не твоя печаль! Давай закладывай фундамент! А выводы и без тебя найдется кому сделать. Тему мы включили в шестую позицию, чтобы буржуазные ученые не смогли использовать твои открытия для совершенствования своих генотипов. Заполняй анкету, будем оформлять тебе допуск к твоей теме.
6-я позиция, как всем известно, – секретная часть плана исследовательских работ Академии медицинских наук, включающая разработку средств бактериологической войны, распространение эпидемий в зарубежных странах. В генетике – опыты по массовому изменению наследственности. После четырехмесячной проверки Максима Петровича допустили к его собственным материалам, на которых теперь стоял гриф «СС» – Совершенно секретно. Государственная тайна.
Но работать он не начал. В тот день в лаборатории состоялся митинг, посвященный единодушному одобрению трудящимися братской помощи чехам. Максим, сидя в последнем ряду, еще переживал судьбу своих генотипов и не заметил, как все научные сотрудники начали единодушно голосовать за одобрение.
– Кто воздержался? – спросил бывший парторг, а ныне завлаб только для того, чтобы сразу объявить: «Принято единогласно!»
А Максим механически поднял руку, и получилось, что он один как бы воздержался, а значит, как бы не одобрил. Честно говоря, он и сам испугался. Но парторг решил, что он, как человек более идейно-убежденный, лучше доделает работу о генотипах советского человека и Максим Петрович только мешает. Воздержание Закаморного стало известно инстанциям, после чего он был исключен из партии и уволен с работы и лишен звания кандидата биологических наук.
Осталась ему собственная порядочность. Максим Петрович пришел к выводу, что неприятности навалились как нельзя более кстати. Ему даже стало казаться, что он специально воздержался при голосовании и тем самым доказал, что лично в нем, в М.П. Закаморном, генотип полноценный. А прочие – «торгующие во храме». Свобода от обязательства посещать научное присутствие открывала перед ним два пути: доспиться или уйти в теологию. Он решил идти по обоим путям. Увлекающийся и быстро остывающий Максим Петрович был попеременно христианином, буддистом, йогом, сионистом, ницшеанцем, адвентистом седьмого дня, смешивал философии Шопенгауэра, Леонтьева, Бердяева. Чьи книги ему удавалась достать из-под полы, тем он и поклонялся.
– В сущности, я марксист-антикоммунист и верующий атеист, – объяснял он друзьям за бутылкой. – Больше всего я благодарен партии за то, что меня выгнали из партии. В принципе, жизнь не так уж сложна: с утра выпил – и целый день свободен.
Закаморному нравилось тратить время на занятия, абсолютно ненужные. Он скисал от принудиловки. Вкусы его колебались. Еще вчера он требовал для России новой революции, а сегодня носился с идеей поставить памятник разоблаченному товарищу Сталину.
– Подумайте! Ведь никто так не способствовал дискредитации идеи, как он!
Идеей, которая его посетила, он, боясь забыть, спешил поделиться немедленно. С соседом в метро он обсуждал вопрос, не написать ли письмо с предложением ввести новые знаки отличия? На погонах офицеров госбезопасности вместо звездочек поместить маленькие замочные скважины: майор – одна замочная скважина, полковник – три.
– Тебя скоро посадят, – предостерегали друзья.
А он вслед орал:
– Все вы зайцы! Из-за вас такое и творится!
В результате друзей у него стало меньше, потом совсем мало и в конце концов не осталось.
В столовой, поликлинике и магазине, где его обругали, Максим Петрович вынимал из кармана и наклеивал на стенку листок: «Здесь работают хамы». Это ему сходило с рук. Но однажды он вышел на улицу, сбрив бороду, усы и волосы с левой половины головы и оставив на правой, что, с его точки зрения, могло провозгласить новую двуличную моду, сугубо отечественную. Его забрали в милицию, добрили, упекли за мелкое хулиганство на пятнадцать суток и грозили выслать из Москвы к сто первому километру за тунеядство. Хозяйка отказалась сдавать ему комнату. Он ночевал у приятельниц, составляя список на месяц вперед и предупреждая подруг, когда у кого спит.
Деньги у Максима Петровича кончились, и он приходил в газету «Трудовая правда» написать кое-что или перевести что-либо с иностранного на советский. Печатал это Яков Маркович под одним из многочисленных псевдонимов Закаморного или без подписи вообще. От генетики Максим Петрович ушел, от политики ушел, в модную теорию деятельности не верил. Вчера вечером на животе новой любимой женщины он вывел зеленым фломастером пониже пупка: «Лучше быть не может». Она поняла это по-своему и была счастлива.
23. ШКОЛА КЕНАРЕЙ
– Посторонних нету?
Закаморный просунул в щель плосковатую голову. Показалось, что он прищемил ее, и голова сплющилась. Войдя, облокотился о косяк. Яков Маркович снял очки и устало протер глаза. Он вдруг сообразил, что серая папка, подложенная Макарцеву, вполне могла быть делом рук Максима Петровича. Все подходит: и наивность, и нахальство, и знание французского. Может, прямо спросить? Но Максим – человек с закидонами, не ответит. Захотел бы – сам сказал… И вообще, зачем Якову Марковичу знать лишнее?
– Входи, дружище, – ласково произнес Тавров. – Есть возможность заработать.
– Ассенизатор предложил ювелиру кооперироваться…
– Погоди! – Яков Маркович глянул на часы. – Никудышнее здоровье – это единственное, что у меня еще осталось. Он вынул из портфеля сверточек с сыром, в две чашки бросил по щепотке заварки. Налил кипяток, разрезал кусок сыру пополам.
– Выпить не найдется? Голова со вчерашнего похмелья хрустит.
– Здоровая голова, раз терпишь. Потерпи еще немного, старче, заработаешь – напьешься.
– Напиться? Я вообще бросаю пить! Говори, где деньги?
– Поможешь организовать субботник.
– Субботник – это бесплатно. А я спрашиваю серьезно.
– Для других – бесплатно. А для нас с тобой – серьезно. Со мной в лагере, Максик, сидел начальник пожарной охраны. Однажды ему позвонили из газеты и сказали, что горком партии отметил хорошую работу пожарной службы и постановил осветить ее в печати. Корреспондент приедет фотографировать пожарных за работой. Пожарник им:
– Пожалуйста, мол, приезжайте. Но у нас пожаров нет.
– Почему нет?
– А потому, что мы хорошо работаем.
– Ладно, – отвечают из газеты. – Подождем. Загорится, сразу нас вызывайте.
Через день те звонят:
– Вам повезло: пожар, выезжаем.
– Выезжайте на здоровье, – говорят из газеты. – Но до нашего прибытия не тушите. Помните: указание горкома!
Пожарные посмеялись. Приехал корреспондент, а дом уже погасили…
– За что же начальнику дали срок?
– За срыв решения горкома партии – за что же еще! Так что поезжай с Богом, пока горит, и раскручивай.
– Сколько наклебздонить?
– Чего? – не понял Тавров.
– То есть написать…
– Сам придумал? Беру на вооружение… Строк двести, не меньше… Митинг я уже для тебя организовал.
– Я раньше не понимал, – проговорил Максим, – как это полуграмотные люди с трибуны шпарят готовыми кусками все, чего от них ждут. Как их выучила Софья Власьевна?
– И понял? – с ухмылкой спросил Раппопорт.
– Понял. Знаешь, как учат петь молодых кенарей? Их сажают в одну клетку с опытными, умеющими петь. И юнец начинает повторять за старшими. Наши журналисты – типичные кенари. Наслушаются и твердят, не вникая в смысл. А сходят с трибуны и говорят: «Шумит, как улей, родной завод, а мне-то нулик и прямо в рот». Но я-то, Яша, не кенарь!… «Никто не может… служить Богу и мамоне».
– Это было раньше, Макс, а теперь – теперь мы можем. Да, насчет твоих генотипов… Проследи, чтобы на станции Сортировочной было поменьше евреев. Они меня уже подвели с движением за коммунистический труд.
– Мало им революции? – загоготал Закаморный. – Нет, все же Павлов рефлексы должен был изучать не на собаках.
– В противном случае Ягубов все материалы зажмет.
– Разве он уже у власти?
– А то! Макарцев залег с инфарктом.
– Не так страшен черт, как его Малюта. Ты задумывался, Рап, откуда берутся ответработники?
– Небось, опять биологические ассоциации?
– Раньше на кораблях уничтожали крыс так. Сперва моряки ловили в клетки четырех крыс, сдвигали клетки попарно и открывали дверцы. Крысы бросались друг на друга, и те две, что злее и сильнее, загрызали тех, что слабее. Тогда ловили еще двух крыс и подсаживали в клетки. А потом еще. Оставшихся двух самых кровожадных и агрессивных выпускали на волю, поморив голодом. Они исчезали в норах и догрызали крыс, не готовых к борьбе.
Закаморный просунул в щель плосковатую голову. Показалось, что он прищемил ее, и голова сплющилась. Войдя, облокотился о косяк. Яков Маркович снял очки и устало протер глаза. Он вдруг сообразил, что серая папка, подложенная Макарцеву, вполне могла быть делом рук Максима Петровича. Все подходит: и наивность, и нахальство, и знание французского. Может, прямо спросить? Но Максим – человек с закидонами, не ответит. Захотел бы – сам сказал… И вообще, зачем Якову Марковичу знать лишнее?
– Входи, дружище, – ласково произнес Тавров. – Есть возможность заработать.
– Ассенизатор предложил ювелиру кооперироваться…
– Погоди! – Яков Маркович глянул на часы. – Никудышнее здоровье – это единственное, что у меня еще осталось. Он вынул из портфеля сверточек с сыром, в две чашки бросил по щепотке заварки. Налил кипяток, разрезал кусок сыру пополам.
– Выпить не найдется? Голова со вчерашнего похмелья хрустит.
– Здоровая голова, раз терпишь. Потерпи еще немного, старче, заработаешь – напьешься.
– Напиться? Я вообще бросаю пить! Говори, где деньги?
– Поможешь организовать субботник.
– Субботник – это бесплатно. А я спрашиваю серьезно.
– Для других – бесплатно. А для нас с тобой – серьезно. Со мной в лагере, Максик, сидел начальник пожарной охраны. Однажды ему позвонили из газеты и сказали, что горком партии отметил хорошую работу пожарной службы и постановил осветить ее в печати. Корреспондент приедет фотографировать пожарных за работой. Пожарник им:
– Пожалуйста, мол, приезжайте. Но у нас пожаров нет.
– Почему нет?
– А потому, что мы хорошо работаем.
– Ладно, – отвечают из газеты. – Подождем. Загорится, сразу нас вызывайте.
Через день те звонят:
– Вам повезло: пожар, выезжаем.
– Выезжайте на здоровье, – говорят из газеты. – Но до нашего прибытия не тушите. Помните: указание горкома!
Пожарные посмеялись. Приехал корреспондент, а дом уже погасили…
– За что же начальнику дали срок?
– За срыв решения горкома партии – за что же еще! Так что поезжай с Богом, пока горит, и раскручивай.
– Сколько наклебздонить?
– Чего? – не понял Тавров.
– То есть написать…
– Сам придумал? Беру на вооружение… Строк двести, не меньше… Митинг я уже для тебя организовал.
– Я раньше не понимал, – проговорил Максим, – как это полуграмотные люди с трибуны шпарят готовыми кусками все, чего от них ждут. Как их выучила Софья Власьевна?
– И понял? – с ухмылкой спросил Раппопорт.
– Понял. Знаешь, как учат петь молодых кенарей? Их сажают в одну клетку с опытными, умеющими петь. И юнец начинает повторять за старшими. Наши журналисты – типичные кенари. Наслушаются и твердят, не вникая в смысл. А сходят с трибуны и говорят: «Шумит, как улей, родной завод, а мне-то нулик и прямо в рот». Но я-то, Яша, не кенарь!… «Никто не может… служить Богу и мамоне».
– Это было раньше, Макс, а теперь – теперь мы можем. Да, насчет твоих генотипов… Проследи, чтобы на станции Сортировочной было поменьше евреев. Они меня уже подвели с движением за коммунистический труд.
– Мало им революции? – загоготал Закаморный. – Нет, все же Павлов рефлексы должен был изучать не на собаках.
– В противном случае Ягубов все материалы зажмет.
– Разве он уже у власти?
– А то! Макарцев залег с инфарктом.
– Не так страшен черт, как его Малюта. Ты задумывался, Рап, откуда берутся ответработники?
– Небось, опять биологические ассоциации?
– Раньше на кораблях уничтожали крыс так. Сперва моряки ловили в клетки четырех крыс, сдвигали клетки попарно и открывали дверцы. Крысы бросались друг на друга, и те две, что злее и сильнее, загрызали тех, что слабее. Тогда ловили еще двух крыс и подсаживали в клетки. А потом еще. Оставшихся двух самых кровожадных и агрессивных выпускали на волю, поморив голодом. Они исчезали в норах и догрызали крыс, не готовых к борьбе.