Страница:
ШАПТАЛА: Одна из новых задач органов – сглаживать противоречия в нашем обществе, а не обострять. Что конкретно делается по этому вопросу?
ШИРОНИН: Конкретно? Управление предлагает методы перевоспитания. Разрешите зачитать список лиц, отобранных для превентивной изоляции в местах лишения свободы. В список 5-е управление включило самых активных и, значит, самых социально опасных с тем, чтобы своевременно не допустить просачивания сведений о них за рубеж. (Зачитывает список.)
ШАПТАЛА: Это все придется еще согласовывать.
ШИРОНИН: Хорошо бы только побыстрей, Игнат Данилович.
СИРОТКИН: Да, тут промедление опасно. Проект решения мы подработаем и, если Егор Андронович дадут команду, сразу начнем. Правда, товарищу Кегельбанову на нас жалуются…
ШАПТАЛА (улыбаясь): Кто же?
СИРОТКИН: Товарищи, которые работают «наружу». Они считают, что мы недостаточно понимаем международную ситуацию и мешаем им, поскольку каждое наше действенное мероприятие вызывает отрицательную реакцию за границей. Но ведь если подходить с таких позиций, и они нам мешают. За границей работать легче, чем внутри. И средств отпускается больше. Мы не жалуемся. Просто, видимо, разумнее работать в контакте…
ШИРОНИН: Как на охоте: сообща на зверя навалиться и одолеть.
ЮДАНИЧЕВ: Тут главное не промахнуться, Василий Гордеевич. (Воспоминания об охоте сокращены в стенограмме генерал-майором Сироткиным В.Г. – Прим. стенографистки.)
СИРОТКИН: Итак, товарищи, если вы нас в этом вопросе поддерживаете, будем просить санкции руководства. Тогда тов. Васинскому придется побеспокоиться о соблюдении соцзаконности.
ВАСИНСКИЙ: Постараемся. Очень затягивать не будем…
ШАПТАЛА: Вопросик, Василий Гордеевич. Есть данные о том, что среди инакомыслящих имеется значительный процент лиц еврейской национальности. Может быть, целесообразно войти с ходатайством о выделении у вас соответствующего отдела?
СИРОТКИН: Вопрос, как говорится, висит в воздухе. У данной национальности есть и ряд других отрицательных особенностей, которые беспокоят наше управление. Мы об этом уже советовались и получили «добро». Как только штатное расписание будет утрясено, начнем подбирать кадры. Позвольте теперь перейти к последнему пункту повестки дня – итогам ленинского коммунистического субботника. Слово имеет полковник Юданичев.
ЮДАНИЧЕВ: Коллектив нашего Управления хорошо потрудился, выполняя приказ руководства Госкомитета о субботнике. По предварительным итогам, на первом месте идет служба наружного наблюдения. Обыски и аресты в день субботника также проводились бесплатно, что сэкономило государству 32,7 тысячи рублей. Службы Управления, включая аппарат, работая безвозмездно в честь субботника, принесли государству экономию, которая в реальных рублях составила 298,1 тысячи рублей. А главное – в том, что ленинский субботник в целом по стране прошел организованно, без срывов и эксцессов, есть немалая заслуга органов, и наш коллектив вправе этим гордиться. Вмешательства спецвойск не потребовалось, хотя все дивизии находились в состоянии готовности No 1. Можно сказать, что и опекаемые нами инакомыслящие граждане вели себя в рамках. Согласно данным радиоперехвата, никто из них не сумел в этот день передать на Запад клеветнических сведений по поводу субботника. Коллектив 5-го управления готов к выполнению новых заданий Партии и Правительства.
СИРОТКИН благодарит всех участников совещания и объявляет повестку дня исчерпанной.
Отпечатано в двух экземплярах: 1-й – Председателю КГБ тов. Кегельбанову Е.А., 2-й – в архив 5-го Главного управления.
Стенографировала и обработала стенограмму ст. лейтенант Н.Матюкова (подпись).
ШИРОНИН: Конкретно? Управление предлагает методы перевоспитания. Разрешите зачитать список лиц, отобранных для превентивной изоляции в местах лишения свободы. В список 5-е управление включило самых активных и, значит, самых социально опасных с тем, чтобы своевременно не допустить просачивания сведений о них за рубеж. (Зачитывает список.)
ШАПТАЛА: Это все придется еще согласовывать.
ШИРОНИН: Хорошо бы только побыстрей, Игнат Данилович.
СИРОТКИН: Да, тут промедление опасно. Проект решения мы подработаем и, если Егор Андронович дадут команду, сразу начнем. Правда, товарищу Кегельбанову на нас жалуются…
ШАПТАЛА (улыбаясь): Кто же?
СИРОТКИН: Товарищи, которые работают «наружу». Они считают, что мы недостаточно понимаем международную ситуацию и мешаем им, поскольку каждое наше действенное мероприятие вызывает отрицательную реакцию за границей. Но ведь если подходить с таких позиций, и они нам мешают. За границей работать легче, чем внутри. И средств отпускается больше. Мы не жалуемся. Просто, видимо, разумнее работать в контакте…
ШИРОНИН: Как на охоте: сообща на зверя навалиться и одолеть.
ЮДАНИЧЕВ: Тут главное не промахнуться, Василий Гордеевич. (Воспоминания об охоте сокращены в стенограмме генерал-майором Сироткиным В.Г. – Прим. стенографистки.)
СИРОТКИН: Итак, товарищи, если вы нас в этом вопросе поддерживаете, будем просить санкции руководства. Тогда тов. Васинскому придется побеспокоиться о соблюдении соцзаконности.
ВАСИНСКИЙ: Постараемся. Очень затягивать не будем…
ШАПТАЛА: Вопросик, Василий Гордеевич. Есть данные о том, что среди инакомыслящих имеется значительный процент лиц еврейской национальности. Может быть, целесообразно войти с ходатайством о выделении у вас соответствующего отдела?
СИРОТКИН: Вопрос, как говорится, висит в воздухе. У данной национальности есть и ряд других отрицательных особенностей, которые беспокоят наше управление. Мы об этом уже советовались и получили «добро». Как только штатное расписание будет утрясено, начнем подбирать кадры. Позвольте теперь перейти к последнему пункту повестки дня – итогам ленинского коммунистического субботника. Слово имеет полковник Юданичев.
ЮДАНИЧЕВ: Коллектив нашего Управления хорошо потрудился, выполняя приказ руководства Госкомитета о субботнике. По предварительным итогам, на первом месте идет служба наружного наблюдения. Обыски и аресты в день субботника также проводились бесплатно, что сэкономило государству 32,7 тысячи рублей. Службы Управления, включая аппарат, работая безвозмездно в честь субботника, принесли государству экономию, которая в реальных рублях составила 298,1 тысячи рублей. А главное – в том, что ленинский субботник в целом по стране прошел организованно, без срывов и эксцессов, есть немалая заслуга органов, и наш коллектив вправе этим гордиться. Вмешательства спецвойск не потребовалось, хотя все дивизии находились в состоянии готовности No 1. Можно сказать, что и опекаемые нами инакомыслящие граждане вели себя в рамках. Согласно данным радиоперехвата, никто из них не сумел в этот день передать на Запад клеветнических сведений по поводу субботника. Коллектив 5-го управления готов к выполнению новых заданий Партии и Правительства.
СИРОТКИН благодарит всех участников совещания и объявляет повестку дня исчерпанной.
Отпечатано в двух экземплярах: 1-й – Председателю КГБ тов. Кегельбанову Е.А., 2-й – в архив 5-го Главного управления.
Стенографировала и обработала стенограмму ст. лейтенант Н.Матюкова (подпись).
58. ПРИЕМ У ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
Биография члена Политбюро, Председателя Комитета государственной безопасности Совета Министров СССР Егора Андроновича Кегельбанова в своей открытой части настолько широко известна из партийно-политической литературы, что ее повторение неуместно. Никаких падений, кривых и парабол в открытой части его биографии не было и не могло быть. Она пряма, как полет пули, и чиста, как родник ленинских идей. Что касается закрытой части, то она настолько засекречена, что мы не уверены, имеет ли он сам к ней допуск, учитывая имеющийся на ней гриф: СС ОВ ОП (Совершенно секретно Особой важности Отдельная папка).
Сироткин мягко пересек по диагонали приемную перед кабинетом Егора Андроновича и молча пожал руку референту Шамаеву. Тот привстал, на мгновение оторвавшись от бумаг.
– Скоро должен быть…
– Я подожду…
Своих подчиненных Сироткин никогда не заставлял ждать. Он не стал садиться, а подошел к окну, рассеянно оглядывая колесо площади Дзержинского, замысловато расчерченное по весне свежими пунктирами белой краски. Поток машин с проспекта Маркса загибался вокруг памятника и растекался струйками по улицам. Так простоял Василий Гордеевич с полчаса, внешне не выказывая никаких чувств и опасаясь отлучиться, поскольку тогда мог пропустить шанс войти первым. В приемную заходили еще два начальника управлений, интересовались, когда будет Сам. Они пожали руку Сироткину, перебросились парой фраз о погоде и вышли.
Но вот регулировщики вокруг памятника стали энергично отгонять жезлами автомобили к тротуару, освобождая середину площади, и Сироткин понял, что ждать ему осталось недолго. Промчалась черная «Волга» с мигающими желтыми огнями, за ней еще две. «Остановитесь! Прижмитесь к тротуару!» Стараются! – усмехнулся про себя Василий Гордеевич. Доказывают шефу, что зарплату им платят не зря. А к Лубянке уже катил черный пятитонный ЗИЛ-114, весь из танковой брони с пуленепробиваемыми стеклами. И сзади еще «Волга» с мальчиками в пуленепробиваемых жилетах. Сироткин губ не покривил, не вздохнул. Так и должно быть. Председатели приходят и уходят, а мы остаемся. Сегодня Егор Андронович есть, завтра сгинет, как все без исключения его предшественники: Ягода, Ежов, Берия, Серов, Семичастный, как железный Шурик. Нынешний долго держится, а все равно сгорит. Они меняются, а мы работаем. Командовать-то все умеют, а органам нужны думающие руководители с пониманием перспектив. Беда всех наших председателей в том, что им не хватает подлинной интеллигентности. Огорчает невозможность провести в жизнь достижения науки, усовершенствовать работу ведомства в целом.
Взять, скажем, консерватизм управления, работающего «наружу». Что за нелепая обособленность! Какие у них цели? Инакомыслие, с которым мы боремся вот уже несколько лет, идет с Запада. Только с Запада! Страдает основа наших основ – идеология. А управление по-прежнему твердит о промышленной разведке, о покупке на Западе нашими людьми фирм и банков. Да лучше бы органам специально готовить туда философов, писателей, журналистов, издателей, заполнить нашими людьми всю, не только коммунистическую, прессу, радио, телевидение, чтобы все больше свободной литературы на Западе выходило такой, как нам надо. Вот тогда и наступит истинное мирное сосуществование. А такие люди, как Кегельбанов, этого не понимают, говорят, что это очень дорого, а эффективность не очевидна. В действительности же авантюризм – тратить деньги на вооружение, на средства физического уничтожения, когда врага надо уничтожить духовно. И я расходую силы на мышиную возню для того, чтобы угодить руководству.
Шамаев заглянул в кабинет и вскоре вышел. Значит, председатель уже поднялся на своем лифте и через потайную дверь появился в кабинете.
– Егор Андронович просит вас немного обождать.
Сироткин забарабанил пальцами по лежащей на подоконнике папочке. Вскоре, однако, загудел зуммер.
– Теперь можно.
– Здравия желаю! – Сироткин по-военному вытянулся у двери.
– Заходи, товарищ Сироткин, – приветливо произнес Кегельбанов, безымянным пальцем тронув переносье золотых очков.
Он стоял в углу кабинета, возле телевизора, в ярком свете солнца из окна, расправляя в вазе красные гвоздики. Егор Андронович вытер платком руки и сел за стол.
– Извини, что заставил ждать. Докладывай, товарищ Сироткин, внимательно слушаю.
Василий Гордеевич вынул из папочки стенограмму и, нагнувшись, положил перед Кегельбановым, а сам устроился в кресле сбоку, оказавшись ниже, так что ему приходилось смотреть на председателя снизу вверх.
– Весна? – Кегельбанов мотнул головой в сторону окон, и глаза за очками весело сощурились.
– Так точно, весна, – сдержанно пошутил Сироткин.
Кегельбанов вздохнул и стал просматривать текст. В одном месте он, не отрывая глаз от строки, похлопал ладонью по столу, нащупывая карандаш, взял его и поставил на полях жирную красную галочку. Вытянув шею, Сироткин понял, какое место стенограммы привлекло внимание Егора Андроновича, и, вытащив, уже держал наготове другую бумажку, чтобы по окончании чтения положить на стол. Но Кегельбанов не стал читать до конца, спросил:
– А это?
– Список тоже готов, – доложил Сироткин. – Большая работа проведена, как было приказано.
Прочитав список, Кегельбанов посмотрел на букет красных гвоздик в дальнем углу комнаты.
– Все это так… – протянул он, думая о разговоре, который состоялся полчаса назад с человеком, предпочитающим оставаться в тени. – Значит, считаешь, что у нас полное единство?
– Это в каком смысле? – осторожно уточнил Василий Гордеевич, угадывая логический подвох, но еще не поняв какой.
– Я имею в виду диалектическое единство, – глаза Кегельбанова смотрели на него, как ему показалось, с насмешкой. – С одной стороны, политических преступлений в стране нет. А с другой? С другой – они успешно раскрываются, так что ли?
– Примерно так, – для виду согласился Сироткин, оценив юмор. – Но можно ведь и чуточку иначе подвести базу: преступления успешно раскрываются, благодаря чему их может не быть.
– Может не быть. Но – есть.
Василий Гордеевич был опытным службистом и промолчал, чтобы дать возможность руководству развить свои мысли.
– Конечно, с оперативной точки зрения, чем быстрее, тем меньше забот, – Егор Андронович встал, снова пошел к цветам и еще раз поправил их. От хрустальной вазы блики побежали по потолку. Сироткин тоже встал и стоя поворачивался вслед за ходящим председателем. – Да и дело небольшое, можно бы разрешить. Но перспективно – мы должны демонстрировать единство партии и народа в преддверии столетней ленинской годовщины, и не диалектическое, а полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти ваши превентивные мероприятия директиве о полном единении?
– Мы расхлебываем Чехословакию, – осторожно напомнил Сироткин. – Это ведь тоже…
Он замолчал, потому что почувствовал, что мыслит не в унисон с руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось, и предыдущее задание руководству уже неинтересно. В чем же дело? Какую сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена?
– Если я вас правильно понимаю, Егор Андроныч, открытые процессы сейчас не нужны?
– Открытые? Давай подумаем… Процессы делаете вы, а Запад обрушивается с нападками на Политбюро. Кого же тогда, спрашивается, и от кого мы охраняем?
– Но ведь была политическая целесообразность, и она давала свои результаты…
– Ты вот что, Василий Гордеич, – мягко прервал Кегельбанов, – в рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим. Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь?
– Я человек военный: приказано – выполняю.
– Вот и хорошо. Значит, ты понял, что ситуация изменилась. Хотя и не настолько, чтобы отдыхать. Воспитывать интеллигенцию необходимо, особенно связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше.
– Можно попробовать новые методы? – осторожно и как бы вскользь спросил Василий Гордеевич.
– Если врачи одобрили, я не могу запретить… Но не всех сразу. Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают.
– Найдем!
– Найдете-то найдете… Но не надо, повторяю, политики. Разнообразьте методы! Почему я должен вас этому учить? А остальных спустите пока в Московское управление, пускай присмотрят, а там, после столетия, видно будет.
– Все понял, – сказал Сироткин. – Дело я захватил. Желаете взглянуть?
Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных.
– Не будем топтаться на месте, – поморщившись, сказал он. – На днях будет обсуждаться вопрос о средствах, необходимых для расширения органов. Нужно заинтересовать значительными мероприятиями, оправдать внимание… У тебя есть предложения, товарищ Сироткин?
– Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на экспериментальные исследования…
– Над людьми?
Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты. Дужки золотых очков искрились от солнца.
– Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А еще что? В общем, потребности управления изложи письменно, мы подумаем. У тебя все?
– Один вопросик, – Василий Гордеевич понял, что аудиенция закончена. – Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает женщин, некоторых мертвыми насилует. Около сорока жертв. Сами найти не могут, просят помочь.
– Помочь? Они что там думают – у нас много свободного времени? Или кадры лишние? Как сам-то считаешь?
– Я так и ответил, – сказал Сироткин и еще раз наклонил голову.
Сироткин мягко пересек по диагонали приемную перед кабинетом Егора Андроновича и молча пожал руку референту Шамаеву. Тот привстал, на мгновение оторвавшись от бумаг.
– Скоро должен быть…
– Я подожду…
Своих подчиненных Сироткин никогда не заставлял ждать. Он не стал садиться, а подошел к окну, рассеянно оглядывая колесо площади Дзержинского, замысловато расчерченное по весне свежими пунктирами белой краски. Поток машин с проспекта Маркса загибался вокруг памятника и растекался струйками по улицам. Так простоял Василий Гордеевич с полчаса, внешне не выказывая никаких чувств и опасаясь отлучиться, поскольку тогда мог пропустить шанс войти первым. В приемную заходили еще два начальника управлений, интересовались, когда будет Сам. Они пожали руку Сироткину, перебросились парой фраз о погоде и вышли.
Но вот регулировщики вокруг памятника стали энергично отгонять жезлами автомобили к тротуару, освобождая середину площади, и Сироткин понял, что ждать ему осталось недолго. Промчалась черная «Волга» с мигающими желтыми огнями, за ней еще две. «Остановитесь! Прижмитесь к тротуару!» Стараются! – усмехнулся про себя Василий Гордеевич. Доказывают шефу, что зарплату им платят не зря. А к Лубянке уже катил черный пятитонный ЗИЛ-114, весь из танковой брони с пуленепробиваемыми стеклами. И сзади еще «Волга» с мальчиками в пуленепробиваемых жилетах. Сироткин губ не покривил, не вздохнул. Так и должно быть. Председатели приходят и уходят, а мы остаемся. Сегодня Егор Андронович есть, завтра сгинет, как все без исключения его предшественники: Ягода, Ежов, Берия, Серов, Семичастный, как железный Шурик. Нынешний долго держится, а все равно сгорит. Они меняются, а мы работаем. Командовать-то все умеют, а органам нужны думающие руководители с пониманием перспектив. Беда всех наших председателей в том, что им не хватает подлинной интеллигентности. Огорчает невозможность провести в жизнь достижения науки, усовершенствовать работу ведомства в целом.
Взять, скажем, консерватизм управления, работающего «наружу». Что за нелепая обособленность! Какие у них цели? Инакомыслие, с которым мы боремся вот уже несколько лет, идет с Запада. Только с Запада! Страдает основа наших основ – идеология. А управление по-прежнему твердит о промышленной разведке, о покупке на Западе нашими людьми фирм и банков. Да лучше бы органам специально готовить туда философов, писателей, журналистов, издателей, заполнить нашими людьми всю, не только коммунистическую, прессу, радио, телевидение, чтобы все больше свободной литературы на Западе выходило такой, как нам надо. Вот тогда и наступит истинное мирное сосуществование. А такие люди, как Кегельбанов, этого не понимают, говорят, что это очень дорого, а эффективность не очевидна. В действительности же авантюризм – тратить деньги на вооружение, на средства физического уничтожения, когда врага надо уничтожить духовно. И я расходую силы на мышиную возню для того, чтобы угодить руководству.
Шамаев заглянул в кабинет и вскоре вышел. Значит, председатель уже поднялся на своем лифте и через потайную дверь появился в кабинете.
– Егор Андронович просит вас немного обождать.
Сироткин забарабанил пальцами по лежащей на подоконнике папочке. Вскоре, однако, загудел зуммер.
– Теперь можно.
– Здравия желаю! – Сироткин по-военному вытянулся у двери.
– Заходи, товарищ Сироткин, – приветливо произнес Кегельбанов, безымянным пальцем тронув переносье золотых очков.
Он стоял в углу кабинета, возле телевизора, в ярком свете солнца из окна, расправляя в вазе красные гвоздики. Егор Андронович вытер платком руки и сел за стол.
– Извини, что заставил ждать. Докладывай, товарищ Сироткин, внимательно слушаю.
Василий Гордеевич вынул из папочки стенограмму и, нагнувшись, положил перед Кегельбановым, а сам устроился в кресле сбоку, оказавшись ниже, так что ему приходилось смотреть на председателя снизу вверх.
– Весна? – Кегельбанов мотнул головой в сторону окон, и глаза за очками весело сощурились.
– Так точно, весна, – сдержанно пошутил Сироткин.
Кегельбанов вздохнул и стал просматривать текст. В одном месте он, не отрывая глаз от строки, похлопал ладонью по столу, нащупывая карандаш, взял его и поставил на полях жирную красную галочку. Вытянув шею, Сироткин понял, какое место стенограммы привлекло внимание Егора Андроновича, и, вытащив, уже держал наготове другую бумажку, чтобы по окончании чтения положить на стол. Но Кегельбанов не стал читать до конца, спросил:
– А это?
– Список тоже готов, – доложил Сироткин. – Большая работа проведена, как было приказано.
Прочитав список, Кегельбанов посмотрел на букет красных гвоздик в дальнем углу комнаты.
– Все это так… – протянул он, думая о разговоре, который состоялся полчаса назад с человеком, предпочитающим оставаться в тени. – Значит, считаешь, что у нас полное единство?
– Это в каком смысле? – осторожно уточнил Василий Гордеевич, угадывая логический подвох, но еще не поняв какой.
– Я имею в виду диалектическое единство, – глаза Кегельбанова смотрели на него, как ему показалось, с насмешкой. – С одной стороны, политических преступлений в стране нет. А с другой? С другой – они успешно раскрываются, так что ли?
– Примерно так, – для виду согласился Сироткин, оценив юмор. – Но можно ведь и чуточку иначе подвести базу: преступления успешно раскрываются, благодаря чему их может не быть.
– Может не быть. Но – есть.
Василий Гордеевич был опытным службистом и промолчал, чтобы дать возможность руководству развить свои мысли.
– Конечно, с оперативной точки зрения, чем быстрее, тем меньше забот, – Егор Андронович встал, снова пошел к цветам и еще раз поправил их. От хрустальной вазы блики побежали по потолку. Сироткин тоже встал и стоя поворачивался вслед за ходящим председателем. – Да и дело небольшое, можно бы разрешить. Но перспективно – мы должны демонстрировать единство партии и народа в преддверии столетней ленинской годовщины, и не диалектическое, а полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти ваши превентивные мероприятия директиве о полном единении?
– Мы расхлебываем Чехословакию, – осторожно напомнил Сироткин. – Это ведь тоже…
Он замолчал, потому что почувствовал, что мыслит не в унисон с руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось, и предыдущее задание руководству уже неинтересно. В чем же дело? Какую сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена?
– Если я вас правильно понимаю, Егор Андроныч, открытые процессы сейчас не нужны?
– Открытые? Давай подумаем… Процессы делаете вы, а Запад обрушивается с нападками на Политбюро. Кого же тогда, спрашивается, и от кого мы охраняем?
– Но ведь была политическая целесообразность, и она давала свои результаты…
– Ты вот что, Василий Гордеич, – мягко прервал Кегельбанов, – в рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим. Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь?
– Я человек военный: приказано – выполняю.
– Вот и хорошо. Значит, ты понял, что ситуация изменилась. Хотя и не настолько, чтобы отдыхать. Воспитывать интеллигенцию необходимо, особенно связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше.
– Можно попробовать новые методы? – осторожно и как бы вскользь спросил Василий Гордеевич.
– Если врачи одобрили, я не могу запретить… Но не всех сразу. Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают.
– Найдем!
– Найдете-то найдете… Но не надо, повторяю, политики. Разнообразьте методы! Почему я должен вас этому учить? А остальных спустите пока в Московское управление, пускай присмотрят, а там, после столетия, видно будет.
– Все понял, – сказал Сироткин. – Дело я захватил. Желаете взглянуть?
Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных.
– Не будем топтаться на месте, – поморщившись, сказал он. – На днях будет обсуждаться вопрос о средствах, необходимых для расширения органов. Нужно заинтересовать значительными мероприятиями, оправдать внимание… У тебя есть предложения, товарищ Сироткин?
– Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на экспериментальные исследования…
– Над людьми?
Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты. Дужки золотых очков искрились от солнца.
– Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А еще что? В общем, потребности управления изложи письменно, мы подумаем. У тебя все?
– Один вопросик, – Василий Гордеевич понял, что аудиенция закончена. – Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает женщин, некоторых мертвыми насилует. Около сорока жертв. Сами найти не могут, просят помочь.
– Помочь? Они что там думают – у нас много свободного времени? Или кадры лишние? Как сам-то считаешь?
– Я так и ответил, – сказал Сироткин и еще раз наклонил голову.
59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ
Жизнеописание нижепоявляющегося героя тоже опускается. О нем написаны тома, имеется множество его биографий, но события в его прошлой жизни появляются и исчезают в зависимости от зигзагов внутреннего и международного положения, приурочиваясь к каждому историческому моменту. Сочиняется все, включая должности и звания, потому что так надо. Таким образом, об ошибках своей жизни, если таковые были, герой понятия не имеет, ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение.
Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда, стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить, где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.
Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело увлажнялись. Потягивало низ живота – неприятное ощущение, от которого он никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа, которых большинство его сподвижников лишились.
Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете. Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно, давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.
Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.
Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.
Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам серьезно, но того уверяли, что это важно. Против некоторых традиций невозможно бороться. И чем больше у тебя власти, тем меньше ты можешь сделать. Хозяином самого себя он был в молодости, на маленьких должностях. А тут все налажено, крутится помимо воли. И любой подчиненный помыкает им, а все вместе они делают что хотят. Иногда он еще не успел сообразить, а дело уже сделано. Зазвонил телефон. Он снял трубку, кашлянул.
– Вам не нужен товарищ Сагайдак? Можно соединить?… Соединяю.
– Здравия желаю, Сизиф Антоныч! – приветствовал он. – Как ты себя чувствуешь?
– А вы? – спросил Сагайдак. – Если память мне не изменяет, настало время увидеться. Когда вы сможете выкроить полчаса?
– Давай завтра… Хотя нет, завтра среда – заседание Совета Министров… Тогда в четверг… В четверг у меня Политбюро. В пятницу тоже не получится: секретариат ЦК…
– Когда же?
– Знаешь что? Сейчас.
– Хм, – произнес Сизиф Антонович. – Я готов.
– Добро! Высылаю машину.
Он сгреб со стола репродукцию художника Налбандяна с вырезанным на месте головы отверстием и, разрывая на мелкие кусочки, отправлял ее в корзину, когда зазвонил другой, прямой телефон.
– Кегельбанов беспокоит. Вы не смогли бы принять меня для короткого доклада?
Товарищ с густыми бровями сопел в трубку, затрудняясь, что отвечать. Кегельбанова нельзя было не принять – видимо, что-то важное, о чем он не хочет говорить по телефону. Но надо будет отвечать, принять решение, а он устал, надо передохнуть.
– Сделаем так, – он нашелся. – Как только освобожусь, я позвоню. Ты где будешь? На даче? Добро!
Он глянул на электрические часы: минула половина девятого. Скоро должны привезти Сизифа Антоновича. Он прислушался к шагам за дверью. Возможно, это уже он.
По коридору в сопровождении заместителя коменданта Кремля, одетого в темно-голубой костюм, действительно шагал степенной походкой здоровяк Сизиф Антонович в замшевом пиджаке цвета загорелой женской спины и хорошо отглаженных серых брюках, помахивая чемоданчиком «дипломат». Рядом с ним семенила сдержанной походкой миниатюрная Алла, время от времени касаясь плечом спутника.
Сагайдак немало удивился, будучи приглашен не на дачу, а в Кремль. Он вошел в лоджию, где Алла принимала воздушную ванну.
– Собирайся, детка, да побыстрей! – сказал Сизиф Антонович. – Выезжаю на одно дельце, и ты понадобишься. Только вот что: оденься поскромнее и не забудь комсомольский значок.
Теперь Алла шла по коридору в строгом костюме, чуть похожая на стюардессу международной линии Аэрофлота, в юбке всего на двадцать один сантиметр выше коленок. На одной из ее остреньких грудей красовался комсомольский значок, на другой – знак «Отличник социалистического соревнования». Мягко-зеленый цвет стен, на которые ложились едва заметные тени от складок белых шелковых занавесей, всплошную закрывавших окна, создавал приятный полумрак. Чуть поблескивал под ногами светлый паркет идеальной чистоты. Мягкие дорожки глушили шаги. На каждом повороте стоял солдат в коричневой гимнастерке и коричневом берете, без оружия, глядя одновременно в обе стороны коридора.
Заместитель коменданта остановился, попросил подождать. Прислонив «дипломат» к дивану, Сагайдак утонул в мягком кресле. Алла, сложив руки на стиснутых коленках, скромно села рядом. Однако долго не пришлось ждать. Едва майор успел распахнуть створки дверей, человек с густыми бровями вышел, поспешая навстречу, и развел руки, готовясь обнять поднявшегося Сагайдака.
– Здравствуй, родной! – воскликнул он. – Очень рад! Спасибо, что не забываешь меня.
Гостю пришлось немного нагнуться, а хозяину – встать на цыпочки, чтобы их роста совпали, и они обнялись.
– Мадам! – повернувшись затем к Алле, молодцевато проговорил хозяин и поцеловал ее узкую, как дощечка, руку.
Алла трогательно заморгала длинными ресницами. Стал красить брови, отметил Сизиф Антонович, продолжая улыбаться.
– Вы у меня здесь не бывали? – спросил хозяин. – Тогда пройдемте, покажу.
Он открыл дверь и движением руки пригласил их, заботливо пропустив вперед. В длинном помещении со стенами, обитыми красным деревом, вокруг бесконечного стола, крытого зеленым сукном, были аккуратно расставлены стулья, обтянутые зеленой кожей. На столе возле каждого места лежали аккуратно заточенные четыре карандаша и чистый блокнот.
– Здесь заседает Политбюро, – сказал хозяин. – Как пишут газеты, ленинская традиция, так что мы ее не нарушаем.
Сагайдак внимательно посмотрел на собеседника. В душе Сизифа Антоновича непонятным образом сочеталась заботливость с отвращением, человеческое неприятие отдельных людей с врачебным долгом лечить их. Как больной зуб сводит на нет пышное здоровье тела, это страдание было единственным изъяном в его счастливом, абсолютно циничном существовании. Разве этот твой больной виноват, который раз спрашивал он себя, что на свете Божьем для него не нашлось должностенки помельче? Разве он не хочет спрятаться в деревне, нянчить внуков? Разве он не в трагическом положении?
– Извините, дорогой! – Сагайдак заставил себя отрешиться от этих неуместных раздумий, потому что хозяин что-то говорил ему. – Я не расслышал…
– Я говорю, вон там, во главе стола, сидит товарищ с густыми бровями… – он смеялся и приглашал смеяться над собой. – Здесь он выступает с докладом. А вот здесь проверяет и подписывает важные документы в присутствии членов Политбюро. Тут выясняется, кто может и кто не может ничего сказать.
– Ясно! – сочувственно улыбался Сизиф Антонович.
Хозяин тоже засмеялся, глаза его заблестели. От смеха он наклонялся вправо и влево, бриллиантовая заколка на его красном галстуке засверкала. Алла вежливо присутствовала. Она все понимала по губам, но обладала способностью пропускать мимо то, что ей было неинтересно.
– А эта дверь куда? – спросил Сагайдак.
– Это ореховая комната. Зайдите, не бойтесь. Тут сидят и обсуждают вопросы до заседания. Демократия!… Ну, прошу в мой кабинет.
– Отсюда я руковожу, – устало произнес он и обвел рукой круг.
– А мне можно попробовать? – улыбнулся Сизиф Антонович и вежливо пробрался к креслу.
Часть письменного стола занимало стеклянное полушарие с вдавленными в него золотыми монетами. Рядом лежали «Известия», «Правда» и «Трудовая правда», а за ними шариковые ручки немецкой фирмы «Вульф».
– Что это? – Сагайдак ткнул в блок с телефонами на маленьком столе.
– Связь с любым пунктом страны.
– А кнопочки? Их тут штук пятьдесят…
– Верхние – любой член Политбюро, ниже – секретариат ЦК, остальные – Совмин, Госплан, министры…
– Ясно! А вон тот красный аппаратик? – Сизиф Антович повернулся во вращающемся кресле.
– Красный телефон – прямая связь с руководителями стран Варшавского договора.
– А это?
Под стеклом лежали две трубки – серая и красная. А ниже – раз, два, три… пятнадцать кнопочек. Хозяин замялся.
– У-у! – не обиделся Сагайдак. – Да вы, я вижу, имеете связь с самим Господом и его апостолами…
– Вот именно!
– Ну а я? Гожусь на это место?
– Сидеть в кресле – годишься, Сизиф Антоныч, – охотно согласился хозяин. – А дальше что? Как управлять? Что конкретно делать? Дома в кресле легко анекдоты про вождей рассказывать. А вот как крутить руль? Чуть что – сам знаешь… Пойдем-ка лучше выпьем по чашечке кофе, дорогой мой доктор!
Он раздвинул гардины и открыл потайную дверь, похожую на книжный шкаф. В соседней комнате по-домашнему стояли кровать, лакированные кресла, зеркало. Диван был застелен цветастым ковром. На коричневой тумбочке возле телевизора лежали зажигалка и сигареты. Алла взяла со стола цветную фотографию. На ней был изображен человек с густыми бровями в очках за рабочим столом. Он что-то писал.
– На фотографиях они меня омолаживают, – сказал хозяин. – Но ведь это неправда!
– Бывает! – неопределенно протянул Сагайдак.
– Бывает? Но кто их заставляет писать чепуху? Мы требуем, прорабатываем, а толку чуть! Ведь иной раз в газете и почитать нечего.
Осторожно постучав в дверь, вошел официант и стал быстро сервировать стол.
– Коньячок ставить?
– Ни в коем случае! Можешь быть свободен…
Хозяин проводил его глазами, приложил палец к губам и только тогда подошел к дверце сейфа, скрытой в стене.
– Пить не будем, – строго сказал он. – Но по глоточку, по случаю встречи… Ведь еще недавно много пил, много ел и был здоров, как бык. А ты смотришь на меня с укором: толстеть нельзя, сидеть целый день нельзя! А как же руководить страной?
Сизиф Антонович в тон собеседнику предложил:
– Может, руководить стоя?
Генсек усмехнулся и погладил ногу, в которой у него сидела пуля. Сагайдак знал о ее происхождении. На героической Малой Земле полковника, у которого тогда еще не было таких величественных бровей, другой офицер застукал на диване со своей женой. Полковник хотел выпрыгнуть в окно, но пуля его догнала.
Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда, стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить, где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.
Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело увлажнялись. Потягивало низ живота – неприятное ощущение, от которого он никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа, которых большинство его сподвижников лишились.
Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете. Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно, давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.
Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.
Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.
Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам серьезно, но того уверяли, что это важно. Против некоторых традиций невозможно бороться. И чем больше у тебя власти, тем меньше ты можешь сделать. Хозяином самого себя он был в молодости, на маленьких должностях. А тут все налажено, крутится помимо воли. И любой подчиненный помыкает им, а все вместе они делают что хотят. Иногда он еще не успел сообразить, а дело уже сделано. Зазвонил телефон. Он снял трубку, кашлянул.
– Вам не нужен товарищ Сагайдак? Можно соединить?… Соединяю.
– Здравия желаю, Сизиф Антоныч! – приветствовал он. – Как ты себя чувствуешь?
– А вы? – спросил Сагайдак. – Если память мне не изменяет, настало время увидеться. Когда вы сможете выкроить полчаса?
– Давай завтра… Хотя нет, завтра среда – заседание Совета Министров… Тогда в четверг… В четверг у меня Политбюро. В пятницу тоже не получится: секретариат ЦК…
– Когда же?
– Знаешь что? Сейчас.
– Хм, – произнес Сизиф Антонович. – Я готов.
– Добро! Высылаю машину.
Он сгреб со стола репродукцию художника Налбандяна с вырезанным на месте головы отверстием и, разрывая на мелкие кусочки, отправлял ее в корзину, когда зазвонил другой, прямой телефон.
– Кегельбанов беспокоит. Вы не смогли бы принять меня для короткого доклада?
Товарищ с густыми бровями сопел в трубку, затрудняясь, что отвечать. Кегельбанова нельзя было не принять – видимо, что-то важное, о чем он не хочет говорить по телефону. Но надо будет отвечать, принять решение, а он устал, надо передохнуть.
– Сделаем так, – он нашелся. – Как только освобожусь, я позвоню. Ты где будешь? На даче? Добро!
Он глянул на электрические часы: минула половина девятого. Скоро должны привезти Сизифа Антоновича. Он прислушался к шагам за дверью. Возможно, это уже он.
По коридору в сопровождении заместителя коменданта Кремля, одетого в темно-голубой костюм, действительно шагал степенной походкой здоровяк Сизиф Антонович в замшевом пиджаке цвета загорелой женской спины и хорошо отглаженных серых брюках, помахивая чемоданчиком «дипломат». Рядом с ним семенила сдержанной походкой миниатюрная Алла, время от времени касаясь плечом спутника.
Сагайдак немало удивился, будучи приглашен не на дачу, а в Кремль. Он вошел в лоджию, где Алла принимала воздушную ванну.
– Собирайся, детка, да побыстрей! – сказал Сизиф Антонович. – Выезжаю на одно дельце, и ты понадобишься. Только вот что: оденься поскромнее и не забудь комсомольский значок.
Теперь Алла шла по коридору в строгом костюме, чуть похожая на стюардессу международной линии Аэрофлота, в юбке всего на двадцать один сантиметр выше коленок. На одной из ее остреньких грудей красовался комсомольский значок, на другой – знак «Отличник социалистического соревнования». Мягко-зеленый цвет стен, на которые ложились едва заметные тени от складок белых шелковых занавесей, всплошную закрывавших окна, создавал приятный полумрак. Чуть поблескивал под ногами светлый паркет идеальной чистоты. Мягкие дорожки глушили шаги. На каждом повороте стоял солдат в коричневой гимнастерке и коричневом берете, без оружия, глядя одновременно в обе стороны коридора.
Заместитель коменданта остановился, попросил подождать. Прислонив «дипломат» к дивану, Сагайдак утонул в мягком кресле. Алла, сложив руки на стиснутых коленках, скромно села рядом. Однако долго не пришлось ждать. Едва майор успел распахнуть створки дверей, человек с густыми бровями вышел, поспешая навстречу, и развел руки, готовясь обнять поднявшегося Сагайдака.
– Здравствуй, родной! – воскликнул он. – Очень рад! Спасибо, что не забываешь меня.
Гостю пришлось немного нагнуться, а хозяину – встать на цыпочки, чтобы их роста совпали, и они обнялись.
– Мадам! – повернувшись затем к Алле, молодцевато проговорил хозяин и поцеловал ее узкую, как дощечка, руку.
Алла трогательно заморгала длинными ресницами. Стал красить брови, отметил Сизиф Антонович, продолжая улыбаться.
– Вы у меня здесь не бывали? – спросил хозяин. – Тогда пройдемте, покажу.
Он открыл дверь и движением руки пригласил их, заботливо пропустив вперед. В длинном помещении со стенами, обитыми красным деревом, вокруг бесконечного стола, крытого зеленым сукном, были аккуратно расставлены стулья, обтянутые зеленой кожей. На столе возле каждого места лежали аккуратно заточенные четыре карандаша и чистый блокнот.
– Здесь заседает Политбюро, – сказал хозяин. – Как пишут газеты, ленинская традиция, так что мы ее не нарушаем.
Сагайдак внимательно посмотрел на собеседника. В душе Сизифа Антоновича непонятным образом сочеталась заботливость с отвращением, человеческое неприятие отдельных людей с врачебным долгом лечить их. Как больной зуб сводит на нет пышное здоровье тела, это страдание было единственным изъяном в его счастливом, абсолютно циничном существовании. Разве этот твой больной виноват, который раз спрашивал он себя, что на свете Божьем для него не нашлось должностенки помельче? Разве он не хочет спрятаться в деревне, нянчить внуков? Разве он не в трагическом положении?
– Извините, дорогой! – Сагайдак заставил себя отрешиться от этих неуместных раздумий, потому что хозяин что-то говорил ему. – Я не расслышал…
– Я говорю, вон там, во главе стола, сидит товарищ с густыми бровями… – он смеялся и приглашал смеяться над собой. – Здесь он выступает с докладом. А вот здесь проверяет и подписывает важные документы в присутствии членов Политбюро. Тут выясняется, кто может и кто не может ничего сказать.
– Ясно! – сочувственно улыбался Сизиф Антонович.
Хозяин тоже засмеялся, глаза его заблестели. От смеха он наклонялся вправо и влево, бриллиантовая заколка на его красном галстуке засверкала. Алла вежливо присутствовала. Она все понимала по губам, но обладала способностью пропускать мимо то, что ей было неинтересно.
– А эта дверь куда? – спросил Сагайдак.
– Это ореховая комната. Зайдите, не бойтесь. Тут сидят и обсуждают вопросы до заседания. Демократия!… Ну, прошу в мой кабинет.
– Отсюда я руковожу, – устало произнес он и обвел рукой круг.
– А мне можно попробовать? – улыбнулся Сизиф Антонович и вежливо пробрался к креслу.
Часть письменного стола занимало стеклянное полушарие с вдавленными в него золотыми монетами. Рядом лежали «Известия», «Правда» и «Трудовая правда», а за ними шариковые ручки немецкой фирмы «Вульф».
– Что это? – Сагайдак ткнул в блок с телефонами на маленьком столе.
– Связь с любым пунктом страны.
– А кнопочки? Их тут штук пятьдесят…
– Верхние – любой член Политбюро, ниже – секретариат ЦК, остальные – Совмин, Госплан, министры…
– Ясно! А вон тот красный аппаратик? – Сизиф Антович повернулся во вращающемся кресле.
– Красный телефон – прямая связь с руководителями стран Варшавского договора.
– А это?
Под стеклом лежали две трубки – серая и красная. А ниже – раз, два, три… пятнадцать кнопочек. Хозяин замялся.
– У-у! – не обиделся Сагайдак. – Да вы, я вижу, имеете связь с самим Господом и его апостолами…
– Вот именно!
– Ну а я? Гожусь на это место?
– Сидеть в кресле – годишься, Сизиф Антоныч, – охотно согласился хозяин. – А дальше что? Как управлять? Что конкретно делать? Дома в кресле легко анекдоты про вождей рассказывать. А вот как крутить руль? Чуть что – сам знаешь… Пойдем-ка лучше выпьем по чашечке кофе, дорогой мой доктор!
Он раздвинул гардины и открыл потайную дверь, похожую на книжный шкаф. В соседней комнате по-домашнему стояли кровать, лакированные кресла, зеркало. Диван был застелен цветастым ковром. На коричневой тумбочке возле телевизора лежали зажигалка и сигареты. Алла взяла со стола цветную фотографию. На ней был изображен человек с густыми бровями в очках за рабочим столом. Он что-то писал.
– На фотографиях они меня омолаживают, – сказал хозяин. – Но ведь это неправда!
– Бывает! – неопределенно протянул Сагайдак.
– Бывает? Но кто их заставляет писать чепуху? Мы требуем, прорабатываем, а толку чуть! Ведь иной раз в газете и почитать нечего.
Осторожно постучав в дверь, вошел официант и стал быстро сервировать стол.
– Коньячок ставить?
– Ни в коем случае! Можешь быть свободен…
Хозяин проводил его глазами, приложил палец к губам и только тогда подошел к дверце сейфа, скрытой в стене.
– Пить не будем, – строго сказал он. – Но по глоточку, по случаю встречи… Ведь еще недавно много пил, много ел и был здоров, как бык. А ты смотришь на меня с укором: толстеть нельзя, сидеть целый день нельзя! А как же руководить страной?
Сизиф Антонович в тон собеседнику предложил:
– Может, руководить стоя?
Генсек усмехнулся и погладил ногу, в которой у него сидела пуля. Сагайдак знал о ее происхождении. На героической Малой Земле полковника, у которого тогда еще не было таких величественных бровей, другой офицер застукал на диване со своей женой. Полковник хотел выпрыгнуть в окно, но пуля его догнала.