Страница:
В первой же беседе в Наркоминделе Дональду разъяснили, какими сторонами советской жизни нужно интересоваться иностранцу, и он все понял. Оксби аккуратно носил материалы, отправляемые в свою газету, на проверку в Наркоминдел и послушно вычеркивал все, что просили.
Однажды Оксби, которому были весьма симпатичны взгляды коммунистов на всеобщее братство, понадобились фотографии для статьи о жизни советских рабочих, и он отправился в фотохронику ТАСС. Он отобрал несколько снимков, на которых смеялись чумазые трактористы и землекопы. Оксби объяснили: поскольку фотографии для заграницы, их необходимо отретушировать еще раз. Девушка-ретушер сказала Оксби, что раз надо срочно, она останется после работы и все сделает. Зайти к ней надо через три часа. Ее зовут Ксюша. Три часа Дональд Оксби, репортер «Дейли телеграф», гулял по Москве и, чтобы не забыть, повторял странное имя ретушера:
– Ксью-шу-а, – произносил он. – Ксьюшуа… Это очень просто!
Повторение одного имени в течение трех часов ни к чему хорошему не привело. Когда Дональд вернулся в фотохронику, Ксюша еще не успела убрать чумазость со всех щек на фотографиях и нарисовать на месте спецовок всем рабочим костюмы с галстуками. Мистер Оксби наклонился над Ксюшей, чтобы посмотреть, как ловко она это делает, но не мог оторвать глаз от ее прозрачного маленького ушка и рыжих завитков волос возле этого ушка. Завитки колыхались от дыхания мистера Оксби, и он вообще перестал дышать, боясь помешать ответственной работе ретушера.
Когда фотографии были готовы, Оксби вызвался подвезти «мисс Ксьюшуа» до дому. Она очень испугалась, и он не понял почему. Пошли они пешком. Мистер Оксби за все время своего пребывания в Москве не гулял столько, сколько в тот день. Репортер «Дейли телеграф» и ретушер фотохроники стали встречаться каждый вечер. А через два месяца, перед отъездом на несколько дней в Лондон, Дональд сделал предложение Ксении. Она снова очень испугалась, но согласилась.
Подав заявление о браке, Оксби уехал в Лондон, собираясь заехать за благословением в Кембридж к своим родителям. Ксения считала дни. Дональд уже давно должен был вернуться, а его не было. Через месяц Ксения Косых была уволена из фотохроники ТАСС за связи с иностранцами. Она терялась от неизвестности. Подруги советовали ей не жить дома – ведь ее обязательно арестуют. Еще месяц спустя, через одну из подруг, работавших в фотохронике, Ксению Косых разыскал новый корреспондент «Дейли телеграф». Мистеру Оксби, сказал он, не дали въездной визы за аморальное поведение в советской стране. Он убедительно просит «мисс Ксьюшуа» приехать к нему в Лондон. Родители его согласны на брак и в качестве свадебного подарка решили преподнести им ферму в Шотландии. Ксюша расплылась в счастливой улыбке, но почему-то никуда не поехала, а еще через шесть с половиной месяцев сама пришла ночью в приемный покой родильного дома No 7 имени Грауэрмана.
Дочку Ксения назвала Антониной. В метрике ее вместо фамилии отца стоял прочерк. Ксюша боялась устраиваться на работу, тогда бы ее скорей арестовали. Она убирала квартиры, мыла окна, в войну уехала в Забайкалье и работала в колхозе, в поле. После войны Ксения вернулась домой, чтобы дать дочери получше образование. Девочка, все говорили, очень способная к музыке, посмотрите, как пальцы прогибаются. Когда Тоня получала паспорт, шел уже 55-й год, стала девочка Антониной Дональдовной.
Письмо от отца пришло совершенно неожиданно. Но дошло. Оно было брошено неизвестным иностранцем в Москве. Мистер Оксби писал, что ждал свою возлюбленную шесть лет, а после, из-за отсутствия каких бы то ни было сведений и надежд, женился, и теперь у него две дочери: Кэрол – в честь матери – и Сьюзи – в честь Ксьюшуа. Правда, похоже? А письмо он посылает на всякий случай, без особых надежд, что адресат найдется. Ксения скрыла письмо от дочери и мистеру Оксби не ответила, хотя зла к нему не имела, а чувствовала скорей благодарность за его внимание.
Тоня росла девочкой послушной. Если оказывалось, что-нибудь не так, мать (нервы стали никудышные!) сразу начинала плакать, дочка перенести этого не могла и послушно соглашалась делать то, что ей вовсе не хотелось. Пионеркой она и дома ходила в красном галстуке, была начальником штаба отряда, комсомолкой вошла в комитет ВЛКСМ. Она все успевала: уроки, общественная работа, музыка. Пианино, взятое напрокат, требовало денег и даром стоять не могло.
Она не была дурнушкой. Стройная, ноги длинные (если бы хорошо одеть), шея красивых линий (если бы ее открыть), волосы волнами (если бы причесать так, как идет), лицо благородное (если бы проследить, чтобы не было прыщиков на подбородке от трения о грубое школьное платье). Все ей растолковали в школе, разжевали, указали, как понимать то или иное явление, или предмет, или строй. Не объяснили только, как понимать то, что она рождена на свет женщиной.
Такой она и музучилище кончила, и уехала одна в Сибирь. Оттрубив по распределению положенные три года, Антонина Дональдовна вернулась и встретилась со своими школьными подругами. В Москве жизнь полегче стала, иностранные тряпки появились. Подруги разоделись, красились, вели непонятную жизнь. Едва ли не силком затащили Тоню на вечеринку. Она сидела в углу, танцевать не умела. Никто на нее не взглянул. Всю ночь дома она проревела, стараясь не разбудить мать, затыкала рот подушкой, – все-таки одна у них комната в коммунальной квартире, а матери на работу рано. Ксения работала ретушером в типографии.
На другой день Антонина разыскала объявление и пришла в платную школу современного танца. Тогда только-только такие заведения открывались. До этого можно было танцевать вальс, падепатинер и, как исключение, танго. Во дворце культуры пожилая руководительница с гусарскими усами и кривыми ногами велела всем, уплатившим в кассу деньги за месяц вперед, построиться в две шеренги: молодые люди справа вдоль стены, девушки слева. Первый и первая в шеренгах обошли ряды и собрали квитанции. Руководительница пересчитала квитанции и пересчитала учащихся. Числа совпали, и она торжественно объявила:
– Внимание! Кавалеры, подойдите к дамам. Шагом – марш! Теперь возьмите правую руку дамы своей левой рукой, а свою правую руку положите даме на талию… Очень хорошо!
Хотя учительнице музыки Антонине было уже почти двадцать три, ни правую, ни левую руку ей на талию еще никто не клал. Она даже не разглядела от волнения своего кавалера. Она лишь напряглась от прикосновения и отодвинулась от него подальше.
– Стойте в позе, как я велела! – крикнула танцмейстерша. – Я пройду и всех проверю.
Стоять Тоне было неудобно и даже стыдно. Глупо все, так ужасно глупо, что не поверила бы, если рассказали.
– А вы, девушка, не выпячивайтесь назад! Это я вам, вам говорю. Как ваша фамилия?
– Моя? – очнулась Тоня. – Косых.
– Косых, не коситесь, – пошутила преподавательница.
– Запомните: выпячиваться назад так же некрасиво, как прилипать к партнеру вплотную. Запомнили?
– Я не выпячиваюсь, – робко возразила Антонина, чувствуя, как краска заливает ей лицо.
– Не спорьте, мне виднее!
Слезы брызнули из глаз. Тоня освободилась из рук кавалера и побежала. За дверью она прислонилась к колонне и дала волю слезам. Что-то с ней происходило. Она всегда могла собой управлять с легкостью – и желаниями, и нежеланиями, и чувствами, и поступками. Она всегда удивлялась, как это другие поддаются сиюминутным слабостям, которые совершенно не обоснованы. А тут… Тут она почувствовала, что на талии у нее снова лежит рука. Она отодвинулась, но рука осталась.
– Не расстраивайтесь! Она просто дура…
Тоня открыла мокрые глаза и с трудом узнала своего кавалера. Он ушел из зала вслед за ней. Оказалось, он тоже первый раз пришел на танцы. И из витиеватых рассуждений о том, что привело его в школу танцев, Антонина поняла: причина та же самая. Ивлеву было 27.
Он оказался такой же, как она, и в прошлом, и теперь. Ему ничего не надо было объяснять и ни в чем оправдываться. Ей – тоже. Она с усмешкой вспоминала свои пионерские и комсомольские интересы – они стали маленькими и жалкими по сравнению с тем важным, что возникло между ней и Ивлевым.
Его родители уехали отдыхать в Крым. Тоня стала оставаться у Славы. Мать ее перепугалась, решила, что судьба дочери повторится. Но он вскоре появился в их доме и спросил, не возражает ли Ксения Захаровна, если они с Тоней поженятся. Сенсационная новость: Антонина Косых вышла замуж за журналиста и, в общем, он симпатичный парень, а не какой-нибудь там олух, – новость эта облетела Тониных подруг.
Счастливые хлопоты наступили для Тони. Через некоторое время Ксения Захаровна призналась дочери, что давно соединена с одним человеком и хотела бы с ним съехаться. Он художник, пишет портреты. Сделать это раньше Ксения Захаровна стеснялась.
Уезжая от матери, Антонина собирала свои вещи и нашла спрятанное матерью старое письмо от Дональда Оксби. Она забрала его с собой. Она стала мечтать увидеть (только увидеть!) отца, но понимала, что это нереально. Затеять переписку нельзя: муж работает в газете. Да и, предположим, она найдет отца. Он испугается, что она навязывается к нему в дочери, – ведь он о ней даже не слышал. Если бы просто съездить в Англию в туристическую поездку. Правда, в поездке от группы отлучиться не позволят. Но хоть бы увидеть родину отца!
Эти размышления Тони отошли на задний план, когда родился сын. Их стало трое, мальчик отнял все ее внимание и все заботы. Антонина была счастлива и ничего не замечала, хотя чувствовала, что Слава стал немного другим. Каким другим, она и сама не могла бы объяснить. Все со временем становятся другими. Вскоре после истории с телеграммой Славика Солженицыну директриса музыкальной школы вызвала Тоню с урока. Молодой человек за директорским столом стал ее расспрашивать о работе, о семье, о муже.
– Простите, а вы, собственно, кто?
– Я из Комитета госбезопасности. Нам хотелось, чтобы вы повлияли на Вячеслава Сергеевича.
Антонина поплотнее сжала губы, чтобы не выдать волнения.
– Не понимаю, о чем вы…
– У него сомнительные связи, наша задача – воспитывать, предупреждать. Помогите нам – это в ваших интересах тоже…
– Он самостоятельный.
– Тем более! Зачем ему заниматься несолидными делами, за которые строго наказывают? Кстати, он пишет дома?
– Нет.
– А рукописи читает какие-нибудь?
– Нет.
– Я вижу, вы не очень разговорчивы… Жаль! Мы ведь хотели вам помочь сохранить семью…
– Я в помощи не нуждаюсь.
– Тогда хочу предупредить: о нашей беседе говорить нельзя.
– Вы хотите, чтобы я что-либо скрывала от мужа?
– Вы советский человек?
– Да. И секретов от мужа у меня нет.
– Что же? Пожалеете…
– Вы мне угрожаете?
– Предупреждаю.
Тоня не сказала Вячеславу об этом разговоре не потому, что побоялась, а чтобы его не волновать.
Когда Антонине предложили съездить в Болгарию, она согласилась. Профком выделил путевку для музыкальной школы на несезонный месяц, и желающих, да еще с деньгами, сразу не нашлось. Тоня подумала, что Ивлеву полезно будет поскучать без нее. Он слишком привык, что она всегда дома ждет его, все сделано, приготовлено и вообще все в порядке. И она ведь тоже самостоятельная! К тому же, в соцстрану надо съездить потому, что без этого не пустят в страну капиталистическую. А мечта поехать в Англию, чтобы увидеть отца, не покидала сознания. И вот турпоездка в Болгарию сорвалась.
По неизвестной причине слово «счастье» существует в русском языке только в единственном числе, слово же «несчастье» имеет и множественное.
Однажды Оксби, которому были весьма симпатичны взгляды коммунистов на всеобщее братство, понадобились фотографии для статьи о жизни советских рабочих, и он отправился в фотохронику ТАСС. Он отобрал несколько снимков, на которых смеялись чумазые трактористы и землекопы. Оксби объяснили: поскольку фотографии для заграницы, их необходимо отретушировать еще раз. Девушка-ретушер сказала Оксби, что раз надо срочно, она останется после работы и все сделает. Зайти к ней надо через три часа. Ее зовут Ксюша. Три часа Дональд Оксби, репортер «Дейли телеграф», гулял по Москве и, чтобы не забыть, повторял странное имя ретушера:
– Ксью-шу-а, – произносил он. – Ксьюшуа… Это очень просто!
Повторение одного имени в течение трех часов ни к чему хорошему не привело. Когда Дональд вернулся в фотохронику, Ксюша еще не успела убрать чумазость со всех щек на фотографиях и нарисовать на месте спецовок всем рабочим костюмы с галстуками. Мистер Оксби наклонился над Ксюшей, чтобы посмотреть, как ловко она это делает, но не мог оторвать глаз от ее прозрачного маленького ушка и рыжих завитков волос возле этого ушка. Завитки колыхались от дыхания мистера Оксби, и он вообще перестал дышать, боясь помешать ответственной работе ретушера.
Когда фотографии были готовы, Оксби вызвался подвезти «мисс Ксьюшуа» до дому. Она очень испугалась, и он не понял почему. Пошли они пешком. Мистер Оксби за все время своего пребывания в Москве не гулял столько, сколько в тот день. Репортер «Дейли телеграф» и ретушер фотохроники стали встречаться каждый вечер. А через два месяца, перед отъездом на несколько дней в Лондон, Дональд сделал предложение Ксении. Она снова очень испугалась, но согласилась.
Подав заявление о браке, Оксби уехал в Лондон, собираясь заехать за благословением в Кембридж к своим родителям. Ксения считала дни. Дональд уже давно должен был вернуться, а его не было. Через месяц Ксения Косых была уволена из фотохроники ТАСС за связи с иностранцами. Она терялась от неизвестности. Подруги советовали ей не жить дома – ведь ее обязательно арестуют. Еще месяц спустя, через одну из подруг, работавших в фотохронике, Ксению Косых разыскал новый корреспондент «Дейли телеграф». Мистеру Оксби, сказал он, не дали въездной визы за аморальное поведение в советской стране. Он убедительно просит «мисс Ксьюшуа» приехать к нему в Лондон. Родители его согласны на брак и в качестве свадебного подарка решили преподнести им ферму в Шотландии. Ксюша расплылась в счастливой улыбке, но почему-то никуда не поехала, а еще через шесть с половиной месяцев сама пришла ночью в приемный покой родильного дома No 7 имени Грауэрмана.
Дочку Ксения назвала Антониной. В метрике ее вместо фамилии отца стоял прочерк. Ксюша боялась устраиваться на работу, тогда бы ее скорей арестовали. Она убирала квартиры, мыла окна, в войну уехала в Забайкалье и работала в колхозе, в поле. После войны Ксения вернулась домой, чтобы дать дочери получше образование. Девочка, все говорили, очень способная к музыке, посмотрите, как пальцы прогибаются. Когда Тоня получала паспорт, шел уже 55-й год, стала девочка Антониной Дональдовной.
Письмо от отца пришло совершенно неожиданно. Но дошло. Оно было брошено неизвестным иностранцем в Москве. Мистер Оксби писал, что ждал свою возлюбленную шесть лет, а после, из-за отсутствия каких бы то ни было сведений и надежд, женился, и теперь у него две дочери: Кэрол – в честь матери – и Сьюзи – в честь Ксьюшуа. Правда, похоже? А письмо он посылает на всякий случай, без особых надежд, что адресат найдется. Ксения скрыла письмо от дочери и мистеру Оксби не ответила, хотя зла к нему не имела, а чувствовала скорей благодарность за его внимание.
Тоня росла девочкой послушной. Если оказывалось, что-нибудь не так, мать (нервы стали никудышные!) сразу начинала плакать, дочка перенести этого не могла и послушно соглашалась делать то, что ей вовсе не хотелось. Пионеркой она и дома ходила в красном галстуке, была начальником штаба отряда, комсомолкой вошла в комитет ВЛКСМ. Она все успевала: уроки, общественная работа, музыка. Пианино, взятое напрокат, требовало денег и даром стоять не могло.
Она не была дурнушкой. Стройная, ноги длинные (если бы хорошо одеть), шея красивых линий (если бы ее открыть), волосы волнами (если бы причесать так, как идет), лицо благородное (если бы проследить, чтобы не было прыщиков на подбородке от трения о грубое школьное платье). Все ей растолковали в школе, разжевали, указали, как понимать то или иное явление, или предмет, или строй. Не объяснили только, как понимать то, что она рождена на свет женщиной.
Такой она и музучилище кончила, и уехала одна в Сибирь. Оттрубив по распределению положенные три года, Антонина Дональдовна вернулась и встретилась со своими школьными подругами. В Москве жизнь полегче стала, иностранные тряпки появились. Подруги разоделись, красились, вели непонятную жизнь. Едва ли не силком затащили Тоню на вечеринку. Она сидела в углу, танцевать не умела. Никто на нее не взглянул. Всю ночь дома она проревела, стараясь не разбудить мать, затыкала рот подушкой, – все-таки одна у них комната в коммунальной квартире, а матери на работу рано. Ксения работала ретушером в типографии.
На другой день Антонина разыскала объявление и пришла в платную школу современного танца. Тогда только-только такие заведения открывались. До этого можно было танцевать вальс, падепатинер и, как исключение, танго. Во дворце культуры пожилая руководительница с гусарскими усами и кривыми ногами велела всем, уплатившим в кассу деньги за месяц вперед, построиться в две шеренги: молодые люди справа вдоль стены, девушки слева. Первый и первая в шеренгах обошли ряды и собрали квитанции. Руководительница пересчитала квитанции и пересчитала учащихся. Числа совпали, и она торжественно объявила:
– Внимание! Кавалеры, подойдите к дамам. Шагом – марш! Теперь возьмите правую руку дамы своей левой рукой, а свою правую руку положите даме на талию… Очень хорошо!
Хотя учительнице музыки Антонине было уже почти двадцать три, ни правую, ни левую руку ей на талию еще никто не клал. Она даже не разглядела от волнения своего кавалера. Она лишь напряглась от прикосновения и отодвинулась от него подальше.
– Стойте в позе, как я велела! – крикнула танцмейстерша. – Я пройду и всех проверю.
Стоять Тоне было неудобно и даже стыдно. Глупо все, так ужасно глупо, что не поверила бы, если рассказали.
– А вы, девушка, не выпячивайтесь назад! Это я вам, вам говорю. Как ваша фамилия?
– Моя? – очнулась Тоня. – Косых.
– Косых, не коситесь, – пошутила преподавательница.
– Запомните: выпячиваться назад так же некрасиво, как прилипать к партнеру вплотную. Запомнили?
– Я не выпячиваюсь, – робко возразила Антонина, чувствуя, как краска заливает ей лицо.
– Не спорьте, мне виднее!
Слезы брызнули из глаз. Тоня освободилась из рук кавалера и побежала. За дверью она прислонилась к колонне и дала волю слезам. Что-то с ней происходило. Она всегда могла собой управлять с легкостью – и желаниями, и нежеланиями, и чувствами, и поступками. Она всегда удивлялась, как это другие поддаются сиюминутным слабостям, которые совершенно не обоснованы. А тут… Тут она почувствовала, что на талии у нее снова лежит рука. Она отодвинулась, но рука осталась.
– Не расстраивайтесь! Она просто дура…
Тоня открыла мокрые глаза и с трудом узнала своего кавалера. Он ушел из зала вслед за ней. Оказалось, он тоже первый раз пришел на танцы. И из витиеватых рассуждений о том, что привело его в школу танцев, Антонина поняла: причина та же самая. Ивлеву было 27.
Он оказался такой же, как она, и в прошлом, и теперь. Ему ничего не надо было объяснять и ни в чем оправдываться. Ей – тоже. Она с усмешкой вспоминала свои пионерские и комсомольские интересы – они стали маленькими и жалкими по сравнению с тем важным, что возникло между ней и Ивлевым.
Его родители уехали отдыхать в Крым. Тоня стала оставаться у Славы. Мать ее перепугалась, решила, что судьба дочери повторится. Но он вскоре появился в их доме и спросил, не возражает ли Ксения Захаровна, если они с Тоней поженятся. Сенсационная новость: Антонина Косых вышла замуж за журналиста и, в общем, он симпатичный парень, а не какой-нибудь там олух, – новость эта облетела Тониных подруг.
Счастливые хлопоты наступили для Тони. Через некоторое время Ксения Захаровна призналась дочери, что давно соединена с одним человеком и хотела бы с ним съехаться. Он художник, пишет портреты. Сделать это раньше Ксения Захаровна стеснялась.
Уезжая от матери, Антонина собирала свои вещи и нашла спрятанное матерью старое письмо от Дональда Оксби. Она забрала его с собой. Она стала мечтать увидеть (только увидеть!) отца, но понимала, что это нереально. Затеять переписку нельзя: муж работает в газете. Да и, предположим, она найдет отца. Он испугается, что она навязывается к нему в дочери, – ведь он о ней даже не слышал. Если бы просто съездить в Англию в туристическую поездку. Правда, в поездке от группы отлучиться не позволят. Но хоть бы увидеть родину отца!
Эти размышления Тони отошли на задний план, когда родился сын. Их стало трое, мальчик отнял все ее внимание и все заботы. Антонина была счастлива и ничего не замечала, хотя чувствовала, что Слава стал немного другим. Каким другим, она и сама не могла бы объяснить. Все со временем становятся другими. Вскоре после истории с телеграммой Славика Солженицыну директриса музыкальной школы вызвала Тоню с урока. Молодой человек за директорским столом стал ее расспрашивать о работе, о семье, о муже.
– Простите, а вы, собственно, кто?
– Я из Комитета госбезопасности. Нам хотелось, чтобы вы повлияли на Вячеслава Сергеевича.
Антонина поплотнее сжала губы, чтобы не выдать волнения.
– Не понимаю, о чем вы…
– У него сомнительные связи, наша задача – воспитывать, предупреждать. Помогите нам – это в ваших интересах тоже…
– Он самостоятельный.
– Тем более! Зачем ему заниматься несолидными делами, за которые строго наказывают? Кстати, он пишет дома?
– Нет.
– А рукописи читает какие-нибудь?
– Нет.
– Я вижу, вы не очень разговорчивы… Жаль! Мы ведь хотели вам помочь сохранить семью…
– Я в помощи не нуждаюсь.
– Тогда хочу предупредить: о нашей беседе говорить нельзя.
– Вы хотите, чтобы я что-либо скрывала от мужа?
– Вы советский человек?
– Да. И секретов от мужа у меня нет.
– Что же? Пожалеете…
– Вы мне угрожаете?
– Предупреждаю.
Тоня не сказала Вячеславу об этом разговоре не потому, что побоялась, а чтобы его не волновать.
Когда Антонине предложили съездить в Болгарию, она согласилась. Профком выделил путевку для музыкальной школы на несезонный месяц, и желающих, да еще с деньгами, сразу не нашлось. Тоня подумала, что Ивлеву полезно будет поскучать без нее. Он слишком привык, что она всегда дома ждет его, все сделано, приготовлено и вообще все в порядке. И она ведь тоже самостоятельная! К тому же, в соцстрану надо съездить потому, что без этого не пустят в страну капиталистическую. А мечта поехать в Англию, чтобы увидеть отца, не покидала сознания. И вот турпоездка в Болгарию сорвалась.
По неизвестной причине слово «счастье» существует в русском языке только в единственном числе, слово же «несчастье» имеет и множественное.
64. НЕ ЗАПИСЫВАЙТЕ ТЕЛЕФОНОВ!
Тоня поднялась около семи утра, чтобы до работы завезти Вадика к матери. Ивлев спал, она тихо выползла из-под одеяла, не стала его будить. Вадик тоже был сонный, хныкал. Они выпили стакан теплого сладкого чаю, один на двоих, Антонина натянула на сына шапку и курточку. Ботинки, немного успокоившись, он надел сам.
Возле подъезда Вадик споткнулся, упал, заплакал. Шнурки оказались незавязанными. Тоня посадила его на скамейку, села перед ним на корточки. Дворничиха мела тротуар, остановилась, ждала, пока они уйдут.
– Это «Волга», – сказал Вадик.
Все машины он называл по маркам. Из «Волги» вышел человек в зеленоватом плаще и шляпе. Он остановился на мгновение, вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, извлек из него резиновые хирургические перчатки и пошел к подъезду, натягивая перчатки на ходу. Тоня удивилась.
– Кто это? – спросила она дворничиху.
– Эвося тот? – махнула женщина метлой в сторону подъезда. – А почем мне знать? Приежжат кажную утру и в мусоре роитси… Эвося я яво спросила, чаво вкруг контейнера сорит, сказал, из треста, мол, очистки, проверяить, какой мусор идеть… А может, и чево другова ищеть. Эвося, почем мне знать…
В подъезд человек не вошел, а исчез в двери подвала. Тоня завязала Вадику шнурки и подняла его со скамейки.
Отвезя сына к матери, Антонина добралась до школы. У нее было четыре урока и педсовет. С педсовета она отпросилась под предлогом плохого самочувствия, забежала в один магазин, в другой: дома ничего не было ни на ужин, ни на завтрак, в магазинах тоже. Все же она кое-что купила. Постояв в очереди в прачечной, она взяла рубашки для Ивлева: дома не осталось ни одной чистой. Сумка стала тяжелой (ноты и продукты), да еще под мышкой пакет с рубашками. Она торопилась домой, чтобы использовать отсутствие сына и успеть сделать побольше: пропылесосить комнату и вымыть пол на кухне, постирать свое и носки Ивлеву, помыть голову и высушить, подготовиться к завтрашним урокам. Это даже хорошо, что ее не пустили за границу. Ведь тут оба ее мужчины за две недели просто паутиной обросли бы! Да и неизвестно, как Вадим перенес бы ее отсутствие.
У входа во двор дорогу ей преградили двое. Она решила – пьяные, отступила и попыталась пробежать, как в детстве, нагнувшись под расставленными руками.
– Минуточку! – сказал один из них. – Куда вы так спешите?
– Вас не касается!
– А может, и касается, – сказал другой, крепко сжав ей локоть.
– Пустите! – крикнула Тоня.
– Да вы не волнуйтесь, девушка! Мы из милиции. Так что не бойтесь. Можно посмотреть, что в пакете?
Не ожидая ответа, первый уже тащил из-под руки Антонины сверток.
– Вы не имеете права!
– Имеем. Давайте его сюда!
Они быстро развернули, а увидев рубашки, аккуратно засунули край бумаги в щель и вернули.
– Вот и все. Из-за такого пустяка – и нервничать? До свиданья.
Вежливо расступившись, они пропустили Тоню. Через несколько секунд, когда Антонина, открыв дверь, оглянулась, чтобы посмотреть, не идут ли за ней, их уже не было. Тоня так разнервничалась, что никак не могла найти ключ от квартиры и перерыла всю сумочку. Когда она наконец вошла, ей показалось, в квартире присутствует незнакомый запах. Она испугалась, не беременна ли, но тут же сама себе объяснила, что этого быть не может. Тоня открыла дверь на кухню и лишь тут сообразила, что это запах сигарет, только не таких, какие курил Ивлев, а более сладких. Да, он сидел с утра дома, разбирал бумаги. У мусоропровода валялись обрывки рукописей и целые листки. Не достал своих сигарет, курил какие попались.
В комнате Антонина сняла юбку и кофточку. Провела пальцем по письменному столу – надо вытереть пыль. На столе лежали папки, снятые с полки. Вячеслав что-то искал, спешил, даже не убрал. Она не стала ничего трогать, натянула халатик и ушла в ванную стирать.
Около восьми появился Вячеслав, усталый и хмурый. Наде не хотелось домой, и она поехала с ним на метро. Вячеслав согласился, хотя стремился остаться один. Он попытался проститься с ней у турникета, но она попросила разрешения подняться с ним вверх. А наверху сказала, что проводит его до дому.
– Ты обязательно хочешь, чтобы жена нас увидела? – спросил он. – Ты этого добиваешься?
– Ничего я не добиваюсь, – тихо отозвалась Надя. – Я всего добилась, добилась тебя. Мне больше ничего не нужно. Прощай!
Она бесстрастно поцеловала его в губы и, не оглядываясь, побежала к дверям метро. Он постоял, глядя ей вслед, пожал плечами и двинул домой. Едва он вошел в подъезд, его рванули в сторону за рукав.
– Он? – спросил в темноте ленивый голос.
– Он! Кто же еще? На, сука!
Его ударили в живот. Ивлев скорчился от боли. Смахнули шапку и сзади рванули за волосы, откинув назад его голову. Били его ногами. Сколько их? Трое, четверо – он не видел. Били молча, с разных сторон, до тех пор, пока дверь в подъезд не открылась и не показалось трое соседей – муж, жена и ребенок. Те, кто били, пропустили их в подъезд и один за другим выскочили на улицу. Соседи прошли мимо Ивлева, ничего не заметив.
Он полежал немного и поднялся. В лифте погляделся в зеркало. На лице ни единого синяка. Ныли живот, спина. Он ощупал себя: хорошо еще, не поломали рук и ног, и череп цел.
Домой он пробрался тихо, медленно снял плащ, долго мылся холодной водой, потом тихо пришел на кухню и молча сел за стол. Тоня быстренько стала его кормить, ни о чем не спрашивая. Он поел, поцеловал ее походя в щеку, ушел в комнату и вернулся.
– Тонь! Кто все перевернул вверх дном?
– Ты сам! – она положила нож, которым резала лук, и с тревогой смотрела на него. – Кто ж еще?
– Я?! – переспросил он с недоумением.
– Разве не ты что-то выбрасывал? – Тоня указала пальцем на пол возле мусопровода, где она еще не успела убрать.
Вячеслав опустился на колено. Каждое движение причиняло боль. Он взял с пола обрывок. Это оказался остаток одной из его неопубликованных статей.
– Какая сволочь все трогала?
– Когда я вошла, мне показалось…
– Выходит, что не понадобилось, просто рвали и сбрасывали в мусоропровод? Я иду в милицию!
Дежурный лейтенант в милиции к сообщению отнесся вяло, ничего не записал. Спросил фамилию и место работы.
– Ладно, будем искать.
– А на месте никто не осмотрит?
– Чего смотреть? И так ясно – обокрали. Я же сказал: будем искать. А чего украли?
– Украли?… Учебник французского языка… Они меня избили, лейтенант!
– Вообще, я тебе так скажу, – лейтенант смотрел на Ивлева с иронией, но не без сочувствия. – Не лезь ты в это дело! Их разве поймаешь?…
Тоня еще возилась на кухне. Он сел на табурет посреди кухни, бессмысленно перебирая валяющиеся на полу клочки с заметками, черновики. Антонина опустилась возле него на колени.
– Ты брала блокнот с телефонами?
– Не трогала…
– Тогда ясно что еще украли. Ведь у Макса Закаморного есть белые стихи. Он раз сто их читал:
Возле подъезда Вадик споткнулся, упал, заплакал. Шнурки оказались незавязанными. Тоня посадила его на скамейку, села перед ним на корточки. Дворничиха мела тротуар, остановилась, ждала, пока они уйдут.
– Это «Волга», – сказал Вадик.
Все машины он называл по маркам. Из «Волги» вышел человек в зеленоватом плаще и шляпе. Он остановился на мгновение, вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, извлек из него резиновые хирургические перчатки и пошел к подъезду, натягивая перчатки на ходу. Тоня удивилась.
– Кто это? – спросила она дворничиху.
– Эвося тот? – махнула женщина метлой в сторону подъезда. – А почем мне знать? Приежжат кажную утру и в мусоре роитси… Эвося я яво спросила, чаво вкруг контейнера сорит, сказал, из треста, мол, очистки, проверяить, какой мусор идеть… А может, и чево другова ищеть. Эвося, почем мне знать…
В подъезд человек не вошел, а исчез в двери подвала. Тоня завязала Вадику шнурки и подняла его со скамейки.
Отвезя сына к матери, Антонина добралась до школы. У нее было четыре урока и педсовет. С педсовета она отпросилась под предлогом плохого самочувствия, забежала в один магазин, в другой: дома ничего не было ни на ужин, ни на завтрак, в магазинах тоже. Все же она кое-что купила. Постояв в очереди в прачечной, она взяла рубашки для Ивлева: дома не осталось ни одной чистой. Сумка стала тяжелой (ноты и продукты), да еще под мышкой пакет с рубашками. Она торопилась домой, чтобы использовать отсутствие сына и успеть сделать побольше: пропылесосить комнату и вымыть пол на кухне, постирать свое и носки Ивлеву, помыть голову и высушить, подготовиться к завтрашним урокам. Это даже хорошо, что ее не пустили за границу. Ведь тут оба ее мужчины за две недели просто паутиной обросли бы! Да и неизвестно, как Вадим перенес бы ее отсутствие.
У входа во двор дорогу ей преградили двое. Она решила – пьяные, отступила и попыталась пробежать, как в детстве, нагнувшись под расставленными руками.
– Минуточку! – сказал один из них. – Куда вы так спешите?
– Вас не касается!
– А может, и касается, – сказал другой, крепко сжав ей локоть.
– Пустите! – крикнула Тоня.
– Да вы не волнуйтесь, девушка! Мы из милиции. Так что не бойтесь. Можно посмотреть, что в пакете?
Не ожидая ответа, первый уже тащил из-под руки Антонины сверток.
– Вы не имеете права!
– Имеем. Давайте его сюда!
Они быстро развернули, а увидев рубашки, аккуратно засунули край бумаги в щель и вернули.
– Вот и все. Из-за такого пустяка – и нервничать? До свиданья.
Вежливо расступившись, они пропустили Тоню. Через несколько секунд, когда Антонина, открыв дверь, оглянулась, чтобы посмотреть, не идут ли за ней, их уже не было. Тоня так разнервничалась, что никак не могла найти ключ от квартиры и перерыла всю сумочку. Когда она наконец вошла, ей показалось, в квартире присутствует незнакомый запах. Она испугалась, не беременна ли, но тут же сама себе объяснила, что этого быть не может. Тоня открыла дверь на кухню и лишь тут сообразила, что это запах сигарет, только не таких, какие курил Ивлев, а более сладких. Да, он сидел с утра дома, разбирал бумаги. У мусоропровода валялись обрывки рукописей и целые листки. Не достал своих сигарет, курил какие попались.
В комнате Антонина сняла юбку и кофточку. Провела пальцем по письменному столу – надо вытереть пыль. На столе лежали папки, снятые с полки. Вячеслав что-то искал, спешил, даже не убрал. Она не стала ничего трогать, натянула халатик и ушла в ванную стирать.
Около восьми появился Вячеслав, усталый и хмурый. Наде не хотелось домой, и она поехала с ним на метро. Вячеслав согласился, хотя стремился остаться один. Он попытался проститься с ней у турникета, но она попросила разрешения подняться с ним вверх. А наверху сказала, что проводит его до дому.
– Ты обязательно хочешь, чтобы жена нас увидела? – спросил он. – Ты этого добиваешься?
– Ничего я не добиваюсь, – тихо отозвалась Надя. – Я всего добилась, добилась тебя. Мне больше ничего не нужно. Прощай!
Она бесстрастно поцеловала его в губы и, не оглядываясь, побежала к дверям метро. Он постоял, глядя ей вслед, пожал плечами и двинул домой. Едва он вошел в подъезд, его рванули в сторону за рукав.
– Он? – спросил в темноте ленивый голос.
– Он! Кто же еще? На, сука!
Его ударили в живот. Ивлев скорчился от боли. Смахнули шапку и сзади рванули за волосы, откинув назад его голову. Били его ногами. Сколько их? Трое, четверо – он не видел. Били молча, с разных сторон, до тех пор, пока дверь в подъезд не открылась и не показалось трое соседей – муж, жена и ребенок. Те, кто били, пропустили их в подъезд и один за другим выскочили на улицу. Соседи прошли мимо Ивлева, ничего не заметив.
Он полежал немного и поднялся. В лифте погляделся в зеркало. На лице ни единого синяка. Ныли живот, спина. Он ощупал себя: хорошо еще, не поломали рук и ног, и череп цел.
Домой он пробрался тихо, медленно снял плащ, долго мылся холодной водой, потом тихо пришел на кухню и молча сел за стол. Тоня быстренько стала его кормить, ни о чем не спрашивая. Он поел, поцеловал ее походя в щеку, ушел в комнату и вернулся.
– Тонь! Кто все перевернул вверх дном?
– Ты сам! – она положила нож, которым резала лук, и с тревогой смотрела на него. – Кто ж еще?
– Я?! – переспросил он с недоумением.
– Разве не ты что-то выбрасывал? – Тоня указала пальцем на пол возле мусопровода, где она еще не успела убрать.
Вячеслав опустился на колено. Каждое движение причиняло боль. Он взял с пола обрывок. Это оказался остаток одной из его неопубликованных статей.
– Какая сволочь все трогала?
– Когда я вошла, мне показалось…
– Выходит, что не понадобилось, просто рвали и сбрасывали в мусоропровод? Я иду в милицию!
Дежурный лейтенант в милиции к сообщению отнесся вяло, ничего не записал. Спросил фамилию и место работы.
– Ладно, будем искать.
– А на месте никто не осмотрит?
– Чего смотреть? И так ясно – обокрали. Я же сказал: будем искать. А чего украли?
– Украли?… Учебник французского языка… Они меня избили, лейтенант!
– Вообще, я тебе так скажу, – лейтенант смотрел на Ивлева с иронией, но не без сочувствия. – Не лезь ты в это дело! Их разве поймаешь?…
Тоня еще возилась на кухне. Он сел на табурет посреди кухни, бессмысленно перебирая валяющиеся на полу клочки с заметками, черновики. Антонина опустилась возле него на колени.
– Ты брала блокнот с телефонами?
– Не трогала…
– Тогда ясно что еще украли. Ведь у Макса Закаморного есть белые стихи. Он раз сто их читал:
Телефоны друзей не записывайте!
Лучше так их запоминайте.
Таковы условия времени
И простой человеческой порядочности…
65. МАШИНКА
Светлозерская вернулась из редакции около десяти. Возле приоткрытого окна Инна остановилась, опустила длинную молнию, сняла платье, лифчик и вздохнула. Она знала, что с улицы все видно, но это ее не тревожило. Весенний воздух приятно защекотал в ноздрях. Инна блаженно потянулась, глянула себе под мышки и надумала сразу побрить волосы, пока не забыла. Она взяла бритву, когда раздался звонок.
Прикрывая рукой груди, она отворила – на пороге стоял Ивлев.
– Славочка? Заходи! Извини, я не совсем одета.
– Я вижу, – Слава поставил портфель у двери. – Так даже красивее… Ты прости, Инка, что я так поздно. Давай рукопись!
– Так я же не кончила!
– Сколько успела, неважно. И… давай свою машинку.
– Зачем?
– А я привез новую, лучше твоей…
– То есть?!
– Не будь глупенькой, Светлозерская. За мной следят. Хочешь, чтобы тебя попутали?
– Меня? А меня за что?
– За то, что мне печатала, дуреха!
Она присвистнула.
– Да ты проходи, Славочка. Снимай плащ…
Хозяйка возилась на кухне, в комнату не заходила, слышала, что к Инне кто-то пришел.
– Что это? – спросил Ивлев.
По руке у нее текла тонюсенькая струйка крови.
– Чепуха! Я бритвой порезалась. Хочешь слизать?
Ивлев взял ее за плечи, поцеловал, собрав языком кровь.
– Спасибо, – сказала она. – Ты безопасной бритвой – умеешь? Тогда побрей мне подмышки.
Она подняла обе руки и поворачивалась, пока он это делал.
– Мужчина – совсем другое дело. Он все умеет. А трусики мои тебе нравятся?
– Очень!
– Это итальянские. Правда, состарились, но лучше наших-то! Вот эти завязочки спереди развязываются.
– Закройся, Инка!
– Пожалуйста, – она не обиделась. – Тебе же лучше хотела. Я все равно Надьке уже сказала, что мы с тобой спали…
– Зачем, глупая?
– А у меня примета: если совру, что с кем-нибудь спала, после обязательно лягу. Ложь сбывается! Примета такая, понимаешь?
– Понятно! – он положил бритву. – А хозяйка – она как?
– А она, когда ко мне мужчина приходит, на кухне сидит. Я ведь ей за это плачу.
– За что?
– За каждого мужчину. Так что она довольна, если больше приходят. Скупая, сволочь: подслушивает, сколько кусков бумаги в уборной отрываешь.
Поставив зеркало на стол напротив него, Инна начала навертывать прядки волос на бигуди. Голову она покрыла цветастой косынкой.
– Жарища-то! Ты на меня не смотри… В бигудях я некрасивая. Я вообще, Славочка, старею, и мне пора делать карьеру, как всем.
– Зачем?
– Затем, что такие, как ты, уже просто сидят со мной.
– Это я старый, Инка. Простой советский импотент. Всех по мне не меряй…
– Считаешь, у меня красота еще осталась?
– Все на месте, Светлозерская. За тебя я не беспокоюсь.
– Ягубов сегодня тоже сказал, что у меня все в порядке. Правда, он имел в виду анкету. Сказал, даст мне рекомендацию в КПСС.
– Ну?
– Я же сказала – делаю карьеру. Он обещал сделать меня завмашбюро.
– Ого!
– Конечно, он даст мне рекомендацию, чтобы я как член партии молчала, что он хочет со мной переспать. Но мне-то не все ли равно?
– Зря, Светлозерская…
– Зря? А вы все?
– Я вступал, когда верил. А сейчас вступают только дураки и карьеристы.
– Правильно! Я как раз и то, и другое. Если вступлю, меня, может, в турпоездку выпустят. В Италию. Очень хочу в Италию.
– Что там делать?
– Да то же, что и здесь, только открыто. Уж мужики там не хуже наших, это точно. Никто из хороших людей мне не поможет, а Ягубов – поможет. Глупо не использовать, пока он меня хочет.
Вячеслав встал.
– Хороший ты человек, Светлозерская, искренний. Давай рукопись, чтобы тебя не попутали. А то из-за меня вся твоя карьера погорит…
Вытащив из тумбочки папку, Инна держала ее в руках, отдавать медлила.
– Слав! – тихо спросила она. – А ты правда из-за меня приехал? Ну, чтобы я не погорела?
Она подошла к нему вплотную.
– Унизь меня. И посильней. Похабно, как хочешь. Ну, оскорби, скажи, я шлюха, или ножом меня порежь, или зубы выбей. Не бойся, я кричать не стану, терпеливая. Ну!…
Он смотрел ей в глаза. Глаза были сухие, бешеные.
– Что с тобой? – растерялся он.
– Я сука, Славочка.
– Почему?!
– А потому! Все, что ты просил печатать в четырех экземплярах, я печатала пять.
– Зачем?
– Пятый у меня просил почитать один мой клиент. Он мне за пятый столько платил, сколько ты за четыре. А мне деньги всегда нужны, ты же знаешь… Я думала, он просто почитать… Скотина! Придет, я ему… откушу! Не бойся их, Славик! Ничего не сделают! Ну, не расстраивайся! Сейчас я тебя развеселю.
Сняв с гвоздя гитару, Светлозерская провела пальцем по струнам, подстроила, откашлялась.
– Выпить хочешь?
Он отрицательно покачал головой. Инна взяла с подоконника бутылку водки, вылила остаток в стакан, выпила, облизав губы, подождала, пока водка проникла в организм.
– Вот послушай, Славик:
Прикрывая рукой груди, она отворила – на пороге стоял Ивлев.
– Славочка? Заходи! Извини, я не совсем одета.
– Я вижу, – Слава поставил портфель у двери. – Так даже красивее… Ты прости, Инка, что я так поздно. Давай рукопись!
– Так я же не кончила!
– Сколько успела, неважно. И… давай свою машинку.
– Зачем?
– А я привез новую, лучше твоей…
– То есть?!
– Не будь глупенькой, Светлозерская. За мной следят. Хочешь, чтобы тебя попутали?
– Меня? А меня за что?
– За то, что мне печатала, дуреха!
Она присвистнула.
– Да ты проходи, Славочка. Снимай плащ…
Хозяйка возилась на кухне, в комнату не заходила, слышала, что к Инне кто-то пришел.
– Что это? – спросил Ивлев.
По руке у нее текла тонюсенькая струйка крови.
– Чепуха! Я бритвой порезалась. Хочешь слизать?
Ивлев взял ее за плечи, поцеловал, собрав языком кровь.
– Спасибо, – сказала она. – Ты безопасной бритвой – умеешь? Тогда побрей мне подмышки.
Она подняла обе руки и поворачивалась, пока он это делал.
– Мужчина – совсем другое дело. Он все умеет. А трусики мои тебе нравятся?
– Очень!
– Это итальянские. Правда, состарились, но лучше наших-то! Вот эти завязочки спереди развязываются.
– Закройся, Инка!
– Пожалуйста, – она не обиделась. – Тебе же лучше хотела. Я все равно Надьке уже сказала, что мы с тобой спали…
– Зачем, глупая?
– А у меня примета: если совру, что с кем-нибудь спала, после обязательно лягу. Ложь сбывается! Примета такая, понимаешь?
– Понятно! – он положил бритву. – А хозяйка – она как?
– А она, когда ко мне мужчина приходит, на кухне сидит. Я ведь ей за это плачу.
– За что?
– За каждого мужчину. Так что она довольна, если больше приходят. Скупая, сволочь: подслушивает, сколько кусков бумаги в уборной отрываешь.
Поставив зеркало на стол напротив него, Инна начала навертывать прядки волос на бигуди. Голову она покрыла цветастой косынкой.
– Жарища-то! Ты на меня не смотри… В бигудях я некрасивая. Я вообще, Славочка, старею, и мне пора делать карьеру, как всем.
– Зачем?
– Затем, что такие, как ты, уже просто сидят со мной.
– Это я старый, Инка. Простой советский импотент. Всех по мне не меряй…
– Считаешь, у меня красота еще осталась?
– Все на месте, Светлозерская. За тебя я не беспокоюсь.
– Ягубов сегодня тоже сказал, что у меня все в порядке. Правда, он имел в виду анкету. Сказал, даст мне рекомендацию в КПСС.
– Ну?
– Я же сказала – делаю карьеру. Он обещал сделать меня завмашбюро.
– Ого!
– Конечно, он даст мне рекомендацию, чтобы я как член партии молчала, что он хочет со мной переспать. Но мне-то не все ли равно?
– Зря, Светлозерская…
– Зря? А вы все?
– Я вступал, когда верил. А сейчас вступают только дураки и карьеристы.
– Правильно! Я как раз и то, и другое. Если вступлю, меня, может, в турпоездку выпустят. В Италию. Очень хочу в Италию.
– Что там делать?
– Да то же, что и здесь, только открыто. Уж мужики там не хуже наших, это точно. Никто из хороших людей мне не поможет, а Ягубов – поможет. Глупо не использовать, пока он меня хочет.
Вячеслав встал.
– Хороший ты человек, Светлозерская, искренний. Давай рукопись, чтобы тебя не попутали. А то из-за меня вся твоя карьера погорит…
Вытащив из тумбочки папку, Инна держала ее в руках, отдавать медлила.
– Слав! – тихо спросила она. – А ты правда из-за меня приехал? Ну, чтобы я не погорела?
Она подошла к нему вплотную.
– Унизь меня. И посильней. Похабно, как хочешь. Ну, оскорби, скажи, я шлюха, или ножом меня порежь, или зубы выбей. Не бойся, я кричать не стану, терпеливая. Ну!…
Он смотрел ей в глаза. Глаза были сухие, бешеные.
– Что с тобой? – растерялся он.
– Я сука, Славочка.
– Почему?!
– А потому! Все, что ты просил печатать в четырех экземплярах, я печатала пять.
– Зачем?
– Пятый у меня просил почитать один мой клиент. Он мне за пятый столько платил, сколько ты за четыре. А мне деньги всегда нужны, ты же знаешь… Я думала, он просто почитать… Скотина! Придет, я ему… откушу! Не бойся их, Славик! Ничего не сделают! Ну, не расстраивайся! Сейчас я тебя развеселю.
Сняв с гвоздя гитару, Светлозерская провела пальцем по струнам, подстроила, откашлялась.
– Выпить хочешь?
Он отрицательно покачал головой. Инна взяла с подоконника бутылку водки, вылила остаток в стакан, выпила, облизав губы, подождала, пока водка проникла в организм.
– Вот послушай, Славик:
Задает вопрос народ:
«Что нам партия дает?»
Наша партия – не блядь,
Чтобы каждому давать.
Эх!
66. ШМОН
На скамье для старух, напротив подъезда, сидел молодой человек в синей спортивной куртке, поглядывая на дверь. Выйдя из дому спозаранку, Вячеслав Сергеевич не обратил бы на него внимания, если б человек не поднялся чересчур поспешно. Шаги в подворотне становились гулкими, и Слава понял, что у него хвост. Значит, не отстали, и вчерашнее – только звено в цепочке.
В толпе, ожидающей троллейбуса, Ивлев попытался пробраться в гущу, поближе к краю тротуара. Когда подошел троллейбус, Вячеслав двинулся напролом к задней двери, но протиснулся мимо нее и сзади троллейбуса перебежал на другую сторону улицы. Он остановил первую попавшуюся машину, едущую в противоположном направлении. Это был пикап с надписью «Торты, пирожные».
– Тут недалеко, три квартала. Плачу трешку. Довези!
Оглянувшись, он увидел, что следопытов у него на хвосте двое, и они бодро перебегают дорогу следом за ним. За поворотом он попросил остановиться, бросил на сиденье три рубля и нырнул во двор школы. Он обогнул здание. Позади школы в заборе была выломана дыра, он знал ее. Через дыру Слава вышел на соседнюю улицу, и здесь ему повезло: он сразу остановил такси. Хвост отпал. Ивлев вылез в центре, возле ГУМа, где всегда было людно, и позвонил Раппопорту.
– Вы когда, Рап, собираетесь в редакцию?
В толпе, ожидающей троллейбуса, Ивлев попытался пробраться в гущу, поближе к краю тротуара. Когда подошел троллейбус, Вячеслав двинулся напролом к задней двери, но протиснулся мимо нее и сзади троллейбуса перебежал на другую сторону улицы. Он остановил первую попавшуюся машину, едущую в противоположном направлении. Это был пикап с надписью «Торты, пирожные».
– Тут недалеко, три квартала. Плачу трешку. Довези!
Оглянувшись, он увидел, что следопытов у него на хвосте двое, и они бодро перебегают дорогу следом за ним. За поворотом он попросил остановиться, бросил на сиденье три рубля и нырнул во двор школы. Он обогнул здание. Позади школы в заборе была выломана дыра, он знал ее. Через дыру Слава вышел на соседнюю улицу, и здесь ему повезло: он сразу остановил такси. Хвост отпал. Ивлев вылез в центре, возле ГУМа, где всегда было людно, и позвонил Раппопорту.
– Вы когда, Рап, собираетесь в редакцию?