– Спасибо… И тебе… не попадай сюда, – сказал студент.
– А если попадешь, так живи каждую секунду, – добавил старик.
– Привет, ребята!
Коньшин обернулся. Сзади стоял еще не старый человек с раздутым портфелем.
– Говорят, у вас место освободилось? Третьим возьмете? – Человек улыбался.
– Давай, – сказал студент.
МОКРЫЙ ОВРАГ
– А если попадешь, так живи каждую секунду, – добавил старик.
– Привет, ребята!
Коньшин обернулся. Сзади стоял еще не старый человек с раздутым портфелем.
– Говорят, у вас место освободилось? Третьим возьмете? – Человек улыбался.
– Давай, – сказал студент.
МОКРЫЙ ОВРАГ
Петр Кириллович проснулся от запаха гари. Солнце уже скрылось за дубравой по ту сторону реки, и там клубился туман. Дымилось все: лес, речка, луг, березки возле поляны стояли в тумане, поблескивая голыми коленками. Туман подкрадывался даже к дастархану, и банки с консервами в дальнем конце парили и казались горячими.
Все запахи исчезли, кроме запаха гнили, мха, сырости и гари. Откуда запах гари?
Коньшин встал на колени. С него свалился влажный, тяжелый от тумана ком – Светина кофта. Коньшин оглянулся. Светы не было. Ушла к реке мыть посуду? Наверно… Сколько же он проспал? Полчаса? Два часа? Димка так и не приехал… Наверно, не нашел…
– Эй! – крикнул Петр Кириллович. – Све-та!
Крик полетел в сторону реки быстрым лезвием, распарывая туман, но потом все стало больше и больше запутываться в мокрых нитях и упал неподалеку тяжелым, сочащимся влагой комом.
Петр Кириллович с трудом поднялся на ноги: его тело затекло и онемело.
Гарью тянуло от потухшего костра.
Под старой березой валялся раздавленный ботинком красавец-гриб. След от большого ботинка.
Значит, тут кто-то был?
Сердце рвануло вверх, потом упало. На него навалился страх, не давая подняться.
– Све-та! – опять крикнул Коньшин, невероятным усилием вырывая сердце из плена страха, и опять его крик не пробился далеко, а упал в траву и разбухшим клубком шерстяных ниток лениво скатился к воде.
И вдруг спиной Коньшин почувствовал, что на него кто-то смотрит. Петр Кириллович резко обернулся. Из березняка, почти слившись со стволами, сам похожий на белый ствол березы, на него смотрел Николай.
Диск-жокей прижал палец к губам, а другой рукой стал манить к себе Петра Кирилловича.
– Что… – машинально спросил Коньшин. – Почему вы здесь? Как вы сюда попали?
Николай, ничего не отвечая, продолжал манить к себе Петра Кирилловича. Он все дальше и дальше отступал в светлый, туманный полумрак березняка, словно медленно растворялся в каком-то белом растворе.
– Света… – выдохнул Коньшин едва слышно.
Диск-жокей кивнул. Или Коньшину это только показалось?
Петр Кириллович, прижимая руку к неровно бьющемуся сердцу, побежал в березняк. Николай мокро шелестел в тумане где-то впереди.
Коньшин догнал диск-жокея, торопливо шедшего по тропинке с сумкой «Adidas» через плечо, рванул за сумку:
– Света?
– Да… Быстрее… – сказал Николай и побежал.
Петр Кириллович рванулся за ним.
Они мчались по вьющейся тропинке, спотыкаясь о корни. Один раз Коньшин упал, но диск-жокей не стал его ждать, и Петру Кирилловичу, почти зажав в кулак свое сердце, пришлось его догонять. Десятки вопросов рвались наружу вместе с его хриплым дыханием, но не успевали оформиться в слова.
Березняк постепенно перешел в смешанный лиственно-хвойный лес, который с каждым шагом становился все гуще и мрачней. Вскоре тропинка сошла на нет, и они побежали напрямик, продираясь сквозь колючий кустарник, утопая во влажной прелой смеси листвы и хвои.
Петр Кириллович чувствовал, что пробеги он еще какие-то десять – двадцать метров, и сердце не выдержит, лопнет и разлетится на части, как грецкий орех, брошенный на раскаленную плиту. Но тут они, ломая кусты, скатились в какой-то овраг. Коньшин с трудом поднялся на ноги. Лицо и руки его были поцарапаны, горели.
Овраг был глубок. И весь, до краев наполнен туманом, словно Коньшин стоял на дне гигантской миски, заполненной молоком. Почему-то Коньшину казалось, что это эмалированная миска. И еще вдобавок накрытая крышкой.
Здесь было почти темно. Николай тоже дышал часто.
– Эй! – крикнул он. – Эй!
Звук ударился о крышку миски, разбился на несколько частей и рассыпался осколками вокруг них. Из белой тьмы выступила черная фигура. Коньшин с удивлением, почти с ужасом узнал в ней официанта из вчерашнего ресторана.
– И вы… – сказал Петр Кириллович. – Что здесь вы…
Официант ничего не ответил. Он стоял, понуро опустив свои длинные руки.
– Тут такое дело, отец, – сказал диск-жокей. – Произошла маленькая неувязочка, но ты виноват сам. Зачем ты влез в наши отношения? У нас со Светой уже все было на мази, а ты влез. Взбаламутил ее. Девку понять можно, ей замуж захотелось: квартира, зарплата и все такое прочее. Но ты, отец, забыл про мои чувства. У меня-то уже все было на мази. Мне оставалось чуть-чуть, а ты влез. А я терпеть не могу, когда лезут в мои дела, отец. Если уж я на что глаз положу – то отдай, мое. А на Светку я давно глаз положил. Мне оставалось совсем немного. А ты, отец, влез.
– Ты следил за нами? – спросил Коньшин.
– Ага. От самой общаги, где она живет.
– А потом… Когда я заснул… Когда я заснул… Ты…
– Она ведь почти была моей. Мне оставалось чуть-чуть. Ты пойми это, отец, если бы ты не влез… Ты сам виноват…
– Что со Светой? – крикнул Петр Кириллович.
– Жива, отец, жива. Но плачет. Вот Жорик свидетель. Я взял Жорика как свидетеля на нашу свадьбу. После… мы должны поехать на свадьбу… А она не хочет… Я уже столы накрыл в «Янтаре», а она не хочет. Вот дура. Теперь-то уж все равно моя. Вот я и отозвал тебя в сторонку, отец, чтобы ты помог уговорить ее поехать со мной на свадьбу. Иначе… ей крышка, отец. Я ведь не хочу садиться в тюрягу, отец. Да еще как насильник. Дадут прилично, отец. Мне что… ей придется… придется ей расстаться с этим паскудным миром, отец.
– Подонок, – сказал Коньшин. – Уйди с дороги.
– Как ты сказал, отец?
Наступило молчание. Было тихо, лишь с тяжелым стуком шлепались с листьев концентрированные капли тумана. Было сыро, темно и голо, словно осенью.
– Не надо, – попросил официант. – Прошу тебя…
Лицо диск-жокея исказила судорога, но он усилием воли взял себя в руки.
– Ты ее уговоришь, отец, – сказал Николай тихо. – Она тебя послушает. Мне не нужна ее паскудная свадьба. Пусть она венчается теперь хоть с кем. Хоть с таким мочалом, как ты, отец. Но она должна молчать. Молчать как рыба, что сегодня произошло. Если ты ее уговоришь молчать, папаша, получишь двести… нет, двести пятьдесят наличными… И можешь заходить к Жорику иногда по утрам опохмелиться. Правда, Жорик? Иначе… отец… и тебе придется… в лучший мир… Не садиться же мне из-за чепухи в тюрягу… Ну так как, отец?
Так вот он какой оказался, его конец… Обманул костер… Не стоять ему на борту океанского лайнера, не вглядываться в приближающийся остров, не обонять неведомые запахи, не слышать щебетания неведомых птиц…
Зря он отказался положить набок «свою домну»… Зря отказался от борьбы с Миркиным за жену, зря упустил своего сына… Он всю жизнь кому-то уступал… Он считал, что у каждого в жизни «своя правда». Так оно, наверно, и есть, но каждый борется за эту свою правду ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ. Жена, не задумываясь, вычеркнула его из своей жизни, лишила сына… Рыжая Доцентша посвятила всю свою жизнь интригам, чтобы утвердить себя. Папаша… Да, Папаша… Папаша применил сильное средство, чтобы нейтрализовать его, Коньшина. Предварительно он, конечно, собрал сведения о своем аспиранте. Чтобы точнее нанести удар. Без информации нет победы. Папаша узнал, что отец Коньшина погиб в день Победы, освобождая Прагу, и сыграл на этом. Он по-ОТЕЧЕСКИ посоветовал «не класть свою домну набок», ибо неопытная молодость всегда проигрывает в столкновении с мудрой старостью. И он знал, что аспирант-сирота не испугается ни окрика, ни угрозы, но к словам, сказанным ПО-СЕМЕЙНОМУ, прислушается, ибо у него нет семьи.
Учитель… Учитель считал, что можно победить лишь вооружившись, то есть в борьбу надо включаться уже постаревшим, зрелым, опытным. НО ГДЕ ВЗЯТЬ ОПЫТ, ЕСЛИ НЕ БЫЛО БОРЬБЫ?
У него не было борьбы. Ни с Миркиным, ни с Папашей, ни с женой за сына… Ни даже с Учителем, которого он любил… Впрочем, сломил его не Папаша, а Учитель… Он поверил ему, что для борьбы надо вооружаться и ждать… Однако, внушая эту мысль Коньшину, не думал ли Учитель прежде всего о себе, то есть о своем деле? Он хотел, чтобы после его смерти лаборатория попала в надежные руки, в руки его, Коньшина.
Однако Учитель не научил его самому главному – как бороться…
Впрочем, опять эквилибристика словами и мыслями, чтобы отдалить мгновение начала действия.
Петр Кириллович знал: то, что он сейчас сделает, бесполезно. Он в их руках, и ему не уйти от этого оврага.
И все-таки он сделал.
Коротко, почти не размахнувшись, чтобы движением не спугнуть диск-жокея, Коньшин с силой выбросил кулак, целя в лоб. Диск-жокей среагировал мгновенно: он подался в сторону и назад; удар пришелся в плечо, а движение назад смягчило его.
Петр Кириллович знал и это. Конечно же диск-жокей среагирует мгновенно. У него реакция теннисиста – это было видно с самого начала. С самого на чала все, что сделал Коньшин, и все, что собирался сделать дальше, было обречено на неудачу.
Петр Кириллович карабкался по крутому склону. Склон был скользкий, подошва у босоножек – кожаная; кроме того, продвигаться вперед мешал толстый слой мокрой от тумана листвы и хвои. Надо было пальцами пробиться через этот слой, вцепиться в сухую землю, нашарить корень, или камень, или выступ, подтянуться – и только тогда тело могло удалиться на шаг от смерти.
Мерзко выругавшись, Николай легко разбросал тяжелыми кедами уже начавший гнить слежавшийся слой, как разбрасывает его копытами сильное животное – кабан или лось, и в три прыжка настиг свою жертву.
Бандит схватил Петра Кирилловича за ногу и, загнув ее назад так, что Коньшин чуть не потерял сознание от боли, дернул тело вниз. Коньшин сполз на животе на дно оврага. Диск-жокей шел рядом, не отпуская ногу.
– Эй! – крикнул бандит официанту. – Иди! На! – послышался слабый щелчок – Николай нажал кнопку прыгающего ножа.
– Нет! – тихо сказал Жорик. – Я не могу!
– Иди, мерзавец!. Все равно, если поймают, тебе тоже вышка! Ничем же не докажешь, что чистенький остался! Зато хоть не зря шлепать будут.
– Нет… – Официанта вырвало. Потом послышались удаляющиеся шаги. Шаги были загребающими, неровными.
– Ах, мерзавец! Чистеньким захотел улизнуть! Ну ты у меня еще попляшешь, как сволочь на сковородке!
Петру Кирилловичу не было страшно. Единственно, чего он боялся сейчас: убийца нанесет удар сзади, между лопаток. Так убивают трусов. Или убийца – сам трус. Но этого никто никогда не узнает… Света может подумать, что он плакал, молил о прощении, а потом покорно подставил спину.
И опять тело пришло на помощь, как всегда приходило, когда мозг уже ничем не мог помочь. «Толчок ногами, косой рывок плечами слева направо, и ты переходишь из лежачего положения в стойку», – послышался голос Тренера.
Одна нога была выключена, но Николай отвлекся руганью официанта и ослабил хватку правой ноги. Тело Коньшина провело прием блестяще. Рывок, другой, и Петр Кириллович уже стоял на ногах, в упор глядя в глаза бандита. В зрачках диск-жокея мелькнул страх. В ту же секунду Николай быстро нагнулся вперед и слегка коснулся рубашки на груди Петра Кирилловича, словно хотел ее погладить; жест был легким и как будто извиняющимся – вроде Николаю стало стыдно за то, что он только что собирался сделать… Дескать, ладно, извини, это было недоразумение. Мне пора, я тороплюсь.
Он и в самом деле спешил, и, видно, ему в самом деле было стыдно за то, что только что собирался сделать. Николай криво, как-то стыдливо улыбнулся Коньшину и быстрым шагом направился в сторону, куда скрылся официант. Видно, там не было крутого склона; наверно, они пришли сюда сначала по пологому входу в овраг, договорились, как заманить сюда, а потом уже пошли за ним, Коньшиным.
«Ага, – торжествующе подумал Петр Кириллович. – В последний момент испугался, подлец… Не решился… Потому что я посмотрел ему в глаза. Как хорошо, что я встал и посмотрел ему в глаза. Спасибо тебе, Тренер. Спасибо за все… Вечная тебе память…»
Петр Кириллович тоже пошел к выходу из оврага. Идти было легко. После напряжения, когда он убегал и карабкался наверх, тело было приятно расслаблено, а голова кружилась, как после бокала хорошего сухого вина.
Вот только, видно, он здорово поцарапался и намочил грудь и живот, когда пытался выбраться из оврага. Не очень хорошо предстать в этом виде перед Светой. Неужели листья такие влажные: рубашка вся промокла, а по желобку от груди до живота и затем по правой ноге бежит прямо настоящий ручеек. Видно, начинающий преть настил впитывает туман, как губка. К весне настил станет плотным, рыжим, почти черным и будет утыкан подснежниками с белыми стебельками, похожими на булавки с бирюзовыми головками. Весной они со Светой обязательно поедут собирать подснежники, не распустившиеся, а бирюзовые бутончики с прямыми белыми стеблями, похожие на булавки, чтобы они потом уже распустились у них на глазах.
Петр Кириллович достал платок вытереть на груди и животе туманную влагу. Он поднес руки к левому соску, откуда начинался ручеек, и вдруг наткнулся на что-то твердое. «Что это такое? Откуда твердое? Может быть, в рубашку попал сук, когда он взбирался на склон?»
Коньшин наклонил голову и скосил глаза влево.
В груди торчал нож.
Петр Кириллович продолжал идти, теперь уже совсем медленно, от одного дерева к другому, цепляясь за стволы, за ветки. Как тот, которого он встретил в ночном лесу с ножом в груди на заре своей юности. Так вот, оказывается, как это бывает… Ничего особо страшного, противоестественного нет, что человек с ножом в груди продолжает идти. А он тогда испугался и убежал… Ему надо было просто взять человека под руки и довести до телефона-автомата на трамвайной остановке. А он, Петр Коньшин, испугался и убежал. Правда, вызвал милицию… Но что толку в милиции, если человек с ножом в груди живет около часа.
Как поздно приходит опыт.
И не может кричать…
Петр Кириллович хотел крикнуть, но тут же захлебнулся горячей соленой жидкостью… Он не может кричать… Ручеек стал толще и быстрее… Теперь это уже настоящий ручей… Все… До дорожки ему не дойти… Силы еще есть, но ноги отказываются держать тяжелое тело… Ему бы надо похудеть… Если бы он был худым, ноги держали еще… Надо беречь силы… Надо лечь…
Петр Кириллович осторожно лег на сырое мягкое пружинистое дно оврага и вытянул руки вдоль туловища, стараясь не шевелить левую часть груди, откуда бежал и бежал ручей.
Боли не было.
Хорошо, что нет боли. Не надо корчиться и стонать На корченье и стоны уходят силы.
Кто-то бежит, ломая ветки. Кричит: «Петя! Петя!» Неужели все же он спасен? Но кто это кричит? Крик невнятный из-за тумана и из-за страха кричащей Светы? Или его все-таки нашел Димка? Или это сын? Вполне может быть, что и сын… Узнал как-нибудь… Ведь в жизни все бывает… Вполне мог как-нибудь узнать…
– Петя! Петя!
Совсем уже рядом… Еще немножко. Как жаль, что он не сможет ответить… Если он ответит, то сразу же захлебнется горячей, соленой жидкостью…. Кто же это все-таки к нему бежит?
И вдруг он вспомнил еще один прием, которым его обучал Тренер. Тренер сам выдумал этот прием. Надо закрыть глаза, напрячь все мышцы, приказать своему телу стать легким-легким, и тогда тело выскользнет из-под тела противника и как бы повиснет в воздухе… Этот прием не раз спасал Коньшина в критические минуты.
Если его тело повиснет в воздухе, его найдут быстрее, а он сможет подняться в воздух и увидеть, кто его ищет.
Петр Кириллович закрыл глаза, напряг мышцы, и в самом деле его тело стало медленно, словно воздушный шарик, подниматься со дна оврага. Вот его подхватили восходящие теплые воздушные струи, вознесли над лесом…
Солнце еще не село. Верхушки даже самых темных елей были золотистыми; будто чистые речки, светлели просеки. Но овраг, где он лежал, скрывался в тумане. Там ничего не было видно.
А тело летело все выше и выше… Вот и поселок, станция, уже погруженная в полумрак, змеей подползающая к перрону электричка…
Это же оранжевая электричка!.. Петр Кириллович слегка расслабил мышцы, и его тело, покачиваясь па восходящих струях, стало медленно опускаться.
Электричка стояла с открытыми дверьми. Она была пуста и прекрасна. Она сверкала внутри зеркалами и нежно сияла оранжевой краской снаружи. Он висел на уровне окон…
Лишь в одном вагоне были люди. Людей было трое. Первого человека он узнал сразу. Это Света… Второй – сын… Какой он стал большой и плечистый…
А напротив, тоже молодой и плечистый, оживленный сидел мужчина. Кто же, этот мужчина? Что-то очень знакомое…
Да это же он сам, Коньшин! Значит он не умер! Конечно же не умер! Разве может умерший человек так весело и заразительно смеяться, так нежно гладить девушку по плечу, обнимать за шею сына? Значит, все в порядке… Петр Кириллович расслабил тело и стал медленно опускаться вниз, покачиваясь на струях тяжело восходящего теплого воздуха…
Лишь бы удар о землю не был жестким. Тогда еще сердце может выдержать…
Все запахи исчезли, кроме запаха гнили, мха, сырости и гари. Откуда запах гари?
Коньшин встал на колени. С него свалился влажный, тяжелый от тумана ком – Светина кофта. Коньшин оглянулся. Светы не было. Ушла к реке мыть посуду? Наверно… Сколько же он проспал? Полчаса? Два часа? Димка так и не приехал… Наверно, не нашел…
– Эй! – крикнул Петр Кириллович. – Све-та!
Крик полетел в сторону реки быстрым лезвием, распарывая туман, но потом все стало больше и больше запутываться в мокрых нитях и упал неподалеку тяжелым, сочащимся влагой комом.
Петр Кириллович с трудом поднялся на ноги: его тело затекло и онемело.
Гарью тянуло от потухшего костра.
Под старой березой валялся раздавленный ботинком красавец-гриб. След от большого ботинка.
Значит, тут кто-то был?
Сердце рвануло вверх, потом упало. На него навалился страх, не давая подняться.
– Све-та! – опять крикнул Коньшин, невероятным усилием вырывая сердце из плена страха, и опять его крик не пробился далеко, а упал в траву и разбухшим клубком шерстяных ниток лениво скатился к воде.
И вдруг спиной Коньшин почувствовал, что на него кто-то смотрит. Петр Кириллович резко обернулся. Из березняка, почти слившись со стволами, сам похожий на белый ствол березы, на него смотрел Николай.
Диск-жокей прижал палец к губам, а другой рукой стал манить к себе Петра Кирилловича.
– Что… – машинально спросил Коньшин. – Почему вы здесь? Как вы сюда попали?
Николай, ничего не отвечая, продолжал манить к себе Петра Кирилловича. Он все дальше и дальше отступал в светлый, туманный полумрак березняка, словно медленно растворялся в каком-то белом растворе.
– Света… – выдохнул Коньшин едва слышно.
Диск-жокей кивнул. Или Коньшину это только показалось?
Петр Кириллович, прижимая руку к неровно бьющемуся сердцу, побежал в березняк. Николай мокро шелестел в тумане где-то впереди.
Коньшин догнал диск-жокея, торопливо шедшего по тропинке с сумкой «Adidas» через плечо, рванул за сумку:
– Света?
– Да… Быстрее… – сказал Николай и побежал.
Петр Кириллович рванулся за ним.
Они мчались по вьющейся тропинке, спотыкаясь о корни. Один раз Коньшин упал, но диск-жокей не стал его ждать, и Петру Кирилловичу, почти зажав в кулак свое сердце, пришлось его догонять. Десятки вопросов рвались наружу вместе с его хриплым дыханием, но не успевали оформиться в слова.
Березняк постепенно перешел в смешанный лиственно-хвойный лес, который с каждым шагом становился все гуще и мрачней. Вскоре тропинка сошла на нет, и они побежали напрямик, продираясь сквозь колючий кустарник, утопая во влажной прелой смеси листвы и хвои.
Петр Кириллович чувствовал, что пробеги он еще какие-то десять – двадцать метров, и сердце не выдержит, лопнет и разлетится на части, как грецкий орех, брошенный на раскаленную плиту. Но тут они, ломая кусты, скатились в какой-то овраг. Коньшин с трудом поднялся на ноги. Лицо и руки его были поцарапаны, горели.
Овраг был глубок. И весь, до краев наполнен туманом, словно Коньшин стоял на дне гигантской миски, заполненной молоком. Почему-то Коньшину казалось, что это эмалированная миска. И еще вдобавок накрытая крышкой.
Здесь было почти темно. Николай тоже дышал часто.
– Эй! – крикнул он. – Эй!
Звук ударился о крышку миски, разбился на несколько частей и рассыпался осколками вокруг них. Из белой тьмы выступила черная фигура. Коньшин с удивлением, почти с ужасом узнал в ней официанта из вчерашнего ресторана.
– И вы… – сказал Петр Кириллович. – Что здесь вы…
Официант ничего не ответил. Он стоял, понуро опустив свои длинные руки.
– Тут такое дело, отец, – сказал диск-жокей. – Произошла маленькая неувязочка, но ты виноват сам. Зачем ты влез в наши отношения? У нас со Светой уже все было на мази, а ты влез. Взбаламутил ее. Девку понять можно, ей замуж захотелось: квартира, зарплата и все такое прочее. Но ты, отец, забыл про мои чувства. У меня-то уже все было на мази. Мне оставалось чуть-чуть, а ты влез. А я терпеть не могу, когда лезут в мои дела, отец. Если уж я на что глаз положу – то отдай, мое. А на Светку я давно глаз положил. Мне оставалось совсем немного. А ты, отец, влез.
– Ты следил за нами? – спросил Коньшин.
– Ага. От самой общаги, где она живет.
– А потом… Когда я заснул… Когда я заснул… Ты…
– Она ведь почти была моей. Мне оставалось чуть-чуть. Ты пойми это, отец, если бы ты не влез… Ты сам виноват…
– Что со Светой? – крикнул Петр Кириллович.
– Жива, отец, жива. Но плачет. Вот Жорик свидетель. Я взял Жорика как свидетеля на нашу свадьбу. После… мы должны поехать на свадьбу… А она не хочет… Я уже столы накрыл в «Янтаре», а она не хочет. Вот дура. Теперь-то уж все равно моя. Вот я и отозвал тебя в сторонку, отец, чтобы ты помог уговорить ее поехать со мной на свадьбу. Иначе… ей крышка, отец. Я ведь не хочу садиться в тюрягу, отец. Да еще как насильник. Дадут прилично, отец. Мне что… ей придется… придется ей расстаться с этим паскудным миром, отец.
– Подонок, – сказал Коньшин. – Уйди с дороги.
– Как ты сказал, отец?
Наступило молчание. Было тихо, лишь с тяжелым стуком шлепались с листьев концентрированные капли тумана. Было сыро, темно и голо, словно осенью.
– Не надо, – попросил официант. – Прошу тебя…
Лицо диск-жокея исказила судорога, но он усилием воли взял себя в руки.
– Ты ее уговоришь, отец, – сказал Николай тихо. – Она тебя послушает. Мне не нужна ее паскудная свадьба. Пусть она венчается теперь хоть с кем. Хоть с таким мочалом, как ты, отец. Но она должна молчать. Молчать как рыба, что сегодня произошло. Если ты ее уговоришь молчать, папаша, получишь двести… нет, двести пятьдесят наличными… И можешь заходить к Жорику иногда по утрам опохмелиться. Правда, Жорик? Иначе… отец… и тебе придется… в лучший мир… Не садиться же мне из-за чепухи в тюрягу… Ну так как, отец?
Так вот он какой оказался, его конец… Обманул костер… Не стоять ему на борту океанского лайнера, не вглядываться в приближающийся остров, не обонять неведомые запахи, не слышать щебетания неведомых птиц…
Зря он отказался положить набок «свою домну»… Зря отказался от борьбы с Миркиным за жену, зря упустил своего сына… Он всю жизнь кому-то уступал… Он считал, что у каждого в жизни «своя правда». Так оно, наверно, и есть, но каждый борется за эту свою правду ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ. Жена, не задумываясь, вычеркнула его из своей жизни, лишила сына… Рыжая Доцентша посвятила всю свою жизнь интригам, чтобы утвердить себя. Папаша… Да, Папаша… Папаша применил сильное средство, чтобы нейтрализовать его, Коньшина. Предварительно он, конечно, собрал сведения о своем аспиранте. Чтобы точнее нанести удар. Без информации нет победы. Папаша узнал, что отец Коньшина погиб в день Победы, освобождая Прагу, и сыграл на этом. Он по-ОТЕЧЕСКИ посоветовал «не класть свою домну набок», ибо неопытная молодость всегда проигрывает в столкновении с мудрой старостью. И он знал, что аспирант-сирота не испугается ни окрика, ни угрозы, но к словам, сказанным ПО-СЕМЕЙНОМУ, прислушается, ибо у него нет семьи.
Учитель… Учитель считал, что можно победить лишь вооружившись, то есть в борьбу надо включаться уже постаревшим, зрелым, опытным. НО ГДЕ ВЗЯТЬ ОПЫТ, ЕСЛИ НЕ БЫЛО БОРЬБЫ?
У него не было борьбы. Ни с Миркиным, ни с Папашей, ни с женой за сына… Ни даже с Учителем, которого он любил… Впрочем, сломил его не Папаша, а Учитель… Он поверил ему, что для борьбы надо вооружаться и ждать… Однако, внушая эту мысль Коньшину, не думал ли Учитель прежде всего о себе, то есть о своем деле? Он хотел, чтобы после его смерти лаборатория попала в надежные руки, в руки его, Коньшина.
Однако Учитель не научил его самому главному – как бороться…
Впрочем, опять эквилибристика словами и мыслями, чтобы отдалить мгновение начала действия.
Петр Кириллович знал: то, что он сейчас сделает, бесполезно. Он в их руках, и ему не уйти от этого оврага.
И все-таки он сделал.
Коротко, почти не размахнувшись, чтобы движением не спугнуть диск-жокея, Коньшин с силой выбросил кулак, целя в лоб. Диск-жокей среагировал мгновенно: он подался в сторону и назад; удар пришелся в плечо, а движение назад смягчило его.
Петр Кириллович знал и это. Конечно же диск-жокей среагирует мгновенно. У него реакция теннисиста – это было видно с самого начала. С самого на чала все, что сделал Коньшин, и все, что собирался сделать дальше, было обречено на неудачу.
Петр Кириллович карабкался по крутому склону. Склон был скользкий, подошва у босоножек – кожаная; кроме того, продвигаться вперед мешал толстый слой мокрой от тумана листвы и хвои. Надо было пальцами пробиться через этот слой, вцепиться в сухую землю, нашарить корень, или камень, или выступ, подтянуться – и только тогда тело могло удалиться на шаг от смерти.
Мерзко выругавшись, Николай легко разбросал тяжелыми кедами уже начавший гнить слежавшийся слой, как разбрасывает его копытами сильное животное – кабан или лось, и в три прыжка настиг свою жертву.
Бандит схватил Петра Кирилловича за ногу и, загнув ее назад так, что Коньшин чуть не потерял сознание от боли, дернул тело вниз. Коньшин сполз на животе на дно оврага. Диск-жокей шел рядом, не отпуская ногу.
– Эй! – крикнул бандит официанту. – Иди! На! – послышался слабый щелчок – Николай нажал кнопку прыгающего ножа.
– Нет! – тихо сказал Жорик. – Я не могу!
– Иди, мерзавец!. Все равно, если поймают, тебе тоже вышка! Ничем же не докажешь, что чистенький остался! Зато хоть не зря шлепать будут.
– Нет… – Официанта вырвало. Потом послышались удаляющиеся шаги. Шаги были загребающими, неровными.
– Ах, мерзавец! Чистеньким захотел улизнуть! Ну ты у меня еще попляшешь, как сволочь на сковородке!
Петру Кирилловичу не было страшно. Единственно, чего он боялся сейчас: убийца нанесет удар сзади, между лопаток. Так убивают трусов. Или убийца – сам трус. Но этого никто никогда не узнает… Света может подумать, что он плакал, молил о прощении, а потом покорно подставил спину.
И опять тело пришло на помощь, как всегда приходило, когда мозг уже ничем не мог помочь. «Толчок ногами, косой рывок плечами слева направо, и ты переходишь из лежачего положения в стойку», – послышался голос Тренера.
Одна нога была выключена, но Николай отвлекся руганью официанта и ослабил хватку правой ноги. Тело Коньшина провело прием блестяще. Рывок, другой, и Петр Кириллович уже стоял на ногах, в упор глядя в глаза бандита. В зрачках диск-жокея мелькнул страх. В ту же секунду Николай быстро нагнулся вперед и слегка коснулся рубашки на груди Петра Кирилловича, словно хотел ее погладить; жест был легким и как будто извиняющимся – вроде Николаю стало стыдно за то, что он только что собирался сделать… Дескать, ладно, извини, это было недоразумение. Мне пора, я тороплюсь.
Он и в самом деле спешил, и, видно, ему в самом деле было стыдно за то, что только что собирался сделать. Николай криво, как-то стыдливо улыбнулся Коньшину и быстрым шагом направился в сторону, куда скрылся официант. Видно, там не было крутого склона; наверно, они пришли сюда сначала по пологому входу в овраг, договорились, как заманить сюда, а потом уже пошли за ним, Коньшиным.
«Ага, – торжествующе подумал Петр Кириллович. – В последний момент испугался, подлец… Не решился… Потому что я посмотрел ему в глаза. Как хорошо, что я встал и посмотрел ему в глаза. Спасибо тебе, Тренер. Спасибо за все… Вечная тебе память…»
Петр Кириллович тоже пошел к выходу из оврага. Идти было легко. После напряжения, когда он убегал и карабкался наверх, тело было приятно расслаблено, а голова кружилась, как после бокала хорошего сухого вина.
Вот только, видно, он здорово поцарапался и намочил грудь и живот, когда пытался выбраться из оврага. Не очень хорошо предстать в этом виде перед Светой. Неужели листья такие влажные: рубашка вся промокла, а по желобку от груди до живота и затем по правой ноге бежит прямо настоящий ручеек. Видно, начинающий преть настил впитывает туман, как губка. К весне настил станет плотным, рыжим, почти черным и будет утыкан подснежниками с белыми стебельками, похожими на булавки с бирюзовыми головками. Весной они со Светой обязательно поедут собирать подснежники, не распустившиеся, а бирюзовые бутончики с прямыми белыми стеблями, похожие на булавки, чтобы они потом уже распустились у них на глазах.
Петр Кириллович достал платок вытереть на груди и животе туманную влагу. Он поднес руки к левому соску, откуда начинался ручеек, и вдруг наткнулся на что-то твердое. «Что это такое? Откуда твердое? Может быть, в рубашку попал сук, когда он взбирался на склон?»
Коньшин наклонил голову и скосил глаза влево.
В груди торчал нож.
* * *
«Это ничего, – подумал Петр Кириллович. – Не надо только вынимать его… Надо найти людей, выбраться на дорожку… Говорят, с ножом в груди, если его не вынимать, живут почти час… Главное – выбраться на дорожку…» Если он выберется на дорожку и пусть даже потеряет сознание, то и тогда есть какой-то шанс, что кто-нибудь наткнется на него. Лишь бы он не испугался и не убежал…Петр Кириллович продолжал идти, теперь уже совсем медленно, от одного дерева к другому, цепляясь за стволы, за ветки. Как тот, которого он встретил в ночном лесу с ножом в груди на заре своей юности. Так вот, оказывается, как это бывает… Ничего особо страшного, противоестественного нет, что человек с ножом в груди продолжает идти. А он тогда испугался и убежал… Ему надо было просто взять человека под руки и довести до телефона-автомата на трамвайной остановке. А он, Петр Коньшин, испугался и убежал. Правда, вызвал милицию… Но что толку в милиции, если человек с ножом в груди живет около часа.
Как поздно приходит опыт.
И не может кричать…
Петр Кириллович хотел крикнуть, но тут же захлебнулся горячей соленой жидкостью… Он не может кричать… Ручеек стал толще и быстрее… Теперь это уже настоящий ручей… Все… До дорожки ему не дойти… Силы еще есть, но ноги отказываются держать тяжелое тело… Ему бы надо похудеть… Если бы он был худым, ноги держали еще… Надо беречь силы… Надо лечь…
Петр Кириллович осторожно лег на сырое мягкое пружинистое дно оврага и вытянул руки вдоль туловища, стараясь не шевелить левую часть груди, откуда бежал и бежал ручей.
Боли не было.
Хорошо, что нет боли. Не надо корчиться и стонать На корченье и стоны уходят силы.
Кто-то бежит, ломая ветки. Кричит: «Петя! Петя!» Неужели все же он спасен? Но кто это кричит? Крик невнятный из-за тумана и из-за страха кричащей Светы? Или его все-таки нашел Димка? Или это сын? Вполне может быть, что и сын… Узнал как-нибудь… Ведь в жизни все бывает… Вполне мог как-нибудь узнать…
– Петя! Петя!
Совсем уже рядом… Еще немножко. Как жаль, что он не сможет ответить… Если он ответит, то сразу же захлебнется горячей, соленой жидкостью…. Кто же это все-таки к нему бежит?
И вдруг он вспомнил еще один прием, которым его обучал Тренер. Тренер сам выдумал этот прием. Надо закрыть глаза, напрячь все мышцы, приказать своему телу стать легким-легким, и тогда тело выскользнет из-под тела противника и как бы повиснет в воздухе… Этот прием не раз спасал Коньшина в критические минуты.
Если его тело повиснет в воздухе, его найдут быстрее, а он сможет подняться в воздух и увидеть, кто его ищет.
Петр Кириллович закрыл глаза, напряг мышцы, и в самом деле его тело стало медленно, словно воздушный шарик, подниматься со дна оврага. Вот его подхватили восходящие теплые воздушные струи, вознесли над лесом…
Солнце еще не село. Верхушки даже самых темных елей были золотистыми; будто чистые речки, светлели просеки. Но овраг, где он лежал, скрывался в тумане. Там ничего не было видно.
А тело летело все выше и выше… Вот и поселок, станция, уже погруженная в полумрак, змеей подползающая к перрону электричка…
Это же оранжевая электричка!.. Петр Кириллович слегка расслабил мышцы, и его тело, покачиваясь па восходящих струях, стало медленно опускаться.
Электричка стояла с открытыми дверьми. Она была пуста и прекрасна. Она сверкала внутри зеркалами и нежно сияла оранжевой краской снаружи. Он висел на уровне окон…
Лишь в одном вагоне были люди. Людей было трое. Первого человека он узнал сразу. Это Света… Второй – сын… Какой он стал большой и плечистый…
А напротив, тоже молодой и плечистый, оживленный сидел мужчина. Кто же, этот мужчина? Что-то очень знакомое…
Да это же он сам, Коньшин! Значит он не умер! Конечно же не умер! Разве может умерший человек так весело и заразительно смеяться, так нежно гладить девушку по плечу, обнимать за шею сына? Значит, все в порядке… Петр Кириллович расслабил тело и стал медленно опускаться вниз, покачиваясь на струях тяжело восходящего теплого воздуха…
Лишь бы удар о землю не был жестким. Тогда еще сердце может выдержать…