Миркин заразил Таню какой-то идеей, а это значит, Таня потеряна для Коньшина навсегда.
И это было так твердо, так окончательно, не оставляло ни малейшей надежды, что Коньшин не испытал даже боли. ИБО БОЛЬ ПИТАЕТСЯ НАДЕЖДОЙ. А Надежда – это сердце человека.
Коньшин смотрел, как они шептались над потрепанными листочками.
До того, как у него вырвали сердце, Петр боялся за себя: боялся, что может что-то сделать неожиданное, а если и не сделает, то с ним самим может случиться какая-нибудь неприятность, не зависящая от его поступков. Допустим, он вдруг потеряет сознание…
Коньшин смотрел на детскую кроватку. Мальчик спал, подложив ладошку под щечку, У него были бледные впалые щечки, рыжеватые волосики, тонкая ручка беспокойно ерзала по одеялу.
Коньшин впервые видел мальчика. Он знал, что ему около четырех лет. Петр спокойно вглядывался в лицо спящего ребенка. Мальчик не был похож ни на Таню, ни на Миркина. У него были мягкие черты лица, и он не был красив. У Миркина крупные черты лица, а мать ребенка красива.
Мальчик не был красив, но его лицо обещало быть честным, пусть немного безвольным, но честным и добрым. Ни одной черточки не обещало злости. Быть злым – несчастье для человека. Злые люди живут в муке и зависти. И живут они не долго, потому что терзают свое тело, измучивают его, и тело быстро изнашивается… Злые люди ставят перед своим сердцем и мозгом непосильные задачи, ибо они жестоки и завистливы, им хочется уничтожить всех врагов и иметь все, что есть у других людей. Но всех уничтожить нельзя и обладать всем нельзя, и поэтому организм злых людей не выдерживает – и они умирают раньше срока.
Добрые люди ничего не хотят чужого, они даже отдают свое, они спят спокойно, любят бескорыстно и надежно – и поэтому живут светло и долго.
Мальчик будет жить светло и долго.
Он узнал о его существовании из письма Татьяны. Это было первое ее письмо с момента его отъезда. Там было всего несколько строк без обращения и подписи.
Таня сообщала, что теперь она жена Миркина и что у них родился сын, и он похож на Миркина.
Коньшин долго не мог понять, зачем она написала это письмо, ведь о том, что она вышла замуж почти сразу же после его отъезда, он знал от Ивана Ивановича, с которым поддерживал связь, и от других знакомых, навещавших его в Москве; и она знала, что он знает. И о рождении мальчика он рано или поздно бы узнал.
Но потом Коньшин догадался, почему она написала это письмо. Она написала его из-за одной единственной фразы: мальчик похож на Миркина. Чтобы у Петра не оставалось никаких сомнений насчет Валентина. Чтобы он не питал никаких иллюзий. Чтобы он не предъявил на него права. Чтобы не отнял у нее сына. Или чтобы не смущал покой ее души ненужными сантиментами. Чтобы не усомнился в законности союза: Таня – Миркин – Валентин. Этот союз законен и нерушим.
Коньшин правильно понял это письмо. Он не сомневался ни в чем почти четыре года. Он подавлял в себе малейшее шевеление мысли на этот счет…
Он не выдержал только сегодня. В совмещенный с защитой диссертации день рождения он решил посмотреть на мальчика. На всех них троих. Коньшин был уверен, что если он посмотрит на них троих, то все сразу поймет.
Просто наступил такой момент. Бывают в жизни моменты, когда все совпадает, случайности выстраиваются в одну линию, И удается узнать ТАЙНУ. Таких моментов очень мало в жизни, но они есть, важно вовремя их почувствовать и не упустить.
Когда он вышел из ресторана «Советский» и увидел маму с ребенком, то почувствовал, что такой момент наступил. Что если он сейчас поедет в аэропорт, то билеты будут, автобус в Покровское станет ждать его на автостанции, окно его бывшего дома будет светиться во тьме; он увидит их всех троих и узнает Тайну.
Коньшин висел на окне, прижавшись носом к стеклу, как когда-то висел Миркин. Теперь они поменялись местами. Теперь Миркин сидит полуголый в его доме, сидит полураздетый, чувствует себя хозяином, ибо только хозяин в своем доме, рядом со своей женой, которую никто не заберет, может чувствовать себя свободно полуголым. А он, Коньшин, висит на холодном ветру в мокрых ботинках… И ему еще топать и топать в мокрых ботинках. И еще неизвестно, подвернется ли машина.
Вдруг мальчик на кровати приподнялся, протер глаза и уставился на окно. Коньшин не успел отвести взгляда, и они встретились глазами. Теплый со сна несмышленый мальчик в своей кроватке и озябший, с побелевшими глазами, взрослый мужчина за окном.
Минуту они смотрели друг на друга, потом мальчик потянулся к окну руками. И Коньшин отшатнулся, как тогда Миркин… Он отшатнулся, сорвался с колоды и упал. Петр упал спиной в сугроб, на желтую полосу и остался так лежать. Ему был виден желтый абажур. Петр лежал, похожий на опрокинутого на спину жука, смотрел на желтый абажур и думал о том, что он разгадал Тайну.
Мальчик – его, Коньшина, сын.
Так он отметил свой день рождения.
Потом он взял ключи от квартиры и надел туфли, В это время раздался телефонный звонок. Коньшину звонили редко. Обычно это была или ошибка, или какая-нибудь неприятная неожиданность. Какой-нибудь призрак из прошлого, забытый человек просился переночевать или достать билет из Москвы на поезд. Коньшин не помнил случая, чтобы звонок принес ему радостную весть. Он уже и забыл, что такое радостная весть.
Петр Кириллович немного поколебался, брать ли трубку, но потом вздохнул и взял. Вдруг заведующий лабораторией вздумал дать назавтра какие-нибудь ценные указания. Завлаб вообще любил давать какие-нибудь ценные указания своим сотрудникам, и в особенности в выходные дни. Это должно означать, что он день и ночь думает о работе, даже в законное свободное время.
Официально Петр Кириллович считался замзавлабом. Неофициально же он был никем, нолем без палочки. Он ничего не мог решать без санкции завлаба; даже если бы и вздумал решить, то все равно сотрудники пошли бы утверждать его решение к завлабу.
Завлабом был Димка Свиридов.
В самом деле, судьба играет человеком. Тогда, в день «Иисуса Христа», Димка Свиридов в свою очередь был никем, нолем без палочки, казалось даже маловероятным, чтобы такой несерьезный человек, да к тому же еще склонный к хулиганству в подпитом состоянии, стал когда-нибудь кандидатом наук, а уж о должности завлаба… никто даже представить себе не мог баламута Димку в должности завлаба.
А Коньшин тогда был на белом коне. Профессор обещал ему при всех свою должность. Коньшин был молод, перспективен, от «сохи». Он сделал крупное изобретение.
Но как-то за год все поломалось! И все из-за Рыжей Доцентши, дочери Папаши. Рыжей Доцентше было уже за сорок, но она никак не могла выйти замуж. И дело тут было не во внешних данных. Внешние данные у Рыжей были в норме. Фигура Рыжей Доцентши выглядела хоть и полноватой, но, как говорится, была в соку, лицо приятное, пусть и слегка конопатое, но это даже делало его пикантным. Рыжие же волосы, небрежно падавшие на плечи Доцентши тяжелыми волнами, придавали ей вообще экзотический облик.
Выйти замуж Рыжей не позволял ее ум. Распространено мнение, что мужчины не любят умных женщин. И это действительно так. Но дело не в самом факте наличия ума, а в том, что женщины не умеют им пользоваться. Женщины, если они умные, на каждом шагу подчеркивают свое умственное превосходство.
– Какой же ты дурак, – говорит умная жена мужу прежних умственных способностей.
На каждом шагу, даже в постели.
На работе же у умной жены вокруг все дураки, а и начальник в особенности.
Вот почему мужчины не любят умных женщин и не женятся на них, а если женятся, то вскоре убегают и берут замуж глупых волооких девиц, преимущественно блондинок с голубыми глазами.
А Рыжая Доцентша была очень умна Настолько умна, что ей не надо было говорить даже фразы «Какой же ты дурак» Она просто хмыкала пренебрежительно или смотрела соответствующим образом, и человек чувствовал себя дурак дураком.
За глаза Рыжую Доцентшу звали Язвой.
Сначала Доцентше нравилось, что ее боятся мужчины но потом по мере того как годы шли, а женихов вокруг не возникало, она стала беспокоиться. Со временем беспокойство у Язвы переросло в раздражение, потом в злость направлению против потенциальных женихов в частности и мужчин вообще. Это еще больше отпугивало женихов.
К сорока годам злость сменилась паникой. Рыжая Доцентша стала бегать за холостыми мужчинами. И не только, как ходили слухи, за холостыми. Это еще больше усугубило положение. Против Язвы в довершение всего ополчилась и прекрасная половина человечества.
Коньшин познакомился с Доцентшей весной, в субботник. Их институт работал за городом в яблоневом саду: копал землю между деревьями, чинил ограду, выкладывал кирпичом собачью будку, лаборатория электрооборудования тянула к будке освещение.
Было солнечно, тепло и празднично. По голым деревьям с набухающими почками прыгали возбужденные весной птахи, остро пахло вскопанной землей, прелыми листьями. Дул коричневый ветер, пахнущий парным молоком.
Рыжая в рабочей одежде была особенно эффектна, фирменные американские джинсы, польская полувоенная рубашка, белые ботасы «Адидас», на голове поверх огненного потока, словно лодка на волне, красовалась какая-то оранжевая кепочка, наподобие тех, которые надевают дорожные рабочие.
Все с интересом поглядывали на Язву, но вокруг нее всегда была пустота: даже в этот прекрасный день Доцентша не могла удержаться от убийственных реплик по поводу присутствующих. Уж такой у нее был иронический ум.
Субботник закончился к обеду. Все разбились на компании «по интересам» и стали закусывать и выпивать. Доцентша побродила между группами, расположившимися прямо на парной весенней земле, ее приглашали, но не очень искренне, скорее из вежливости, и остановилась возле Коньшина, который сидел вместе со своей лабораторией.
– Молодой человек, можно вас на минутку?
Петр встал и отошел вместе с Язвой в сторону, чувствуя на своей спине насмешливые взгляды коллег.
– Выпьем за смелых! Выпьем за храбрых! – пропел сзади Димка Свиридов.
– Я слушаю вас, – сказал Петр официально, стараясь не смотреть в ехидные желтые глаза Доцентши, прищуренные, как у кошки.
Язва работала в другой лаборатории, и они почти не сталкивались. Коньшин даже был уверен, что Доцентша не знает его в лицо.
– Вы мобилизованы и призваны, – сказала Рыжая не улыбаясь.
– В каком смысле? – спросил Петр.
– В смысле разнорабочего.
– Я и так разнорабочий.
– А это – ответственный разнорабочий.
– Окапывать мандариновые деревья? – пошутил Коньшин и сразу пожалел, что это сказал.
Глаза Рыжей Доцентши совсем превратились в щелки, почти исчезли, как у кошки, которая приготовилась к прыжку, а сама отвлекает внимание жертвы своим благодушным видом.
– А вы ко всему прочему еще умеете острить. Прекрасно…
– К чему – «прочему»?
– К силе, храбрости, порядочности.
– Откуда такие сведения? Я вовсе…
– Ладно, следуйте за мной.
Рыжая Доцентша повернулась и пошла к зданию сторожки уверенным шагом, не сомневаясь, что Коньшин последует за ней. И Петр, проклиная себя за слабохарактерность, поплелся следом.
– Ти-ли…ти-ли… тесто… – послышалось сзади свиридовское хихиканье.
«Ответственная работа» заключалась в транспортировке двух ящиков с коньяком и боржоми от садовой калитки до сторожки. «Волга» не могла пройти по глубокой колее, и Коньшину пришлось тащить вдвоем с шофером неподъемные ящики по грязи целых полкилометра.
– Они старые и пузатые, – говорила шагавшая рядом Доцентша про руководство института, которое заседало в сторожке на внеочередном ученом совете, созванном по случаю субботника.
– Они, конечно, могли бы притащить ящики всем миром, как тащат гробы, но это подорвет авторитет. Вам же, товарищ Коньшин, нечего терять, поскольку вы еще молоды и не успели нажить этот проклятый авторитет.
Ученый совет предложил Коньшину разделить с ними трапезу как имеющего заслуги в качестве «ответственного разнорабочего». За столом Петр сидел рядом с Рыжей Доцентшей. Застолье представляло собой продолжение заседания и было очень скучным. Куда интересней был индивидуальный разговор Коньшина со своей соседкой.
После выпитой рюмки коньяка и пары сигарет (отсутствие мужа, как то ни странно, привело Язву к мужским привычкам) Доцентша говорила Петру, повернувшись к нему, смотря на него насмешливыми кошачьими глазами и кривя рот в насмешливой гримасе. И было непонятно, серьезно или шутя говорила Рыжая.
Язва говорила:
– Не думайте, что я подошла к вам случайно. Я давно слежу за вами. Вы несомненно перспективны как ученый, хотя у вас много деревенской неотесанности, жлобства. Но это не страшно. Это пройдет. Деревенская же «натуральная» закваска останется. Вы симпатичны как человек. Вы добры, стыдливы, не завистливы, не алчны.
Вам покровительствует завлаб и даже готовит на свое место.
Я все про вас знаю.
Про вашу неудачу с женитьбой.
Про то, что у вас нет друзей, их у вас нет по двум причинам: во-первых, вы не наш, от «сохи», а не от «асфальта»; во-вторых, вам просто завидуют. Особенно после грандиозной глупости, которую вы сделали. Я имею в виду «день Иисуса Христа». Надо же было додуматься… Ухлопать массу денег, чтобы восстановить против себя всех. Вам что, не дают спокойно спать лавры бога? Люди не прощают, дорогой товарищ Коньшин, успеха! Сам успех они еще и простили бы, но демонстрацию его – никогда.
Язва подождала, не скажет ли чего-нибудь Коньшин. Петр Кириллович молчал. Рыжая Доцентша продолжала:
– Я знаю о вашей скуке в свободное время, о ваших случайных знакомствах. Вы инстинктивно пытаетесь заполнить пустое место рядом с собой. Не делайте недовольное лицо. Все логично. Рядом с каждым человеком должен быть второй. Пара. Все в мире устроено на пару. Правая и левая сторона. Мир и антимир. Мужчина и антимужчина. То есть женщина.
Вам нужна жена.
Вы скажете, что жена вам до лампочки. Вы молоды, энергичны, талантливы, достигнете всего, чего захотите. Женщин же вокруг навалом: ничейных и чужих.
Все это так. Однако нужна СВОЯ, а не чужая или ничейная. Преданная, надежная, как сейф, и обладающая такими качествами, каких у вас нет. Я имею в виду качества, каких вам недостает. Я умею мстить, я могу быть жестокой, я злопамятна. Наконец, я остроумна, а это немаловажное оружие в жизни. Кроме того, я большой мастер интриги. Эти качества у человека врожденные. Их нельзя приобрести. – Рыжая закурила и стала пускать дым кольцами. Синие круги поплыли над столом. Ученые мужи вяло махали желтыми руками возле желтых ушей. – Интрига – двигатель жизни, – продолжала Доцентша. – Хорошо построенная интрига уже работает без тебя, сама собой, ты только подставляй корзинку, куда падают плоды… Настоящая интриганка – волшебница.
Рыжая сладострастно зажмурилась, словно перед ней действительно стояла корзина, полная сочных благоухающих фруктов.
– Взять вашу речь на институтском собрании, которая взбаламутила всех. Какое блестящее начало интриги! При умелом подходе что бы можно натворить! А вы? Заварив кашу, вы тут же заливаете кастрюлю холодной водой и уходите в кусты. Спокойно защищаете кандидатскую в институте, который только что проклинали. Не очень-то логично, мой друг. Все ждали, что это начало конфликта между вами и моим отцом. Или отец скушает вас и вышвырнет из института, или вы скушаете Папашу и станете со временем директором. Так стоял вопрос. Вы же вдруг неожиданно на полпути упали на спинку и подняли лапки. В институте вас считают трусом, хотя, наверно, это не так. Просто у вас не было настоящего наставника.
– Короче – вы хотите стать моей женой? – спросил Коньшин. Наверно, это было не совсем тактично, но коньяк ударил Петру в голову – и Доцентша казалась ему с каждой минутой все более интересной и необычной женщиной.
– Да, – просто ответила Язва.
– Но мне не нужна жена-интриганка, – сказал Петр. Он постарался сказать это шутливо, чтобы не обидеть соседку. Но та и не думала обижаться.
– Вы не так меня поняли, – Рыжая лениво поковырялась чайной ложкой в банке со шпротами. – Слово «интриганка» я употребила с юмором. Интриганов давно уже нет. А если и есть – они все на виду, так сказать, на учете у общества. Им, между прочим, довольно тяжело живется. Их презирают, травят, пишут на них анонимки. И в конце концов интриган сходит со сцены, как клейменый, как злодей… Нет, я совсем другое имела в виду. Я имела в виду надежного, преданного, умного друга, который помогает тебе в работе. Только в работе. И причем честно, без подножек по отношению к другим Этот друг просто правильно распределяет силы на шахматной доске, именуемой жизнью. Подсказывает вовремя, чтобы ты не «зевнул» и чтобы не «зевнули» тебя. Вам нужен такой человек?
– Да, – сказал Коньшин. – Такой человек никому не помешает. Друг есть друг.
– Так да или нет? Или я не нравлюсь вам как женщина? – Доцентша выпустила дым тонкой струей и вдруг серьезно и грустно заглянула Коньшину в глаза.
– Как женщина вы мне нравитесь, – честно сказал Петр.
Рыжая положила свою руку на его пальцы.
– Итак…
– Да… итак… – Петр тоже закурил, у него слегка дрожали руки. Разговор слишком далеко зашел и перестал быть шутливым. Коньшин чувствовал, как волновалась Рыжая, да и сам он волновался, – наверное, понимал, что вот сейчас, в этой сторожке решалась вся его дальнейшая научная судьба. – Итак… Не буду скрывать. Вы мне нравитесь. Вы остроумны, с вами интересно… вы красивы… Но.. Я не люблю вас…
Наступило молчание. Теперь и у Доцентши дрожала рука с сигаретой.
– Ну и что? – спросила Рыжая, попытавшись изобразить улыбку на лице-маске. – Разве в нашем возрасте кто сейчас живет по любви?
Коньшин пожал плечами.
Рыжая справилась наконец со своим лицом-маской и улыбнулась тонкой злой улыбкой.
– Ко всему прочему вы еще и наивный, как ребенок… Впрочем, это и можно было предположить.
Петр ничего не ответил.
– Но это даже хорошо, – продолжала Доцентша. – Наивность – отличное качество, которое не приобретешь никакой тренировкой. И оно почти всегда украшает человека. Значит, у нас есть еще один «плюс». Сейчас я скажу вам новость, которую еще из них не знает никто. – Рыжая небрежно кивнула в сторону галдящего ученого совета.
Пауза. Дым. Глоток коньяка. Загадочная усмешка.
– Вашей докладной записке дан ход.
– Записке?! Ход?!
– Да. Но не в смысле выселения института в совхоз. Можете не торжествовать. Назначена комиссия, которая будет проверять всю работу института, и прежде всего темы научных работ. Будет большая драка, и многим придется уйти. На записке пока нет окончательной резолюции, и она может не дойти до института…
– Откуда вы все знаете?
Доцентша пожала полными плечами:
– У меня свои каналы.
– И вашему отцу… тоже придется уйти?
– Вероятно. Мы будем драться, но скорее всего его свалят. У меня интуиция.
Они посидели молча. Вдруг Доцентша посмотрела на него в упор. Взгляд был кротким, а глаза полны слез.
– Я говорю и от имени отца… Это крах его всей жизни, крах нашей семьи. Мой крах… – она говорила почти шепотом – Я предлагаю вам свою руку и сердце. А отец – должность заведующего лабораторией, когда уйдет Фанн, – последние слова она произнесла почти шепотом, опустив глаза. – Мы ждем вас сегодня на чай. Вы придете?
Коньшин смотрел на две лежащие рядом руки, держащие сигареты: свою и соседки Обе сигареты слегка дрожали, и тонкие струйки дыма были похожи на зубчики кардиограмм.
– Значит, вы придете?
– Нет… пожалуй… нет.
Доцентша чайной ложечкой попыталась выловить из полупустой банки шпротину, но шпротина ускользали, и она оставила это занятие.
– Это надо… понимать… как окончательный… отказ?
Что-то надо было сказать определенное, но Коньшин не мог. Он понимал, что любое слово будет смертельным оскорблением для этой умной, честолюбивой женщины и с минуты, когда он произнесет это слово, Доцентша станет для него личным «персональным», жестоким и опытным врагом.
Откуда-то всплыла напыщенная фраза – или из фильма, пли из книги:
– Я люблю другую женщину.
Фраза действительно прозвучала почти мелодраматически.
– Зато она не любит вас, – спокойно ответила Доцентша. – И ребенок не ваш.
– Ребенок мой. Это точно.
Рыжая опять улыбнулась зло и тонко, но не стала спорить.
– Окончательно? – спросила она.
– Да… – почти прошептал Петр.
Рыжая вздохнула и принялась тщательно тушить сигарету в банке с недоеденными шпротами.
– Да, – сказала она. – Никогда в жизни… Я так не унижалась. Такое не забывается.
– Надо это понимать как угрозу?
– Да нет… пожалуй, вам нечего меня опасаться. Вам я не буду мстить. Вы чем-то мне симпатичны. Может быть, теми качествами, которых у меня нет. Я бы очень хотела, чтобы вы стали моим мужем. Я бы вам действительно очень помогла… Но вы очень наивны… Вы ничего не знаете о жизни. Она вас еще… потреплет… Ох как потреплет. Ну… желаю всех благ…
Доцентша встала и ушла, ни с кем не попрощавшись.
Из банки со шпротами поднимался запах потухшей сигареты и горелого масла.
А через месяц на Рыжей женился Димка Свиридов. Никто ему даже не успел сказать «тили-тили тесто», так ловко младший научный сотрудник, выпивоха и баламут обстряпал это дело.
Рыжая Доцентша не бросала слов на ветер. Она действительно так быстро, незаметно и правильно расставила фигуры на шахматной доске, что очень скоро Димка защитился и превратился в солидного, всеми уважаемого Дмитрия Юрьевича Свиридова, старшего научного сотрудника, а затем и заведующего лабораторией.
Меч, так когда-то назвал должность завлаба Игнат Карлович, выбили из рук Коньшина. Вернее, он выронил его сам. Докладная записка так и не пришла в институт, может быть, резолюции и не существовало вовсе, а Рыжая Доцентша все выдумала, чтобы подтолкнуть его к женитьбе. Несколько раз Петр Кириллович звонил Испанскому Гранду, но тот все время был или в командировках, или на заседаниях – его повысили в должности, а новый представитель района о записке ничего не знал.
Петр Кириллович давно бы уехал куда-нибудь на «живую» работу, но его удерживало слово, данное Игнату Карповичу. Это было самое твердое слово, какое только возможно: слово – умирающему. Он дал слово Профессору.
Профессор, завлаб, ученый с мировым именем, умирал от инсульта у себя на маленькой запущенной даче, почти одинокий, если не считать старенькой бабушки, которая была ему сиделкой, – по совместительству бабушка работала сторожем садового участка, завхозом и заведующей ларьком для приема посуды.
Коньшин часто бывал у Профессора. Ученому врачи запретили много говорить, и они разговаривали больше глазами и мимикой.
Профессор, совсем высохший, похожий на завернутую в одеяльце куклу с кудрявой головой, лежал в маленькой комнатке, откуда был виден заросший сад, летний душ – бочка над дощатым заборчиком, голубое небо, забранное в решетку из ветвей цветущей яблони.
«Все обойдется, Учитель», – говорил глазами Коньшин.
«Это не имеет значения. Я стар. Не думай обо мне. Думай о себе. Тебе жить и работать. Делай дело…»
«Я постараюсь, учитель…»
«Тебе по плечу настоящее дело. Делай его….»
«Я постараюсь, Учитель… Вы отдыхайте».
«Сорви мне ветку…»
Он всегда просил сорвать ему цветущую яблоневую ветку в конце посещения. Коньшин уезжал, а Профессор оставался, глядел ему вслед, с яблоневой веткой у щеки совсем похожий на реквизит, которым играет ребенок: маленькая кроватка, кукла, цветы…
Однажды Профессор сказал, тяжело ворочая языком:
– Завтра… все… Яблони… от… цвели… Про… щай… лаб… тебе… Только… тебе…
– Вам нельзя говорить!
Учитель отдышался, потом опять стал говорить, судорожно ловя воздух своим маленьким, кукольным ртом:
– Нуж… на… лаб… живая… кровь… Дай… словом… не стру… сишь… Не… убежишь…
– Не убегу, Учитель…
Профессор закрыл глаза и пошевелил рукой, давая знак Коньшину уйти…
В своем завещании Профессор просил сделать заведующим лабораторией Коньшина. Однако живые почтительно относятся лишь к просьбам живых. Пришла Рыжая Доцентша и сделала все по-своему…
Делать дело… Но как? В нелепой должности замзавлаба это было невозможно. Уйти рядовым сотрудником? Но Димка и слышать не хотел об этом. Казалось, завлабу доставляло особое удовольствие то, что именно «гений», «сгусток», «аккумулятор энергии» находится в его подчинении. Он по десять раз в день вызывал Коньшина к себе в кабинет и давал разные нелепые поручения, которые никому не были нужны, а главное – заранее обрекались на провал, – ибо сотрудники, получившие от Коньшина эти удивительные поручения, все равно шли к завлабу на утверждение, и тот поручения тут же отменял, приговаривая: «Ну и бред… Надо же додуматься до такого… бреда». Отношения между начальником и подчиненными стали резко ухудшаться, как вдруг произошел случай, который перевернул все с ног на голову.
И это было так твердо, так окончательно, не оставляло ни малейшей надежды, что Коньшин не испытал даже боли. ИБО БОЛЬ ПИТАЕТСЯ НАДЕЖДОЙ. А Надежда – это сердце человека.
Коньшин смотрел, как они шептались над потрепанными листочками.
До того, как у него вырвали сердце, Петр боялся за себя: боялся, что может что-то сделать неожиданное, а если и не сделает, то с ним самим может случиться какая-нибудь неприятность, не зависящая от его поступков. Допустим, он вдруг потеряет сознание…
Коньшин смотрел на детскую кроватку. Мальчик спал, подложив ладошку под щечку, У него были бледные впалые щечки, рыжеватые волосики, тонкая ручка беспокойно ерзала по одеялу.
Коньшин впервые видел мальчика. Он знал, что ему около четырех лет. Петр спокойно вглядывался в лицо спящего ребенка. Мальчик не был похож ни на Таню, ни на Миркина. У него были мягкие черты лица, и он не был красив. У Миркина крупные черты лица, а мать ребенка красива.
Мальчик не был красив, но его лицо обещало быть честным, пусть немного безвольным, но честным и добрым. Ни одной черточки не обещало злости. Быть злым – несчастье для человека. Злые люди живут в муке и зависти. И живут они не долго, потому что терзают свое тело, измучивают его, и тело быстро изнашивается… Злые люди ставят перед своим сердцем и мозгом непосильные задачи, ибо они жестоки и завистливы, им хочется уничтожить всех врагов и иметь все, что есть у других людей. Но всех уничтожить нельзя и обладать всем нельзя, и поэтому организм злых людей не выдерживает – и они умирают раньше срока.
Добрые люди ничего не хотят чужого, они даже отдают свое, они спят спокойно, любят бескорыстно и надежно – и поэтому живут светло и долго.
Мальчик будет жить светло и долго.
Он узнал о его существовании из письма Татьяны. Это было первое ее письмо с момента его отъезда. Там было всего несколько строк без обращения и подписи.
Таня сообщала, что теперь она жена Миркина и что у них родился сын, и он похож на Миркина.
Коньшин долго не мог понять, зачем она написала это письмо, ведь о том, что она вышла замуж почти сразу же после его отъезда, он знал от Ивана Ивановича, с которым поддерживал связь, и от других знакомых, навещавших его в Москве; и она знала, что он знает. И о рождении мальчика он рано или поздно бы узнал.
Но потом Коньшин догадался, почему она написала это письмо. Она написала его из-за одной единственной фразы: мальчик похож на Миркина. Чтобы у Петра не оставалось никаких сомнений насчет Валентина. Чтобы он не питал никаких иллюзий. Чтобы он не предъявил на него права. Чтобы не отнял у нее сына. Или чтобы не смущал покой ее души ненужными сантиментами. Чтобы не усомнился в законности союза: Таня – Миркин – Валентин. Этот союз законен и нерушим.
Коньшин правильно понял это письмо. Он не сомневался ни в чем почти четыре года. Он подавлял в себе малейшее шевеление мысли на этот счет…
Он не выдержал только сегодня. В совмещенный с защитой диссертации день рождения он решил посмотреть на мальчика. На всех них троих. Коньшин был уверен, что если он посмотрит на них троих, то все сразу поймет.
Просто наступил такой момент. Бывают в жизни моменты, когда все совпадает, случайности выстраиваются в одну линию, И удается узнать ТАЙНУ. Таких моментов очень мало в жизни, но они есть, важно вовремя их почувствовать и не упустить.
Когда он вышел из ресторана «Советский» и увидел маму с ребенком, то почувствовал, что такой момент наступил. Что если он сейчас поедет в аэропорт, то билеты будут, автобус в Покровское станет ждать его на автостанции, окно его бывшего дома будет светиться во тьме; он увидит их всех троих и узнает Тайну.
Коньшин висел на окне, прижавшись носом к стеклу, как когда-то висел Миркин. Теперь они поменялись местами. Теперь Миркин сидит полуголый в его доме, сидит полураздетый, чувствует себя хозяином, ибо только хозяин в своем доме, рядом со своей женой, которую никто не заберет, может чувствовать себя свободно полуголым. А он, Коньшин, висит на холодном ветру в мокрых ботинках… И ему еще топать и топать в мокрых ботинках. И еще неизвестно, подвернется ли машина.
Вдруг мальчик на кровати приподнялся, протер глаза и уставился на окно. Коньшин не успел отвести взгляда, и они встретились глазами. Теплый со сна несмышленый мальчик в своей кроватке и озябший, с побелевшими глазами, взрослый мужчина за окном.
Минуту они смотрели друг на друга, потом мальчик потянулся к окну руками. И Коньшин отшатнулся, как тогда Миркин… Он отшатнулся, сорвался с колоды и упал. Петр упал спиной в сугроб, на желтую полосу и остался так лежать. Ему был виден желтый абажур. Петр лежал, похожий на опрокинутого на спину жука, смотрел на желтый абажур и думал о том, что он разгадал Тайну.
Мальчик – его, Коньшина, сын.
* * *
Петр Кириллович оторвал листок календаря со своим днем рождения, поморщился и выбросил в мусорное ведро.Так он отметил свой день рождения.
Потом он взял ключи от квартиры и надел туфли, В это время раздался телефонный звонок. Коньшину звонили редко. Обычно это была или ошибка, или какая-нибудь неприятная неожиданность. Какой-нибудь призрак из прошлого, забытый человек просился переночевать или достать билет из Москвы на поезд. Коньшин не помнил случая, чтобы звонок принес ему радостную весть. Он уже и забыл, что такое радостная весть.
Петр Кириллович немного поколебался, брать ли трубку, но потом вздохнул и взял. Вдруг заведующий лабораторией вздумал дать назавтра какие-нибудь ценные указания. Завлаб вообще любил давать какие-нибудь ценные указания своим сотрудникам, и в особенности в выходные дни. Это должно означать, что он день и ночь думает о работе, даже в законное свободное время.
Официально Петр Кириллович считался замзавлабом. Неофициально же он был никем, нолем без палочки. Он ничего не мог решать без санкции завлаба; даже если бы и вздумал решить, то все равно сотрудники пошли бы утверждать его решение к завлабу.
Завлабом был Димка Свиридов.
В самом деле, судьба играет человеком. Тогда, в день «Иисуса Христа», Димка Свиридов в свою очередь был никем, нолем без палочки, казалось даже маловероятным, чтобы такой несерьезный человек, да к тому же еще склонный к хулиганству в подпитом состоянии, стал когда-нибудь кандидатом наук, а уж о должности завлаба… никто даже представить себе не мог баламута Димку в должности завлаба.
А Коньшин тогда был на белом коне. Профессор обещал ему при всех свою должность. Коньшин был молод, перспективен, от «сохи». Он сделал крупное изобретение.
Но как-то за год все поломалось! И все из-за Рыжей Доцентши, дочери Папаши. Рыжей Доцентше было уже за сорок, но она никак не могла выйти замуж. И дело тут было не во внешних данных. Внешние данные у Рыжей были в норме. Фигура Рыжей Доцентши выглядела хоть и полноватой, но, как говорится, была в соку, лицо приятное, пусть и слегка конопатое, но это даже делало его пикантным. Рыжие же волосы, небрежно падавшие на плечи Доцентши тяжелыми волнами, придавали ей вообще экзотический облик.
Выйти замуж Рыжей не позволял ее ум. Распространено мнение, что мужчины не любят умных женщин. И это действительно так. Но дело не в самом факте наличия ума, а в том, что женщины не умеют им пользоваться. Женщины, если они умные, на каждом шагу подчеркивают свое умственное превосходство.
– Какой же ты дурак, – говорит умная жена мужу прежних умственных способностей.
На каждом шагу, даже в постели.
На работе же у умной жены вокруг все дураки, а и начальник в особенности.
Вот почему мужчины не любят умных женщин и не женятся на них, а если женятся, то вскоре убегают и берут замуж глупых волооких девиц, преимущественно блондинок с голубыми глазами.
А Рыжая Доцентша была очень умна Настолько умна, что ей не надо было говорить даже фразы «Какой же ты дурак» Она просто хмыкала пренебрежительно или смотрела соответствующим образом, и человек чувствовал себя дурак дураком.
За глаза Рыжую Доцентшу звали Язвой.
Сначала Доцентше нравилось, что ее боятся мужчины но потом по мере того как годы шли, а женихов вокруг не возникало, она стала беспокоиться. Со временем беспокойство у Язвы переросло в раздражение, потом в злость направлению против потенциальных женихов в частности и мужчин вообще. Это еще больше отпугивало женихов.
К сорока годам злость сменилась паникой. Рыжая Доцентша стала бегать за холостыми мужчинами. И не только, как ходили слухи, за холостыми. Это еще больше усугубило положение. Против Язвы в довершение всего ополчилась и прекрасная половина человечества.
Коньшин познакомился с Доцентшей весной, в субботник. Их институт работал за городом в яблоневом саду: копал землю между деревьями, чинил ограду, выкладывал кирпичом собачью будку, лаборатория электрооборудования тянула к будке освещение.
Было солнечно, тепло и празднично. По голым деревьям с набухающими почками прыгали возбужденные весной птахи, остро пахло вскопанной землей, прелыми листьями. Дул коричневый ветер, пахнущий парным молоком.
Рыжая в рабочей одежде была особенно эффектна, фирменные американские джинсы, польская полувоенная рубашка, белые ботасы «Адидас», на голове поверх огненного потока, словно лодка на волне, красовалась какая-то оранжевая кепочка, наподобие тех, которые надевают дорожные рабочие.
Все с интересом поглядывали на Язву, но вокруг нее всегда была пустота: даже в этот прекрасный день Доцентша не могла удержаться от убийственных реплик по поводу присутствующих. Уж такой у нее был иронический ум.
Субботник закончился к обеду. Все разбились на компании «по интересам» и стали закусывать и выпивать. Доцентша побродила между группами, расположившимися прямо на парной весенней земле, ее приглашали, но не очень искренне, скорее из вежливости, и остановилась возле Коньшина, который сидел вместе со своей лабораторией.
– Молодой человек, можно вас на минутку?
Петр встал и отошел вместе с Язвой в сторону, чувствуя на своей спине насмешливые взгляды коллег.
– Выпьем за смелых! Выпьем за храбрых! – пропел сзади Димка Свиридов.
– Я слушаю вас, – сказал Петр официально, стараясь не смотреть в ехидные желтые глаза Доцентши, прищуренные, как у кошки.
Язва работала в другой лаборатории, и они почти не сталкивались. Коньшин даже был уверен, что Доцентша не знает его в лицо.
– Вы мобилизованы и призваны, – сказала Рыжая не улыбаясь.
– В каком смысле? – спросил Петр.
– В смысле разнорабочего.
– Я и так разнорабочий.
– А это – ответственный разнорабочий.
– Окапывать мандариновые деревья? – пошутил Коньшин и сразу пожалел, что это сказал.
Глаза Рыжей Доцентши совсем превратились в щелки, почти исчезли, как у кошки, которая приготовилась к прыжку, а сама отвлекает внимание жертвы своим благодушным видом.
– А вы ко всему прочему еще умеете острить. Прекрасно…
– К чему – «прочему»?
– К силе, храбрости, порядочности.
– Откуда такие сведения? Я вовсе…
– Ладно, следуйте за мной.
Рыжая Доцентша повернулась и пошла к зданию сторожки уверенным шагом, не сомневаясь, что Коньшин последует за ней. И Петр, проклиная себя за слабохарактерность, поплелся следом.
– Ти-ли…ти-ли… тесто… – послышалось сзади свиридовское хихиканье.
«Ответственная работа» заключалась в транспортировке двух ящиков с коньяком и боржоми от садовой калитки до сторожки. «Волга» не могла пройти по глубокой колее, и Коньшину пришлось тащить вдвоем с шофером неподъемные ящики по грязи целых полкилометра.
– Они старые и пузатые, – говорила шагавшая рядом Доцентша про руководство института, которое заседало в сторожке на внеочередном ученом совете, созванном по случаю субботника.
– Они, конечно, могли бы притащить ящики всем миром, как тащат гробы, но это подорвет авторитет. Вам же, товарищ Коньшин, нечего терять, поскольку вы еще молоды и не успели нажить этот проклятый авторитет.
Ученый совет предложил Коньшину разделить с ними трапезу как имеющего заслуги в качестве «ответственного разнорабочего». За столом Петр сидел рядом с Рыжей Доцентшей. Застолье представляло собой продолжение заседания и было очень скучным. Куда интересней был индивидуальный разговор Коньшина со своей соседкой.
После выпитой рюмки коньяка и пары сигарет (отсутствие мужа, как то ни странно, привело Язву к мужским привычкам) Доцентша говорила Петру, повернувшись к нему, смотря на него насмешливыми кошачьими глазами и кривя рот в насмешливой гримасе. И было непонятно, серьезно или шутя говорила Рыжая.
Язва говорила:
– Не думайте, что я подошла к вам случайно. Я давно слежу за вами. Вы несомненно перспективны как ученый, хотя у вас много деревенской неотесанности, жлобства. Но это не страшно. Это пройдет. Деревенская же «натуральная» закваска останется. Вы симпатичны как человек. Вы добры, стыдливы, не завистливы, не алчны.
Вам покровительствует завлаб и даже готовит на свое место.
Я все про вас знаю.
Про вашу неудачу с женитьбой.
Про то, что у вас нет друзей, их у вас нет по двум причинам: во-первых, вы не наш, от «сохи», а не от «асфальта»; во-вторых, вам просто завидуют. Особенно после грандиозной глупости, которую вы сделали. Я имею в виду «день Иисуса Христа». Надо же было додуматься… Ухлопать массу денег, чтобы восстановить против себя всех. Вам что, не дают спокойно спать лавры бога? Люди не прощают, дорогой товарищ Коньшин, успеха! Сам успех они еще и простили бы, но демонстрацию его – никогда.
Язва подождала, не скажет ли чего-нибудь Коньшин. Петр Кириллович молчал. Рыжая Доцентша продолжала:
– Я знаю о вашей скуке в свободное время, о ваших случайных знакомствах. Вы инстинктивно пытаетесь заполнить пустое место рядом с собой. Не делайте недовольное лицо. Все логично. Рядом с каждым человеком должен быть второй. Пара. Все в мире устроено на пару. Правая и левая сторона. Мир и антимир. Мужчина и антимужчина. То есть женщина.
Вам нужна жена.
Вы скажете, что жена вам до лампочки. Вы молоды, энергичны, талантливы, достигнете всего, чего захотите. Женщин же вокруг навалом: ничейных и чужих.
Все это так. Однако нужна СВОЯ, а не чужая или ничейная. Преданная, надежная, как сейф, и обладающая такими качествами, каких у вас нет. Я имею в виду качества, каких вам недостает. Я умею мстить, я могу быть жестокой, я злопамятна. Наконец, я остроумна, а это немаловажное оружие в жизни. Кроме того, я большой мастер интриги. Эти качества у человека врожденные. Их нельзя приобрести. – Рыжая закурила и стала пускать дым кольцами. Синие круги поплыли над столом. Ученые мужи вяло махали желтыми руками возле желтых ушей. – Интрига – двигатель жизни, – продолжала Доцентша. – Хорошо построенная интрига уже работает без тебя, сама собой, ты только подставляй корзинку, куда падают плоды… Настоящая интриганка – волшебница.
Рыжая сладострастно зажмурилась, словно перед ней действительно стояла корзина, полная сочных благоухающих фруктов.
– Взять вашу речь на институтском собрании, которая взбаламутила всех. Какое блестящее начало интриги! При умелом подходе что бы можно натворить! А вы? Заварив кашу, вы тут же заливаете кастрюлю холодной водой и уходите в кусты. Спокойно защищаете кандидатскую в институте, который только что проклинали. Не очень-то логично, мой друг. Все ждали, что это начало конфликта между вами и моим отцом. Или отец скушает вас и вышвырнет из института, или вы скушаете Папашу и станете со временем директором. Так стоял вопрос. Вы же вдруг неожиданно на полпути упали на спинку и подняли лапки. В институте вас считают трусом, хотя, наверно, это не так. Просто у вас не было настоящего наставника.
– Короче – вы хотите стать моей женой? – спросил Коньшин. Наверно, это было не совсем тактично, но коньяк ударил Петру в голову – и Доцентша казалась ему с каждой минутой все более интересной и необычной женщиной.
– Да, – просто ответила Язва.
– Но мне не нужна жена-интриганка, – сказал Петр. Он постарался сказать это шутливо, чтобы не обидеть соседку. Но та и не думала обижаться.
– Вы не так меня поняли, – Рыжая лениво поковырялась чайной ложкой в банке со шпротами. – Слово «интриганка» я употребила с юмором. Интриганов давно уже нет. А если и есть – они все на виду, так сказать, на учете у общества. Им, между прочим, довольно тяжело живется. Их презирают, травят, пишут на них анонимки. И в конце концов интриган сходит со сцены, как клейменый, как злодей… Нет, я совсем другое имела в виду. Я имела в виду надежного, преданного, умного друга, который помогает тебе в работе. Только в работе. И причем честно, без подножек по отношению к другим Этот друг просто правильно распределяет силы на шахматной доске, именуемой жизнью. Подсказывает вовремя, чтобы ты не «зевнул» и чтобы не «зевнули» тебя. Вам нужен такой человек?
– Да, – сказал Коньшин. – Такой человек никому не помешает. Друг есть друг.
– Так да или нет? Или я не нравлюсь вам как женщина? – Доцентша выпустила дым тонкой струей и вдруг серьезно и грустно заглянула Коньшину в глаза.
– Как женщина вы мне нравитесь, – честно сказал Петр.
Рыжая положила свою руку на его пальцы.
– Итак…
– Да… итак… – Петр тоже закурил, у него слегка дрожали руки. Разговор слишком далеко зашел и перестал быть шутливым. Коньшин чувствовал, как волновалась Рыжая, да и сам он волновался, – наверное, понимал, что вот сейчас, в этой сторожке решалась вся его дальнейшая научная судьба. – Итак… Не буду скрывать. Вы мне нравитесь. Вы остроумны, с вами интересно… вы красивы… Но.. Я не люблю вас…
Наступило молчание. Теперь и у Доцентши дрожала рука с сигаретой.
– Ну и что? – спросила Рыжая, попытавшись изобразить улыбку на лице-маске. – Разве в нашем возрасте кто сейчас живет по любви?
Коньшин пожал плечами.
Рыжая справилась наконец со своим лицом-маской и улыбнулась тонкой злой улыбкой.
– Ко всему прочему вы еще и наивный, как ребенок… Впрочем, это и можно было предположить.
Петр ничего не ответил.
– Но это даже хорошо, – продолжала Доцентша. – Наивность – отличное качество, которое не приобретешь никакой тренировкой. И оно почти всегда украшает человека. Значит, у нас есть еще один «плюс». Сейчас я скажу вам новость, которую еще из них не знает никто. – Рыжая небрежно кивнула в сторону галдящего ученого совета.
Пауза. Дым. Глоток коньяка. Загадочная усмешка.
– Вашей докладной записке дан ход.
– Записке?! Ход?!
– Да. Но не в смысле выселения института в совхоз. Можете не торжествовать. Назначена комиссия, которая будет проверять всю работу института, и прежде всего темы научных работ. Будет большая драка, и многим придется уйти. На записке пока нет окончательной резолюции, и она может не дойти до института…
– Откуда вы все знаете?
Доцентша пожала полными плечами:
– У меня свои каналы.
– И вашему отцу… тоже придется уйти?
– Вероятно. Мы будем драться, но скорее всего его свалят. У меня интуиция.
Они посидели молча. Вдруг Доцентша посмотрела на него в упор. Взгляд был кротким, а глаза полны слез.
– Я говорю и от имени отца… Это крах его всей жизни, крах нашей семьи. Мой крах… – она говорила почти шепотом – Я предлагаю вам свою руку и сердце. А отец – должность заведующего лабораторией, когда уйдет Фанн, – последние слова она произнесла почти шепотом, опустив глаза. – Мы ждем вас сегодня на чай. Вы придете?
Коньшин смотрел на две лежащие рядом руки, держащие сигареты: свою и соседки Обе сигареты слегка дрожали, и тонкие струйки дыма были похожи на зубчики кардиограмм.
– Значит, вы придете?
– Нет… пожалуй… нет.
Доцентша чайной ложечкой попыталась выловить из полупустой банки шпротину, но шпротина ускользали, и она оставила это занятие.
– Это надо… понимать… как окончательный… отказ?
Что-то надо было сказать определенное, но Коньшин не мог. Он понимал, что любое слово будет смертельным оскорблением для этой умной, честолюбивой женщины и с минуты, когда он произнесет это слово, Доцентша станет для него личным «персональным», жестоким и опытным врагом.
Откуда-то всплыла напыщенная фраза – или из фильма, пли из книги:
– Я люблю другую женщину.
Фраза действительно прозвучала почти мелодраматически.
– Зато она не любит вас, – спокойно ответила Доцентша. – И ребенок не ваш.
– Ребенок мой. Это точно.
Рыжая опять улыбнулась зло и тонко, но не стала спорить.
– Окончательно? – спросила она.
– Да… – почти прошептал Петр.
Рыжая вздохнула и принялась тщательно тушить сигарету в банке с недоеденными шпротами.
– Да, – сказала она. – Никогда в жизни… Я так не унижалась. Такое не забывается.
– Надо это понимать как угрозу?
– Да нет… пожалуй, вам нечего меня опасаться. Вам я не буду мстить. Вы чем-то мне симпатичны. Может быть, теми качествами, которых у меня нет. Я бы очень хотела, чтобы вы стали моим мужем. Я бы вам действительно очень помогла… Но вы очень наивны… Вы ничего не знаете о жизни. Она вас еще… потреплет… Ох как потреплет. Ну… желаю всех благ…
Доцентша встала и ушла, ни с кем не попрощавшись.
Из банки со шпротами поднимался запах потухшей сигареты и горелого масла.
А через месяц на Рыжей женился Димка Свиридов. Никто ему даже не успел сказать «тили-тили тесто», так ловко младший научный сотрудник, выпивоха и баламут обстряпал это дело.
Рыжая Доцентша не бросала слов на ветер. Она действительно так быстро, незаметно и правильно расставила фигуры на шахматной доске, что очень скоро Димка защитился и превратился в солидного, всеми уважаемого Дмитрия Юрьевича Свиридова, старшего научного сотрудника, а затем и заведующего лабораторией.
Меч, так когда-то назвал должность завлаба Игнат Карлович, выбили из рук Коньшина. Вернее, он выронил его сам. Докладная записка так и не пришла в институт, может быть, резолюции и не существовало вовсе, а Рыжая Доцентша все выдумала, чтобы подтолкнуть его к женитьбе. Несколько раз Петр Кириллович звонил Испанскому Гранду, но тот все время был или в командировках, или на заседаниях – его повысили в должности, а новый представитель района о записке ничего не знал.
Петр Кириллович давно бы уехал куда-нибудь на «живую» работу, но его удерживало слово, данное Игнату Карповичу. Это было самое твердое слово, какое только возможно: слово – умирающему. Он дал слово Профессору.
Профессор, завлаб, ученый с мировым именем, умирал от инсульта у себя на маленькой запущенной даче, почти одинокий, если не считать старенькой бабушки, которая была ему сиделкой, – по совместительству бабушка работала сторожем садового участка, завхозом и заведующей ларьком для приема посуды.
Коньшин часто бывал у Профессора. Ученому врачи запретили много говорить, и они разговаривали больше глазами и мимикой.
Профессор, совсем высохший, похожий на завернутую в одеяльце куклу с кудрявой головой, лежал в маленькой комнатке, откуда был виден заросший сад, летний душ – бочка над дощатым заборчиком, голубое небо, забранное в решетку из ветвей цветущей яблони.
«Все обойдется, Учитель», – говорил глазами Коньшин.
«Это не имеет значения. Я стар. Не думай обо мне. Думай о себе. Тебе жить и работать. Делай дело…»
«Я постараюсь, учитель…»
«Тебе по плечу настоящее дело. Делай его….»
«Я постараюсь, Учитель… Вы отдыхайте».
«Сорви мне ветку…»
Он всегда просил сорвать ему цветущую яблоневую ветку в конце посещения. Коньшин уезжал, а Профессор оставался, глядел ему вслед, с яблоневой веткой у щеки совсем похожий на реквизит, которым играет ребенок: маленькая кроватка, кукла, цветы…
Однажды Профессор сказал, тяжело ворочая языком:
– Завтра… все… Яблони… от… цвели… Про… щай… лаб… тебе… Только… тебе…
– Вам нельзя говорить!
Учитель отдышался, потом опять стал говорить, судорожно ловя воздух своим маленьким, кукольным ртом:
– Нуж… на… лаб… живая… кровь… Дай… словом… не стру… сишь… Не… убежишь…
– Не убегу, Учитель…
Профессор закрыл глаза и пошевелил рукой, давая знак Коньшину уйти…
В своем завещании Профессор просил сделать заведующим лабораторией Коньшина. Однако живые почтительно относятся лишь к просьбам живых. Пришла Рыжая Доцентша и сделала все по-своему…
Делать дело… Но как? В нелепой должности замзавлаба это было невозможно. Уйти рядовым сотрудником? Но Димка и слышать не хотел об этом. Казалось, завлабу доставляло особое удовольствие то, что именно «гений», «сгусток», «аккумулятор энергии» находится в его подчинении. Он по десять раз в день вызывал Коньшина к себе в кабинет и давал разные нелепые поручения, которые никому не были нужны, а главное – заранее обрекались на провал, – ибо сотрудники, получившие от Коньшина эти удивительные поручения, все равно шли к завлабу на утверждение, и тот поручения тут же отменял, приговаривая: «Ну и бред… Надо же додуматься до такого… бреда». Отношения между начальником и подчиненными стали резко ухудшаться, как вдруг произошел случай, который перевернул все с ног на голову.