Они не лечили его. Разве так лечат? Почему они не отравят мальчика в больницу? Коньшин висел на окне до тех пор, пока они не тушили на кухне свет.
Он не знал, что предпринять. Предложить свою помощь? Но чем он, кроме отцовской ласки, может помочь малышу? Да и они не допустят его к сыну. Произойдет скандал, его выставят из дома, этим все и кончится. Может быть хуже, если мальчик проснется и испугается криков.
И все-таки Петр Кириллович решил, что он обязательно вмешается, если наступит критический момент, неважно, что из этого выйдет.
Коньшин надеялся, что когда-нибудь Миркиных посетит врач, тогда можно перехватить врача на улице и расспросить его, неважно, что тот подумает, но врач, наверное, приходил только днем.
Может быть, его выдали следы под окном. Во всяком случае, они хорошо подготовились к встрече. Им помогла и мокрая мартовская метель, которая сделала мир плотным, густым и непрозрачным.
Они обложили Коньшина со всех сторон, когда он висел на окне, и, если бы не хрустнула ветка у него за спиной, Петр Кириллович не успел бы даже соскочить с колоды.
Но ветка хрустнула. Коньшин оглянулся и увидел, что прямо на него из сада движется человек, держа перед собой вилы. И справа проступало сквозь метель черное пятно, и слева…
Они обложили его как волка. Они не учли только одного. Что Петр Кириллович когда-то жил в этом доме. Он знал, что рядом стоит лестница, ведущая на крышу. А они не знали, что он это знает.
Коньшин соскочил с колоды, в два прыжка достиг лестницы, за несколько секунд взлетел на крышу, оттолкнул лестницу. Лестница упала кому-то на голову, послышались невнятные ругательства, звон выбитых из рук вил.
– Обходи справа! Эй, стрелять не надо! Живьем возьмем! – теперь никто уже не таился, их было человек пять, они окружили дом.
Сзади цепочки облавы Коньшин разглядел закутанную в пуховый платок фигуру Тани и согнутого пополам от сырости и холода тощего Миркина.
Дымила труба. Покрытая толем крыша была похожа на палубу накренившегося и уходящего в морскую пучину корабля.
– Не высовываться! – командовал кто-то. – Может быть, он вооружен!
– Колюнь, можно я шарахну?
– Я же сказал – живьем!
– Тык для острастки…
– Отставить!
– Гляди, за трубу спрятался. Опытный.
– Точно он в городе ювелирный взял.
– Я вот только не пойму – чего он на учительницу нацелился. Голь же перекатная.
– Может, он за стихами? У Миркина, говорят, целый чемодан стихов. Правда, Миркин?
Послышался смех. Коньшин стоял, прислонившись к трубе, и слушал голоса. Труба была горячая, дым пах подгоревшей кашей, – видно, впопыхах Таня забыла в печке горшок. Летящая метель из крупных струй мокрого снега создавала полную иллюзию движения. Будто в самом деле находишься на уходящем в пучину корабле, как Иванушка-дурачок, мчишься на печке, прижавшись к печной трубе.
Что-то надо было предпринимать… Иначе они сейчас прислонят лестницу и пойдут на штурм, поддерживая атаку заградительным огнем.
Можно было прыгнуть с крыши на кого-нибудь, Коньшин даже выбрал себе жертву: маленького, щупленького парня в огромной папахе и с ружьем; парень замерз, он сгорал от азарта. Он был похож на иллюстрацию к какой-нибудь книжке про партизан.
Если неожиданно прыгнуть на плечи этого «партизана», то все растеряются от неожиданности, – и, может быть, удастся уйти в этом густом снегу. Но тут Петр Кириллович подумал, что с перепугу кто-нибудь обязательно выстрелит ему вслед. Наверняка выстрелит.
И Коньшин упадет, обливаясь кровью.
Нет, это не годилось. Петру Кирилловичу не хотелось валяться подстреленным, как глупый заяц, в снегу. Он осторожно открыл чердачное окно: крючок, который прибивал еще он сам, давно сгнил и отвалился без всяких усилий.
Чердак он знал хорошо. С балок еще свешивались и били по голове и плечам пучки трав, которые он собирал для лекарств и настоев. Не пришлось ему делать ни лекарства, ни настойки – Таня ненавидела спиртное и они не держали в доме ни грамма алкоголя, а самодельных лекарств она почему-то панически боялась и немедленно выбрасывала пузырьки на помойку, если они ей попадались.
С чердака можно было через люк попасть прямо в центральную комнату дома – в так называемый «зал». Правда, чтобы кто-нибудь посторонний не воспользовался этим путем, Коньшин в свое время приладил со стороны «зала» довольно мощную задвижку, но он не сомневался, что Таня и Миркин давным-давно забыли про эту задвижку и она наверняка заржавела и сгнила.
Так оно и было. При первом же рывке задвижка с грохотом упала на пол. Беглец открыл люк, повис в нем на руках и спрыгнул на пол. Прислушался. Тихо. Только через стенку слышно, как гудит в печке пламя газа…
Через окно от метели в комнату льется белый свет, словно в Покровском наступили белые ночи. Да, он был прав. Наверняка мальчик простудился здесь. Правда, сейчас весна, и сосульки растаяли, но вокруг следы от ледяных украшений. Потолок в мокрых пятнах, в углах еще кое-где виднеется снег, словно плесень, доски пола скользкие и поднялись. И запах! В комнате стоял волшебный запах: весеннего леса, подтаявшего снега, мокрых деревьев, первых подснежников; вылезших на солнце из нор и сушивших свои шкурки гномиков…
Разве мог выдержать мальчик этот запах? Запах сказки, струящийся из загадочной комнаты в пропитавшуюся прозаическими запахами кухню…
Петр Кириллович вошел в маленькую прихожую, жутко заваленную всяким хламом. Отсюда был «парадный» выход через палисадник на улицу; «черный» же ход, во двор, был из кухни.
Дверь в палисадник была слегка приоткрыта В щель налетел снег и улегся на полу белым зайцем… Петр Кириллович осторожно выглянул на улицу. Фонари вдоль дороги запутались в длинных нейлоновых нитях метели, как светящиеся рыбы в сети. Их свет не достигал дома, лишь часть палисадника освещалась лампочкой, горящей у дощечки с номером и фамилией владельца. ВЛАДЕЛЕЦ МИРКИН. Владелец всего. Владелец Миркин отнял у него жену, сына, дом, Покровское, любимую работу. ОТНЯЛ МОЛОДОСТЬ. А может быть, и жизнь? Похоже, что так… Очень не хотелось бы, но очень похоже, что так… Разве можно назвать оставшиеся годы жизнью? Один… Никого рядом, и НЕТ ПРОДОЛЖЕНИЯ.
В палисаднике и на дороге пусто. Очевидно, все столпились в саду, готовятся к штурму крыши. Оттуда слышны голоса, крики, адресованные «вору»: осаждавшие еще верят в успех мирных переговоров.
– Эй, парень!.. Сдавайся!
– Выходи! Бить не будем!
– Все равно не уйдешь!
– Выходи! Мы знаем, ты за трубой!
– Случайно шарахнет кто – костей не соберешь!
– Лучше по-хорошему. Отсидишь срок – и свободный.
– Честным человеком станешь.
– У нас один отсидел, а сейчас тракторист – каких поискать! На Доске почета висит! И ты так можешь!
«Еще не поймали, а уже посадили, выпустили и на Доску почета повесили», – подумал Коньшин. Он прикрыл дверь и пошел на кухню. Мальчик сидел на кровати и смотрел на него не мигая, широко раскрытыми глазами.
– Ты волшебник или разбойник? – прошептал он.
– Волшебник, – тоже шепотом ответил Петр Кириллович.
– Почему же ты спрыгнул с чердака? Я слышал. Ты живешь на чердаке?
– Нет, я прилетел из Москвы.
– На самолете?
– Ага.
– Москва красивая?
– Очень.
– Там все волшебники?
– Не все, но много. Я все про тебя знаю. Твоя фамилия Миркин. Ты болен.
– Здорово. А у нас нет ни одного волшебника.
– Это ты волшебника искал в зале?
– Не…
– Признайся. Я никому не скажу.
– Вообще… что-нибудь интересное…
– Босиком?
– Да…
– Чтоб не слышно было?
– Да…
– И опять пойдешь?
– Да… Я уже выздоровел…
– Тебе нравится твое имя? Какое оно?
– Не… Девчоночье… Валька.
– А какое тебе нравится?
Мальчик задумался. У него была смышленая мордашка с любопытными глазами. Но щеки пожелтели и ввалились от болезни, на лбу складки, как у маленького старичка.
– Мне нравится… Илья…
Ручки, торчащие из пижамки, покрылись мурашками: хотя газовая горелка в печи работала на полную мощность, но окна в кухне не были заклеены, наружная дверь не утеплена, дверь в прихожую рассохлась и по полу гулял ледяной сквознячок.
Коньшин набросил одеяло на плечи мальчика.
– Это потому, что Илья Муромец?
– Да… Откуда ты все знаешь?
– Я же волшебник. Хочешь, я переделаю твое имя?
– Ну? – не поверил мальчик. – В Илью?
– В Илью… Вот… – Коньшин сплюнул через левое плечо и три раза щелкнул пальцами: – Чики – Мики буду я, вот теперь ты стал Илья!
– Точно? – прошептал мальчик. Глаза его блестели.
– Абсолютно.
– Илья…
– Илья. Не веришь? Давай проверим. Если я позову, а ты отзовешься, значит, так оно и есть. Идет?
– Идет.
– Илья…
– Что?
– Вот видишь?
– Да… Здорово… А как тебя зовут?
– Зови… Петр…
– Разве бывают волшебники Петры?
– Выходит, бывают.
– Петр…
– Что, Илья?
– Илья… Здорово… Слушай, Петр, ты улетишь назад в Москву?
– Да.
– Когда?
– Сейчас.
– Возьми меня с собой.
Мальчик замер, ожидая ответа, не сводя глаз с Коньшина. У него даже сжались губы.
– Тебе здесь скучно?
– Да.
– Но ты ведь ходишь в садик.
– Хожу… В две смены… Все в одну… а я в две… В две… там нет никого. Только я, тетя Вера и телик. Мы втроем до ночи… Возьмешь?
– А что скажут папа с мамой?
– Ничего. Им некогда. Они учат детей. Так сказала мама. Они всегда куда-то спешат. Я им не нужен.
Коньшин погладил Валю-Илью по голове.
– Я не могу…
– Ты же волшебник.
– Все равно.
– Но почему?
– Это очень сложно… Даже если мы убежим, тебя все равно заберут назад.
– Но почему?
– Сейчас ты не поймешь.
– Но почему? – мальчик заплакал. – Ты мне очень нравишься.
– Ты мне тоже.
Наверху послышался топот. Пора было уходить.
Коньшин склонился над кроватью, прижал к себе маленькое теплое тельце. От сына пахло сгоревшей кашей, размороженным залом, слезами, запущенностью. Сердце у Петра Кирилловича билось неровно, толчками, голова кружилась, ноги дрожали. Он не мог уйти… А что, если… И тогда будь что будет…
– Одевайся, Илья.
Мальчик уставился на Коньшина растерянными глазами, в которых светилась радость и боязнь, что это шутка.
Преследователи нашли люк. Из «зала» неслись их голоса.
– Подожди, не прыгай. Может, у него нож.
– Крикни Ивану, пусть сторожит парадный ход.
– Ловкий, подлюка.
– Матерый.
Коньшин помог мальчику одеться, закутал поверх шубки каким-то стареньким клетчатым платком.
– Илья, бегать умеешь?
– Умею. Я лучше всех… в садике… бегаю.
– Тогда жмем во все лопатки.
– За нами будут гнаться?
– Еще как.
– Кто?
– Злые волшебники.
Кто-то тяжело вывалился из люка на пол.
– Держи ружье.
– Ага… Давай…
Больше нельзя было оставаться ни секунды. Сейчас распахнется дверь – и глаза упрутся в ружье. «Ни с места! Стрелять буду».
Коньшин на цыпочках вышел в прихожую. Человек, спрыгнувший с чердака, разговаривал с товарищем:
– Ушел, Иван?
– Ушел. Ты один не ходи. Вдвоем брать будем. Дай руку.
Петр Кириллович открыл наружную дверь. Пусто. Тихо. Иван, видно, не торопился обходить дом. А может быть застрял где то в сугробе.
Коньшин взят сына за руку, они прыгнули на занесенную снегом дорожку и побежали к калитке. Снег быт рыхлым, влажным, лип к ботинкам, и бежать было тяжело но ноги Петра Кирилловича стали будто не свои, а от робота, они сгибались и разгибались с железной последовательностью, не чувствуя ни усталости, ни тяжести снежных валунов на ботинках.
Коньшин все время ожидал окрика или выстрела, но их не последовало Вскоре колышущаяся пелена метели поглотила их, и Петр Кириллович перешел на шаг.
– Илья устал?
– Не здорово. Как в мультике.
– Надень варежки.
– Не. Я так. – Мальчик засунул ладошку в рукав отца. Ладошка была горячая.
Они шли быстрым шагом по дороге в сторону шоссе, где была остановка проходящего мимо ростовского автобуса. Этот автобус за час домчит их до областною центра и вскоре Петр Кириллович и Илья будут пить в номере гостиницы горячий чай. Если есть места на последний самолет, улетающий в Москву в двадцать два часа, то уже часов в двенадцать они дома. Конечно мать догадается, примчится на следующий день, может быть даже заявит в милицию Надо что-то придумать. Но это потом, в автобусе, в самолете. Немного времени будет. Вот хотя бы. Можно Илью пока оставить у лифтерши тети Дуси. Она хорошо относится к Петру Кирилловичу, выделяет из всех.
Даже однажды угостила дыней, которую прислала ей дочь из Чарджоу. Попросить, чтобы Илья пока пожил у нее, никто сроду не догадается… А потом, когда все успокоится, забрать домой…
Сын единственное, что у него осталось. Пусть Миркин заводит СВОЕГО ребенка. Пусть немного отвлечется от своих стихов. Он еще молодой… А то очень несправедливо получается. Отнял все и хочет отнять еще сына, к которому он не имеет никакого отношения. Пусть на время отложит стихи и займется СВОИМ сыном.
– Петр…
– Что, сынок…
– Как ты сказал?
– Это так… вырвалось, – смутился Коньшин.
– Ты сказал «сынок».
– Это… Я хочу тебя усыновить. Согласен?
– Тогда я тоже стану волшебником?
– Конечно.
– Здорово! Мы будем всегда вместе?
– Всегда.
– Я еще хотел спросить… Хотел спросить… У тебя есть жена?
– А ты как бы хотел?
– Чтобы не было.
– Почему?
– Так… А дети у тебя есть?
– И детей нет.
Илья благодарно сжал руку своего «волшебника»:
– Молодец.
– Почему молодец? – пробормотал Коньшин.
– Хочу, чтобы мы были только с тобой. А ты хочешь?
– Хочу.
– Ты никогда не женишься?
– Пока ты не разрешишь.
– Поклянись.
– Клянусь.
Некоторое время они шли молча.
– Еще долго идти? – спросил сын.
– Не очень. Ты устал?
– Я сильный.
– Хочешь на спину?
– На спину?
– Ага. Ты никогда не ездил на спине?
– Нет…
– Тогда надо обязательно попробовать..
Петр Кириллович присел на корточки и помог сыну вскарабкаться на спину. Тельце Ильи было совсем легким.
– У тебя плохой аппетит?
– Не…
– Мама не готовит твои любимые кушанья?
– Ты правда все знаешь… Каждый день… почти одно и то же… Картошка с консервами… и борщ… из пакетиков… Он почему-то сладкий…
– Я тебя буду кормить яичницей с салом. И бараньими котлетами. И настоящим борщом. И курицей, запеченной в фольге. И рыбой-капитаном.
– Рыбой-капитаном? Здорово!
– Да. А в воскресенье мы с тобой будем ходить в кафе-мороженое и есть пломбир с орехами.
– Здорово!
Метель обвивала их мокрыми нейлоновыми нитями, скользила по лицу, одежде, не оставляя следов, и с тихим шорохом свивалась на земле в большие канатные бухты.
Справа и слева, словно океанские лайнеры в тумане, проплыли последние избы, посвечивая огнями. И сразу стало просторнее и светлее. Неподалеку черной стеной, иссеченной белыми шрамами метели, замаячил лес. Дорога огибала его, уклоняясь вправо; за лесом проходило ростовское шоссе. Если немного напрячь слух, то можно услышать, как гудят машины.
– Петр…
– Что, Илья?
– Ты когда меня усыновишь?
– Тебе очень хочется?
– Очень…
– Давай тогда прямо сейчас.
– Давай.
Петр Кириллович перебросил тельце сына со спины на грудь, поцеловал в мокрую холодную щеку и водрузил на место.
– Все. Ты мой сын.
– Все?
– Ага.
– Так быстро?
– А чего ж…
– Но… Петр…
– Что, сынок?
– А нам поверят?
В голосе ребенка было беспокойство.
– Поверят. Мы справку достанем. Не волнуйся.
Вдруг сзади послышалось какое-то движение. Будто кто-то бежал следом, пробиваясь сквозь пургу. Коньшин остановился и прислушался. Вскоре действительно он различил топот и голоса. За ними бежали.
– Погоня! – сказал Петр Кириллович с отчаянием.
– Погоня! Здорово! – обрадовался Илья. – Как в кино! Вызывай вертолет!
Шум погони приближался. Кажется, даже впереди, на краю села, заурчала машина. Петр Кириллович затравленно оглянулся. Слева поле, справа лес… Вперед и назад дорога заказана.
– Держись!
Коньшин бросился к лесу. Сначала бежать было легко: ветер снес с озимых почти весь снег, под ногами чувствовалась ледяная корка, которая не успевала полностью разрушиться под ударом ноги, и было такое ощущение, словно бежишь по граверной дорожке.
– Папа! Да вызывай же вертолет. Или вездеход! Или танк!
– Сейчас… сейчас… мы так… Тебе не холодно?
– Нет. Здорово.
«Папа»… Никто никогда в жизни не называл его папой… Неужели он правда папа, а за его спиной подпрыгивает, обняв за шею, сын, родное существо, плоть от плоти… Бежать, пока хватит сил… Лишь бы успеть до шоссе… А там остановить любую машину… Сказать – заблудились… Перед городом сойти… Обойти стороной пост ГАИ и проникнуть в город через какую-нибудь тихую улочку… Ведь они наверняка сообщат в милицию: дескать, похищен ребенок…
Коньшин оглянулся. Погоня свернула с дороги и пошла по его следам.
– Эй ты! Стой! Все равно не уйдешь…
Коньшин прибавил ходу. Но бежать стало труднее. Ближе к лесу снег стал совсем глубоким.
Сзади ударил выстрел. Наверно, шарахнули вверх, для острастки.
– Папа! Они догонят…
Да. Они догонят… Снег был уже выше колен. Один раз Петр Кириллович провалился по пояс.
– Папа… Ладно… Ничего не получилось… Оставь меня, а сам беги… Потом придешь… Ночью. Я буду ждать, – сын постучал по его шапке, как по кабинке автомобиля.
– Будешь ждать? – хрипло дыша, спросил Петр Кириллович.
– Буду.
– Сколько?
– Всегда.
Да, ничего не получилось… Эта затея была мальчишеством от начала до конца. Даже если бы им удалось уйти, все равно не добраться до Москвы. Поймали бы. Не в гостинице, так в автобусе, не в автобусе, так в аэропорту. Преступление-то очень серьезное – кража ребенка.
Петр Кириллович опустил Илью в снег.
– Ладно, прощай, сынок…
– Прощай, папа.
Коньшин поцеловал сына в лоб, секунду помедлил и, собрав последние силы, побежал в сторону близкого леса.
Отбежав немного, он оглянулся. Возле Вали-Ильи уже столпились люди, слышались возбужденные голоса, светили фонари, один луч был очень мощный. Этот луч метнулся в его сторону, но не прошел и половины пути, запутался в нейлоновой сетке и упал на землю.
– Коньшин!
Петр Кириллович вздрогнул, споткнулся и чуть не упал.
– Коньшин, остановись…
Петр Кириллович остановился, невольно радуясь передышке. Он бежал из последних сил. Голос, который его звал, был женский. Он сразу узнал этот голос. Жена тоже участвовала в погоне.
Таня спешила к нему, увязая почти по пояс в снегу. Она была похожа на раненую моржиху, которая спешила к своему детенышу, укрыла его, оставила в безопасности, а теперь преследовала врага.
– Петр, ты что это вытворяешь?
Она произнесла это таким тоном, словно они все это время жили вместе, словно она его жена и он взял и отмочил глупую шутку.
– Сначала надо поздороваться, этому учат еще в садике, – сказал Петр Кириллович.
– Ну, здравствуй…
– Здравствуй…
Таня протянула варежку, к которой прилипла корка снега. Наверно, она часто падала, когда бежала.
– Варежку надо снимать, когда здороваешься, – опять назидательно сказал Петр и осторожно освободил ее руку. Так же осторожно и пожал кончики ее пальцев. Варежка упала в снег. Пальцы были очень горячие, почти огненные.
– Ты бегаешь… как волк, – сказала она.
– Это от питания. Я хорошо питаюсь. Кроме того, я делаю зарядку.
Таня дышала тяжело, всей грудью, как выброшенная на берег рыба. Видно, из-за своих тетрадок и стихов блаженного мужа она мало двигалась. Из ее круглого рта с горячими алыми губами вырывалось белое облачко и тут же падало вниз, иссеченное жесткими нитями пурги, словно медуза под ударами удочек мальчишек-разбойников.
– Как ты живешь? – спросила она.
– Как видишь. Я в хорошей форме. Обвел вокруг пальца целую роту добровольцев. Это ты подготовила засаду?
Таня не смутилась.
– Вообще-то я догадывалась, что это ты…
– Еще бы. У вас же с Маркиным огромный опыт по части свиданий через окно, – не удержался Коньшин от язвительного замечания.
Таня пропустила ехидство мимо ушей.
– Конечно, не на сто процентов, но все-таки я предполагала, что это можешь быть ты.
– Поэтому вооружила всех ружьями.
– А как же ты хотел? А вдруг это вор!
– Что у вас воровать? Стихи Миркина?
– К стихам не цепляйся. Миркин – великий поэт.
– Не сомневаюсь.
– Вот… Но когда ты украл ребенка… – Таня опять задышала тяжело, слоено мысленно побежала дальше по глубокому снегу. Глаза ее налились гневом. – Когда ты украл ребенка… Я уже знала точно… Это ты… Только ты способен на такое безумство… Если бы не Валя, я бы сама… дробью тебя по ногам!..
– Зачем же по ногам? Целила бы уж в грудь.
– Идиот… Тащить еще больного ребенка… Неужели ты не мог догадаться, что тебя сразу поймают? При современной технике… Мы же сразу сообщили и в район, и в область… Везде патрули… Все дороги перекрыты… Ты всегда был чокнутым… Чокнутым и умрешь.
Таня замолчала. Коньшин подождал, не скажет ли она еще чего, но она молча смотрела мимо него, на колышущуюся завесу снега.
– Слушай, – сказал Петр Кириллович, – отдай мне сына.
– Это не твой сын.
– Мой. И ты это прекрасно знаешь.
– Не твой.
– Брось упрямиться. Это бессмысленно. Я чувствую сердцем, всем телом – это мое. Он и говорит, и смеется, как я. Мои движения… Тебе же он все равно не нужен. У тебя есть Миркин, любимая работа, а у меня нет ничего.
– Кто же в этом виноват? – Таня говорила отрывисто, не разжимая губ. Дыхание ее как-то сразу успокоилось, волнение прошло.
– Конечно, не ты.
– Ясно, что не я.
– Нет, конечно, нет. Разве кто сказал «да»?
– Не паясничай.
– Виноваты гены. У нас с тобой гены несовместимые, у Миркина же гены оказались в самую точку, вот он и победил. Все научно. Так ведь? Выходит, виновата не ты, а тот, кто создал гены. Поскольку доказано, что бога нет, то виновата Судьба. Как говорится, не судьба. Видишь, как все стройно и логично.
– Паяц. Мелкий паяц. Всю жизнь был мелким паяцем. Ты просто жалок со своим юмором. Со своими поступками. Додумался красть ребенка, как в шестнадцатом веке…
– В двадцатом тоже крадут, к твоему сведению. Например, в Чикаго… Там на детях – целый бизнес.
– Мелкий паяц…
– А насчет поступков… У тебя они тоже оригинальные. Ружья. Засада. Погоня. Облава. Как ты до собак не додумалась? Погоня с собаками очень эффектна. Бух-бах! Гав-гав! Ату его! Впереди Миркин на белом коне с обнаженной шашкой. Кстати, где же он? Или он подстрелил сам себя? Я слышал выстрел. Это не он шарахнул?
– Ну хватит болтать, – сказала Таня устало. – Ты по-прежнему любишь потрепаться. Я, собственно, пришла к тебе, чтобы сказать… Я хочу тебя попросить…
– Попросить? Что же у меня можно попросить? Я отдал тебе все. – Коньшин пошарил по карманам. – Вот платок, но он грязный. Вот кошелек, но он пустой. Вот сердце, но оно разбито. Вот печень, но она больная. Вот голова, но в ней ничего нет. Только руки и ноги. Руки и ноги у меня хорошие, сильные. Хочешь?
– Ты стал еще большим трепачом. Сказывается влияние столицы. – Таня поморщилась. – Ладно… перестань. Я пришла взять с тебя слово…
– Ах, слово… Всего-то навсего…
– Ты должен дать слово, что никогда не повторишь этого безумного поступка. И никогда не приедешь в Покровское.
– А если меня пришлют в командировку?
– Ты должен понять, – продолжала Таня, не слушая бывшего мужа, – что такие встряски, как сегодняшняя, не могут пройти для мальчика бесследно, Эту ночь он, конечно, забудет…
– Не забудет.
– Забудет. Я ему внушу, что все это было во сне. Валя ведь еще совсем маленький…
– Илья…
– Какой Илья?
– Я его переделал в Илью.
Наступило молчание.
– Ты… и фамилию… переделал? – голос у Тани дрогнул.
– Фамилию он не просил. А имя просил.
Бывшая жена заплакала. Она плакала тихо, горячо, страстно; Коньшин не знал, чего было в этих слезах больше: ненависти, страха, отчаяния или жалости к себе.
– Всю жизнь… Всю жизнь… Исковеркал… Живу в вечном страхе… Не знаю, что он выкинет… Эти письма… Телеграммы… Вызовы на почту… Как бомбежки… Господи, да когда же я избавлюсь от тебя? Одна ночь… Одна глупая ночь в этом дурацком шалаше… Случайность… Слепая случайность… И вот исковеркана вся жизнь… Миркин… Он тоже мучается… Смотрит… Ждет… Боится… За себя, за меня, за сына… Вот придешь ты и что-нибудь выкинешь, поломаешь, разрушишь все.
Таня плакала и плакала, продолжая причитать, закрыв лицо руками: одна голая, другая в перчатке.
Коньшин был потрясен. Он не ожидал найти в жене столько ненависти. Он считал, что они давно забыли о нем думать, а оказывается, они помнят о его существовании ежеминутно: получается так, что он, Коньшин, постоянно отравляет им жизнь. А он-то думал, что несчастен только он; Петр считал себя благородным, потому что затаился в своей квартире, не надоедал, не требовал, не жаловался, не теребил. Он считал себя мучеником, а оказалось, что мученики – это они, Миркины.
Он не знал, что предпринять. Предложить свою помощь? Но чем он, кроме отцовской ласки, может помочь малышу? Да и они не допустят его к сыну. Произойдет скандал, его выставят из дома, этим все и кончится. Может быть хуже, если мальчик проснется и испугается криков.
И все-таки Петр Кириллович решил, что он обязательно вмешается, если наступит критический момент, неважно, что из этого выйдет.
Коньшин надеялся, что когда-нибудь Миркиных посетит врач, тогда можно перехватить врача на улице и расспросить его, неважно, что тот подумает, но врач, наверное, приходил только днем.
Может быть, его выдали следы под окном. Во всяком случае, они хорошо подготовились к встрече. Им помогла и мокрая мартовская метель, которая сделала мир плотным, густым и непрозрачным.
Они обложили Коньшина со всех сторон, когда он висел на окне, и, если бы не хрустнула ветка у него за спиной, Петр Кириллович не успел бы даже соскочить с колоды.
Но ветка хрустнула. Коньшин оглянулся и увидел, что прямо на него из сада движется человек, держа перед собой вилы. И справа проступало сквозь метель черное пятно, и слева…
Они обложили его как волка. Они не учли только одного. Что Петр Кириллович когда-то жил в этом доме. Он знал, что рядом стоит лестница, ведущая на крышу. А они не знали, что он это знает.
Коньшин соскочил с колоды, в два прыжка достиг лестницы, за несколько секунд взлетел на крышу, оттолкнул лестницу. Лестница упала кому-то на голову, послышались невнятные ругательства, звон выбитых из рук вил.
– Обходи справа! Эй, стрелять не надо! Живьем возьмем! – теперь никто уже не таился, их было человек пять, они окружили дом.
Сзади цепочки облавы Коньшин разглядел закутанную в пуховый платок фигуру Тани и согнутого пополам от сырости и холода тощего Миркина.
Дымила труба. Покрытая толем крыша была похожа на палубу накренившегося и уходящего в морскую пучину корабля.
– Не высовываться! – командовал кто-то. – Может быть, он вооружен!
– Колюнь, можно я шарахну?
– Я же сказал – живьем!
– Тык для острастки…
– Отставить!
– Гляди, за трубу спрятался. Опытный.
– Точно он в городе ювелирный взял.
– Я вот только не пойму – чего он на учительницу нацелился. Голь же перекатная.
– Может, он за стихами? У Миркина, говорят, целый чемодан стихов. Правда, Миркин?
Послышался смех. Коньшин стоял, прислонившись к трубе, и слушал голоса. Труба была горячая, дым пах подгоревшей кашей, – видно, впопыхах Таня забыла в печке горшок. Летящая метель из крупных струй мокрого снега создавала полную иллюзию движения. Будто в самом деле находишься на уходящем в пучину корабле, как Иванушка-дурачок, мчишься на печке, прижавшись к печной трубе.
Что-то надо было предпринимать… Иначе они сейчас прислонят лестницу и пойдут на штурм, поддерживая атаку заградительным огнем.
Можно было прыгнуть с крыши на кого-нибудь, Коньшин даже выбрал себе жертву: маленького, щупленького парня в огромной папахе и с ружьем; парень замерз, он сгорал от азарта. Он был похож на иллюстрацию к какой-нибудь книжке про партизан.
Если неожиданно прыгнуть на плечи этого «партизана», то все растеряются от неожиданности, – и, может быть, удастся уйти в этом густом снегу. Но тут Петр Кириллович подумал, что с перепугу кто-нибудь обязательно выстрелит ему вслед. Наверняка выстрелит.
И Коньшин упадет, обливаясь кровью.
Нет, это не годилось. Петру Кирилловичу не хотелось валяться подстреленным, как глупый заяц, в снегу. Он осторожно открыл чердачное окно: крючок, который прибивал еще он сам, давно сгнил и отвалился без всяких усилий.
Чердак он знал хорошо. С балок еще свешивались и били по голове и плечам пучки трав, которые он собирал для лекарств и настоев. Не пришлось ему делать ни лекарства, ни настойки – Таня ненавидела спиртное и они не держали в доме ни грамма алкоголя, а самодельных лекарств она почему-то панически боялась и немедленно выбрасывала пузырьки на помойку, если они ей попадались.
С чердака можно было через люк попасть прямо в центральную комнату дома – в так называемый «зал». Правда, чтобы кто-нибудь посторонний не воспользовался этим путем, Коньшин в свое время приладил со стороны «зала» довольно мощную задвижку, но он не сомневался, что Таня и Миркин давным-давно забыли про эту задвижку и она наверняка заржавела и сгнила.
Так оно и было. При первом же рывке задвижка с грохотом упала на пол. Беглец открыл люк, повис в нем на руках и спрыгнул на пол. Прислушался. Тихо. Только через стенку слышно, как гудит в печке пламя газа…
Через окно от метели в комнату льется белый свет, словно в Покровском наступили белые ночи. Да, он был прав. Наверняка мальчик простудился здесь. Правда, сейчас весна, и сосульки растаяли, но вокруг следы от ледяных украшений. Потолок в мокрых пятнах, в углах еще кое-где виднеется снег, словно плесень, доски пола скользкие и поднялись. И запах! В комнате стоял волшебный запах: весеннего леса, подтаявшего снега, мокрых деревьев, первых подснежников; вылезших на солнце из нор и сушивших свои шкурки гномиков…
Разве мог выдержать мальчик этот запах? Запах сказки, струящийся из загадочной комнаты в пропитавшуюся прозаическими запахами кухню…
Петр Кириллович вошел в маленькую прихожую, жутко заваленную всяким хламом. Отсюда был «парадный» выход через палисадник на улицу; «черный» же ход, во двор, был из кухни.
Дверь в палисадник была слегка приоткрыта В щель налетел снег и улегся на полу белым зайцем… Петр Кириллович осторожно выглянул на улицу. Фонари вдоль дороги запутались в длинных нейлоновых нитях метели, как светящиеся рыбы в сети. Их свет не достигал дома, лишь часть палисадника освещалась лампочкой, горящей у дощечки с номером и фамилией владельца. ВЛАДЕЛЕЦ МИРКИН. Владелец всего. Владелец Миркин отнял у него жену, сына, дом, Покровское, любимую работу. ОТНЯЛ МОЛОДОСТЬ. А может быть, и жизнь? Похоже, что так… Очень не хотелось бы, но очень похоже, что так… Разве можно назвать оставшиеся годы жизнью? Один… Никого рядом, и НЕТ ПРОДОЛЖЕНИЯ.
В палисаднике и на дороге пусто. Очевидно, все столпились в саду, готовятся к штурму крыши. Оттуда слышны голоса, крики, адресованные «вору»: осаждавшие еще верят в успех мирных переговоров.
– Эй, парень!.. Сдавайся!
– Выходи! Бить не будем!
– Все равно не уйдешь!
– Выходи! Мы знаем, ты за трубой!
– Случайно шарахнет кто – костей не соберешь!
– Лучше по-хорошему. Отсидишь срок – и свободный.
– Честным человеком станешь.
– У нас один отсидел, а сейчас тракторист – каких поискать! На Доске почета висит! И ты так можешь!
«Еще не поймали, а уже посадили, выпустили и на Доску почета повесили», – подумал Коньшин. Он прикрыл дверь и пошел на кухню. Мальчик сидел на кровати и смотрел на него не мигая, широко раскрытыми глазами.
– Ты волшебник или разбойник? – прошептал он.
– Волшебник, – тоже шепотом ответил Петр Кириллович.
– Почему же ты спрыгнул с чердака? Я слышал. Ты живешь на чердаке?
– Нет, я прилетел из Москвы.
– На самолете?
– Ага.
– Москва красивая?
– Очень.
– Там все волшебники?
– Не все, но много. Я все про тебя знаю. Твоя фамилия Миркин. Ты болен.
– Здорово. А у нас нет ни одного волшебника.
– Это ты волшебника искал в зале?
– Не…
– Признайся. Я никому не скажу.
– Вообще… что-нибудь интересное…
– Босиком?
– Да…
– Чтоб не слышно было?
– Да…
– И опять пойдешь?
– Да… Я уже выздоровел…
– Тебе нравится твое имя? Какое оно?
– Не… Девчоночье… Валька.
– А какое тебе нравится?
Мальчик задумался. У него была смышленая мордашка с любопытными глазами. Но щеки пожелтели и ввалились от болезни, на лбу складки, как у маленького старичка.
– Мне нравится… Илья…
Ручки, торчащие из пижамки, покрылись мурашками: хотя газовая горелка в печи работала на полную мощность, но окна в кухне не были заклеены, наружная дверь не утеплена, дверь в прихожую рассохлась и по полу гулял ледяной сквознячок.
Коньшин набросил одеяло на плечи мальчика.
– Это потому, что Илья Муромец?
– Да… Откуда ты все знаешь?
– Я же волшебник. Хочешь, я переделаю твое имя?
– Ну? – не поверил мальчик. – В Илью?
– В Илью… Вот… – Коньшин сплюнул через левое плечо и три раза щелкнул пальцами: – Чики – Мики буду я, вот теперь ты стал Илья!
– Точно? – прошептал мальчик. Глаза его блестели.
– Абсолютно.
– Илья…
– Илья. Не веришь? Давай проверим. Если я позову, а ты отзовешься, значит, так оно и есть. Идет?
– Идет.
– Илья…
– Что?
– Вот видишь?
– Да… Здорово… А как тебя зовут?
– Зови… Петр…
– Разве бывают волшебники Петры?
– Выходит, бывают.
– Петр…
– Что, Илья?
– Илья… Здорово… Слушай, Петр, ты улетишь назад в Москву?
– Да.
– Когда?
– Сейчас.
– Возьми меня с собой.
Мальчик замер, ожидая ответа, не сводя глаз с Коньшина. У него даже сжались губы.
– Тебе здесь скучно?
– Да.
– Но ты ведь ходишь в садик.
– Хожу… В две смены… Все в одну… а я в две… В две… там нет никого. Только я, тетя Вера и телик. Мы втроем до ночи… Возьмешь?
– А что скажут папа с мамой?
– Ничего. Им некогда. Они учат детей. Так сказала мама. Они всегда куда-то спешат. Я им не нужен.
Коньшин погладил Валю-Илью по голове.
– Я не могу…
– Ты же волшебник.
– Все равно.
– Но почему?
– Это очень сложно… Даже если мы убежим, тебя все равно заберут назад.
– Но почему?
– Сейчас ты не поймешь.
– Но почему? – мальчик заплакал. – Ты мне очень нравишься.
– Ты мне тоже.
Наверху послышался топот. Пора было уходить.
Коньшин склонился над кроватью, прижал к себе маленькое теплое тельце. От сына пахло сгоревшей кашей, размороженным залом, слезами, запущенностью. Сердце у Петра Кирилловича билось неровно, толчками, голова кружилась, ноги дрожали. Он не мог уйти… А что, если… И тогда будь что будет…
– Одевайся, Илья.
Мальчик уставился на Коньшина растерянными глазами, в которых светилась радость и боязнь, что это шутка.
Преследователи нашли люк. Из «зала» неслись их голоса.
– Подожди, не прыгай. Может, у него нож.
– Крикни Ивану, пусть сторожит парадный ход.
– Ловкий, подлюка.
– Матерый.
Коньшин помог мальчику одеться, закутал поверх шубки каким-то стареньким клетчатым платком.
– Илья, бегать умеешь?
– Умею. Я лучше всех… в садике… бегаю.
– Тогда жмем во все лопатки.
– За нами будут гнаться?
– Еще как.
– Кто?
– Злые волшебники.
Кто-то тяжело вывалился из люка на пол.
– Держи ружье.
– Ага… Давай…
Больше нельзя было оставаться ни секунды. Сейчас распахнется дверь – и глаза упрутся в ружье. «Ни с места! Стрелять буду».
Коньшин на цыпочках вышел в прихожую. Человек, спрыгнувший с чердака, разговаривал с товарищем:
– Ушел, Иван?
– Ушел. Ты один не ходи. Вдвоем брать будем. Дай руку.
Петр Кириллович открыл наружную дверь. Пусто. Тихо. Иван, видно, не торопился обходить дом. А может быть застрял где то в сугробе.
Коньшин взят сына за руку, они прыгнули на занесенную снегом дорожку и побежали к калитке. Снег быт рыхлым, влажным, лип к ботинкам, и бежать было тяжело но ноги Петра Кирилловича стали будто не свои, а от робота, они сгибались и разгибались с железной последовательностью, не чувствуя ни усталости, ни тяжести снежных валунов на ботинках.
Коньшин все время ожидал окрика или выстрела, но их не последовало Вскоре колышущаяся пелена метели поглотила их, и Петр Кириллович перешел на шаг.
– Илья устал?
– Не здорово. Как в мультике.
– Надень варежки.
– Не. Я так. – Мальчик засунул ладошку в рукав отца. Ладошка была горячая.
Они шли быстрым шагом по дороге в сторону шоссе, где была остановка проходящего мимо ростовского автобуса. Этот автобус за час домчит их до областною центра и вскоре Петр Кириллович и Илья будут пить в номере гостиницы горячий чай. Если есть места на последний самолет, улетающий в Москву в двадцать два часа, то уже часов в двенадцать они дома. Конечно мать догадается, примчится на следующий день, может быть даже заявит в милицию Надо что-то придумать. Но это потом, в автобусе, в самолете. Немного времени будет. Вот хотя бы. Можно Илью пока оставить у лифтерши тети Дуси. Она хорошо относится к Петру Кирилловичу, выделяет из всех.
Даже однажды угостила дыней, которую прислала ей дочь из Чарджоу. Попросить, чтобы Илья пока пожил у нее, никто сроду не догадается… А потом, когда все успокоится, забрать домой…
Сын единственное, что у него осталось. Пусть Миркин заводит СВОЕГО ребенка. Пусть немного отвлечется от своих стихов. Он еще молодой… А то очень несправедливо получается. Отнял все и хочет отнять еще сына, к которому он не имеет никакого отношения. Пусть на время отложит стихи и займется СВОИМ сыном.
– Петр…
– Что, сынок…
– Как ты сказал?
– Это так… вырвалось, – смутился Коньшин.
– Ты сказал «сынок».
– Это… Я хочу тебя усыновить. Согласен?
– Тогда я тоже стану волшебником?
– Конечно.
– Здорово! Мы будем всегда вместе?
– Всегда.
– Я еще хотел спросить… Хотел спросить… У тебя есть жена?
– А ты как бы хотел?
– Чтобы не было.
– Почему?
– Так… А дети у тебя есть?
– И детей нет.
Илья благодарно сжал руку своего «волшебника»:
– Молодец.
– Почему молодец? – пробормотал Коньшин.
– Хочу, чтобы мы были только с тобой. А ты хочешь?
– Хочу.
– Ты никогда не женишься?
– Пока ты не разрешишь.
– Поклянись.
– Клянусь.
Некоторое время они шли молча.
– Еще долго идти? – спросил сын.
– Не очень. Ты устал?
– Я сильный.
– Хочешь на спину?
– На спину?
– Ага. Ты никогда не ездил на спине?
– Нет…
– Тогда надо обязательно попробовать..
Петр Кириллович присел на корточки и помог сыну вскарабкаться на спину. Тельце Ильи было совсем легким.
– У тебя плохой аппетит?
– Не…
– Мама не готовит твои любимые кушанья?
– Ты правда все знаешь… Каждый день… почти одно и то же… Картошка с консервами… и борщ… из пакетиков… Он почему-то сладкий…
– Я тебя буду кормить яичницей с салом. И бараньими котлетами. И настоящим борщом. И курицей, запеченной в фольге. И рыбой-капитаном.
– Рыбой-капитаном? Здорово!
– Да. А в воскресенье мы с тобой будем ходить в кафе-мороженое и есть пломбир с орехами.
– Здорово!
Метель обвивала их мокрыми нейлоновыми нитями, скользила по лицу, одежде, не оставляя следов, и с тихим шорохом свивалась на земле в большие канатные бухты.
Справа и слева, словно океанские лайнеры в тумане, проплыли последние избы, посвечивая огнями. И сразу стало просторнее и светлее. Неподалеку черной стеной, иссеченной белыми шрамами метели, замаячил лес. Дорога огибала его, уклоняясь вправо; за лесом проходило ростовское шоссе. Если немного напрячь слух, то можно услышать, как гудят машины.
– Петр…
– Что, Илья?
– Ты когда меня усыновишь?
– Тебе очень хочется?
– Очень…
– Давай тогда прямо сейчас.
– Давай.
Петр Кириллович перебросил тельце сына со спины на грудь, поцеловал в мокрую холодную щеку и водрузил на место.
– Все. Ты мой сын.
– Все?
– Ага.
– Так быстро?
– А чего ж…
– Но… Петр…
– Что, сынок?
– А нам поверят?
В голосе ребенка было беспокойство.
– Поверят. Мы справку достанем. Не волнуйся.
Вдруг сзади послышалось какое-то движение. Будто кто-то бежал следом, пробиваясь сквозь пургу. Коньшин остановился и прислушался. Вскоре действительно он различил топот и голоса. За ними бежали.
– Погоня! – сказал Петр Кириллович с отчаянием.
– Погоня! Здорово! – обрадовался Илья. – Как в кино! Вызывай вертолет!
Шум погони приближался. Кажется, даже впереди, на краю села, заурчала машина. Петр Кириллович затравленно оглянулся. Слева поле, справа лес… Вперед и назад дорога заказана.
– Держись!
Коньшин бросился к лесу. Сначала бежать было легко: ветер снес с озимых почти весь снег, под ногами чувствовалась ледяная корка, которая не успевала полностью разрушиться под ударом ноги, и было такое ощущение, словно бежишь по граверной дорожке.
– Папа! Да вызывай же вертолет. Или вездеход! Или танк!
– Сейчас… сейчас… мы так… Тебе не холодно?
– Нет. Здорово.
«Папа»… Никто никогда в жизни не называл его папой… Неужели он правда папа, а за его спиной подпрыгивает, обняв за шею, сын, родное существо, плоть от плоти… Бежать, пока хватит сил… Лишь бы успеть до шоссе… А там остановить любую машину… Сказать – заблудились… Перед городом сойти… Обойти стороной пост ГАИ и проникнуть в город через какую-нибудь тихую улочку… Ведь они наверняка сообщат в милицию: дескать, похищен ребенок…
Коньшин оглянулся. Погоня свернула с дороги и пошла по его следам.
– Эй ты! Стой! Все равно не уйдешь…
Коньшин прибавил ходу. Но бежать стало труднее. Ближе к лесу снег стал совсем глубоким.
Сзади ударил выстрел. Наверно, шарахнули вверх, для острастки.
– Папа! Они догонят…
Да. Они догонят… Снег был уже выше колен. Один раз Петр Кириллович провалился по пояс.
– Папа… Ладно… Ничего не получилось… Оставь меня, а сам беги… Потом придешь… Ночью. Я буду ждать, – сын постучал по его шапке, как по кабинке автомобиля.
– Будешь ждать? – хрипло дыша, спросил Петр Кириллович.
– Буду.
– Сколько?
– Всегда.
Да, ничего не получилось… Эта затея была мальчишеством от начала до конца. Даже если бы им удалось уйти, все равно не добраться до Москвы. Поймали бы. Не в гостинице, так в автобусе, не в автобусе, так в аэропорту. Преступление-то очень серьезное – кража ребенка.
Петр Кириллович опустил Илью в снег.
– Ладно, прощай, сынок…
– Прощай, папа.
Коньшин поцеловал сына в лоб, секунду помедлил и, собрав последние силы, побежал в сторону близкого леса.
Отбежав немного, он оглянулся. Возле Вали-Ильи уже столпились люди, слышались возбужденные голоса, светили фонари, один луч был очень мощный. Этот луч метнулся в его сторону, но не прошел и половины пути, запутался в нейлоновой сетке и упал на землю.
– Коньшин!
Петр Кириллович вздрогнул, споткнулся и чуть не упал.
– Коньшин, остановись…
Петр Кириллович остановился, невольно радуясь передышке. Он бежал из последних сил. Голос, который его звал, был женский. Он сразу узнал этот голос. Жена тоже участвовала в погоне.
Таня спешила к нему, увязая почти по пояс в снегу. Она была похожа на раненую моржиху, которая спешила к своему детенышу, укрыла его, оставила в безопасности, а теперь преследовала врага.
– Петр, ты что это вытворяешь?
Она произнесла это таким тоном, словно они все это время жили вместе, словно она его жена и он взял и отмочил глупую шутку.
– Сначала надо поздороваться, этому учат еще в садике, – сказал Петр Кириллович.
– Ну, здравствуй…
– Здравствуй…
Таня протянула варежку, к которой прилипла корка снега. Наверно, она часто падала, когда бежала.
– Варежку надо снимать, когда здороваешься, – опять назидательно сказал Петр и осторожно освободил ее руку. Так же осторожно и пожал кончики ее пальцев. Варежка упала в снег. Пальцы были очень горячие, почти огненные.
– Ты бегаешь… как волк, – сказала она.
– Это от питания. Я хорошо питаюсь. Кроме того, я делаю зарядку.
Таня дышала тяжело, всей грудью, как выброшенная на берег рыба. Видно, из-за своих тетрадок и стихов блаженного мужа она мало двигалась. Из ее круглого рта с горячими алыми губами вырывалось белое облачко и тут же падало вниз, иссеченное жесткими нитями пурги, словно медуза под ударами удочек мальчишек-разбойников.
– Как ты живешь? – спросила она.
– Как видишь. Я в хорошей форме. Обвел вокруг пальца целую роту добровольцев. Это ты подготовила засаду?
Таня не смутилась.
– Вообще-то я догадывалась, что это ты…
– Еще бы. У вас же с Маркиным огромный опыт по части свиданий через окно, – не удержался Коньшин от язвительного замечания.
Таня пропустила ехидство мимо ушей.
– Конечно, не на сто процентов, но все-таки я предполагала, что это можешь быть ты.
– Поэтому вооружила всех ружьями.
– А как же ты хотел? А вдруг это вор!
– Что у вас воровать? Стихи Миркина?
– К стихам не цепляйся. Миркин – великий поэт.
– Не сомневаюсь.
– Вот… Но когда ты украл ребенка… – Таня опять задышала тяжело, слоено мысленно побежала дальше по глубокому снегу. Глаза ее налились гневом. – Когда ты украл ребенка… Я уже знала точно… Это ты… Только ты способен на такое безумство… Если бы не Валя, я бы сама… дробью тебя по ногам!..
– Зачем же по ногам? Целила бы уж в грудь.
– Идиот… Тащить еще больного ребенка… Неужели ты не мог догадаться, что тебя сразу поймают? При современной технике… Мы же сразу сообщили и в район, и в область… Везде патрули… Все дороги перекрыты… Ты всегда был чокнутым… Чокнутым и умрешь.
Таня замолчала. Коньшин подождал, не скажет ли она еще чего, но она молча смотрела мимо него, на колышущуюся завесу снега.
– Слушай, – сказал Петр Кириллович, – отдай мне сына.
– Это не твой сын.
– Мой. И ты это прекрасно знаешь.
– Не твой.
– Брось упрямиться. Это бессмысленно. Я чувствую сердцем, всем телом – это мое. Он и говорит, и смеется, как я. Мои движения… Тебе же он все равно не нужен. У тебя есть Миркин, любимая работа, а у меня нет ничего.
– Кто же в этом виноват? – Таня говорила отрывисто, не разжимая губ. Дыхание ее как-то сразу успокоилось, волнение прошло.
– Конечно, не ты.
– Ясно, что не я.
– Нет, конечно, нет. Разве кто сказал «да»?
– Не паясничай.
– Виноваты гены. У нас с тобой гены несовместимые, у Миркина же гены оказались в самую точку, вот он и победил. Все научно. Так ведь? Выходит, виновата не ты, а тот, кто создал гены. Поскольку доказано, что бога нет, то виновата Судьба. Как говорится, не судьба. Видишь, как все стройно и логично.
– Паяц. Мелкий паяц. Всю жизнь был мелким паяцем. Ты просто жалок со своим юмором. Со своими поступками. Додумался красть ребенка, как в шестнадцатом веке…
– В двадцатом тоже крадут, к твоему сведению. Например, в Чикаго… Там на детях – целый бизнес.
– Мелкий паяц…
– А насчет поступков… У тебя они тоже оригинальные. Ружья. Засада. Погоня. Облава. Как ты до собак не додумалась? Погоня с собаками очень эффектна. Бух-бах! Гав-гав! Ату его! Впереди Миркин на белом коне с обнаженной шашкой. Кстати, где же он? Или он подстрелил сам себя? Я слышал выстрел. Это не он шарахнул?
– Ну хватит болтать, – сказала Таня устало. – Ты по-прежнему любишь потрепаться. Я, собственно, пришла к тебе, чтобы сказать… Я хочу тебя попросить…
– Попросить? Что же у меня можно попросить? Я отдал тебе все. – Коньшин пошарил по карманам. – Вот платок, но он грязный. Вот кошелек, но он пустой. Вот сердце, но оно разбито. Вот печень, но она больная. Вот голова, но в ней ничего нет. Только руки и ноги. Руки и ноги у меня хорошие, сильные. Хочешь?
– Ты стал еще большим трепачом. Сказывается влияние столицы. – Таня поморщилась. – Ладно… перестань. Я пришла взять с тебя слово…
– Ах, слово… Всего-то навсего…
– Ты должен дать слово, что никогда не повторишь этого безумного поступка. И никогда не приедешь в Покровское.
– А если меня пришлют в командировку?
– Ты должен понять, – продолжала Таня, не слушая бывшего мужа, – что такие встряски, как сегодняшняя, не могут пройти для мальчика бесследно, Эту ночь он, конечно, забудет…
– Не забудет.
– Забудет. Я ему внушу, что все это было во сне. Валя ведь еще совсем маленький…
– Илья…
– Какой Илья?
– Я его переделал в Илью.
Наступило молчание.
– Ты… и фамилию… переделал? – голос у Тани дрогнул.
– Фамилию он не просил. А имя просил.
Бывшая жена заплакала. Она плакала тихо, горячо, страстно; Коньшин не знал, чего было в этих слезах больше: ненависти, страха, отчаяния или жалости к себе.
– Всю жизнь… Всю жизнь… Исковеркал… Живу в вечном страхе… Не знаю, что он выкинет… Эти письма… Телеграммы… Вызовы на почту… Как бомбежки… Господи, да когда же я избавлюсь от тебя? Одна ночь… Одна глупая ночь в этом дурацком шалаше… Случайность… Слепая случайность… И вот исковеркана вся жизнь… Миркин… Он тоже мучается… Смотрит… Ждет… Боится… За себя, за меня, за сына… Вот придешь ты и что-нибудь выкинешь, поломаешь, разрушишь все.
Таня плакала и плакала, продолжая причитать, закрыв лицо руками: одна голая, другая в перчатке.
Коньшин был потрясен. Он не ожидал найти в жене столько ненависти. Он считал, что они давно забыли о нем думать, а оказывается, они помнят о его существовании ежеминутно: получается так, что он, Коньшин, постоянно отравляет им жизнь. А он-то думал, что несчастен только он; Петр считал себя благородным, потому что затаился в своей квартире, не надоедал, не требовал, не жаловался, не теребил. Он считал себя мучеником, а оказалось, что мученики – это они, Миркины.