Дырин Евгений. Дело, которому служишь

   Пока командиры эскадрилий, ожидая общей команды "смирно", подравнивали ряды, ревниво оглядывали летчиков, штурманов, радистов, Полбин думал о том, что он скажет людям, которых сейчас поведет в бой.
   Первые слова речи уже сложились в голове. Это должны быть слова о любви к Родине, к родной земле, которую топчет враг. Ее нужно защищать упорно, пуская в ход все свое умение, защищать до последнего вздоха, так, как это сделал две недели тому назад капитан Николай Францевич Гастелло. Его помнят по Халхин-Голу многие из стоящих в строю. Молчаливый, спокойный, с размеренными движениями, он оказался человеком горячего сердца, в решительную минуту он поступил так, как и покорявший своей жаркой молодостью жизнелюбец Миша Ююкин в боях на Халхин-Голе.
   На секунду Полбин перенесся мыслью очень далеко. Где-то в комнате со свежевымытыми полами играют на коврике Виктор и Людмила, на большой подушке лежит Галка, Галчонок, с темными прямыми волосиками, с упрямым, недетским взглядом. В нескольких минутах полета на восток лежит суровая военная Москва. Над ней, поблескивая в розовых лучах солнца, неподвижно стынут аэростаты заграждения. А на западе над советскими городами раздается злое завывание фашистских "Юнкерсов" и стены домов обрушиваются на спящих детей.
   Полбин не произнес слова "товарищи", оно мыслилось само собой, и это понимали его боевые друзья, которые были спаяны с ним, командиром, единой волей, единым гневом, единой страстью.
   - Родина доверила нам великое дело, - начал он. - Мы с вами находимся на главном направлении битвы за честь и независимость необъятной Страны Советской. Позади Москва, столица Отчизны. Кто не горит желанием размозжить голову гадине, которая тянет к ней свои подлые щупальцы? Нет таких среди нас, советских людей, воинов славной армии-победительницы...
   Полбин никогда не говорил, глядя в пространство, поверх голов. Какова бы ни была аудитория, он обычно искал встречи с человеческими глазами, обращался то к одному, то к другому лицу. Это не мешало ему находить слова, общие для всех, ибо он с самых юных лет постиг великую объединяющую силу слова.
   Ушаков, весь квадратный, крепко сбитый, словно растущий прямо из земли, смотрел очень спокойно, как будто собирался сейчас не на жестокий бой с врагом, а на субботник по древонасаждению в Читинском гарнизоне. Полбин знал, что, по возвращении с задания, этот человек, даже если ему придется доковылять на одном крыле, на вопросы техников о том, как прошла бомбежка, ответит одним словом: "нормально".
   Кривонос чуть приоткрыл свои полные губы, будто собирался сказать командиру: "Говоришь, полетим? Ну, хорошо".
   Только Пасхин, командовавший теперь третьей эскадрильей, насупил белесые брови, и в его взгляде Полбин прочел желание показать, что он, Александр Архипович Пасхин, сознает всю торжественность и ответственность момента не только как летчик, боец, но и как руководитель партийной организации и что на него командир может положиться.
   Полбин говорил очень недолго и, не делая никакой паузы, предоставил слово Ларичеву. Комиссар развернул потершийся на сгибах газетный лист.
   - Все вы знаете, все читали, все помните речь товарища Сталина по радио, произнесенную ровно две недели тому назад, - сказал он. - Вы помните эти слова, как слова присяги, и потому я хочу вместе с вами, товарищи, боевые друзья, повторить их, как нашу торжественную клятву народу, партии...
   Он стал читать высоким, звонким голосом, неожиданно покрывшим все аэродромные звуки. У него была привычка, произнося речь, ходить мелкими, короткими шажками. Но сейчас он стоял, держа в руках газету, чуть наклонив корпус вперед, перенеся тяжесть тела на носки, будто хотел догнать слова, которые вылетали из его уст и неслись к стоявшим перед ним шеренгам, потом поднимались ввысь, к чистому утреннему небу:
   "...Великий Ленин, создавший наше Государство, говорил, что основным качеством советских людей должно быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины."
   Он закончил чтение в ту же минуту, когда над аэродромом взвилась ракета сигнал к вылету.
   - По самолетам!
   Моторы были запущены. Один за другим СБ, подрагивая на кочках, рулили к старту. Желтые клубы пыли, поднятой винтами, сопровождали их.
   Пашкин, придерживая рукой пилотку, крикнул Полбину:
   - Вы там аккуратно, товарищ командир! Говорят, "Мессеры" сволочь порядочная!
   За все время их совместной работы это был, пожалуй, единственный случай, когда техник в напутственных словах позволил себе показать, что по возрасту он значительно старше Полбина.
   Линия фронта подошла быстро. Танки были обнаружены на асфальтированном шоссе, ровным пробором прорезавшем массив сплошного леса. По лесу протекала узкая извилистая речка. Там, где она пересекала шоссе, находился мост, взорванный во время боев. Гитлеровцы торопились построить мост из бревен, подтаскивая их к берегу тягачами. Шоссе на большом участке было запружено серыми коробками танков и автомашин.
   "Каша", - сказал себе Полбин, обдумывая маневр и неотрывно глядя на землю, чтобы выбрать наивыгоднейшее место для удара.
   С берегов реки яростно захлестали зенитки. Стена разрывов выросла впереди самолетов и несколько левее их курса. Справа огонь был жиденький, но это насторожило Полбина. Он передал команду ведомым самолетам.
   План его был прост.
   Самолеты шли под нижней кромкой спокойных пепельно-серых облаков. Уйти в облачность - дело нехитрое, если экипажи обучены пилотированию вслепую.
   Немцы будут ожидать, что самолеты сделают разворот за облаками и выйдут правее, там, где зенитки хлопают не часто. Но это, должно быть, уловка, о которой рассказывал Рузаев: именно справа у врага, очевидно, сосредоточены более сильные зенитные средства.
   Бомбардировщики развернулись за облаками.
   Точно заметив прежний курс, Полбин повел самолеты опять влево. Но теперь они шли со снижением и маневрировали по горизонту.
   Хитрость немцев не удалась.
   Зенитные разрывы возникали теперь сзади и выше, так как фашистские артиллеристы все еще учитывали высоту, на которой первоначально шли самолеты.
   Полбин следил за секундной стрелкой. Пора!
   Вниз полетели бомбы. Светлая линия шоссе вдруг стала распухать, раздуваться, клубящийся дым разрывов закрыл ее.
   Опять забили зенитки. Шарики разрывов появлялись теперь на высоте самолетов, в промежутках между вздрагивающими белыми крыльями машин.
   Плотный боевой порядок облегчал немцам стрельбу. Даже буравя небо наугад, они могли шальными снарядами попадать в самолеты.
   - Рассредоточиться! - передал команду Полбин. Бомбардировщики стали увеличивать дистанции и интервалы, уплывая друг от друга, как лодки, вынесенные из реки на широкий простор лимана. Теперь гитлеровцам нужно было вести прицельный огонь. Тем временем группа разворачивалась для нового захода на бомбежку.
   - Командир, сзади "Мессеры!"
   Это был голос стрелка-радиста Григория Васюка. Полбин увидел на фоне облаков несколько темных черточек. Они перемещались вверх, вниз, как чаинки в стакане, и быстро увеличивались.
   Он дал сигнал к смыканию строя.
   "Мессершмитты" заходили с тыла. Их встретил плотный шквал огня.
   Стрельба с земли утихла - фашисты боялись поразить и свои истребители. "Используем и это", - решил Полбин и вывел группу на боевой курс.
   - Сбросил, - доложил Факин. От других самолетов также стали отделяться черные капли. Обгоняя друг дружку, они быстро шли к земле.
   Снова над лесом и дорогой взметнулись столбы дыма. Они медленно, беззвучно росли вширь, разбухали и таяли.
   Зенитки захлопали злобно и беспорядочно. Комки разрывов прыгали в воздухе. Казалось, от них невозможно увернуться. "Мессершмитты", боясь напороться на свои снаряды, чуть отстали, рассыпались.
   - За мной! - крикнул Полбин.
   Скорее в спасительную облачность! Бомбы сброшены, надо уходить, уходить без потерь. У него было ощущение, как будто он по тонкой кладке перебегает через глубокую расселину, кладка прогибается, трещит, а до берега еще несколько шагов... Последний прыжок!..
   Ныряя в облака, он окинул взглядом строй. Все шли за ним на повышенной за счет снижения скорости. Только самолет Пасхина чуть отставал, будто замешкался.
   На аэродроме выяснилось, что разорвавшимся вблизи самолета снарядом был ранен в руку Николаев, штурман Пасхина. Перевязку сделали в полете. Самолеты, зарулившие на стоянки, окружили техники. Они маскировали машины ветками, осматривали пробоины и возбужденно перекликались:
   - Моему-то по элерону стукнуло... Еще на два пальца и повис бы на соплях...
   - А у меня вон как обтяжку стабилизатора изрешетило. Я бы из нее Гитлеру штаны пошил...
   - А Виктор пришел как огурчик! Ни одной дырки на фюзеляже. Не зря я его ждал, что твоя Ярославна!..
   Вернулись все. А нужен ли больший праздник трудолюбивой технической братии, тем, кто, оставаясь на земле, с тревогой смотрит на циферблат часов и с надеждой на небо?
   Командир дивизии тоже был доволен. Когда Полбин вошел в землянку командного пункта, полковник, держа руку на телефонной трубке, спросил:
   - Ну, как сходил? Жарко?
   - Без прикрытия трудно, - откровенно сказал Полбин.
   - Дадим. Должны подбросить сегодня И-16. Дадим.
   Доложив о вылете, Полбин вернулся к своему самолету и собрал командиров экипажей. По дороге он сорвал тонкий прутик березы, очистил его от листвы. Он привык пользоваться при разборе полетов указкой.
   - Ну? - сказал он, обводя всех веселыми глазами. - Опомнились? Жарко было?
   - Нормально, - ответил Ушаков.
   - Виктора в печь воткнуть и заслонкой прикрыть, а ему будет нормально, пошутил Пасхин.
   - А что? - добродушно откликнулся Ушаков. - Конечно, нормально. Ноги принесли, головы на плечах. Дали хорошо и "Мессеров" в дураках оставили...
   - Вот именно! - Полбин со свистом взмахнул прутиком, призывая к тишине. Главное: в этом бою мы перехитрили врага. Как и чем? Давайте разберемся. Ну-ка...
   Он раскинул руки, приглашая всех расступиться и дать ему свободу движений.
   - У фашистов тактика повторяется. Они встречают заградогнем и дают первые залпы с большим упреждением по курсу самолетов или под углом. Для чего это? Чтоб заставить нас маневрировать в выгодную им сторону, то-есть в район основного сосредоточения зениток. Другими словами, хотят загнать нас на лед, на скользкое. А мы что? А мы этого не хотим, нам больше нравится по твердому ходить.
   Недалеко рванула воздух очередь крупнокалиберного пулемета. Кто-то проверял перед вылетом. Полбин послушал эхо, раскатившееся по лесу, и продолжал с прежним веселым воодушевлением:
   - Как было в полете? Нам дали заградогонь по курсу слева. Значит, район основного насыщения огнем у них был справа. Так? Они думали, что мы на эту удочку попадемся. А мы что, Пресняк? - Не дав лейтенанту открыть рот, он сам закончил: - А мы пошли прямо на заградительный, да с маневром, да со снижением, со снижением...
   Прутик он опустил на уровень своих колен и, ведя им к земле, энергично показал движение змейкой.
   - Как видите, черт не страшен, если его хватать за бороду! - Он перевел дух, вытер вспотевшее лицо шелковой тканью подшлемника и уже строго заключил: - Вывод из сказанного - согласованно действовать в полете. Как один экипаж!
   В этот день было еще два вылета. Появились пробоины на крыльях и фюзеляжах, но потерь не было ни в самолетах, ни в людях. Только у техников стало много работы, и они по пятам преследовали Воронина: "Товарищ инженер-капитан, заклепки кончились, скажите, чтоб выписали! Целлулоид нужен, дюраль нужен, товарищ инженер-капитан!" Воронин шевелил своими черными усиками и отбивался: "Зачем вам заклепки, собственно говоря? Вам тут нужна сварка, а не клепка! Вот подойдут мастерские с автогенным аппаратом и будем, точнее говоря, варить, шов накладывать!"
   К вечеру на многих самолетах появились дюралюминиевые заплаты. Не тронутые краской, они блестели, как наклейки из станиоля, в который завертывают шоколад.
   Ночью, когда аэродром погрузился в темноту и часовые, заметив щелочки в палатках, кричали: "Свет! Свет закрой!", к землянке командного пункта начали стекаться люди. Шли летчики с пристегнутыми к поясным ремням шлемами и очками, техники, на ходу вытиравшие помытые в бензине руки, штабные писаря, машинистки, повара и шоферы бензозаправщиков. Около землянки на дереве висела черная тарелка репродуктора.
   "В течение 17 июля, - читал диктор, - наши войска вели бои на Псковско-Порховском, Полоцком, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях и Бессарабском участке фронта...
   Наша авиация в течение 17 июля действовала по мотомехчастям противника, уничтожала авиацию на его аэродромах..."
   - Направлениев прибавилось, - сказал в темноте чей-то хриплый, прокуренный голос. - Нынче утром только Псковское передавали...
   Полбин думал о том, что у гитлеровцев за семнадцатое июля убавилось на три десятка танков и на двадцать с лишним автомашин. Это показал принесенный ему Бердяевым аэрофотоснимок, сделанный в первом вылете. Два других еще не были дешифрованы, но можно было предполагать, что и они подтвердят активное участие его летчиков в действиях по мотомехчастям противника, о которых говорилось в сводке Совинформбюро.
   Ночь была теплая, душная и странно тихая после дневной маяты. Полбин присел на цинковый ящик из-под патронов, поставленный на ребро около землянки. Ларичев сидел рядом, но в темноте нельзя было разглядеть его лицо.
   - Вот что, Семеныч, - заговорил комиссар. - Я сегодня под вечер специально интересовался, кто из летчиков письма домой написал. Не все, оказывается, а ведь мы уже давно в пути. Нас через неделю жены запросами из Читы забросают...
   - Что ты предлагаешь?
   - Я предлагаю от имени командования полка письмо в женсовет послать. Отметить отличившихся.
   - Я согласен, - сказал Полбин. - Но мы, надеюсь, этим не отучим наших летчиков писать письма женам?
   - Уж я об этом позабочусь, - ответил Ларичев. Далеко-далеко на западе появилось несколько движущихся звезд. Опускаясь к земле, они гасли. Это были "фонари" - осветительные ракеты, поставленные ночными бомбардировщиками. Нижняя половина неба стала светлеть, как будто там разгоралось северное сияние. Потом свет начал медленно оседать. Небо опять почернело, и тотчас донесся далекий, очень тихий и не страшный гул взрывов.
   - А ты сам Татьяне Сергеевне написал? - спросил Полбин не без лукавства.
   - Представь, написал. Выразил сочувствие в связи с тем напрасным трудом, который она затратила, перетаскивая мою библиотеку из Ленинграда. Книги-то ведь все равно без движения.
   - Пригодятся, - ответил Полбин. - Ну, пошли спать.
   Закончился первый день большого ратного труда.
   Глава XIV
   Гитлеровцы, озлобленные активным, упорным сопротивлением советских войск, не щадили сил. Они начали свое октябрьское наступление на Москву.
   Скоростные бомбардировщики Полбина были переброшены на северный участок фронта. Здесь немцы, вбивая танковые клинья, стремились перерезать магистраль Москва-Ленинград.
   Полк базировался на грунтовой площадке в лесу, недалеко от Калинина, в той непосредственной близости к фронту, которая едва позволяет техникам подготовить бомбы и горючее, пока самолеты находятся на задании.
   Полбин носил часы на манжете рукава гимнастерки, чтобы не отворачивать его, когда нужно смотреть на циферблат. Объясняя летчикам очередную боевую задачу, он подводил короткий итог: "Значит - бьем по скоплению", - и торопил всех к самолетам.
   На дворе стояла осень, ветер наметал под колеса самолетов кучки желтых листьев, по утрам были заморозки, но боевое напряжение было таким же, как и в июльскую жару на Смоленском направлении.
   Гитлеровские танки были так близко к Москве, что на карту с флажками не хотелось смотреть.
   Гитлеровцы спешили. Их гнало вперед не столько желание победить, сколько страх. Это был страх перед надвигающейся зимой, перед партизанами, поднимавшими на воздух склады боеприпасов, громившими обозы в немецком тылу, перед грозящим советским контрнаступлением.
   Они лезли, как саранча на огонь. Генералы и оберсты, гауптманы и обер-ефрейторы истошными голосами орали "форвертс", и тощие солдаты в серо-зеленых летних мундирах, бросая раненых, горящие, исковерканные машины и танки, рвались вперед на Москву, торжественно обещанную им Гитлером на разграбление. Дни становились короче, успехов было все меньше, и фашисты, чтобы не терять времени, двигались и по ночам.
   Надо было наносить удары по врагу не только днем, но и ночью.
   Полбин приказал оборудовать ночной старт. Воронин доложил ему, что в батальоне аэродромного обслуживания нет комплекта посадочных огней для Т и ламп "летучая мышь", которые необходимы как огни ограничительные.
   - Почему нет? - спросил Полбин. Он только что вернулся из трудного полета и был сильно возбужден.
   - Командир БАО говорит, что ему было приказано обслуживать дневные бомбардировщики. Ночной старт не полагается по технической номенклатуре. Короче говоря...
   Полбин сердито рванул с руки меховую перчатку.
   - Короче говоря, чтоб мне к исходу дня старт был! Пусть используют для Т лампочки и самолетные аккумуляторы. Пусть зажигают на границах поля плошки. Входные ворота выложить кострами. Все!
   Он проследил глазами за парой "Яковлевых", которые гнали на запад дымившего "Мессершмитта". Воронин стоял, опустив руки. Ему хотелось сказать, что командир БАО получил предварительное указание о переброске на новую точку основных запасов бомб и горючего. Аэродром находился под угрозой окружения.
   - Все, инженер! - повторил Полбин. - Передайте Алехину: если он не обеспечит мне сегодня старт, то пусть пеняет на себя... Или его осудит трибунал, или я сам поставлю его к сосне!..
   До наступления темноты Полбин еще три раза водил "девятку". Когда он вернулся из последнего вылета, Воронин доложил ему, что ночной старт подготовлен. Полбин вызвал Виктора Ушакова:
   - Ночью будем летать парой. Готов?
   - Готов.
   - Иди проверь кабинное оборудование и бортовые огни. Стрелку и штурману скажи, чтоб до ужина поспали.
   В Ушакове он был уверен, как в самом себе. Виктор раньше других освоил ночные полеты на СБ. Вообще он хватал на лету все, что касалось техники пилотирования. Жила в этом человеке необыкновенная понятливость и расторопность русского рабочего: только намекни, покажи, как молоток держать, а он уже сам ковать пошел - и, глядишь, не хуже, чем у мастера, получается... Виктор Ушаков действительно был из рабочих, в авиационную школу он попал с Днепропетровского металлургического завода. Когда он, засунув руки в карманы и пожевывая короткий янтарный мундштучок, молча смотрел, как техники подвешивают бомбы, его легко было представить в засаленной кепочке и спецовке наблюдающим за блестящей, выползающей из-под резца стружкой...
   Пасхину и Кривоносу Полбин приказал использовать ночной старт для аэродромных полетов - восстанавливать навыки, отрабатывать взлет и посадку при скудном свете плошек и костров.
   С Ушаковым Полбин летал три раза. Вернулись на рассвете. Выспаться не удалось, так как нужно было вести самолеты на дальнюю бомбежку. Сделали за день шесть вылетов. А как только стемнело, Полбин проверил технику пилотирования Пасхина и Кривоноса. После третьей посадки сказал Пасхину:
   - Сегодня полетим с тобой, Александр Архипович. Ушаков пусть отдохнет.
   Первый вылет был удачным. Они нашли танки и подожгли несколько штук. На аэродроме Полбин торопил техников с подвеской бомб. Пасхин вместе с Николаевым и радистом Завгородным помогал заключать в наружные бомбодержатели тяжелые тупоносые "сотки". Всеми владело нетерпение: надо было спешить, пока цель освещена пожаром.
   - Ну, дадим сейчас по огоньку! - сказал Пасхин, когда снаряжение самолетов было закончено.
   Полбин не мог видеть его лица, но знал, что если бы его сейчас осветить вспышкой магния, то на фотокарточке запечатлелось бы счастливое выражение юношеского задора. И получился бы Пасхин совсем безбровым, с узкими щелочками вместо глаз. Десятиклассник - и только!..
   А ведь он был командиром эскадрильи скоростных бомбардировщиков, секретарем партийной организации полка. Пасхин сам говорил о себе, что у него вся жизнь "чудно" складывалась: он всегда шел впереди своего возраста. В то время как его сверстники-фабзавучники гоняли по лыду Дона на коньках (Пасхин был ростовчанин), он уже руководил цеховым комитетом комсомола, проводил заседания бюро, подписывал протоколы, выступал с речами на многолюдных собраниях. На заводе, где он работал, было немало седоусых рабочих в синих спецовках со складными метрами в карманах, но в четвертом, завершающем году первой пятилетки мастером выдвинули именно его, Пасхина. Он долго не мог привыкнуть к тому, что люди, годившиеся ему в отцы, называли его Александром Архиповичем. В армии, в авиационной школе, он первый прикрепил к голубым петлицам два треугольничка командира отделения и командовал курсантами, у которых уже где-то были семьи, дети... В эскадрилье Полбина он долгое время бессменно находился на посту ответственного секретаря комсомольского бюро, участвовал во всеармейских совещаниях, сидел в президиуме рядом со знаменитыми командирами, которых другие видели только на фотографиях в газетах. В Чите в середине сорокового года он был избран секретарем партийного бюро полка, и Ларичев, осторожно подходивший к оценке людей, скоро стал называть его "молодым орлом, нашим партийным вожаком".
   За участие в боях на Халхин-Голе Пасхин был награжден орденом Красного Знамени, и незнакомые люди на вокзалах, в театре оглядывались на него: "такой юный, а уже с боевым орденом!"
   В списке летчиков, которые отличились в боях с гитлеровскими захватчиками и были представлены к награждению, фамилия Пасхина стояла одной из первых.
   Полбин посматривал на фосфоресцирующие лимбы кабинных приборов, изредка справлялся с Факиным о курсе полета и думал о Пасхине. Подростком это, наверное, был забияка-петушок, а сейчас и впрямь молодой орел с крепкими крыльями. Самолет его идет ровно, как привязанный к ведущему, а при перемене курса начинает разворот в ту же секунду, как только Полбин открывает рот для приказания.
   Как и ожидалось, цель завиднелась издалека. Над черным глухим лесом стояло пламя.
   Сделав разворот, Полбин приказал Пасхину ложиться на боевой курс. На земле было условлено, что бомбы будут сброшены "по ведущему", в одну точку.
   Моторы СБ гудели ровно, деловито, самолет послушно шел на цель. Полбиным владело спокойствие, которое, очевидно, знакомо артиллеристу, ведущему огонь прямой наводкой из превосходно замаскированного укрытия. Ты бьешь врага наповал, а он тебя не видит и мечется в панике.
   И вдруг что-то оглушительно лопнуло рядом с самолетом, вспыхнул яркий свет, при котором мгновенно потускнели стрелки приборов. Огненный комок мелькнул впереди, справа...
   Немцы успели вызвать зенитную артиллерию!
   Секунды! Секунды! Полбин почувствовал, как облегченно вздрогнул самолет. "Сбросил", - подтвердил Факин.
   Полбин оглянулся.
   От освещенного снизу самолета Пасхина тоже отделились "сотки".
   В кабине вдруг стало совсем светло. Тени от переплетов фонаря побежали по приборной доске.
   Внизу взорвались бомбы. Значит, попали, если такой огненный смерч поднялся к небу.
   Домой!
   Лавируя между зенитными разрывами, Полбин повел машину от цели. Самолет Пасхина, все так же освещенный, шел за ним.
   И вдруг... Саша, Саша Пасхин!
   Самолет Пасхина окутался пламенем, мигом превратившись в огромный факел. Свалившись на крыло и оставляя огненный след, он стал заворачивать назад, к цели.
   - Пасхин!.. Пасхин!..
   В шлемофоне раздался глухой, сдавленный голос:
   - Завгородный насмерть! Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев...
   Что-то заклокотало, щелкнуло в наушниках и оборвалось.
   Наступила тишина. Ничего, даже гула собственных моторов не слышал Полбин. Ослепительно-белый, потерявший очертания, ставший бесформенным куском расплавленного металла, самолет Пасхина был уже у самой земли. Чернильная тьма шарахнулась в стороны. Блеснули на поляне круглые спины автобензоцистерн. Огненный ком упал прямо на них, и сразу огненное море разлилось по земле, взметнулось к небу, заклокотало, забурлило.
   Самолет Полбина сильно ударило снизу, в левое крыло. Штурвал едва не выскользнул из рук.
   "Взрывная волна дошла" - мелькнуло в сознании. Но это была не волна.
   Из-под капотов левого мотора выползла струйка пламени, лизнула крыло, вместо нее появились другие, вытянулись, переплелись жгутом, и стало фактом: левый мотор горел...
   Чернота, чернота кругом. Нет ни земли, ни неба. Сзади - зарево, там навеки остались Пасхин и его товарищи...
   - Штурман, курс! Факин встревоженно:
   - Девяносто четыре. Давай со снижением!.. Надо сбить пламя. Полбин дал штурвал от себя, накренил самолет вправо. Желтые языки оторвались от плоскости, потухли в воздухе.
   А в горизонтальном полете опять поползли зловещие струйки, опять стали сплетаться в жгуты...
   - Радист! Васюк, держишься?
   Ему труднее, весь дым и огонь на него.
   - Держусь, командир...
   - Давай держись!..
   Главное - перетянуть линию фронта. Сбить пламя, видимо, не удастся. Значит, надо выйти на свою территорию до того, как огонь подберется к бензобакам...