Дырин Евгений. Дело, которому служишь

   - Братцы! - воскликнул Звонарев. - Я и забыл про домашние гостинцы. Ну-ка, ужинать!
   Он достал саквояж, раскрыл его и, держа навесу за одну ручку, начал выкладывать разную снедь. Появилось кольцо домашней колбасы, кусок сливочного масла, завернутый в капустные листья, баночка прозрачного меда, заботливо обвязанная тряпицей, целая горка румяных пирожков. Напоследок Звонарев выложил на стол две крупные головки чесночка и торжественно поставил маленькую бутылочку-"соточку" водки.
   - Эх, запируем на просторе! - сказал он, отыскивая глазами место, куда бы можно было сесть. Котлов вытащил из-под кровати свой чемодан, подвинул его Звонареву.
   - Салфеток, извините, не захватил, - тоном хозяина продолжал Звонарев, усевшись на чемодане. - Придется использовать газетку...
   Пошарив в саквояже, он вытащил газету и уже взял ее за края, чтобы разорвать на две части, но вдруг скомандовал самому себе:
   - Отставить. Нельзя эту.
   Полбин, продолжавший наигрывать на гармони волжские частушки, повернул голову и сразу увидел на газетном листе крупные заголовки:
   "Комсомолец, на самолет!
   Товарищи летчики!
   Крепче держать штурвалы воздушных кораблей."
   Это был номер "Комсомольской правды" от 26 января с подписанным Ворошиловым приказом Реввоенсовета #12 и обращением IX съезда ВЛКСМ.
   Сняв с плеча ремень гармони и отложив ее. Полбин крепко пожал руку Звонареву.
   Глава III
   В середине мая в школу стали прибывать партии учеников. К этому времени для них уже были выстроены казармы, учебные классы. Новенькие самолеты образовывали на аэродроме длинную линию, строгую прямизну которой подчеркивали винты, установленные параллельно земле - "на баланс".
   В последних числах мая Полбина, Котлова и Звонарева вызвал начальник учебно-летного отделения Рубин и подвел их к карте крупного масштаба.
   - В этом месте, - указал он карандашом на зеленое пятнышко, обозначавшее рощу, - у нас оборудуется запасная площадка. Там сейчас техник Терещенко с телефоном - и только. У него нет летнего комплекта посадочных полотнищ. Задача Котлову: взять полотнища и доставить на площадку. После того как он выложит Т, Полбину и Звонареву перегнать туда свои самолеты и ждать дальнейших указаний.
   До новой площадки было недалеко - меньше часа полета. Котлов погрузил в заднюю кабину У-2 тюк с комплектом белых летних полотнищ и улетел. Вскоре он сообщил по телефону, что старт подготовлен.
   Полбин и Звонарев вырулили на взлетную полосу. Оба одновременно дали газ, одновременно оторвались от земли и легли на курс.
   Сначала самолеты чинно шли рядышком, соблюдая установленный интервал. И Полбину и Звонареву было хорошо известно, что на крыше штаба, на деревянной площадке с перилами стоит Рубин и, щурясь, смотрит вслед улетевшим. Он будет провожать их взглядом до тех пор, пока они не исчезнут в небе, а потом, спускаясь по шаткой лесенке, сокрушенно скажет:
   - Ну, теперь пошли куролесить! Он сам был летчик и понимал, как трудно этим молодым парням, лишь недавно узнавшим радость полета, каждый день "ходить по веревочке" над аэродромом, чувствовать на себе чей-то строгий взгляд с земли... Ведь так хочется иной раз вместо пологого разворота с креном на столько-то градусов заложить крутой вираж, поставить самолет крылом в землю, потом разогнать и описать в небе захватывающую дыхание петлю... Они взрослые люди, эти летчики-инструкторы, но в свободном полете в каждом из них просыпается резвящийся школьник, который ждет, пока учитель отвернется.
   И действительно, едва аэродром скрылся за полоской леса, Звонарев резко сократил интервал. Подойдя к самолету Полбина так близко, что можно было разобрать выражение глаз под опущенными очками, он сделал приглашающий жест рукой: "крутанем петельку, а?"
   Порыв ветра тряхнул оба самолета, крылья их едва не коснулись. Полбин кулаком погрозил Звонареву, тот улыбнулся. Приглашение было очень заманчивым. Они уже раньше пробовали "крутить" петлю вместе. Сначала не удавалось сделать ее согласованной, но потом, когда на земле было условлено, какую скорость держать при вводе в пикирование и в какой момент брать ручку на себя, оба самолета, будто связанные, красиво описывали в небе огромный круг.
   Однако сейчас Полбин решил не поддаваться искушению. Его не пугало то, что Рубин может связаться по телефону с Котловым и по расчету времени установить задержку самолетов в пути. Время можно наверстать: набрать высоту, а потом итти с большой скоростью на крутом планировании.
   Полбина насторожило другое. Впереди на горизонте он увидел большое облако. Его неровная белоснежная вершина сверкала под лучами солнца, а низ был темный, тяжелый и как бы срезанный острым ножом. Третьего дня была первая сильная гроза, она могла повториться.
   Беспечный Звонарев едва ли думал об этом. Не дождавшись товарища, он сделал "горку", другую, потом стал набирать высоту. Полбин следил за ним и вдруг вспомнил разговор, который произошел недавно на аэродроме. Начал его Звонарев. Он сказал, что не рассчитывает долго "ходить в инструкторах" и при первой возможности будет проситься в истребительную авиацию. "Там, по крайней мере, чувствуешь, что ты летчик, - сказал он. - Хоть и короткий полет, зато окоростя какие! Сумасшедшие". Полбин поправил: "Не скоростя, а скорости. Это во-первых, а во-вторых - мне больше нравится бомбардировочная..." Звонарев возражал с обычной запальчивостью: "Настоящий летчик говорит "скоростя". А в бомбардировочной, по-моему, служат только тихоходы, извозчики..."
   После ссоры в день приезда Звонарева Полбин старался сдерживать себя. Он ответил, что бомбардировщик нравится ему по двум причинам: во-первых, у него больше радиус действия, и летчик всегда будет находиться в воздухе не час-полтора, а много часов, можно налетаться всласть; во-вторых, не всегда бомбардировщики будут тихоходными - появятся скоростные машины, не уступающие истребителям.
   Размышления Полбина прервались. Самолет Звонарева стремительно понесся вниз, потом стал задирать нос и вот уже на какую-то долю секунды оказался вверх колесами. Опытным глазом Полбин определил, что разгон был дан недостаточный. Зависнет или не зависнет? Однако Звонарев во-время дал газ, мотор зарокотал, и самолет, описав полную окружность, плавно закончил петлю.
   Полбину тоже неудержимо захотелось проделать эту фигуру. Он уже сжал левой рукой гладкий шарик сектора газа, чтобы увеличить скорость. Но по крылу самолета вдруг пробежала зыбкая тень, и Полбин, подняв голову, увидел над собой рыхлое облачко. Это оно перекрыло солнце. Сразу посвежело, и туча на горизонте быстро понеслась навстречу. Ее белый гребень уже не был виден, он ушел далеко вверх. Самолеты приближались к сплошной темной стене.
   Звонарев снизился и, став слева у Полбина, поднял руку: "Давай перебираться через эту стенку". Полбин отрицательно покачал головой: "Не к чему зря рисковать". В ответ Звонарев сделал жест, означающий "как хочешь", и упрямо полез вверх. Скоро он скрылся в облачности. Полбин продолжал лететь на прежней высоте.
   Встречный ветер мчал с запада мощное грозовое облако. Его темносинюю клубящуюся массу изредка распарывали молнии. Ослепительно сверкая, они возникали на уровне борта самолета и уходили вниз, к земле. Какая-то деревушка промелькнула в сизом туманном просвете. Единственная улица была пустынна, только на околице девочка гонялась за теленком.
   Полбин подумал: там, внизу, все замирает при вспышках молний, а он здесь видит их рождение, видит начало блестящих ломаных линий, вонзающихся в землю...
   Он вдруг почувствовал себя сильным и хитрым. Это был момент, когда из восхитительного ощущения бесстрашия рождается победа над опасностью. Нет, он не станет перебираться через эту черную стену. Никто не знает, как она высока и какие сюрпризы ждут на этом пути. Он обойдет ее и выйдет у нее за спиной, покажет ей язык.
   Разворачивая самолет, Полбин почувствовал, как лицо больно укололи острые иглы. Начался дождь. Лакированные поверхности крыльев заблестели.
   Он поправил очки и, ощущая всем телом, как яростно напирает на него грозовая туча, продолжал вести самолет вдоль нее. Только бы опередить, выскочить к ее оконечности раньше, чем она подойдет вплотную.
   Хлынул настоящий ливень. На полу кабины появились струйки воды.
   Вобрав голову в плечи, не отводя глаз от приборной доски, Полбин продолжал лететь тем же курсом.
   А на запасной площадке в это время тревожно поглядывал в небо Федор Котлов. Десять минут назад пронесся шквальный грозовой ливень. Мокрая молодая трава ярко блестела, вода хлюпала под ногами, но грунт остался твердым, пригодным для посадки. Федор, не обращая внимания на промокшие сапоги, похаживал вдоль посадочного Т и то и дело поправлял концы полотнищ, загибаемые ветром. Он собрал уже все камни, какие только оказались поблизости, и придавил ими полотнища. Несколько раз он направлялся к палатке с телефоном, но, взглянув на часы, возвращался: время еще не вышло.
   На востоке, откуда должны были прилететь Полбин и Звонарев, было темно. Ветер дул в ту сторону, туча двигалась навстречу самолетам, но как далеко она ушла, определить было трудно. Нельзя было также определить высоту облачности. Сколько - две, три тысячи метров? Может, такая высота, что У-2 и не переберется через тучу? Значит, сверху ждать самолетов нечего, а в обход ни Полбин, ни Звонарев не пойдут, оба горячие и упорные. Да и неизвестно, сколько обходить надо, вон как она расстелилась, на половину горизонта. Федора окликнули из палатки:
   - К телефону!
   Говорил Рубин. Он сказал, что к аэродрому с запада идет грозовой фронт, и спросил, прибыли ли самолеты. Ответ Котлова удивил его. Видимо не желая обнаружить тревоги, он сказал:
   - Ничего, притопают. А вы мне докладывайте через каждые десять минут. Но сам позвонил несколько раньше и сообщил:
   - Звонарев израсходовал горючее и вернулся. Полбина нет. - Помолчал, подул в трубку и добавил: - Следите и докладывайте. Если через полчаса не будет, вылечу на его розыски по маршруту.
   Котлов положил трубку на зеленый ящичек полевого телефона и вышел из палатки. Небо над головой совсем очистилось от облаков, а на востоке продолжала стоять темная стена. Узкая светлая полоска, отделяющая ее от горизонта, была подернута косой штриховкой дождя.
   Вслед за Федором вышел техник Терещенко, пожилой, уже за сорок, человек со впалыми, плохо выбритыми щеками и глубокой круглой ямочкой на подбородке. Он начал служить в авиации еще во времена Нестерова, был мотористом на первом в мире четырехмоторном бомбардировщике "Илья Муромец". По давней привычке Терещенко часто называл самолет "аппаратом" и особенно любил вворачивать в разговор словечко "данный". Поучая молодежь, он говорил: "обратите внимание на данный винтик" или "данная трубка служит..." Курсанты прозвали его "товарищ Данный". Он знал об этом и не обижался. У него было две страсти: объяснять устройство самолета и рассказывать о разных случаях из жизни летчиков.
   Видя, как волнуется молодой инструктор, Терещенко заговорил:
   - А вы не беспокойтесь. Прилетит. Матчасть нынче хорошая, в воздухе не разломается. Не то, что было когда-то, вот как вы еще пешком под стол ходили.
   Федор, не оборачиваясь, продолжал смотреть на небо, на уходившую все дальше тучу, в темной глубине которой изредка вспыхивали молнии. Техник стоял у него за спиной и говорил:
   - И летчики сейчас не те. Все наш брат - рабочий да крестьянин, крепкой кости люди. А раньше кто был? Дворянчики разные, белоручки. Хлипкий народ. Помню, у нас году в четырнадцатом был такой случай. Приказали мне вырыть земляночку для хранения бидонов с касторкой - тогда как авиамасло она употреблялась. Копаюсь я понемножку и слышу вдруг голос: "Эй, кому могилу роешь?" Кто спрашивает, мне не видно, по голосу дружка своего признал, моториста, и говорю: "Может, и тебе, почем знаю". А когда поднял голову вижу, ошибся. Стоит надо мной летчик, поручик князь Валевский. Сапожки лакированные, тросточка и перчатки в руках. Замахнулся на меня: "Ух, ты, хам, мне ведь сегодня лететь!" Сплюнул и пошел. И представьте себе, действительно гробанулся данный князь на посадке... Да что вы беспоко...
   Техник оборвал себя на полуслове, так как Федор порывисто повернулся и пошел в палатку. Покрутив ручку телефона, он вызвал Рубина:
   - Докладывает летчик-инструктор Котлов...
   - Прилетел? - донесся голос. У Котлова дрогнуло сердце: втайне он надеялся, что Полбин, как и Звонарев, вернется на аэродром школы. Теперь оставалось предположить одно из двух: либо Полбин попал в грозовую облачность и крылья его самолета, брошенного могучим воздушным потоком, сложились, как у стрекозы, когда она сидит на подрагивающем листе дерева. Либо Иван совершил вынужденную. Мог скапотировать на мокрой пашне, опрокинуться на спину, и, возможно, висит где-нибудь вниз головой на привязных ремнях...
   - Чопает! - раздался снаружи голос Терещенко. Ничего не ответив Рубину, Федор бросил трубку и выскочил из палатки.
   - Где? - закричал он, ничего не увидев на фоне тучи.
   - Не туда смотрите. Вот он! Самолет шел не с востока, откуда его ждали, а с запада. Расположенные одно над другим крылья его проектировались на светлом небе, как две темные черточки - точь-в-точь математический знак равенства из ученической тетради.
   "Успею доложить", - подумал Федор и бегом вернулся в палатку. Рубин дул в трубку и сердито кричал: "Котлов! Котлов, где же вы?"
   - Надо мной, высота четыреста метров, самолет, - торопливо заговорил Федор. - Должно быть, Полбин!..
   - Кому же еще быть, - успокоенно ответил Рубин. - Принимайте!
   - Есть!
   Самолет снижался. С земли уже был слышен свист ветра в тросах и расчалках, доносилось тихое позванивание крутящегося винта.
   - Без мотора идет, - сказал Терещенко, предупреждая вопрос Котлова. Уточняет расчет на посадку.
   Но вот в воздухе раздался громкий хлопок, другой, позади самолета родилось и растаяло голубое облачко дыма, и небо наполнилось веселым рокотом мотора.
   Приземление Полбин рассчитал точно. Самолет коснулся травы у самого Т и побежал по полю, переваливаясь с крыла на крыло, как утенок. Фонтанчики воды вылетали из-под его колес.
   - Эх, золотой летчик будет! - восторженно воскликнул техник.
   Федор не выдержал и, швырнув белый сигнальный флажок, помчался вслед. Но Полбин уже погасил скорость, развернулся и рулил навстречу. Увидав Котлова, он убрал газ.
   - Откуда, парнище? - радостно крикнул Федор.
   - Из лесу, вестимо! - донеслось из кабины. Котлов взялся за оконечность крыла и помог Полбину зарулить на стоянку рядом со своим самолетом.
   - А Мишка не прилетел? Что с ним? - тревожно спросил Полбин, вылезая из кабины.
   - Вернулся.
   - Я так и думал. Понесло его, черта упрямого, в эту муру. Сорок минут я ее обходил.
   Полбин стащил с головы шлем, обтер шею и лоб. Он был возбужден, глаза его то останавливались на лице Федора, то перебегали на палатку, на пустынное зеленое поле аэродрома, ограниченное с двух сторон кудрявой рощицей, то поднимались к небу, чистому и бездонно глубокому, полному света и солнца.
   - Это кто там у палатки? - опросил он. - Товарищ Данный?
   - Он самый. Опять веселил меня страшными историями. Успокаивал. Полбин рассмеялся.
   - Этот успокоит! А старик он хороший. Золотые руки. Я его в полете вспоминал. Трепало так, что косточки рассыпать можно. Но, думаю, товарищ Данный машину готовил - все в порядке будет. А знаешь, почему я с запада вышел? Федор простодушно предположил:
   - Потерял ориентировку?
   - Ну, нет, что ты. Грозу обходил - вижу, на на данной высоте не дойду. Тогда я полез вверх, там ветер уже не встречный, а боковик, стало легче. Он меня и отнес в сторону, хотя твое Т я сразу увидел.
   Они вошли в палатку, и Полбин сам связался с Рубиным. Вначале он бойко рассказывал о том, как менял режимы полета, потом запнулся, не закончил фразы и, слушая, стал отрывисто повторять:
   - Да. Понятно... Слушаюсь...
   - Что он? - обеспокоенно спросил Котлов, когда Иван с потускневшим лицом осторожно, как стеклянную, положил трубку.
   - Ругается. Прямо матом кроет. Почему не вернулся, говорит. А зачем посылал?
   - Это он по привычке, - заметил Федор. - Для страху. А сам, небось, доволен.
   - Не знаю. Вмешался товарищ Данный:
   - А я знаю. Вас обругал, а сам проект приказа готовит: инструктору Полбину благодарность...
   Позже Котлов и Полбин узнали, что Звонарев, вернувшийся с пустым бензиновым баком, едва дотянул до аэродрома и приткнулся около изгороди, сломав обе подкрыльные дужки.
   Глава IV
   Если бы Полбина спросили, как он провел лето тридцать первого года, ответ был бы предельно кратким: "Вывозил".
   Не всем понятное слово это в основном довольно точно передает содержание работы летчика-инструктора. Рано утром на росистой траве перед ним выстраиваются учлеты. Инструктор объясняет задачу дня. Взлет, развороты над аэродромом, посадка. Беглым опросом проверяет знание основных пунктов наставления по производству полетов. Потом называет фамилию первого, кому предстоит быть "вывезенным", и идет с ним к самолету.
   Курсант садится в переднюю кабину, инструктор располагается сзади. Управление самолетом сдвоенное, в каждой кабине ручка, ножные педали, сектор газа. На приборной доске инструктора те же приборы, что и перед глазами ученика.
   Все, что делает один, видит, ощущает другой. На первых порах инструктор сам производит взлет, развороты в воздухе, посадку. Ученик пока только "держится за ручку", привыкая к движениям и действиям, которые ему в недалеким будущем придется проделывать самому. Все он должен запоминать, затверживать, вырабатывать автоматические навыки.
   Человек как бы "учится ходить" в воздухе. И ему поначалу дают возможность "держаться за спинку кровати". Инструктор, от которого не ускользает ни один неверный шаг обучаемого, говорит в переговорную трубку: "Не торопись с разворотом... Убери лишний крен... Задираешь, выровняй".
   Но вот приходит день, когда спасительную опору отбирают. Инструктор остается на земле, на его место во вторую кабину кладут мешок с песком.
   Легкий холодок проходит по спине учлета, ставшего вдруг полновластным хозяином машины, в моторе которой заключена сотня лошадиных сил. Он испытывает и чувство неуверенности, и желание не ударить лицом в грязь, и дрожь, какая охватывает перед прыжком в студеную воду...
   Он начинает лихорадочно перебирать в уме все правила, как бы перелистывая учебник по теории полета. Вот глава: "Взлет". Дается газ на разбеге. Ручка управления в нейтральном положении, как карандаш, поставленный на стол. Потом она слегка отдается от себя, чтобы самолет мог поднять хвост. Машина покатится только на двух резиновых колесах.
   Но вот дрожащие стрелки счетчика оборотов и указателя скорости показывают, что можно взлетать. Самолет уже в воздухе. Земля начинает "оседать", но она еще совсем рядом. Кажется, стоит только свеситься за борт - рукой достанешь. Но думать об этом некогда. Нужно продолжать "выдерживание" на малой высоте, пока не будет нужной скорости. Ручка опять в нейтральном положении, а через секунду ее уже можно "выбирать".
   Так начинается набор высоты. Земля уходит все дальше и дальше. Дома, деревья непривычно поворачиваются верхней своей стороной, как бы валясь навстречу самолету.
   И учлет только теперь замечает, что он без учебника и подсказки сам поднял в воздух девятьсот килограммов дерева, железа, проволоки, хитро скомпанованных в летательную машину. Ему хочется подольше побыть наедине с этим весело урчащим мотором, с зеркальными солнечными бликами на лакированных крыльях.
   Но на земле, запрокинув голову, стоит инструктор. Он уже видит, что подошло время первого разворота, и кричит, сложив ладони рупором, словно его можно услышать: "Разворот! Разворот, говорю тебе! Чего зазевался? Ага! Так, хорошо. Стой, ногу передал... убери, убери левую... Правильно..."
   Трудно оказать, кто больше волнуется в этом первом самостоятельном полете - инструктор или ученик!
   После посадки, если она хороша, инструктор пожимает руку ученику и поздравляет его. И будь инструктор даже самым скупым на слова человеком, он постарается найти фразу, которую потом долго, может быть всю свою жизнь, будет помнить ученик: ведь это первый в жизни полет, начало летной биографии!
   Пройдут годы, ученик может стать Чкаловым или Покрышкиным, облетает половину земного шара, но запомнит день и число, когда он вылетел на учебном самолете, и запомнит фамилию инструктора, который "вывез" его.
   Ни Полбин, ни его товарищи тогда не думали об этом. Они были поглощены одной заботой: выпустить всех закрепленных за ними курсантов, сделать летчиком каждого из них.
   Звонарев считал, что ему попались самые неудачные "студенты", как он называл своих подопечных. То одного, то другого он зачислял в категорию "пиджаков" и нередко жаловался по вечерам, когда три инструктора собирались вместе (они жили теперь в большом новом доме, каждый занимал комнату с дверью, выходившей в общий коридор).
   - Видали моего Корочкииа? Высокий, нескладный такой, торчит в кабине, так что я все время боюсь, как бы его встречным потоком не переломило. Зажимает и все.
   - Что зажимает? - спрашивал Котлов, предвкушая очередную вспышку товарища.
   - Ну вот, тебе еще объяснять! - немедленно "заводился" Звонарев. - Ручку зажимает, не критику. Только скажу "передаю управление", чувствую: вцепился он в нее, как девушка на качелях. Сейчас, думаю, скажет "а-ах!" - и в обморок. А машина то боком, то на хвост, то на крыло валится, ровно товарищ Данный после второй полулитровки. Я дергаю, а он не выпускает, пока не заорешь на него с упоминанием святых.
   - А ты не ори, - назидательно говорил Котлов и указывал на облицованную листовым железом печь. - Если невозможно терпеть, копи до вечера и на ней испытывай свою систему словесного воздействия. Она любое количество святых выдержит.
   - А что? - хорохорился Звонарев. - Я из этой печки скорее летчика сделал бы!
   Полбин редко принимал участие в таких спорах. Он слушал товарищей, а сам перебирал в уме своих учеников. У него тоже были "трудные", требовавшие от инструктора большого терпения и выдержки. Особенно долго пришлось возиться с одним белобрысым пареньком из Белоруссии. На земле он производил впечатление самого смышленого и расторопного: никто не мог лучше, чем он, ответить на все вопросы теории полета, объяснить действие рулей управления, разобрать устройство пилотажных приборов. Но в воздухе, как только Полбин передавал ему управление, Буловатский (так звали паренька) становился деревянным. Все заученные правила вылетали из его головы, он терял координацию движений и только крепко зажимал ручку. В зеркале, укрепленном на стойке самолета, Полбин видел его искаженное лицо с остановившимися глазами и тотчас же вспоминал слова Рубина, которому рассказывал об этом курсанте: "все признаки скованности".
   - Может быть, отчислить, а? - спросил его однажды Рубин после очередного доклада о невыполненной Буловатским задаче. - Вы знаете, это ведь явление уже изученное и имеет свое название: скованносгь движений. Это непреодолимо, верьте моему опыту.
   - Но он у меня по теории и по знанию матчасти лучший в группе, неуверенно возразил Полбин.
   - Ну и что же? - Рубин потер рукой бритую голову. - Вы грамоте учились? Полбин удивленно вскинул глаза.
   - Учился.
   - Пишете без ошибок?
   - Кажется, да.
   - И грамматические правила знаете? Ну, там - правописание безударных гласных, шипящих, склонение существительных, спряжение глаголов...
   - Основные помню, - ответил Полбин, все больше недоумевая.
   - Сейчас поймете, - сказал Рубин, заметив его недоумение. - У нас в гимназии - я ее, знаете, еще захватил - был такой ученик, Володя Светлозубов. Сын лавочника, торговца керосином. Зубрежник редкостный. Родители применяли по отношению к нему политику кнута и пряника. За каждое выученное грамматическое правило пятиалтынный давали, за невыученное секли нещадно. И получалось так, что Володька наизусть все правила знал - и морфологию и синтаксис. Разбуди ночью, спроси любое, он, как заведенный, начнет читать: "глаголы, имеющие во втором лице единственного числа окончание "ешь", а в третьем лице множественного числа "ут, ют", относятся к..." - Рубин сделал паузу и быстро взглянул на Полбина: - к какому спряжению?
   - К первому, - так же быстро ответил Полбин и всем видом своим изобразил нетерпеливое желание закончить этот не идущий к делу разговор о грамматике. Рубин улыбнулся.
   - Нет, вы дослушайте, - сказал он. - При таком сверхотличном знании правил Володька все же сыпался на диктантах. На всех буквально. По количеству ошибок бил самые невообразимые рекорды. Сорок, пятьдесят ошибок в диктанте на двух страницах! А когда Володька завалился на переводном экзамене в конце года, Валерий Герасимович, наш преподаватель изящной словесности, сказал ему торжественно при всем классе: "Светлозубрежников! Я тебе присваиваю это новое имя. И помяни меня в конце жизни своей: никогда ты грамотно писать не будешь!" Потом лукаво подмигнул нам, пацанам, подозвал Володьку к доске и спрашивает: "Какое окончание имеют глаголы первого спряжения во втором лице единственного числа?" Тот отвечает без запинки, полностью по учебнику. "Хорошо, бери мел. Напиши: "не будешь".
   И Светлозубов под общий хохот начертал: "ни будишь"...
   Рубин весело рассмеялся, оттолкнувшись обеими руками от стола и запрокинув голову на спинку стула. Полбину вдруг представилось, как он смеялся тогда, давно, одетый в гимназическую курточку, за партой, изрезанной ножами и вымаранной чернилами.