Дырин Евгений. Дело, которому служишь

   Вверху над ними кружились истребители прикрытия. Часть "Лавочкиных" опоясала "вертушку", охраняя ее с боков.
   Ведущий сбросил бомбы. С разворотом и набором высоты он выходил из пикирования, его длинное тело блеснуло под солнцем. На красный дом с водокачкой полетели бомбы.
   Они падали в одну точку. Еще не успевал рассеяться дым одного взрыва, как вспыхивало пламя другого, третьего... Через равные промежутки времени на опушку леса доносились глухие удары, и листья берез тихонько вздрагивали.
   Ведущий закончил боевой разворот, набрал высоту и оказался в хвосте последнего самолета группы, растянувшейся в небе.
   Кривую, описанную ведущим, повторил "Петляков", летевший вслед за ним. По этой же кривой лезли вверх остальные. Встав вровень с теми, кто был на исходной высоте, они спешили к краю невидимого обрыва и снова падали вниз...
   Теперь уже трудно было пометить самолеты номерами, ибо первый и последний делали одно и то же: отбомбившись, каждый гнался за хвостом идущего впереди, взбирался на высоту и, скользнув по линии боевого пути, снова шел к земле, стонавшей от грохота разрывов...
   Полбин поднес к глазам бинокль. Водокачки не было. Толстое круглое основание ее рассыпалось и было придавлено грузно осевшей крышей, как монгольской шапкой, надетой набекрень. Из обгорелых стен красного здания рвались кверху языки пламени, бледные, почти незаметные в сиянии безоблачного дня. Черный дым косо стелился по ветру.
   На бугристой равнине среди кустов виднелись выгоревшие гимнастерки пехотинцев. Многие поднялись из укрытий и, заслоняясь руками от солнца, смотрели на пожарище. Кто-то повернулся лицом к Полбину и помахал над головой пилоткой, словно призывая: "Вперед! Путь свободен!"
   "Петляковы" стали собираться в строй. Полбин услышал по радио голос Дробыша:
   - "Береза", я "Клен". Цель накрыта. Вижу прямое... Я - "Клен"...
   Вмешался чей-то другой, задорный голос:
   - Бомбили отлично, подтверждаю!
   Мелькнула мысль: Звонарев! Но нет, о нем давно ничего не слышно.
   - Кто вы? - спросил Полбин.
   - Я - "Тюльпан"...
   Это был ведущий истребителей.
   - "Клен", - позвал Полбин. - Слушайте меня, я - "Береза". Идите к отметке четырнадцать, та же задача. Я - "Береза".
   Самолеты развернулись в небе. Ватные шарики зенитных разрывов потянулись за ними, но скоро отстали. Заработали зенитки над новой целью - длинным рядом серых одноэтажных зданий, в которых находилась противотанковая артиллерия врага.
   После первого захода "Петляковых" зенитный огонь стал слабее, а потом и вовсе утих.
   Все время, пока длилась бомбежка, полковник Карташов сидел у столика и, меняя телефонные трубки, говорил с командирами пехотных полков. На равнине происходило движение: легкие пушки меняли позиции, пулеметчики перебегали от куста к кусту, в неглубоких впадинах и лощинах накапливалась пехота, и все это подбиралось ближе к окраинам города, готовясь к решительному удару...
   "Петляковы" закончили обработку второй цели. Бомбы были израсходованы.
   - "Клен", - сказал Полбин. - Идите домой. Благодарю за отличные удары. Я "Береза".
   Журавлиные косяки потянулись на восток. Как резвые жаворонки, кувыркались по бокам строя легкие истребители. Они словно выражали радость тем способом, который был недоступен чинным и серьезным бомбардировщикам.
   Когда самолеты проходили над лесом, Полбин успел заметить, что левый крайний ведомый как бы прихрамывал, а мотор его дымил, оставляя в небе еле заметную прямую струю. Но самолет не отставал от строя.
   "Наверное, дал слишком богатую смесь", - успокаивая себя, подумал Полбин.
   Карташов держал около ушей сразу две трубки. Увидев, что Полбин собирается уходить, он положил одну и, встав, протянул руку, а глазами выразил понятную Полбину мысль: "Так занят, что и спасибо не могу сказать! Нет слов для благодарности!"
   Радист вытянулся и отдал Полбину честь, приложив руку к эбонитовой чашечке наушников.
   Полбин прошел вниз, на НП командира дивизии. Там тоже кипела работа, отдавались приказания, звонили телефоны.
   - Сейчас будем брать, - сказал Полбину подполковник с седой щеточкой усов. - Приезжайте вечером чай пить. Рюмками!
   Он махнул рукой в сторону города, судьба которого была уже предрешена.
   Полбин долетел на свой аэродром очень быстро: сильный попутный ветер подгонял его По-2.
   Первым к нему подбежал Дробыш. Лицо его было угрюмо, маленький рот плотно сжат.
   Он доложил о вылете и добавил:
   - Ранен Гусенко. Умирает.
   - Как умирает?
   Полбин не мог привыкнуть к гибели людей, хотя многих из тех, с кем он прошел от берегов Дона, не было в живых. Каждый раз, слушая доклады о потерях в бою, он спрашивал: "Как - сбит?", "Как - не вернулся?", и были в этих вопросах возмущение и протест; как может погибнуть человек, столько раз храбро ходивший на врага, презиравший смерть?
   Гусенко, весельчак Гусенко, "усач", подражая которому все летчики его эскадрильи, даже самые юные, отпускали себе усы, был одним из самых храбрых и умелых. Месяц тому назад он стал Героем Советского Союза. Его эскадрилья приходила без потерь из самых трудных сражений. Плотным, четким строем всегда возвращались на свой аэродром "усачи", и шутками, смехом оглашались стоянки...
   Гусенко лежал на траве недалеко от своего самолета. Над ним склонился врач в белом халате, молчаливым кружком стояли летчики. Они расступились, пропуская генерала.
   - В грудь, - сказал врач, державший шприц в руках. - Нужна сила, чтобы довести самолет и сесть.
   - Нет надежды? - спросил Полбин, опускаясь на одно колено.
   Врач покачал головой:
   - Считанные секунды.
   Запрокинутое лицо Гусенко, чистое, открытое лицо с мягким овалом подбородка, было залито мертвенной бледностью. Светлые усы казались наклеенными на этом лице. Из уголка лиловых губ вытекала тонкая струйка крови.
   Гусенко открыл глаза. Они уже ничего не видели, но голубое небо отразилось в них.
   - Не дошел... - выдохнул он, и клокотание в его разбитой осколком груди прекратилось.
   Врач поднялся и стащил с седой головы белую шапочку. Все сняли шлемы, фуражки, пилотки.
   - В машину, - спустя несколько мгновений сказал врач.
   Тяжелое тело положили в кузов санитарной машины. Дверцы захлопнулись, образовав красный крест на белом фоне. Из далекой дали память вдруг принесла грустные строки: "Сокол ты наш сизокрылый, куда ты от нас улетел?"
   Полбин выпрямился, строго сжал сухие губы и обвел взглядом лица стоявших неподвижно летчиков. Надо было сказать речь. Сказать ее словами, которые так часто повторял жизнелюбец Гусенко: "Безумству храбрых поем мы песню!"
   Глава XI
   Германия. Советские солдаты, ступив на эту землю, вспоминали, откуда они пришли. Одни начали свой ратный путь от Москвы, другие от Сталинграда, третьи от Курска или из совсем безвестного городка, где формировался запасный полк...
   Полбин считал, что он пришел в Германию из монгольских степей, с берегов Халхин-Гола. Там он получил первое боевое крещение, там он, советский гражданин, начал сражаться за Родину.
   Двенадцатого января началось решительное наступление. На Берлин!
   Летчики, которые двигались в наступающих армиях, увидели Германию раньше пехотинцев, артиллеристов, танкистов. Возвращаясь на свои аэродромы, они рассказывали, как выглядит с воздуха эта страна, и отмечали главным образом то, что представляло профессиональный интерес для штурманов: много дорог шоссейных, асфальтированных, улучшенных грунтовых, - и это облегчает детальную ориентировку; населенные пункты часты, располагаются, как правило, вдоль дорог, причем дорога обычно и является единственной улицей селения; все дома под красной черепицей, но в крупных городах поближе к центру видны темные старинные крыши, - как и в Польше, такие города с самолета напоминают шляпки грибов с трухлявой серединой; леса, имеющие в плане свободные контуры, редки, чаще похожи на парки и сверху имеют вид прямоугольников, треугольников, трапеций и других геометрических фигур; берега рек большей частью окованы камнем, во многих местах реки подравнены и кажутся сверху не извилистыми, а ломаными линиями.
   Такой прежде всего представлялась Германия летчикам.
   Наблюдения эти во многом подтвердились, когда "Петляковы" Полбина впервые заняли аэродромы на немецкой земле.
   Первые аэродромы были грунтовыми, без каменных или бетонированных взлетных полос. Это почти не замечалось в январе, пока стояли морозы. Но в начале февраля ударила оттепель. Днем все раскисало, грязь смешивалась со снегом. Возвращавшиеся с задания самолеты садились с риском сломать шасси.
   Ночью подмораживало, глинистая земля застывала. Тяжелые резиновые колеса самолетов впаивались в затвердевшую грязь и, чтобы не вырубать их потом, техники подмащивали доски, камни, солому.
   Только легкие По-2 могли рулить, не проваливаясь, по твердой, образовавшейся за ночь корке, да и то в первые часы рассвета.
   Полбин знал, что командующий воздушной армией имел обыкновение начинать работу очень рано: в пять-шесть часов утра он уже был на ногах. Поэтому, воспользовавшись утренним заморозком. Полбин вылетел на По-2 в штаб армии.
   Генерал Крыловский встретил его вопросом:
   - Что прилетел ни свет ни заря? Аэродромы нужны? "Товарищ командующий, утопаем" - да?
   В его голосе была нарочитая грубоватость, и Полбин, уже знавший командующего, заключил, что прилетел не зря.
   Крыловский встал из-за стола, на котором лежала кожаная папка с бумагами, и подошел к карте, прикрытой марлевой шторкой.
   - Смотрите сами: девать вас пока некуда. Сутки еще придется потерпеть. Вот этот узел отобьем, - он закрыл пальцем город, за который шли бои, - и тогда вас сюда посажу. А сейчас можно только в Бриг, но там и без вас тесно.
   - А если еще потесниться, товарищ командующий? - сказал Полбин, подходя к карте.
   Близ города Брига, на самом берегу Одера, находился большой аэродром, хорошо выстланный цементными плитами. На нем разместились истребители, прикрывавшие "Петляковых", когда они летали бомбить гитлеровцев.
   - Прямо на передовую хотите? - спросил Крыловский и, взяв со стола масштабную линейку, приложил ее к карте. - Сколько тут до Нейсе? Смотрите: десяток километров. Где это видано, чтобы бомбардировщики базировались у самой линии фронта? Наставление что говорит?
   - Оно говорит, что нам туда и соваться нельзя, - ответил Полбин. - Но Покрышкин тоже сидит не по наставлению...
   - Гм... Хитер... - Крыловский сел в кресло с резной дубовой спинкой, увенчанной замысловатым гербом, и сказал: - Покрышкину не надо за собой возить бомбовый склад. Он, как в латинской поговорке, все свое носит с собою. Поднялся - и улетел... А для вас и горючего и бомб не напасешься...
   Командующий потер рукой лоб, опять вскинул глаза на карту. Пример с дивизией Покрышкина был образцом смелого аэродромного маневра. Истребители сидели на закрытом для движения машин и танков участке Берлинской автострады и, находясь в непосредственной близости к линии фронта, могли прикрывать наступающие войска на всю глубину.
   - Товарищ командующий, - сказал Полбин, - расход горючего у нас уменьшится. Ведь цели-то рядом будут, несколько минут полета...
   - А бомбы?
   - Блинников подбросит, я знаю его возможности. А кроме того, на аэродроме Бриг немцы оставили много своих бомб.
   Крыловский уже решил. Несколько рискованное выдвижение бомбардировщиков на передовой аэродром сулило сразу два выигрыша: во-первых, при совместном базировании истребителей и бомбардировщиков упрощалась организация прикрытия; во-вторых, один и тот же запас горючего позволял бомбардировщикам делать большее количество вылетов.
   Полбин получил разрешение перебазировать в Бриг часть своих сил. "Петляковы" в тот же день перелетели на новый аэродром.
   Город Бриг был занят советскими войсками так стремительно, что отступавшие гитлеровцы не успели ни взорвать каменный мост через Одер, ни разрушить взлетную полосу и служебные здания на аэродроме. Только три ангара лежали в развалинах, но скорее всего, это был результат меткой стрельбы советских артиллеристов. Бывшие "хозяева поля" покидали аэродром в большой спешке. У главных ворот и на обочинах шоссе валялись раздавленные фибровые и картонные чемоданы с торчащими язычками замков, полосатые матрацы, непарные летные сапоги с застежкой "молния" по всему голенищу, забрызганные грязью бортовые журналы, письма в конвертах и без конвертов... Техники, повидимому, удирали на велосипедах, - множество искромсанных танками велосипедных колес, рулей и погнутых рам лежало в кюветах.
   Картина бегства была особенно выразительна в штабных помещениях на аэродроме. Под ногами шелестела бумажная россыпь, папки с картами и документами тяжелыми грудами лежали на стульях и на подоконниках, покрытых битым стеклом; из пишущих машинок не были вынуты листы бумаги с начатыми словами приказов "Ich befehle..."
   Аэродром сразу заняли истребители. "Лавочкины" и "Яковлевы" расположились в уцелевших ангарах, на вымощенных бетоном стоянках. У начала широкой взлетной полосы выстроились самолеты дежурных подразделений. В штабных помещениях, разбитые окна которых были заделаны папками с готическими надписями, застучали машинки.
   Теперь приказы отдавались на русском языке. Они сразу приводили в движение людей, самолеты поднимались в воздух, летели на запад, стреляя и бомбя, и в тучах дыма, встававшего над разбитыми немецкими блиндажами, мелькали обгорелые листки с мертвыми готическими письменами: "Ich befehle..."
   Полбин расположил свою группу самолетов на западной окраине аэродрома, сообщавшейся с взлетной полосой удобной рулежной дорожкой. Встав на твердую почву, "Петляковы" воинственно задрали свои острые застекленные носы.
   Через час после приземления самолеты уже пошли на задание - бить укрепившихся на реке Нейсе фашистов. Цель находилась так близко, что техники с аэродрома видели, как "Петляковы" перестраивались из "клиньев" в "пеленг", как один за другим ныряли к земле и как вслед за тем из земли начинали бить черные фонтаны. Они быстро опадали, оставляя в воздухе круглые облака грязнокоричневого дыма.
   На укрепления гитлеровцев падали фугасные бомбы советской марки. Но на аэродроме были целые штабеля оставленных немцами бомб. Их следовало использовать по назначению - против самих же гитлеровцев.
   Но тут возникли затруднения. Прилетевший вместе с Полбиным инженер-полковник Самсоненко доложил, что взрыватели не подходят к немецким тысячекилограммовым фугаскам. Гнезда для взрывателей были у них не в головной или в донной части, а на корпусах бомб, сбоку. Надо было менять углы установки лопастей ветрянок, но и это не решало дела: диаметр гнезд был больше диаметра взрывателей, резьба не совпадала.
   - Что вы предлагаете? - жестко спросил инженера Полбин. Он собирался на следующий же день сбрасывать немецкие бомбы, и это неожиданное препятствие вызвало у него раздражение.
   - Нужны обжимные, уплотнительные кольца, - ответил Самсоненко.
   - А где они продаются? - в голосе Полбина звучала ирония. Ему тоже было ясно, что нужно делать, и он ждал от инженера другого ответа.
   Вмешался присутствовавший при разговоре полковник Блинников:
   - Товарищ генерал, разрешите?
   - Да? - повернулся к нему Полбин.
   - Я посылал начальника трофейной команды в Бреслау. В освобожденной части города есть завод взрывателей компании Борзиг. В складских помещениях завода осталось большое количество металлов и метизов. Если...
   - Да, да, - подхватил Самсоненко, - там есть алюминиевые диски подходящего диаметра. Я видел у одного вашего шофера, полковник, он их на всякий случай захватил.
   - Что вы предлагаете, Иван Данилович? - опять в упор спросил Полбин.
   - Я считаю, что полковнику Блинникову нужно послать сейчас же машину в Бреслау. К утру она доставит материал, а обжимные кольца нам выточат в мастерских истребительного полка. Я с Терещенко договорюсь.
   - Принимается.
   Полбин отпустил офицеров и пошел к одноэтажному домику, в котором временно расположился штаб оперативной группы. Уже стемнело, над островерхими крышами и башенками Брига поднималась огромная красная луна. Угольно-черные тени самолетов и ангаров лежали на каменных плитах, чуть порозовевших от лунного света.
   Неожиданно пришла мысль: "Кто такой Терещенко? Знакомая фамилия... Самсоненко, Терещенкоукраинцы оба! Может быть, поэтому кажется знакомой?"
   На аэродроме стояла тишина, странная после непрерывного гула моторов. Где-то далеко перекликались техники, ремонтировавшие самолет. В холодном вечернем воздухе голоса их были явственно слышны. "Готово?" - спросил один. "Готова!" - ответил другой с сердцем. "Почему готова?" - "Отвертку сломал", уныло ответил второй.
   "Остряки", - усмехнулся Полбин и почему-то с необычайной нежностью подумал об этих двух "кочегарах" авиации, которые торопились к утру привести в порядок раненный в бою истребитель. Все уже ушли со стоянок - кто спит, кто слушает трофейные пластинки, кто пишет письма "с дороги на Берлин", - а они, по очереди отогревая зябнущие от прикосновения к металлу руки, подкручивают гайки, проверяют зазоры, что-то подгоняют, смазывают... И шутят без улыбок, как шутили в свирепую морозную зиму сорок первого года под Москвой или в Сталинградских степях в сорок втором году, когда нельзя было спать по ночам, через каждые полчаса вылезали из землянок и прогревали моторы... Под утро они закончат работу, зачехлят самолет с той бережной тщательностью, с какой мать пеленает и укутывает ребенка, и пойдут спать. Для сна останется час или два, и, наверное, с рассветом у них произойдет разговор вроде того, какой был однажды у Пашкина с Файзуллиным.
   "Искандер, вставай!" - тормошил Пашкин товарища. "Почему - вставай? Разве уже утро? Почему так рано утро? - сонно ответил тот и добавил: - Ты не знаешь одной особенности моего характера: когда я сплю, меня нельзя будить". Пашкин возмутился: "Ты спишь, как медведь!" - "Неправда, - последовал ответ: - как человек с чистой совестью".
   Полбину запомнился этот разговор не потому, что в нем были знакомые "шутки без улыбки", а потому, что последняя фраза о техниках, как людях с чистой совестью, была очень точна: сколько честного, самоотверженного труда, сколько энергии, ума и изобретательности вкладывали в свое дело скромные "технари" за недолгие часы, пока отдыхали утомленные боями экипажи воздушных кораблей...
   Полбин шел не спеша, с наслаждением вдыхая чистый вечерний воздух, подставляя лицо ветерку, летевшему издалека, с родных просторов, может быть от берегов Волги, на которой стоит Ульяновск. Родной город вспомнился не случайно: завтра одиннадцатое февраля, день рождения... Сорок лет - уже немало. Кажется легендой давний рассказ матери о том, как мучилась она с ребенком в тюремной больнице, как упрашивала надзирателей достать бутылку молока... Ни в каком сне не могла она увидеть такой обычной для советского человека и все же такой сказочной судьбы своего сына: летчик, генерал... А кем будут его дети? Виктор, наверное, летчиком - хочется, чтобы так было... Ему в этом году, - конечно, последнем году войны - исполняется двенадцать. Людмила пойдет осенью в школу. Галке, двухмесячному Галчонку (только такой глазастой, кругленькой, лежащей на подушке - рисовалась она его воображению, а на фотокарточках была какая-то другая девочка) исполнится четыре года! И теперь уже ясно, что именно четырехлетней он обнимет ее: может, ей будет только на месяц больше! Теплая, тяжеленькая, родная девочка, она устроится у него на руках, обхватит его шею и будет водить толстым пальчиком по золоту погона...
   Дыхание захватывало от мысли, что все это уже совсем близко и несоизмеримо реальнее тех картин, которые возникали в воображении в начале войны - в засыпанных снегом землянках под Москвой, на пыльных аэродромах Сталинграда... Он был тогда на тысячу километров ближе к Чите, к семье, но как далека еще была желанная встреча!
   Дверь длинного деревянного барака, мимо которого проходил Полбин, отворилась. Блеснула на мгновение полоска света, кто-то сбежал по ступенькам крыльца и запел:
   Стоить гора высо-о-кая,
   А пид горою гай...
   - Белаш! - окликнул Полбин. - Это вы?
   - Я, товарищ генерал! - Белаш подбежал к нему, пристукнул каблуками.
   - Почему не отдыхаете?
   - Заходил к ребятам. Письмо для меня было.
   - Помучили сначала?
   - Немножко, - улыбнулся Белаш. - Заставили три песни спеть.
   - Какие?
   - "Стоить гора", "Реве тай стогне" и "Роспрягайте, хлопцы, коней"...
   - Значит, письмо не простое. От кого же?
   Белаш помолчал. На лице его, смутно белевшем в темноте, играла радостная улыбка.
   - От одной знакомой, товарищ генерал.
   - Катей зовут? - вдруг вспомнил Полбин имя девушки, о которой ему рассказывал Александр Пашков. В эскадрилье, пожалуй, не было ни одного летчика, которому Белаш со свойственной молодости откровенностью не рассказал о фотокарточке с надписью "Милый, посмотри, какая я грустная без тебя". Пашков передал эту историю Полбину вскоре после того, как получил орден Отечественной войны первой степени. Убедившись, что однополчане ценят его мужество и опыт, а награду считают даже несколько скромной для его заслуг, Александр перестал избегать встреч со своим родственником-генералом. Но в то же время он старался, чтобы эти встречи происходили на глазах у летчиков, которые могли бы отдать должное тому достоинству, с каким штурман эскадрильи держится перед командиром корпуса.
   Белаш не знал, откуда Полбину известно имя Кати Монаховой, и спросил удивленно:
   - Разве вам рассказывали, товарищ генерал?
   - Мне только карточку не показывали, - усмехнулся Полбин. - Пашков говорит, красивая девушка.
   - Очень красивая, - доверчиво сказал Белаш.
   - А где же она все-таки?
   - Где-то на нашем фронте. Полевая почта с четверки начинается...
   - В армии, значит?
   - Да, товарищ генерал. Военфельдшер она, младший лейтенант.
   Белаш переступил с ноги на ногу. Полбин понял, что летчику не терпится поскорее сесть за ответное письмо. Желание естественное, да и кроме того, завтра будет некогда - боевая работа займет целый день.
   - Идите, Белаш, пишите ей, - сказал Полбин. Он хотел прибавить: "Можете написать, что вас представили к званию Героя Советского Союза", но удержался, хотя в штабе армии ему сказали, что все документы приняты в Москве и в ближайшие дни ожидается Указ. "Пусть потом по-настоящему порадует землячку", подумал он.
   Белаш сказал "слушаюсь", повернулся и скоро исчез в темноте.
   Полбин продолжал итти не спеша. В штабе его ждала работа, но он знал, что успеет сделать все за два-три часа. Еще два часа останется для работы над книгой об опыте пикирования, которая была уже закончена, оставалось только проверить некоторые расчеты перед отправкой рукописи в Москву. Переговоры с издательством вел Виктор Ушаков, продолжавший работать в главном штабе.
   Хорошо было итти по затихшему аэродрому, неторопливо размышляя о делах и людях. Война еще не кончилась, боевое напряжение не снизилось, а возросло, но не было того напряжения нервов, которое сжигало людей в тяжелые дни отступления. Сейчас - да разве только сейчас! - появились уверенность и расчетливость победителей, спокойно выбирающих места для смертельных ударов по врагу. Пусть он мечется!
   В штабе, выслушав рапорт дежурного, Полбин прошел в комнату с высоким окном. В ней никого не было, ярко горели лампы на подоконнике. На столе никаких бумаг, только на пишущей машинке лежал лист копирки со срезанным уголком. "Пустили в ход трофейную", - подумал Полбин и, взяв лист, посмотрел на свет.
   Копирка была новая, после "первой проходки", строчки ровно выделялись на ней, шрифт вырисовывался ясно. Полбин перевернул лист и; держа его против света, прочел: "Сведения о количестве фугасных авиабомб и взрывателей к ним, завезенных на аэродром Бриг"... Дальше подробный список - наименования и цифры.
   - Дежурный! - обратился Полбин к лейтенанту, выжидательно стоявшему у двери. - Кто работал на машинке?
   - Машинистка Гурова, товарищ генерал!
   - Это ясно. Еще кто?
   - Диктовал инженер-полковник Самсоненко.
   - Идите сюда. - Полбин протянул листок. - Читайте, что здесь написано.
   Лейтенант взял копирку.
   - Как на кинопленке, - сказал он, посмотрев ее на свет. - И цифры все...
   - Вот именно, цифры. И общий запас и соотношение бомб по калибрам. Что скажет шпион, если эта бумага попадет ему в руки?
   Лейтенант опустил глаза.
   - Спасибо скажет, - сердито проговорил Полбин. - Поблагодарит растяп и поиздевается над ними...
   Лейтенант молчал. Вина была чужая, он, дежурный, не отвечал за халатность машинистки и невнимательность работавшего с ней офицера. Но его бросило в жар при мысли, что вражеский лазутчик мог не заходить в охраняемое помещение штаба, не взламывать сейфа, а лишь подобрать на свалке безобидный листок копирки, и сведения о боевой обеспеченности пикировщиков оказались бы в руках противника...
   - Вызовите сейчас же начальника секретной части, - сказал Полбин. - А меня соедините с майором Лучкиным.
   Лейтенант положил копирку в папку на своем столике и принялся крутить ручку телефона. Вызвав секретаря партбюро, он передал трубку Полбину.
   - Я прошу вас, - сказал Полбин Лучкину, - в завтрашнем докладе особо выделить вопрос о бдительности. Что? Я знаю, что есть такой раздел. Но общей постановки и разговора о задачах мало. У меня есть факты вопиющей неряшливости в хранении документов... Когда? Давайте поговорим после полетов, в шестнадцать часов. А вы сами с утра загляните в штаб и потолкуйте с работниками секретной части... Собрание в восемнадцать? Хорошо. Да, Крагин будет, а Грачев остается на старой точке. Спокойной ночи, отдыхайте.