Страница:
— Господин де Брантом прав, — сказал принц де Жуэнвиль. — Скребитесь же, тесть, скребитесь!
И маршал де Сент-Андре стал скрестись.
Лакей, который был на страже, а точнее, спал в прихожей и не слышал ни единого слова из приведенного нами разговора (он все же велся на пониженных тонах), проснулся и, полагая, что это Лану пришла за мадемуазель де Сент-Андре, как бывало обычно, приотворил дверь и спросил, протирая глаза:
— Кто там?
Маршал де Сент-Андре плечом распахнул дверь, и лакей оказался лицом к лицу с г-ном де Гизом.
Увидев все эти свечи, всех этих сеньоров, всех этих дам, все эти смеющиеся глаза и издевательски улыбающиеся губы, лакей сообразил, что готовится какой-то сюрприз, и попытался затворить дверь.
Однако герцогу Гизу уже удалось пройти в прихожую, и этот истый покоритель городов подставил носок сапога под закрывающуюся дверь.
Лакей продолжал сопротивляться изо всех сил.
— Эй, дурень! — обратился к нему герцог. — Отвори-ка нам эту дверь!
— Но, монсеньер, — отозвался бедняга, дрожа при виде? герцога, — у меня официальные распоряжения…
— Мне известны эти распоряжения; но мне известна и тайна того, что происходит там, и именно для блага короля и с его согласия мы желаем войти внутрь: эти господа и я.
Ему следовал бы добавить «и эти дамы», потому что пять или шесть любопытных женщин, прыскающих в кулак, проследовали за компанией.
Лакей, зная, как и все, какой властью при дворе обладает г-н де Гиз, и на самом деле вообразил, что герцог условился с королем. И тогда он широко распахнул дверь прихожей, а затем и зала Метаморфоз, приподнявшись на цыпочках, чтобы хоть краем глаза поглядеть на разыгрывающуюся сцену.
В зал не просто вошли, в зал ворвались. Живой поток хлынул в комнату, как нарастающий приливной вал, и…
XIV. ГЛАВА, ГДЕ ГОСПОДИН ДЕ ЖУЭНВИЛЬ ВЫНУЖДЕН РАССКАЗАТЬ О СВОЕМ НЕСЧАСТЬЕ
XV. СМЕЯТЬСЯ ТАК СМЕЯТЬСЯ
И маршал де Сент-Андре стал скрестись.
Лакей, который был на страже, а точнее, спал в прихожей и не слышал ни единого слова из приведенного нами разговора (он все же велся на пониженных тонах), проснулся и, полагая, что это Лану пришла за мадемуазель де Сент-Андре, как бывало обычно, приотворил дверь и спросил, протирая глаза:
— Кто там?
Маршал де Сент-Андре плечом распахнул дверь, и лакей оказался лицом к лицу с г-ном де Гизом.
Увидев все эти свечи, всех этих сеньоров, всех этих дам, все эти смеющиеся глаза и издевательски улыбающиеся губы, лакей сообразил, что готовится какой-то сюрприз, и попытался затворить дверь.
Однако герцогу Гизу уже удалось пройти в прихожую, и этот истый покоритель городов подставил носок сапога под закрывающуюся дверь.
Лакей продолжал сопротивляться изо всех сил.
— Эй, дурень! — обратился к нему герцог. — Отвори-ка нам эту дверь!
— Но, монсеньер, — отозвался бедняга, дрожа при виде? герцога, — у меня официальные распоряжения…
— Мне известны эти распоряжения; но мне известна и тайна того, что происходит там, и именно для блага короля и с его согласия мы желаем войти внутрь: эти господа и я.
Ему следовал бы добавить «и эти дамы», потому что пять или шесть любопытных женщин, прыскающих в кулак, проследовали за компанией.
Лакей, зная, как и все, какой властью при дворе обладает г-н де Гиз, и на самом деле вообразил, что герцог условился с королем. И тогда он широко распахнул дверь прихожей, а затем и зала Метаморфоз, приподнявшись на цыпочках, чтобы хоть краем глаза поглядеть на разыгрывающуюся сцену.
В зал не просто вошли, в зал ворвались. Живой поток хлынул в комнату, как нарастающий приливной вал, и…
XIV. ГЛАВА, ГДЕ ГОСПОДИН ДЕ ЖУЭНВИЛЬ ВЫНУЖДЕН РАССКАЗАТЬ О СВОЕМ НЕСЧАСТЬЕ
— Полагаю, монсеньер, — проговорил Роберт Стюарт, первым выходя из убежища, — что у вас нет особых причин относиться с уважением к его величеству, и если его величество не предоставит вам помилования для Анн Дюбура, то у вас более не найдется весомых аргументов против моего плана.
— Ошибаетесь, сударь, — возразил принц де Конде, вылезая с противоположной стороны и поднимаясь на ноги, — даже если бы он оскорбил меня еще серьезнее, король всегда король, и я бы не хотел мстить главе нации за личную обиду.
— Значит, то, что сейчас произошло, никоим образом не меняет наших взаимных обязательств, монсеньер?
— Я уже обещал вам, сударь, во время утреннего выхода короля просить помилования для советника Анн Дюбура. Сегодня в восемь утра я буду в Лувре и обращусь с просьбой о помиловании.
— Скажите откровенно, монсеньер, — спросил Роберт Стюарт, — вы сами-то верите, что это помилование будет даровано?
— Сударь, — с исключительным достоинством произнес принц де Конде, — будьте убеждены, что я бы не утруждал себя обращением о помиловании, если бы не был почти полностью уверен в том, что его получу.
— Хорошо! — пробормотал Роберт Стюарт, сопроводив свое высказывание жестом, означавшим, что он явно не разделяет подобной уверенности, — через несколько часов уже настанет день, и тогда посмотрим…
— А пока что, сударь, — заявил принц, осмотревшись, — речь идет о том, как нам удалиться отсюда побыстрее и поумнее. Благодаря вашим двум посланиям малопочтительного свойства и способу, при помощи которого вы их сюда доставили, ворота Лувра охраняются так, словно дворец в осаде, и думаю, что вам будет трудно, особенно в той форме, которая на вас, выбраться отсюда до завтрашнего утра. И прошу учесть, что, уводя вас с собой, я хочу спасти вас и вашего друга, представившего эту форму, от беды, а вас, к тому же, уберечь от неверного шага.
— Монсеньер, я никогда не забываю ни хорошего, ни плохого.
— Но действовать так я буду вовсе не для того, чтобы заручиться вашей признательностью, а для того, чтобы продемонстрировать добросовестность моих намерений и тем самым подать вам пример: ведь мне достаточно было просто-напросто оставить вас здесь и тем самым освободиться от своего обещания, даже его не нарушив.
— Мне известна добропорядочность господина принца де Конде, — с чувством произнес молодой человек, — и полагаю, что и на мою вам не придется жаловаться. Начиная с этого дня я предан вам телом и душой. Добудьте помилование для моего отца, и у вас не будет более преданного, готового умереть за вас слуги, чем я.
— Верю вам, сударь, — отвечал принц де Конде, — и хотя повод для нашей встречи и обстановка, при которой она произошла, носят в высшей степени необычный характер, не скрою, что вследствие побудительного мотива, руководившего вами, я воспринимаю ваши поступки, как бы они ни были достойны порицания в глазах любого честного человека, с некоторой долей снисходительности, почти с симпатией. Мне лишь необходимо, чтобы вы мне разъяснили одно: как могло случиться, что вы носите шотландское имя, а ваш отец — советник Анн Дюбур.
— Это очень просто, монсеньер, просто, как и все истории любви. Было это двадцать два года назад, советнику Анн Дюбуру было тогда двадцать восемь; он направился в Шотландию, чтобы повидаться со своим другом Джоном Ноксом. Там он и познакомился с девушкой из Лотиана; она и стала моей матерью. Лишь по возвращении в Париж советник узнал, что эта девушка ждет ребенка. Он ни разу не усомнился в ее добродетели и сразу же признал сына, рожденного ею, и специально попросил Джона Нокса о нем позаботиться.
— Отлично, сударь, — сказал принц де Конде, — теперь я знаю все, что мне хотелось бы знать. А пока что займемся нашим уходом отсюда.
Принц двинулся первым и отворил дверь зала Метаморфоз. Коридор вновь стал темен и пуст, и они были в относительной безопасности. Выйдя к дверям Лувра, принц накинул плащ на плечи шотландца и попросил позвать Дандело.
Дандело тотчас же явился.
В двух словах принц ввел его в курс дела и рассказал о случившемся, но ограничился лишь историей с королем, мадемуазель де Сент-Андре и злосчастными визитерами, пробудившими их от сладостного сна. По поводу же Роберта Стюарта он произнес всего-навсего четыре слова:
— Этот господин со мной!
Дандело понял, что принцу Конде необходимо как можно скорее покинуть Лувр. Он открыл ему служебный выход, и принц со своим спутником оказались вне дворца.
Оба поспешно проследовали к реке, не обменявшись ни единым словом: они полностью отдавали себе отчет в том, какой опасности только что избежали.
У речного обрыва принц де Конде спросил шотландца, куда он направляется.
— Направо, монсеньер, — ответил молодой человек.
— А я — налево, — произнес принц. — Теперь вот что: будьте в десять вечера у церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа. Надеюсь, что я смогу принести вам добрые вести.
— Спасибо, монсеньер! — промолвил шотландец и отвесил почтительный поклон. — И позвольте напомнить, — продолжал он, — что с этого часа я ваш телом и душой.
После этого каждый из них пошел своей дорогой.
Пробило три часа.
И как раз в это мгновение принц де Жуэнвиль был препровожден в спальню Екатерины Медичи.
Почему же юный принц, вопреки собственному желанию, направился туда в столь поздний час и оказался в спальне королевы-матери и по какому праву племянник присвоил себе привилегии дяди?
Об этом мы сейчас расскажем.
Принц пошел к королеве-матери не по доброй воле и безо всякой радости.
На самом деле произошло следующее.
Как мы помним, королева-мать осталась у себя, предварительно объявив, что направляется в парадную спальню, где и будет ждать прихода принца де Жуэнвиля, положившего начало скандалу, а тот должен будет отчитаться о происшедшем.
Нам о нем уже известно.
Принц де Жуэнвиль, донельзя опозоренный увиденным, был менее чем кто бы то ни было настроен выступать в роли историографа катастрофы, столь печально отразившейся на его супружеской чести еще до заключения брака.
Прекрасно помня о данном им обещании, он, тем не менее, вовсе не торопился его исполнить.
Однако Екатерина не могла позволить себе пребывать в неведении относительно еще неизвестной ей тайны. Служанки помогли ей раздеться, она направилась в постель и отпустила всех, за исключением особо доверенной горничной, и стала ждать.
Пробило два часа ночи. Скандал мог еще не завершиться.
Четверть третьего, половина третьего, без четверти три…
И поскольку не появлялся ни дядя, ни племянник, она начала терять терпение, свистком подозвала горничную (звонок со шнурком появился лишь при г-же де Ментенон) и распорядилась, чтобы принца де Жуэнвиля, живого или мертвого, отыскали и привели к ней.
Принца нашли за серьезным делом: он совещался с Франсуа де Гизом и кардиналом Лотарингским.
Само собой разумеется, семейный совет решил, что брак между принцем де Жуэнвилем и мадемуазель де Сент-Андре стал совершенно невозможен.
Но приказу предстать перед королевой-матерью нельзя было не повиноваться.
Принц де Жуэнвиль отправился к ней с опущенной головой, а прибыв туда, опустил голову еще ниже.
Что до герцога де Монпансье и принца де Ларош-сюр-Йон, то на обратном пути они скрылись.
Позднее мы узнаем зачем.
С каждой минутой нетерпение Екатерины становилось все сильнее. Даже если поздний час клонил ее ко сну, желание узнать поскорее о приключении, сконфузившем госпожу адмиральшу, ее лучшую подругу, заставляло ее бодрствовать.
— Да где же он, в конце концов? — повторяла она.
А когда молодой человек уже вошел к ней в спальню, она крикнула ему резко:
— Идите же скорее, господин де Жуэнвиль, я вас жду уже целый час! Принц подошел к постели, бормоча слова извинения; Екатерина разобрала лишь слова:
— Да простит меня ваше величество…
— Я прощу вас только в том случае, Монсу де Жуэнвиль, — произнесла королева-мать с флорентийским акцентом, — если ваш рассказ окажется столь же забавным, сколь утомительным было ожидание вашего прихода. Возьмите табурет и садитесь поближе к постели. По вашему виду я заключаю, что произошло нечто необыкновенное.
— Да, — пробормотал принц, — произошло, действительно, нечто сверх необыкновенное, да такое, чего меньше всего можно было ожидать!
— Тем лучше, тем лучше! — воскликнула королева-мать, потирая руки. — Так расскажите же мне про все это и, смотрите, ничего не опускайте. Давненько мне не предоставлялось подобного повода к веселью. Ах, Монсу де Жуэнвиль, при дворе давно не смеются.
— Что верно, то верно, мадам, — мрачным голосом откликнулся г-н де Жуэнвиль.
— Так вот, когда представляется случай немного поразвлечься, — продолжала Екатерина, — за него немедленно надо хвататься, чтобы его не упустить. Так начинайте же ваш рассказ, м о н с у де Жуэнвиль; я вас слушаю и обещаю не пропустить ни единого слова.
Екатерина присела на постели, устроившись поудобнее, чтобы чувствовать себя уютно и чтобы ничто не помешало ей получать удовольствие.
Она приготовилась слушать.
Однако Монсу де Жуэнвиль, как обращалась к нему Екатерина, не просто было начать рассказ: в общем, Монсу де Жуэнвиль продолжал оставаться немым.
Королева-мать сначала решила, что молодой человек просто собирается с мыслями; однако, видя, что он никак не может нарушить молчания, повернула голову, но так, чтобы не менять положения тела, и бросила на него неописуемо вопрошающий взгляд.
— Ну, так что? — спросила она.
— Ну так вот, мадам, — ответил принц, — вынужден признаться, что я смущен до предела.
— Смущены? Чем?
— Тем, что предстоит рассказать вашему величеству об увиденном.
— Так что же вы, собственно, увидели, Монсу де Жуэнвиль? Вынуждена признаться, что схожу с ума от любопытства. Ведь я так долго ждала, — все так же потирая красивые руки, продолжала Екатерина, — но, выходит, нечего было терять на это время. Поглядим… А свидание действительно было назначено на этот вечер: как я припоминаю, дорогой Монсу де Жуэнвиль, в записке, которую вы мне передали, ясно говорилось «сегодня вечером», но не было даты?
— Да, свидание в самом деле было назначено на этот вечер, мадам.
— И они в самом деле находились в зале Метаморфоз?
— В самом деле.
— Оба?
— Оба.
— И Марс и Венера? Ах, да! Кто Венера — я знаю, но скажите же мне, кто был Марс?..
— Марс, мадам?
— Да, Марс… Я не знаю, кто был Марс.
— Видите ли, мадам, я сам себя спрашиваю, должен ли я вам об этом говорить…
— То есть, как это должны ли вы мне об этом говорить? Полагаю, что должны, а если у вас есть какие-то сомнения, я вас от них освобождаю. Поговорим же о Марсе!.. Он молод или стар?
— Молод.
— Хорош собой?
— Несомненно хорош.
— Благородного рода, не так ли?
— Самого что ни на есть благородного.
— О-о! Да что же вы такое мне говорите, Монсу де Жуэнвиль? — воскликнула королева-мать, приподнимаясь в постели.
— Сущую правду, мадам.
— Так, значит, это не какой-нибудь ослепленный паж, не понимающий, что он делает?
— Это вовсе не паж.
— И этот отважный молодой человек, — Екатерина не смогла удержаться от язвительности, — этот отважный молодой человек занимает заметное положение при дворе?
— Да, ваше величество… Скажем так, высочайшее.
— Высочайшее? Но, ради Бога, говорите же, мои суде Жуэнвиль! Из вас приходится тянуть слова, точно речь идет о государственной тайне.
— А речь действительно идет о государственной тайне, мадам, — заявил принц.
— О, тогда, Монсу де Жуэнвиль, я уже обращаюсь к вам не с просьбой, мои слова — это приказ. Назовите мне имя этого лица.
— Вы этого хотите?
— Да, я этого хочу.
— Что ж, мадам, — произнес принц, опустив голову, — это лицо, как вы его называете, не кто иной, как его величество король Франциск Второй.
— Мой сын? — воскликнула Екатерина, подпрыгнув в постели.
— Вот именно, ваш сын, мадам.
Выстрел из аркебузы, если бы он внезапно прогремел в спальне, не смог бы породить на лице королевы столь сильного волнения и так мгновенно исказить ее черты.
Она протерла глаза, словно полумрак комнаты, освещенной единственной лампой, мешал ей различать предметы; затем, устремив на г-на де Жуэнвиля пронзительный взгляд и придвинувшись к нему вплотную, она проговорила вполголоса, но тоном, который из насмешливого стал устрашающим:
— Мне это все не снится, не так ли, Монсу де Жуэнвиль? Я правильно расслышала: вы утверждаете, что героем этой авантюры является мой сын?
— Да, мадам.
— И готовы это повторить?
— Готов.
— И подтверждаете сказанное?
— Готов поклясться.
И юный принц поднял руку.
— Великолепно, Монсу де Жуэнвиль! — мрачно произнесла Екатерина. — Теперь я понимаю и ваши сомнения, и даже причину вашего молчания. О! Кровь бросилась мне в лицо! Неужели такое возможно? Мой сын, женатый на юном, очаровательном создании, заводит любовницу, которая в два с лишним раза старше его; мой сын переходит на сторону моих врагов; мой сын, Господи… Нет, это невозможно! Мой сын в качестве любовника госпожи адмиральши!..
— Мадам, — обратился к королеве принц де Жуэнвиль, — как попала записка в карман госпоже адмиральше, мне неизвестно. Но зато я, к несчастью, знаю, что не госпожа адмиральша находилась тогда в комнате.
— Вот как! — воскликнула Екатерина. — Значит, вы утверждаете, что это была не госпожа адмиральша?
— Да, мадам, это была не она.
— Но если не она, то кто же?
— Мадам…
— Монсу де Жуэнвиль, назовите имя этой особы, ее имя, и немедленно!
— Пусть ваше величество соизволит меня извинить…
— Вас извинить! И с какой же стати?..
— Дело в том, что я единственный, кто не вправе совершать подобное разоблачение.
— Даже если этого потребую я, Монсу де Жуэнвиль?
— Даже вы, мадам. Тем более что ваше любопытство без труда может быть удовлетворено, стоит вам только обратиться к первому же придворному, а не ко мне…
— Но, чтобы обратиться к этому первому же придворному, придется ждать до завтра, Монсу де Жуэнвиль. А мне хочется знать имя этой особы сейчас, немедленно. Кто вам сказал, что я не должна принять меры, не терпящие отлагательства?
И сверкающий взор Екатерины впился в молодого человека.
— Мадам, — сказал он, — поищите при дворе ту единственную особу, чье имя я не смею вам назвать. И назовите его сами. Но я… О, для меня это невозможно!
И молодой человек прикрыл лицо обеими руками, наполовину для того, чтобы скрыть краску стыда, наполовину для того, чтобы не увидели его гневных слез.
И тут Екатерину осенила, подобно вспышке молнии, догадка.
Она издала крик и, оторвав при этом руки принца от его лица, спросила:
— Так это мадемуазель де Сент-Андре? Принц не ответил, что означало признание.
А затем он поднялся с табурета, стоящего подле постели.
Екатерина окинула принца быстрым взглядом: в нем сострадание было смешано с презрением.
Затем она обратилась к нему, постаравшись сделать свой голос возможно более ласковым:
— Бедное дитя! Мне вас жаль от всей души; похоже, вы любили эту коварную изменницу. Подойдите поближе, дайте руку и излейте сердце доброй матушке Екатерине. Теперь-то я понимаю, почему вы столь упорно молчали, и жалею, что настаивала. Простите же меня, мой сын; а теперь, когда я знаю, какое случилось зло, поищем от него лекарство… При нашем дворе есть и другие девушки, не только мадемуазель де Сент-Андре, а если все они для вас недостаточно хороши и благородны, то поищем за пределами Парижа, запросим двор испанский или итальянский. Так сядьте же, мой дорогой принц, и, если это возможно, поговорим серьезно.
Однако г-н де Жуэнвиль, вместо того чтобы ответить на это предложение (в котором само собой разумеется, имелась и цель явная и цель скрытая — утешить и одновременно проверить меру его мужества), опустился на колени подле постели королевы-матери и, рыдая, спрятал лицо в простыни.
— Смилуйтесь, ваше величество! — воскликнул он, заливаясь слезами. — Смилуйтесь и примите мою благодарность за столь искреннее сочувствие… Но сейчас у меня хватает сил только на то, чтобы измерить собственный стыд и ощутить всю полноту несчастья. И потому покорнейше прошу ваше величество позволить мне удалиться.
Королева-мать бросила на сломленного горем молодого человека взгляд, преисполненный глубочайшего презрения.
Затем она заговорила, ничем не выдавая проявившихся у нее во взоре чувств.
— Ступайте, дитя мое! — произнесла она, подавая принцу руку, которую он тотчас же поцеловал. — Завтра утром приходите ко мне поговорить. А пока что спокойной ночи, и да хранит вас Господь!
Господин де Жуэнвиль с радостью воспользовался позволением удалиться и быстро вышел из комнаты.
Екатерина молча следила за тем, как он уходил и наконец скрылся за гобеленом, и продолжала наблюдать за этим гобеленом, пока подвижная ткань, задетая на ходу принцем, не перестала раскачиваться.
И когда гобелен замер, она облокотилась на подушку и глухим голосом произнесла вслух, с мрачным огнем в глазах:
— Начиная с сегодняшнего дня у меня есть соперница, а начиная с завтрашнего дня я потеряю какую бы то ни было власть над душой собственного сына, если не приведу все в порядок.
Затем, после непродолжительного молчаливого раздумья, лицо ее озарилось победной улыбкой.
— Я приведу все в порядок! — воскликнула она.
— Ошибаетесь, сударь, — возразил принц де Конде, вылезая с противоположной стороны и поднимаясь на ноги, — даже если бы он оскорбил меня еще серьезнее, король всегда король, и я бы не хотел мстить главе нации за личную обиду.
— Значит, то, что сейчас произошло, никоим образом не меняет наших взаимных обязательств, монсеньер?
— Я уже обещал вам, сударь, во время утреннего выхода короля просить помилования для советника Анн Дюбура. Сегодня в восемь утра я буду в Лувре и обращусь с просьбой о помиловании.
— Скажите откровенно, монсеньер, — спросил Роберт Стюарт, — вы сами-то верите, что это помилование будет даровано?
— Сударь, — с исключительным достоинством произнес принц де Конде, — будьте убеждены, что я бы не утруждал себя обращением о помиловании, если бы не был почти полностью уверен в том, что его получу.
— Хорошо! — пробормотал Роберт Стюарт, сопроводив свое высказывание жестом, означавшим, что он явно не разделяет подобной уверенности, — через несколько часов уже настанет день, и тогда посмотрим…
— А пока что, сударь, — заявил принц, осмотревшись, — речь идет о том, как нам удалиться отсюда побыстрее и поумнее. Благодаря вашим двум посланиям малопочтительного свойства и способу, при помощи которого вы их сюда доставили, ворота Лувра охраняются так, словно дворец в осаде, и думаю, что вам будет трудно, особенно в той форме, которая на вас, выбраться отсюда до завтрашнего утра. И прошу учесть, что, уводя вас с собой, я хочу спасти вас и вашего друга, представившего эту форму, от беды, а вас, к тому же, уберечь от неверного шага.
— Монсеньер, я никогда не забываю ни хорошего, ни плохого.
— Но действовать так я буду вовсе не для того, чтобы заручиться вашей признательностью, а для того, чтобы продемонстрировать добросовестность моих намерений и тем самым подать вам пример: ведь мне достаточно было просто-напросто оставить вас здесь и тем самым освободиться от своего обещания, даже его не нарушив.
— Мне известна добропорядочность господина принца де Конде, — с чувством произнес молодой человек, — и полагаю, что и на мою вам не придется жаловаться. Начиная с этого дня я предан вам телом и душой. Добудьте помилование для моего отца, и у вас не будет более преданного, готового умереть за вас слуги, чем я.
— Верю вам, сударь, — отвечал принц де Конде, — и хотя повод для нашей встречи и обстановка, при которой она произошла, носят в высшей степени необычный характер, не скрою, что вследствие побудительного мотива, руководившего вами, я воспринимаю ваши поступки, как бы они ни были достойны порицания в глазах любого честного человека, с некоторой долей снисходительности, почти с симпатией. Мне лишь необходимо, чтобы вы мне разъяснили одно: как могло случиться, что вы носите шотландское имя, а ваш отец — советник Анн Дюбур.
— Это очень просто, монсеньер, просто, как и все истории любви. Было это двадцать два года назад, советнику Анн Дюбуру было тогда двадцать восемь; он направился в Шотландию, чтобы повидаться со своим другом Джоном Ноксом. Там он и познакомился с девушкой из Лотиана; она и стала моей матерью. Лишь по возвращении в Париж советник узнал, что эта девушка ждет ребенка. Он ни разу не усомнился в ее добродетели и сразу же признал сына, рожденного ею, и специально попросил Джона Нокса о нем позаботиться.
— Отлично, сударь, — сказал принц де Конде, — теперь я знаю все, что мне хотелось бы знать. А пока что займемся нашим уходом отсюда.
Принц двинулся первым и отворил дверь зала Метаморфоз. Коридор вновь стал темен и пуст, и они были в относительной безопасности. Выйдя к дверям Лувра, принц накинул плащ на плечи шотландца и попросил позвать Дандело.
Дандело тотчас же явился.
В двух словах принц ввел его в курс дела и рассказал о случившемся, но ограничился лишь историей с королем, мадемуазель де Сент-Андре и злосчастными визитерами, пробудившими их от сладостного сна. По поводу же Роберта Стюарта он произнес всего-навсего четыре слова:
— Этот господин со мной!
Дандело понял, что принцу Конде необходимо как можно скорее покинуть Лувр. Он открыл ему служебный выход, и принц со своим спутником оказались вне дворца.
Оба поспешно проследовали к реке, не обменявшись ни единым словом: они полностью отдавали себе отчет в том, какой опасности только что избежали.
У речного обрыва принц де Конде спросил шотландца, куда он направляется.
— Направо, монсеньер, — ответил молодой человек.
— А я — налево, — произнес принц. — Теперь вот что: будьте в десять вечера у церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа. Надеюсь, что я смогу принести вам добрые вести.
— Спасибо, монсеньер! — промолвил шотландец и отвесил почтительный поклон. — И позвольте напомнить, — продолжал он, — что с этого часа я ваш телом и душой.
После этого каждый из них пошел своей дорогой.
Пробило три часа.
И как раз в это мгновение принц де Жуэнвиль был препровожден в спальню Екатерины Медичи.
Почему же юный принц, вопреки собственному желанию, направился туда в столь поздний час и оказался в спальне королевы-матери и по какому праву племянник присвоил себе привилегии дяди?
Об этом мы сейчас расскажем.
Принц пошел к королеве-матери не по доброй воле и безо всякой радости.
На самом деле произошло следующее.
Как мы помним, королева-мать осталась у себя, предварительно объявив, что направляется в парадную спальню, где и будет ждать прихода принца де Жуэнвиля, положившего начало скандалу, а тот должен будет отчитаться о происшедшем.
Нам о нем уже известно.
Принц де Жуэнвиль, донельзя опозоренный увиденным, был менее чем кто бы то ни было настроен выступать в роли историографа катастрофы, столь печально отразившейся на его супружеской чести еще до заключения брака.
Прекрасно помня о данном им обещании, он, тем не менее, вовсе не торопился его исполнить.
Однако Екатерина не могла позволить себе пребывать в неведении относительно еще неизвестной ей тайны. Служанки помогли ей раздеться, она направилась в постель и отпустила всех, за исключением особо доверенной горничной, и стала ждать.
Пробило два часа ночи. Скандал мог еще не завершиться.
Четверть третьего, половина третьего, без четверти три…
И поскольку не появлялся ни дядя, ни племянник, она начала терять терпение, свистком подозвала горничную (звонок со шнурком появился лишь при г-же де Ментенон) и распорядилась, чтобы принца де Жуэнвиля, живого или мертвого, отыскали и привели к ней.
Принца нашли за серьезным делом: он совещался с Франсуа де Гизом и кардиналом Лотарингским.
Само собой разумеется, семейный совет решил, что брак между принцем де Жуэнвилем и мадемуазель де Сент-Андре стал совершенно невозможен.
Но приказу предстать перед королевой-матерью нельзя было не повиноваться.
Принц де Жуэнвиль отправился к ней с опущенной головой, а прибыв туда, опустил голову еще ниже.
Что до герцога де Монпансье и принца де Ларош-сюр-Йон, то на обратном пути они скрылись.
Позднее мы узнаем зачем.
С каждой минутой нетерпение Екатерины становилось все сильнее. Даже если поздний час клонил ее ко сну, желание узнать поскорее о приключении, сконфузившем госпожу адмиральшу, ее лучшую подругу, заставляло ее бодрствовать.
— Да где же он, в конце концов? — повторяла она.
А когда молодой человек уже вошел к ней в спальню, она крикнула ему резко:
— Идите же скорее, господин де Жуэнвиль, я вас жду уже целый час! Принц подошел к постели, бормоча слова извинения; Екатерина разобрала лишь слова:
— Да простит меня ваше величество…
— Я прощу вас только в том случае, Монсу де Жуэнвиль, — произнесла королева-мать с флорентийским акцентом, — если ваш рассказ окажется столь же забавным, сколь утомительным было ожидание вашего прихода. Возьмите табурет и садитесь поближе к постели. По вашему виду я заключаю, что произошло нечто необыкновенное.
— Да, — пробормотал принц, — произошло, действительно, нечто сверх необыкновенное, да такое, чего меньше всего можно было ожидать!
— Тем лучше, тем лучше! — воскликнула королева-мать, потирая руки. — Так расскажите же мне про все это и, смотрите, ничего не опускайте. Давненько мне не предоставлялось подобного повода к веселью. Ах, Монсу де Жуэнвиль, при дворе давно не смеются.
— Что верно, то верно, мадам, — мрачным голосом откликнулся г-н де Жуэнвиль.
— Так вот, когда представляется случай немного поразвлечься, — продолжала Екатерина, — за него немедленно надо хвататься, чтобы его не упустить. Так начинайте же ваш рассказ, м о н с у де Жуэнвиль; я вас слушаю и обещаю не пропустить ни единого слова.
Екатерина присела на постели, устроившись поудобнее, чтобы чувствовать себя уютно и чтобы ничто не помешало ей получать удовольствие.
Она приготовилась слушать.
Однако Монсу де Жуэнвиль, как обращалась к нему Екатерина, не просто было начать рассказ: в общем, Монсу де Жуэнвиль продолжал оставаться немым.
Королева-мать сначала решила, что молодой человек просто собирается с мыслями; однако, видя, что он никак не может нарушить молчания, повернула голову, но так, чтобы не менять положения тела, и бросила на него неописуемо вопрошающий взгляд.
— Ну, так что? — спросила она.
— Ну так вот, мадам, — ответил принц, — вынужден признаться, что я смущен до предела.
— Смущены? Чем?
— Тем, что предстоит рассказать вашему величеству об увиденном.
— Так что же вы, собственно, увидели, Монсу де Жуэнвиль? Вынуждена признаться, что схожу с ума от любопытства. Ведь я так долго ждала, — все так же потирая красивые руки, продолжала Екатерина, — но, выходит, нечего было терять на это время. Поглядим… А свидание действительно было назначено на этот вечер: как я припоминаю, дорогой Монсу де Жуэнвиль, в записке, которую вы мне передали, ясно говорилось «сегодня вечером», но не было даты?
— Да, свидание в самом деле было назначено на этот вечер, мадам.
— И они в самом деле находились в зале Метаморфоз?
— В самом деле.
— Оба?
— Оба.
— И Марс и Венера? Ах, да! Кто Венера — я знаю, но скажите же мне, кто был Марс?..
— Марс, мадам?
— Да, Марс… Я не знаю, кто был Марс.
— Видите ли, мадам, я сам себя спрашиваю, должен ли я вам об этом говорить…
— То есть, как это должны ли вы мне об этом говорить? Полагаю, что должны, а если у вас есть какие-то сомнения, я вас от них освобождаю. Поговорим же о Марсе!.. Он молод или стар?
— Молод.
— Хорош собой?
— Несомненно хорош.
— Благородного рода, не так ли?
— Самого что ни на есть благородного.
— О-о! Да что же вы такое мне говорите, Монсу де Жуэнвиль? — воскликнула королева-мать, приподнимаясь в постели.
— Сущую правду, мадам.
— Так, значит, это не какой-нибудь ослепленный паж, не понимающий, что он делает?
— Это вовсе не паж.
— И этот отважный молодой человек, — Екатерина не смогла удержаться от язвительности, — этот отважный молодой человек занимает заметное положение при дворе?
— Да, ваше величество… Скажем так, высочайшее.
— Высочайшее? Но, ради Бога, говорите же, мои суде Жуэнвиль! Из вас приходится тянуть слова, точно речь идет о государственной тайне.
— А речь действительно идет о государственной тайне, мадам, — заявил принц.
— О, тогда, Монсу де Жуэнвиль, я уже обращаюсь к вам не с просьбой, мои слова — это приказ. Назовите мне имя этого лица.
— Вы этого хотите?
— Да, я этого хочу.
— Что ж, мадам, — произнес принц, опустив голову, — это лицо, как вы его называете, не кто иной, как его величество король Франциск Второй.
— Мой сын? — воскликнула Екатерина, подпрыгнув в постели.
— Вот именно, ваш сын, мадам.
Выстрел из аркебузы, если бы он внезапно прогремел в спальне, не смог бы породить на лице королевы столь сильного волнения и так мгновенно исказить ее черты.
Она протерла глаза, словно полумрак комнаты, освещенной единственной лампой, мешал ей различать предметы; затем, устремив на г-на де Жуэнвиля пронзительный взгляд и придвинувшись к нему вплотную, она проговорила вполголоса, но тоном, который из насмешливого стал устрашающим:
— Мне это все не снится, не так ли, Монсу де Жуэнвиль? Я правильно расслышала: вы утверждаете, что героем этой авантюры является мой сын?
— Да, мадам.
— И готовы это повторить?
— Готов.
— И подтверждаете сказанное?
— Готов поклясться.
И юный принц поднял руку.
— Великолепно, Монсу де Жуэнвиль! — мрачно произнесла Екатерина. — Теперь я понимаю и ваши сомнения, и даже причину вашего молчания. О! Кровь бросилась мне в лицо! Неужели такое возможно? Мой сын, женатый на юном, очаровательном создании, заводит любовницу, которая в два с лишним раза старше его; мой сын переходит на сторону моих врагов; мой сын, Господи… Нет, это невозможно! Мой сын в качестве любовника госпожи адмиральши!..
— Мадам, — обратился к королеве принц де Жуэнвиль, — как попала записка в карман госпоже адмиральше, мне неизвестно. Но зато я, к несчастью, знаю, что не госпожа адмиральша находилась тогда в комнате.
— Вот как! — воскликнула Екатерина. — Значит, вы утверждаете, что это была не госпожа адмиральша?
— Да, мадам, это была не она.
— Но если не она, то кто же?
— Мадам…
— Монсу де Жуэнвиль, назовите имя этой особы, ее имя, и немедленно!
— Пусть ваше величество соизволит меня извинить…
— Вас извинить! И с какой же стати?..
— Дело в том, что я единственный, кто не вправе совершать подобное разоблачение.
— Даже если этого потребую я, Монсу де Жуэнвиль?
— Даже вы, мадам. Тем более что ваше любопытство без труда может быть удовлетворено, стоит вам только обратиться к первому же придворному, а не ко мне…
— Но, чтобы обратиться к этому первому же придворному, придется ждать до завтра, Монсу де Жуэнвиль. А мне хочется знать имя этой особы сейчас, немедленно. Кто вам сказал, что я не должна принять меры, не терпящие отлагательства?
И сверкающий взор Екатерины впился в молодого человека.
— Мадам, — сказал он, — поищите при дворе ту единственную особу, чье имя я не смею вам назвать. И назовите его сами. Но я… О, для меня это невозможно!
И молодой человек прикрыл лицо обеими руками, наполовину для того, чтобы скрыть краску стыда, наполовину для того, чтобы не увидели его гневных слез.
И тут Екатерину осенила, подобно вспышке молнии, догадка.
Она издала крик и, оторвав при этом руки принца от его лица, спросила:
— Так это мадемуазель де Сент-Андре? Принц не ответил, что означало признание.
А затем он поднялся с табурета, стоящего подле постели.
Екатерина окинула принца быстрым взглядом: в нем сострадание было смешано с презрением.
Затем она обратилась к нему, постаравшись сделать свой голос возможно более ласковым:
— Бедное дитя! Мне вас жаль от всей души; похоже, вы любили эту коварную изменницу. Подойдите поближе, дайте руку и излейте сердце доброй матушке Екатерине. Теперь-то я понимаю, почему вы столь упорно молчали, и жалею, что настаивала. Простите же меня, мой сын; а теперь, когда я знаю, какое случилось зло, поищем от него лекарство… При нашем дворе есть и другие девушки, не только мадемуазель де Сент-Андре, а если все они для вас недостаточно хороши и благородны, то поищем за пределами Парижа, запросим двор испанский или итальянский. Так сядьте же, мой дорогой принц, и, если это возможно, поговорим серьезно.
Однако г-н де Жуэнвиль, вместо того чтобы ответить на это предложение (в котором само собой разумеется, имелась и цель явная и цель скрытая — утешить и одновременно проверить меру его мужества), опустился на колени подле постели королевы-матери и, рыдая, спрятал лицо в простыни.
— Смилуйтесь, ваше величество! — воскликнул он, заливаясь слезами. — Смилуйтесь и примите мою благодарность за столь искреннее сочувствие… Но сейчас у меня хватает сил только на то, чтобы измерить собственный стыд и ощутить всю полноту несчастья. И потому покорнейше прошу ваше величество позволить мне удалиться.
Королева-мать бросила на сломленного горем молодого человека взгляд, преисполненный глубочайшего презрения.
Затем она заговорила, ничем не выдавая проявившихся у нее во взоре чувств.
— Ступайте, дитя мое! — произнесла она, подавая принцу руку, которую он тотчас же поцеловал. — Завтра утром приходите ко мне поговорить. А пока что спокойной ночи, и да хранит вас Господь!
Господин де Жуэнвиль с радостью воспользовался позволением удалиться и быстро вышел из комнаты.
Екатерина молча следила за тем, как он уходил и наконец скрылся за гобеленом, и продолжала наблюдать за этим гобеленом, пока подвижная ткань, задетая на ходу принцем, не перестала раскачиваться.
И когда гобелен замер, она облокотилась на подушку и глухим голосом произнесла вслух, с мрачным огнем в глазах:
— Начиная с сегодняшнего дня у меня есть соперница, а начиная с завтрашнего дня я потеряю какую бы то ни было власть над душой собственного сына, если не приведу все в порядок.
Затем, после непродолжительного молчаливого раздумья, лицо ее озарилось победной улыбкой.
— Я приведу все в порядок! — воскликнула она.
XV. СМЕЯТЬСЯ ТАК СМЕЯТЬСЯ
Посмотрим, что делали юные принцы де Монпансье и де Ларош-сюр-Йон, к которым мы обещали вернуться, в то время как кардиналу Лотарингскому помогал отходить ко сну его камердинер; в то время как Роберт Стюарт вернулся в жилище своего друга Патрика; в то время как г-н де Конде вернулся в свой особняк, неистовствуя и хохоча одновременно; в то время как госпожа адмиральша безостановочно выворачивала карманы в поисках злосчастной записки, послужившей причиной скандала; в то время как король допрашивал Лану, пытаясь выяснить, каким образом мог просочиться слух о свидании; в то время как маршал де Сент-Андре вопрошал самого себя, следует ли ему возблагодарить Господа или винить судьбу за то, что случилось; в то время как мадемуазель де Сент-Андре мечтала о том, что шею ее и руки украшают драгоценности г-жи д'Этамп и герцогини де Валантинуа, а голову — корона Марии Стюарт.
Двое красивых, веселых юношей, свидетелей спектакля, признанного ими восхитительным, вынуждены были сдерживать себя в присутствии трех мрачных фигур, в данный момент еще более мрачных, чем обычно: г-на де Гиза, г-на де Сент-Андре и кардинала Лотарингского. Более того, юноши приняли подобающее обстоятельствам выражение и, строго следуя условностям, выразили соболезнование г-ну кардиналу Лотарингскому, г-ну маршалу де Сент-Андре и г-ну де Гизу. Но, воспользовавшись первым же поворотом коридора, молодые люди спрятались и тихо просидели во мраке до тех пор, пока все не прошли мимо, следуя в том направлении, куда им надлежало двигаться.
Как только принцы остались одни и некому было их подслушать, из груди у них вырвался так долго сдерживаемый хохот, от раскатов которого в Лувре задрожали стекла, словно мимо проехала тяжело нагруженная повозка.
Опершись спиной о стену, стоя лицом друг к другу, схватившись руками за бока, запрокинув головы, они извивались в столь жутких конвульсиях, что со стороны их можно было бы принять за двух эпилептиков, или, как тогда говорили, за двух одержимых.
— Ах, дорогой герцог! — произнес принц де Ларош-сюр-Йон, сумевший отдышаться первым.
— Ах, дорогой принц! — не без труда ответил второй юноша.
— И если подумать… если подумать, что существуют люди… люди, утверждающие, будто в бедном Париже… будто в бедном Париже больше не смеются!
— Эти люди… эти люди явно… злонамеренны!
— Ах!.. Господи… смеяться — дело доброе, но одновременно и злое!
— А вы видели, лицо господина де Жуэнвиля?
— А лицо маршала де Сент… де Сент-Андре?
— Я сожалею только об одном, герцог, — промолвил принц де Ларош-сюр-Йон, немного успокоившись.
— А я сожалею о двух вещах, принц, — произнес тот.
— Я о том, что не был на месте короля, пусть даже на меня смотрел бы весь Париж!
— А я о том, что на меня не смотрел весь Париж, будь я на месте короля.
— О! Тогда, герцог, вам не о чем беспокоиться: завтра еще до полудня весь Париж будет знать о случившемся.
— Если бы у вас, герцог, было такое же настроение, как у меня, то Париж узнал бы об этом уже сегодняшней ночью!
— А каким образом?
— Очень просто.
— Но ведь…
— Черт побери! Об этом стоит прокричать с крыш.
— Но в данный момент Париж спит.
— Париж не имеет права спать, когда король бодрствует.
— Вы правы. Ручаюсь, что его величество до сих пор не сомкнул глаз.
— Ну, так разбудим Париж!
— О, какое прелестное безумие!
— Отказываетесь?
— Вовсе нет! Именно потому, что, как я сказал, это самое настоящее безумие, я целиком и полностью согласен.
— Тогда в путь!
— Пошли, я боюсь, как бы город уже не узнал что-нибудь об этой истории.
И двое юношей, перепрыгивая через ступеньки, спустились по дворцовой лестнице, точно Гиппомен и Аталанта, спорящие об условии состязания.
Спустившись во двор, они направились к Дандело; при нем они старались не смеяться, зная о том, какую роль сыграла во всем этом происшествии жена его брата, и опасаясь, что тогда он будет возражать против их ухода из дворца.
Дандело удостоверил их личность, как это было с принцем Конде, и распорядился, чтобы им открыли ворота.
Молодые люди, держась за руки и тихонько смеясь, уткнувшись в плащи, выскочили из Лувра, перешли подъемный мост и спустились к реке, где холодный ветер стал бить им в лицо. И тогда, якобы для того, чтоб согреться, они стали подбирать камни и швыряться ими в окна соседних домов.
Им удалось попасть в два или три окна, и они охотно продолжили бы столь увлекательное развлечение, но вдруг; появились двое мужчин, закутанных в плащи; при виде двух бегущих молодых людей они преградили им путь и громко приказали остановиться.
Юноши остановились, ведь они бежали, но не убегали.
— По какому праву вы приказываете нам остановиться? — воскликнул, подойдя поближе к одному из этих двоих, герцог де Монпансье. — Идите своей дорогой и не мешайте благородным людям развлекаться в свое удовольствие.
— Ах, прошу прощения, монсеньер, я вас сразу не узнал, — сказал тот, к кому обратился герцог де Монпансье. — Я де Шавиньи, начальник сотни гвардейцев-лучников, а вместе со мной направляется в Лувр господин де Карвуазен, первый конюший короля.
— Добрый вечер, господни де Шавиньи! — произнес принц де Ларош-сюр-Йон, подавая руку командиру гвардейской сотни, в то время как герцог де Монпансье со всей учтивостью отвечал на приветствие первого конюшего его величества. — Так вы говорите, господин де Шавиньи, что направляетесь в Лувр?
— Да, принц.
— А вот мы идем оттуда.
— В такой час?
— Заметьте, господин де Шавиньи, если этот час годится, чтобы идти в Лувр, он точно так же годится, чтобы уйти оттуда.
— Прошу прощения, принц, как только я убедился, что это вы, у меня не было ни малейшего намерения проявлять нескромность и расспрашивать вас.
Двое красивых, веселых юношей, свидетелей спектакля, признанного ими восхитительным, вынуждены были сдерживать себя в присутствии трех мрачных фигур, в данный момент еще более мрачных, чем обычно: г-на де Гиза, г-на де Сент-Андре и кардинала Лотарингского. Более того, юноши приняли подобающее обстоятельствам выражение и, строго следуя условностям, выразили соболезнование г-ну кардиналу Лотарингскому, г-ну маршалу де Сент-Андре и г-ну де Гизу. Но, воспользовавшись первым же поворотом коридора, молодые люди спрятались и тихо просидели во мраке до тех пор, пока все не прошли мимо, следуя в том направлении, куда им надлежало двигаться.
Как только принцы остались одни и некому было их подслушать, из груди у них вырвался так долго сдерживаемый хохот, от раскатов которого в Лувре задрожали стекла, словно мимо проехала тяжело нагруженная повозка.
Опершись спиной о стену, стоя лицом друг к другу, схватившись руками за бока, запрокинув головы, они извивались в столь жутких конвульсиях, что со стороны их можно было бы принять за двух эпилептиков, или, как тогда говорили, за двух одержимых.
— Ах, дорогой герцог! — произнес принц де Ларош-сюр-Йон, сумевший отдышаться первым.
— Ах, дорогой принц! — не без труда ответил второй юноша.
— И если подумать… если подумать, что существуют люди… люди, утверждающие, будто в бедном Париже… будто в бедном Париже больше не смеются!
— Эти люди… эти люди явно… злонамеренны!
— Ах!.. Господи… смеяться — дело доброе, но одновременно и злое!
— А вы видели, лицо господина де Жуэнвиля?
— А лицо маршала де Сент… де Сент-Андре?
— Я сожалею только об одном, герцог, — промолвил принц де Ларош-сюр-Йон, немного успокоившись.
— А я сожалею о двух вещах, принц, — произнес тот.
— Я о том, что не был на месте короля, пусть даже на меня смотрел бы весь Париж!
— А я о том, что на меня не смотрел весь Париж, будь я на месте короля.
— О! Тогда, герцог, вам не о чем беспокоиться: завтра еще до полудня весь Париж будет знать о случившемся.
— Если бы у вас, герцог, было такое же настроение, как у меня, то Париж узнал бы об этом уже сегодняшней ночью!
— А каким образом?
— Очень просто.
— Но ведь…
— Черт побери! Об этом стоит прокричать с крыш.
— Но в данный момент Париж спит.
— Париж не имеет права спать, когда король бодрствует.
— Вы правы. Ручаюсь, что его величество до сих пор не сомкнул глаз.
— Ну, так разбудим Париж!
— О, какое прелестное безумие!
— Отказываетесь?
— Вовсе нет! Именно потому, что, как я сказал, это самое настоящее безумие, я целиком и полностью согласен.
— Тогда в путь!
— Пошли, я боюсь, как бы город уже не узнал что-нибудь об этой истории.
И двое юношей, перепрыгивая через ступеньки, спустились по дворцовой лестнице, точно Гиппомен и Аталанта, спорящие об условии состязания.
Спустившись во двор, они направились к Дандело; при нем они старались не смеяться, зная о том, какую роль сыграла во всем этом происшествии жена его брата, и опасаясь, что тогда он будет возражать против их ухода из дворца.
Дандело удостоверил их личность, как это было с принцем Конде, и распорядился, чтобы им открыли ворота.
Молодые люди, держась за руки и тихонько смеясь, уткнувшись в плащи, выскочили из Лувра, перешли подъемный мост и спустились к реке, где холодный ветер стал бить им в лицо. И тогда, якобы для того, чтоб согреться, они стали подбирать камни и швыряться ими в окна соседних домов.
Им удалось попасть в два или три окна, и они охотно продолжили бы столь увлекательное развлечение, но вдруг; появились двое мужчин, закутанных в плащи; при виде двух бегущих молодых людей они преградили им путь и громко приказали остановиться.
Юноши остановились, ведь они бежали, но не убегали.
— По какому праву вы приказываете нам остановиться? — воскликнул, подойдя поближе к одному из этих двоих, герцог де Монпансье. — Идите своей дорогой и не мешайте благородным людям развлекаться в свое удовольствие.
— Ах, прошу прощения, монсеньер, я вас сразу не узнал, — сказал тот, к кому обратился герцог де Монпансье. — Я де Шавиньи, начальник сотни гвардейцев-лучников, а вместе со мной направляется в Лувр господин де Карвуазен, первый конюший короля.
— Добрый вечер, господни де Шавиньи! — произнес принц де Ларош-сюр-Йон, подавая руку командиру гвардейской сотни, в то время как герцог де Монпансье со всей учтивостью отвечал на приветствие первого конюшего его величества. — Так вы говорите, господин де Шавиньи, что направляетесь в Лувр?
— Да, принц.
— А вот мы идем оттуда.
— В такой час?
— Заметьте, господин де Шавиньи, если этот час годится, чтобы идти в Лувр, он точно так же годится, чтобы уйти оттуда.
— Прошу прощения, принц, как только я убедился, что это вы, у меня не было ни малейшего намерения проявлять нескромность и расспрашивать вас.