Страница:
— Смеется над вами, — раздался голос, — да, может быть.
— Надо мной точно так же, как и над вами, как и над всеми нами; это любитель дурных шуток: он забавляется тем, что придумывает гадости и мечтает о том, чтобы пошел дождь и чтобы ему удалось подшутить над всеми нами.
— Сударь, клянусь вам, что я вовсе не мечтаю о том, чтобы пошел дождь, ведь если он пойдет, я промокну точно так же, как и вы, и даже чуть больше, потому что я на три или четыре дюйма выше вас.
— То есть, вы хотите сказать, что я просто шавка?
— Ничего подобного я не говорил, сударь.
— Карлик?
— Это было бы безосновательным оскорблением. Ведь в вас около пяти футов роста, сударь.
— Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы бросить тебя в воду! — воскликнул Ландри.
— А! Вот-вот! В воду! В воду! — раздалось несколько голосов.
— Если вы бросите меня в воду, сударь, — сказал молодой человек со своей неизменной учтивостью, — вы от этого не вымокнете меньше.
Поскольку молодой человек показал этим ответом, что обладает большим благоразумием, чем все собравшиеся, все собравшиеся выступили против него. Подошел огромный верзила и полуиздевательски, полуугрожающе произнес:
— Ну, мерзавец, с чего это ты взял, что сейчас идет дождь?
— С того, что чувствую, как падают капли.
— Падают капли! — воскликнул Ландри. — Но это же не дождь как из ведра, а он сказал, что будет лить дождь как из ведра!
— Может быть, ты в сговоре с каким-нибудь астрологом? — проговорил верзила.
— Я ни с кем не в сговоре, сударь, — ответил молодой человек, явно начиная сердиться, — тем более с вами, хотя вы и обращаетесь ко мне на «ты».
— В воду! В воду! — послышались опять голоса.
Тут школяр, чувствуя, что вот-вот грянет буря, сжал кулаки и приготовился к схватке. Круг вокруг него начал сжиматься.
— Смотрите! — воскликнул один из новоприбывших. — Да это же Медард!
— А кто такой этот Медард? — спросили сразу несколько голосов.
— Это святой, чей праздник отмечается сегодня, — произнес один из шутников.
— Прекрасно! — воскликнул тот, кто узнал молодого человека. — Только этот вовсе не святой, потому что он еретик.
— Еретик! — закричала толпа. — В воду еретика! В воду безбожника! В воду отступника! В воду гугенота!
И все подхватили хором:
— В воду! В воду! В воду!
Эти крики и прервали описываемый нами праздник.
Однако именно в этот момент, словно Провидение пожелало оказать молодому человеку помощь, в какой он, судя по всему, столь остро нуждался, появился тот, кого он ждал: красавец-юноша двадцати двух — двадцати трех лет; высокомерный взгляд его выдавал в нем дворянина, а манеры — иностранца, — так вот, вдруг появился тот, кого ждал молодой человек, и, стремительно прорываясь через толпу, очутился в двадцати шагах от друга, а тот, будучи схвачен спереди и сзади, за ноги и за голову, вырывался изо всех сил.
— Защищайся, Медард! — воскликнул юноша. — Защищайся!
— Вот видите, это действительно Медард! — воскликнул тот, кто первый назвал это имя.
И, словно носить это имя — преступление, толпа в один голос закричала:
— Да, это Медард! Да, это Медард! В воду Медарда! В воду еретика! В воду гугенота!
— Как только еретик осмелился носить имя столь прославленного святого?! — закричала Перретта.
— В воду святотатца!
И те, кто схватил несчастного Медарда, поволокли его к обрыву.
— Ко мне, Роберт! — воскликнул молодой человек, почувствовавший, что не в состоянии сопротивляться толпе и что за всем этим шутовством стоит смерть.
— В воду разбойника! — завопили женщины, одержимые как в ненависти, так и в любви.
— Защищайся, Медард! — второй раз крикнул иностранец и обнажил шпагу, — защищайся, я здесь!
И нанося клинком удары плашмя направо и налево, он разгонял толпу: его удары накатывались на нее со склона, точно лавина. Но настал момент, когда толпа оказалась до того плотной, что, если бы даже она пожелала расступиться, это было бы ей не под силу: она выдерживала удары, рыча от боли, но не расступалась. Перестав рычать от боли, толпа стала рычать от бешенства.
Новоприбывший (акцент выдавал в нем шотландца) беспрерывно наносил удары, но не продвинулся вперед — точнее, продвинулся совсем незначительно — и увидел, что его друга сбросят в воду еще до того, как ему удастся до него добраться. Бедняга Медард очутился в окружении примерно двадцати крестьян и пяти или шести лодочников. Он пускал в ход руки, лягался, кусался, но с каждым мигом оказывался все ближе и ближе к обрыву.
Шотландец слышал только эти крики, все приближавшиеся к воде. Сам он не кричал, а издавал некое подобие львиного рыка, как только обрушивал на чью-то голову клинок или эфес шпаги. Вдруг крики стали еще громче, затем настала тишина, потом послышался всплеск упавшего в воду тяжелого тела.
— Ах, разбойники! Ах, убийцы! Ах, душегубы! — воскликнул молодой человек, пытаясь пробиться к реке, чтобы спасти друга или погибнуть вместе с ним.
Но это было невозможно: перед ним оказалась стена из живых тел, крепкая, как гранит. Обессилев, он вынужден был отступить, скрипя зубами, с пеной на губах, с залитым потом лицом. Он отступил на гребень откоса, выше собравшейся у обрыва толпы, чтобы увидеть, не покажется ли из воды голова несчастного Медарда. И там, на гребне откоса, опершись на шпагу, видя, что на поверхности воды никто не появился, он бросил взгляд на собравшуюся внизу взбесившуюся чернь, с отвращением разглядывая эту человеческую свору.
Стоя в одиночестве, бледный, в черном костюме, он выглядел словно ангел-истребитель, сложивший на мгновение крылья. Но этого мгновения оказалось довольно, чтобы ярость, клокотавшая в его груди, подобно лаве в недрах вулкана, вскипев, прорвалась сквозь губы:
— Вы все разбойники! — вскричал он. — Вы все убийцы, вы все подлецы, лишенные совести и чести! Вас собралось сорок человек, чтобы убить, сбросить в воду и утопить несчастного юношу, не причинившего вам никакого зла. Вызываю вас всех на бой! Вас сорок, выходите, и я вас всех убью, всех до одного, по очереди, как собак, а вы и есть собаки!
Крестьяне, буржуа и школяры, к кому и было адресовано это приглашение умереть, не обнаружили готовности положиться на случай и рискнуть схватиться холодным оружием с человеком, блистательно продемонстрировавшим свое умение обращаться со шпагой. И как только шотландец это понял, он с презрением вложил свою шпагу в ножны.
— Все вы не только трусливые негодяи, но и презренные мерзавцы, — продолжал он, обводя рукой стоящую внизу толпу, — однако я отомщу за эту смерть не таким ничтожествам, как вы, ибо вы даже недостойны встретиться со шпагой благородного человека. Прочь отсюда, мразь мужицкая, подлая деревенщина! И пусть дождь и град обрушатся на ваши виноградники, положат ваши хлеба и размоют ваши поля, и пусть длится это столько дней, сколько вас собралось, чтобы убить одного-единственного человека!
Однако, не считая справедливым, чтобы эта смерть осталась безнаказанной, он выхватил из-за пояса огромный пистолет и, не целясь, вскинув его в направлении толпы, произнес:
— На кого Бог пошлет!
Раздался выстрел, со свистом вылетела пуля, и один из тех, кто толкал молодого человека в воду, испустил крик, прижал руку к груди, закачался и упал, сраженный насмерть.
— Ну, а теперь прощайте! — проговорил шотландец. — Вы обо мне еще не раз услышите. Меня зовут Роберт Стюарт.
Как только он произнес эти слова, облака, собиравшиеся на небе начиная со вчерашнего дня, внезапно сгустились и, как предсказывал несчастный Медард, пролились таким ураганным ливнем, какого не бывало даже в сезон дождей.
Молодой человек медленно удалялся.
Люди безусловно погнались бы за ним, видя, как мгновенно сбываются его проклятия; однако оглушительные раскаты грома, будто возвещавшие последний день творения, хлынувшие на землю потоки воды, ослепительные молнии занимали их неизмеримо больше, чем заботы об отмщении, ибо с этого мгновения действовал всеобщий принцип «Спасайся, кто может!».
В тот же миг прибрежный обрыв, где только что находились пять или шесть тысяч человек, опустел и теперь напоминал берега потоков Нового Света, открытых генуэзским мореплавателем.
Дождь лил сорок дней не переставая.
Вот почему (во всяком случае, мы в это верим, дорогие читатели), если в день святого Медарда идет дождь, то он будет идти еще сорок дней.
3. ТАВЕРНА «КРАСНЫЙ КОНЬ»
4. ПУТНИКИ
— Надо мной точно так же, как и над вами, как и над всеми нами; это любитель дурных шуток: он забавляется тем, что придумывает гадости и мечтает о том, чтобы пошел дождь и чтобы ему удалось подшутить над всеми нами.
— Сударь, клянусь вам, что я вовсе не мечтаю о том, чтобы пошел дождь, ведь если он пойдет, я промокну точно так же, как и вы, и даже чуть больше, потому что я на три или четыре дюйма выше вас.
— То есть, вы хотите сказать, что я просто шавка?
— Ничего подобного я не говорил, сударь.
— Карлик?
— Это было бы безосновательным оскорблением. Ведь в вас около пяти футов роста, сударь.
— Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы бросить тебя в воду! — воскликнул Ландри.
— А! Вот-вот! В воду! В воду! — раздалось несколько голосов.
— Если вы бросите меня в воду, сударь, — сказал молодой человек со своей неизменной учтивостью, — вы от этого не вымокнете меньше.
Поскольку молодой человек показал этим ответом, что обладает большим благоразумием, чем все собравшиеся, все собравшиеся выступили против него. Подошел огромный верзила и полуиздевательски, полуугрожающе произнес:
— Ну, мерзавец, с чего это ты взял, что сейчас идет дождь?
— С того, что чувствую, как падают капли.
— Падают капли! — воскликнул Ландри. — Но это же не дождь как из ведра, а он сказал, что будет лить дождь как из ведра!
— Может быть, ты в сговоре с каким-нибудь астрологом? — проговорил верзила.
— Я ни с кем не в сговоре, сударь, — ответил молодой человек, явно начиная сердиться, — тем более с вами, хотя вы и обращаетесь ко мне на «ты».
— В воду! В воду! — послышались опять голоса.
Тут школяр, чувствуя, что вот-вот грянет буря, сжал кулаки и приготовился к схватке. Круг вокруг него начал сжиматься.
— Смотрите! — воскликнул один из новоприбывших. — Да это же Медард!
— А кто такой этот Медард? — спросили сразу несколько голосов.
— Это святой, чей праздник отмечается сегодня, — произнес один из шутников.
— Прекрасно! — воскликнул тот, кто узнал молодого человека. — Только этот вовсе не святой, потому что он еретик.
— Еретик! — закричала толпа. — В воду еретика! В воду безбожника! В воду отступника! В воду гугенота!
И все подхватили хором:
— В воду! В воду! В воду!
Эти крики и прервали описываемый нами праздник.
Однако именно в этот момент, словно Провидение пожелало оказать молодому человеку помощь, в какой он, судя по всему, столь остро нуждался, появился тот, кого он ждал: красавец-юноша двадцати двух — двадцати трех лет; высокомерный взгляд его выдавал в нем дворянина, а манеры — иностранца, — так вот, вдруг появился тот, кого ждал молодой человек, и, стремительно прорываясь через толпу, очутился в двадцати шагах от друга, а тот, будучи схвачен спереди и сзади, за ноги и за голову, вырывался изо всех сил.
— Защищайся, Медард! — воскликнул юноша. — Защищайся!
— Вот видите, это действительно Медард! — воскликнул тот, кто первый назвал это имя.
И, словно носить это имя — преступление, толпа в один голос закричала:
— Да, это Медард! Да, это Медард! В воду Медарда! В воду еретика! В воду гугенота!
— Как только еретик осмелился носить имя столь прославленного святого?! — закричала Перретта.
— В воду святотатца!
И те, кто схватил несчастного Медарда, поволокли его к обрыву.
— Ко мне, Роберт! — воскликнул молодой человек, почувствовавший, что не в состоянии сопротивляться толпе и что за всем этим шутовством стоит смерть.
— В воду разбойника! — завопили женщины, одержимые как в ненависти, так и в любви.
— Защищайся, Медард! — второй раз крикнул иностранец и обнажил шпагу, — защищайся, я здесь!
И нанося клинком удары плашмя направо и налево, он разгонял толпу: его удары накатывались на нее со склона, точно лавина. Но настал момент, когда толпа оказалась до того плотной, что, если бы даже она пожелала расступиться, это было бы ей не под силу: она выдерживала удары, рыча от боли, но не расступалась. Перестав рычать от боли, толпа стала рычать от бешенства.
Новоприбывший (акцент выдавал в нем шотландца) беспрерывно наносил удары, но не продвинулся вперед — точнее, продвинулся совсем незначительно — и увидел, что его друга сбросят в воду еще до того, как ему удастся до него добраться. Бедняга Медард очутился в окружении примерно двадцати крестьян и пяти или шести лодочников. Он пускал в ход руки, лягался, кусался, но с каждым мигом оказывался все ближе и ближе к обрыву.
Шотландец слышал только эти крики, все приближавшиеся к воде. Сам он не кричал, а издавал некое подобие львиного рыка, как только обрушивал на чью-то голову клинок или эфес шпаги. Вдруг крики стали еще громче, затем настала тишина, потом послышался всплеск упавшего в воду тяжелого тела.
— Ах, разбойники! Ах, убийцы! Ах, душегубы! — воскликнул молодой человек, пытаясь пробиться к реке, чтобы спасти друга или погибнуть вместе с ним.
Но это было невозможно: перед ним оказалась стена из живых тел, крепкая, как гранит. Обессилев, он вынужден был отступить, скрипя зубами, с пеной на губах, с залитым потом лицом. Он отступил на гребень откоса, выше собравшейся у обрыва толпы, чтобы увидеть, не покажется ли из воды голова несчастного Медарда. И там, на гребне откоса, опершись на шпагу, видя, что на поверхности воды никто не появился, он бросил взгляд на собравшуюся внизу взбесившуюся чернь, с отвращением разглядывая эту человеческую свору.
Стоя в одиночестве, бледный, в черном костюме, он выглядел словно ангел-истребитель, сложивший на мгновение крылья. Но этого мгновения оказалось довольно, чтобы ярость, клокотавшая в его груди, подобно лаве в недрах вулкана, вскипев, прорвалась сквозь губы:
— Вы все разбойники! — вскричал он. — Вы все убийцы, вы все подлецы, лишенные совести и чести! Вас собралось сорок человек, чтобы убить, сбросить в воду и утопить несчастного юношу, не причинившего вам никакого зла. Вызываю вас всех на бой! Вас сорок, выходите, и я вас всех убью, всех до одного, по очереди, как собак, а вы и есть собаки!
Крестьяне, буржуа и школяры, к кому и было адресовано это приглашение умереть, не обнаружили готовности положиться на случай и рискнуть схватиться холодным оружием с человеком, блистательно продемонстрировавшим свое умение обращаться со шпагой. И как только шотландец это понял, он с презрением вложил свою шпагу в ножны.
— Все вы не только трусливые негодяи, но и презренные мерзавцы, — продолжал он, обводя рукой стоящую внизу толпу, — однако я отомщу за эту смерть не таким ничтожествам, как вы, ибо вы даже недостойны встретиться со шпагой благородного человека. Прочь отсюда, мразь мужицкая, подлая деревенщина! И пусть дождь и град обрушатся на ваши виноградники, положат ваши хлеба и размоют ваши поля, и пусть длится это столько дней, сколько вас собралось, чтобы убить одного-единственного человека!
Однако, не считая справедливым, чтобы эта смерть осталась безнаказанной, он выхватил из-за пояса огромный пистолет и, не целясь, вскинув его в направлении толпы, произнес:
— На кого Бог пошлет!
Раздался выстрел, со свистом вылетела пуля, и один из тех, кто толкал молодого человека в воду, испустил крик, прижал руку к груди, закачался и упал, сраженный насмерть.
— Ну, а теперь прощайте! — проговорил шотландец. — Вы обо мне еще не раз услышите. Меня зовут Роберт Стюарт.
Как только он произнес эти слова, облака, собиравшиеся на небе начиная со вчерашнего дня, внезапно сгустились и, как предсказывал несчастный Медард, пролились таким ураганным ливнем, какого не бывало даже в сезон дождей.
Молодой человек медленно удалялся.
Люди безусловно погнались бы за ним, видя, как мгновенно сбываются его проклятия; однако оглушительные раскаты грома, будто возвещавшие последний день творения, хлынувшие на землю потоки воды, ослепительные молнии занимали их неизмеримо больше, чем заботы об отмщении, ибо с этого мгновения действовал всеобщий принцип «Спасайся, кто может!».
В тот же миг прибрежный обрыв, где только что находились пять или шесть тысяч человек, опустел и теперь напоминал берега потоков Нового Света, открытых генуэзским мореплавателем.
Дождь лил сорок дней не переставая.
Вот почему (во всяком случае, мы в это верим, дорогие читатели), если в день святого Медарда идет дождь, то он будет идти еще сорок дней.
3. ТАВЕРНА «КРАСНЫЙ КОНЬ»
Не будем пытаться рассказать нашим читателям, где именно укрылись пятьдесят или шестьдесят тысяч человек, присутствовавших на празднике ланди, застигнутых врасплох этим новым потопом и искавших убежище под навесами балаганов, в домах, питейных заведениях и даже в королевской усыпальнице.
В те времена в городе Сен-Дени насчитывалось всего лишь пять или шесть таверн, и они оказались переполненными в одно мгновение, так что многие постарались их покинуть с еще большей поспешностью, чем туда стремились, предпочитая утонуть во время ливня, чем задохнуться от жары.
Лишь одна таверна все еще оставалась почти пустой из-за своего уединенного местоположения — она находилась у большой дороги на расстоянии одного-двух аркебузных выстрелов от города Сен-Дени и называлась «Красный конь».
Три человека находились там сейчас в огромном помещении с прокопченными стенами, высокопарно именуемом «залом для проезжающих». Оно, если не считать кухни и чердачной кладовой, тянувшейся над всем этим первым этажом и служившей местом ночлега для запоздалых погонщиков мулов и скототорговцев, и составляло всю таверну. То было некое подобие гигантского сарая, куда свет попадал через дверь, доходившую почти до самой кровли; потолок был сделан, как в библейском ковчеге, с открытыми балками, повторяющими контуры крыши.
Как и в ковчеге, там было некоторое количество животных: собак, кошек, кур и уток, копошившихся на полу, а вместо ворона, который вернулся с пустым клювом, и голубки, которая принесла оливковую ветвь, вокруг балок, почерневших от копоти, днем на глазах у всех кружились ласточки, а по ночам — летучие мыши. Что касается обстановки в этом зале, то она ограничивалась самым необходимым для таверны, то есть столами, хромающими на все четыре ноги, колченогими стульями и табуретами.
Три человека, находившиеся в этой комнате, были хозяин таверны, его жена и проезжий лет тридцати — тридцати пяти.
Посмотрим, в каких отношениях они между собой и что их занимает.
Хозяин таверны, как главный в доме, будет упомянут нами первым; предаваясь ничегонеделанию, он сидит верхом на плетеном стуле лицом к спинке, положив на нее подбородок, и жалуется на плохую погоду.
Жена хозяина таверны сидит чуть позади мужа, устроившись так, чтобы находиться ближе к свету: она прядет, облизывая нить, тянущуюся из кудели.
Тридцати-тридцатипятилетний проезжий не ищет света; напротив, он сидит в самом отдаленном углу, повернувшись спиной к двери, и, видимо, пришел сюда, чтобы выпить вина, судя по тому, что перед ним стоят кувшин и кружка.
Тем не менее, он, похоже, не собирается пить: положив локти на стол, а голову — в ладони, он пребывает в глубоком раздумье.
— Собачья погодка! — брюзжит хозяин таверны.
— Ты жалуешься? — в ответ ворчит его жена. — Ты же сам ее хотел.
— Верно, — соглашается он, — но я ошибался.
— Тогда не жалуйся.
Услышав столь малоутешительный, хотя и вполне логичный довод, хозяин таверны опускает голову, вздыхает и на какое-то время утихает. Молчание длится примерно минут десять; после этого он поднимает голову и говорит то же самое:
— Собачья погодка!
— Ты уже об этом сказал, — замечает жена.
— Ну так я скажу еще раз.
— Если ты это будешь говорить хоть до самого вечера, погода лучше не станет, не так ли?
— Верно; но почему бы мне не побогохульствовать по поводу грома, ливня и града?
— Тогда почему бы тебе заодно не побогохульствовать и по поводу Провидения?
— Если бы я думал, что именно оно наслало такую погодку…
Хозяин таверны осекся.
— … ты бы богохульствовал и по этому поводу. Признайся сейчас же.
— Нет, потому что…
— Что?!
— Потому что я добрый христианин, а не собака-еретик.
Услышав слова хозяина таверны: «Потому что я добрый христианин, а не собака-еретик», проезжий, очутившийся в «Красном коне», точно кот в мышеловке, очнулся от раздумий, поднял голову и с такой силой ударил жестяной кружкой по столу, что кувшин подскочил, а кружка сплющилась.
— Иду, иду! — подскочив на стуле точно так же, как кувшин на столе, сорвался с места хозяин, полагая, что посетитель зовет его. — Вот и я, мой юный сеньор!
Молодой человек, опираясь на одну из задних ножек стула, повернулся вместе с ним и очутился лицом к лицу с хозяином таверны, стоявшим перед ним навытяжку; он оглядел хозяина с ног до головы и, нисколько не повышая голоса, но нахмурив брови, спросил:
— Не вы ли произнесли слова «собака-еретик»?
— Я, мой юный сеньор, — покраснев, пробормотал хозяин таверны.
— Ну что ж, если так, метр шутник, — продолжал посетитель, — то вы просто необразованный осел и заслуживаете, чтобы вам обрезали уши.
— Простите, высокочтимый сударь, но я не знал, что вы принадлежите к реформированной вере, — проговорил хозяин таверны, дрожа всем телом.
— Это лишний раз доказывает, тупица вы этакий, — продолжал гугенот, даже на полтона не повышая голоса, — что хозяин таверны, имеющий дело со всеми на свете, должен держать язык на привязи, ибо может так случиться, когда он, думая, что имеет дело с собакой-католиком, на самом деле будет иметь дело с достойным последователем Лютера и Кальвина.
Произнося оба эти имени, дворянин приподнял свою фетровую шляпу. Хозяин таверны сделал то же самое. Дворянин пожал плечами.
— Что ж, — проговорил он, — еще кувшин вина, и чтобы я больше от вас не слышал слова «еретик», иначе я вам проткну брюхо, словно рассохшуюся винную бочку; поняли, друг мой?
Хозяин таверны попятился и отправился на кухню, чтобы взять там требуемый кувшин вина.
А тем временем дворянин, сделавший до того полуоборот направо, вновь вернулся в тень, по-прежнему обратив спину к двери, в то время как владелец таверны успел принести заказанный кувшин и поставить его на стол перед постояльцем.
Тут молчаливый дворянин подал хозяину сплющенную кружку, чтобы тот заменил ее на целую. Хозяин же, не говоря ни слова, жестом и взглядом как бы давал понять: «Черт побери! Похоже, если этот человек стукнет чем-нибудь или ударит кого-нибудь, то сделает это как следует!» — и тотчас же принес последователю Кальвина новый стакан.
— Отлично, — одобрил тот, — вот за это я и люблю содержателей таверн. Хозяин одарил дворянина самой подобострастной улыбкой, на какую только был способен, и удалился на прежнее место поближе к входу.
— Ну, — спросила у него жена (поскольку протестант говорил очень тихо, она не услышала ни единого слова из разговора между мужем и посетителем), — так что же тебе сказал этот молодой господин?
— Что он мне сказал?
— Да, да, я тебя спрашиваю.
— Самое лестное, — ответил тот, — и что вино у меня отличное, и что таверна моя содержится образцово, и что он удивляется, как это в таком прекрасном месте так мало людей.
— А что ты ему на это ответил?
— Что эта собачья погода может стать причиной нашего разорения.
В то самое время, когда наш герой (хоть и иносказательно) в третий раз с богохульством отозвался о погоде, Провидение, словно желая уличить его в заблуждении, направило ему с двух противоположных сторон двоих новых посетителей одновременно: один прибыл пешком, другой — верхом. Тот, кто прибыл пешком и имел облик офицера-авантюриста, появился слева, то есть двигался по дороге, ведущей из Парижа; тот же, кто прибыл верхом и был одет в костюм пажа, появился справа, то есть двигался по дороге, ведущей из Фландрии.
Однако, когда пешеход переступал порог таверны, его ноги попали под копыта лошади. Тут он выругался, чтобы облегчить душу, и послышавшаяся брань позволила определить откуда он родом:
— А! Клянусь головой Господней! — воскликнул он.
Всадник, по-видимому первостатейный наездник, заставил лошадь сделать пол-оборота влево, причем на одних задних ногах и, соскочив с нее прежде чем она вновь опустила передние ноги, ринулся к пострадавшему и проговорил тоном живейшего сочувствия:
— О мой капитан, приношу вам все возможные извинения!
— А вам известно, господин паж, — заявил гасконец, — что вы меня чуть-чуть не раздавили своей лошадью?
— Поверьте, капитан, — ответил на это юный паж, — что я испытываю по этому поводу глубочайшее сожаление!
— Ну, ничего, успокойтесь, мой юный господин, — заметил капитан, сделав гримасу, доказывающую, что он все еще не полностью пришел в себя, — утешьтесь: вы, сами того не зная, оказали мне огромнейшую услугу, и я, право, не знаю, как смогу вас отблагодарить.
— Услугу?
— Огромнейшую! — повторил гасконец.
— И какую же, о Боже? — спросил паж, видя по лицу собеседника, искажаемому нервной дрожью, что тому стоит огромных усилий улыбаться, а не браниться.
— Все очень просто, — продолжал капитан, — на свете меня больше всего раздражают старые бабы и новые сапоги; так вот, сегодня утром я, как в кандалы, заковал свои ноги в новые сапоги, и в них мне пришлось дойти сюда от самого Парижа. И я искал скорейший способ их разбить, а вы одним движением руки свершили это чудо, что прославит вас навеки. И потому умоляю вас располагать мною как вам угодно: при любых обстоятельствах я к вашим услугам.
— Сударь, — поклонившись, произнес паж, — вы человек остроумный, что меня не удивляет, если вспомнить ругательство, которым вы меня приветствовали; вы человек учтивый, что также меня не удивляет, поскольку вы дворянин; я принимаю все, что вы мне предлагаете, и со своей стороны выражаю готовность оказать вам любую услугу.
— Полагаю, что вы рассчитывали остановиться в этой таверне?
— Да, сударь, хотя и ненадолго, — ответил молодой человек, привязывая лошадь к кольцу, нарочно вделанному в стену для этой цели, причем хозяин таверны следил за его действиями глазами, преисполненными радостью.
— И я тоже, — заявил капитан. — Ну, чертов хозяин, — вина, и самого лучшего!
— Прошу вас, господа! — воскликнул содержатель таверны, устремляясь на кухню, — прошу!
Через пять секунд он вернулся с двумя кувшинами и двумя стаканами и поставил их на столик, соседний с тем, что занял дворянин, прибывший первым.
— А найдется ли у вас в таверне, сударь, — спросил, обращаясь к хозяину, юный паж, чей нежный голосок чем-то напоминал женский, — найдется ли у вас комната, где бы юная девица могла бы отдохнуть часок-другой?
— У нас есть только этот зал, — сообщил владелец таверны.
— А, дьявол! До чего же это прискорбно!
— Вы ожидаете женщину, мой юный забавник? — многозначительно произнес капитан и облизнулся, поймав кончики усов, а затем прикусив их.
— Это женщина не для меня, капитан, — со всей серьезностью проговорил молодой человек, — это дочь моего благородного господина, маршала де Сент-Андре.
— Хау! Дважды и трижды велик Господь живой! Так,. значит, вы находитесь на службе у прославленного маршала де Сент-Андре?
— Имею эту честь, сударь.
— И вы полагаете, что маршал остановится здесь, в этой лачуге? Мой юный паж, вы представляете себе такое возможным?.. Да что вы! — выпалил капитан.
— Безусловно; в течение двух недель господин маршал был болен и лежал у себя в замке Виллер-Котре, а поскольку он не в состоянии ехать верхом в Париж, где должен двадцать девятого числа присутствовать на турнире по случаю бракосочетания короля Филиппа Второго с принцессой Елизаветой и принцессы Маргариты с герцогом Эммануилом Филибертом Савойским, господин де Гиз, чей замок расположен по соседству с замком Виллер-Котре…
— У господина де Гиза имеется замок неподалеку от Виллер-Котре? — перебил капитан, желая продемонстрировать полнейшую готовность поддержать разговор. — А где же находится этот замок, молодой человек?
— В Нантёй-ле-Одуэне, капитан; господин де Гиз специально его приобрел, чтобы оказаться на пути следования короля в Виллер-Котре и обратно.
— А-а! Недурно сыграно, по-моему.
— О! — засмеялся юный паж, — ловкости этому игроку не занимать.
— И риска тоже, — подхватил капитан.
— Так вот, я говорил, — вновь приступил к рассказу паж, — что господин де Гиз предоставил маршалу свою карету, чтобы он мог неспешно передвигаться; но даже несмотря на легкость кареты и покойный ход лошадей, уже в Гонесе господин маршал почувствовал себя усталым, и мадемуазель Шарлотта де Сент-Андре направила меня вперед отыскать таверну, где ее отец смог бы передохнуть.
Услышав эти слова, сказанные за соседним столом, первый дворянин, тот, кто возмутился, когда при нем дурно отозвались о гугенотах, стал внимательно прислушиваться и, похоже, самым непосредственным образом заинтересовался беседой.
— Клянусь крестом Господним! — воскликнул гасконец. — Если бы, молодой человек, я знал здесь в радиусе двух льё помещение, достойное того, чтобы там остановились два таких военачальника, то не уступил бы даже собственному отцу чести лично сопроводить их туда; но, к несчастью, — добавил он, — я такого помещения не знаю.
Дворянин-гугенот сделал жест, который вполне можно было бы принять за выражение презрения. Жест этот привлек к себе внимание капитана.
— А-а! — произнес он.
И, поднявшись, он отдал честь гугеноту с подчеркнутой вежливостью, после чего, сочтя свой долг исполненным, повернулся лицом к пажу; гугенот тоже поднялся, как это только что сделал гасконец, отдал честь вежливо, но сухо, и повернулся лицом к стене. Капитан налил вино пажу, державшему стакан, пока он не наполнился на треть, затем заговорил:
— Итак, вы говорите, молодой человек, что находитесь на службе у прославленного маршала де Сент-Андре, героя Черизоле и Ранти… Я присутствовал при осаде Булони, молодой человек, и видел, какие усилия предпринимал маршал, чтобы ворваться в город. А! Клянусь верой! Вот кто по праву обладает званием маршала.
Внезапно он умолк и, казалось, задумался.
— Клянусь головой Господей! — наконец заговорил он. — Я прибыл из Гаскони, покинув замок предков, и желал бы поступить на службу к прославленному государю или знаменитому военачальнику. Молодой человек, нет ли в доме маршала де Сент-Андре какого-нибудь места, где мог бы проявить себя такой храбрый офицер, как я? Насчет жалованья я непритязателен, и если мне не придется забавлять старых баб или разнашивать новые сапоги, ручаюсь, что, к полнейшему удовлетворению своего господина, буду выполнять любые возложенные на меня поручения.
— Ах, капитан! — воскликнул юный паж. — Вы повергаете меня в печаль, ибо на деле, к несчастью, штат в доме господина де Сент-Андре полностью укомплектован, и я сомневаюсь, что даже если он пожелает, то сумеет воспользоваться вашим любезным предложением.
— Черт возьми! Тем хуже для него, ибо я могу похвалиться тем, что умею быть ценен для тех, кто меня нанимает. Ну что ж, будем считать, что я ничего не говорил, и выпьем.
Молодой человек, поднявший было стакан в ответ на приглашение капитана, внезапно стал прислушиваться, а затем поставил стакан на стол.
— Простите, капитан, — объяснил он, — но, кажется, я слышу, как подъехала карета, а поскольку кареты все еще редкость, то полагаю, не будет ошибки в утверждении, что это и есть карета герцога де Гиза; прошу позволения покинуть вас на некоторое время.
— Действуйте, мой юный друг, — с чувством произнес капитан, — действуйте: долг прежде всего.
Позволение, что испрашивал паж, было чистейшей данью вежливости, ибо, еще не услышав ответа капитана, он уже быстрым шагом покинул таверну и скрылся за углом, выйдя на дорогу.
В те времена в городе Сен-Дени насчитывалось всего лишь пять или шесть таверн, и они оказались переполненными в одно мгновение, так что многие постарались их покинуть с еще большей поспешностью, чем туда стремились, предпочитая утонуть во время ливня, чем задохнуться от жары.
Три человека находились там сейчас в огромном помещении с прокопченными стенами, высокопарно именуемом «залом для проезжающих». Оно, если не считать кухни и чердачной кладовой, тянувшейся над всем этим первым этажом и служившей местом ночлега для запоздалых погонщиков мулов и скототорговцев, и составляло всю таверну. То было некое подобие гигантского сарая, куда свет попадал через дверь, доходившую почти до самой кровли; потолок был сделан, как в библейском ковчеге, с открытыми балками, повторяющими контуры крыши.
Как и в ковчеге, там было некоторое количество животных: собак, кошек, кур и уток, копошившихся на полу, а вместо ворона, который вернулся с пустым клювом, и голубки, которая принесла оливковую ветвь, вокруг балок, почерневших от копоти, днем на глазах у всех кружились ласточки, а по ночам — летучие мыши. Что касается обстановки в этом зале, то она ограничивалась самым необходимым для таверны, то есть столами, хромающими на все четыре ноги, колченогими стульями и табуретами.
Три человека, находившиеся в этой комнате, были хозяин таверны, его жена и проезжий лет тридцати — тридцати пяти.
Посмотрим, в каких отношениях они между собой и что их занимает.
Хозяин таверны, как главный в доме, будет упомянут нами первым; предаваясь ничегонеделанию, он сидит верхом на плетеном стуле лицом к спинке, положив на нее подбородок, и жалуется на плохую погоду.
Жена хозяина таверны сидит чуть позади мужа, устроившись так, чтобы находиться ближе к свету: она прядет, облизывая нить, тянущуюся из кудели.
Тридцати-тридцатипятилетний проезжий не ищет света; напротив, он сидит в самом отдаленном углу, повернувшись спиной к двери, и, видимо, пришел сюда, чтобы выпить вина, судя по тому, что перед ним стоят кувшин и кружка.
Тем не менее, он, похоже, не собирается пить: положив локти на стол, а голову — в ладони, он пребывает в глубоком раздумье.
— Собачья погодка! — брюзжит хозяин таверны.
— Ты жалуешься? — в ответ ворчит его жена. — Ты же сам ее хотел.
— Верно, — соглашается он, — но я ошибался.
— Тогда не жалуйся.
Услышав столь малоутешительный, хотя и вполне логичный довод, хозяин таверны опускает голову, вздыхает и на какое-то время утихает. Молчание длится примерно минут десять; после этого он поднимает голову и говорит то же самое:
— Собачья погодка!
— Ты уже об этом сказал, — замечает жена.
— Ну так я скажу еще раз.
— Если ты это будешь говорить хоть до самого вечера, погода лучше не станет, не так ли?
— Верно; но почему бы мне не побогохульствовать по поводу грома, ливня и града?
— Тогда почему бы тебе заодно не побогохульствовать и по поводу Провидения?
— Если бы я думал, что именно оно наслало такую погодку…
Хозяин таверны осекся.
— … ты бы богохульствовал и по этому поводу. Признайся сейчас же.
— Нет, потому что…
— Что?!
— Потому что я добрый христианин, а не собака-еретик.
Услышав слова хозяина таверны: «Потому что я добрый христианин, а не собака-еретик», проезжий, очутившийся в «Красном коне», точно кот в мышеловке, очнулся от раздумий, поднял голову и с такой силой ударил жестяной кружкой по столу, что кувшин подскочил, а кружка сплющилась.
— Иду, иду! — подскочив на стуле точно так же, как кувшин на столе, сорвался с места хозяин, полагая, что посетитель зовет его. — Вот и я, мой юный сеньор!
Молодой человек, опираясь на одну из задних ножек стула, повернулся вместе с ним и очутился лицом к лицу с хозяином таверны, стоявшим перед ним навытяжку; он оглядел хозяина с ног до головы и, нисколько не повышая голоса, но нахмурив брови, спросил:
— Не вы ли произнесли слова «собака-еретик»?
— Я, мой юный сеньор, — покраснев, пробормотал хозяин таверны.
— Ну что ж, если так, метр шутник, — продолжал посетитель, — то вы просто необразованный осел и заслуживаете, чтобы вам обрезали уши.
— Простите, высокочтимый сударь, но я не знал, что вы принадлежите к реформированной вере, — проговорил хозяин таверны, дрожа всем телом.
— Это лишний раз доказывает, тупица вы этакий, — продолжал гугенот, даже на полтона не повышая голоса, — что хозяин таверны, имеющий дело со всеми на свете, должен держать язык на привязи, ибо может так случиться, когда он, думая, что имеет дело с собакой-католиком, на самом деле будет иметь дело с достойным последователем Лютера и Кальвина.
Произнося оба эти имени, дворянин приподнял свою фетровую шляпу. Хозяин таверны сделал то же самое. Дворянин пожал плечами.
— Что ж, — проговорил он, — еще кувшин вина, и чтобы я больше от вас не слышал слова «еретик», иначе я вам проткну брюхо, словно рассохшуюся винную бочку; поняли, друг мой?
Хозяин таверны попятился и отправился на кухню, чтобы взять там требуемый кувшин вина.
А тем временем дворянин, сделавший до того полуоборот направо, вновь вернулся в тень, по-прежнему обратив спину к двери, в то время как владелец таверны успел принести заказанный кувшин и поставить его на стол перед постояльцем.
Тут молчаливый дворянин подал хозяину сплющенную кружку, чтобы тот заменил ее на целую. Хозяин же, не говоря ни слова, жестом и взглядом как бы давал понять: «Черт побери! Похоже, если этот человек стукнет чем-нибудь или ударит кого-нибудь, то сделает это как следует!» — и тотчас же принес последователю Кальвина новый стакан.
— Отлично, — одобрил тот, — вот за это я и люблю содержателей таверн. Хозяин одарил дворянина самой подобострастной улыбкой, на какую только был способен, и удалился на прежнее место поближе к входу.
— Ну, — спросила у него жена (поскольку протестант говорил очень тихо, она не услышала ни единого слова из разговора между мужем и посетителем), — так что же тебе сказал этот молодой господин?
— Что он мне сказал?
— Да, да, я тебя спрашиваю.
— Самое лестное, — ответил тот, — и что вино у меня отличное, и что таверна моя содержится образцово, и что он удивляется, как это в таком прекрасном месте так мало людей.
— А что ты ему на это ответил?
— Что эта собачья погода может стать причиной нашего разорения.
В то самое время, когда наш герой (хоть и иносказательно) в третий раз с богохульством отозвался о погоде, Провидение, словно желая уличить его в заблуждении, направило ему с двух противоположных сторон двоих новых посетителей одновременно: один прибыл пешком, другой — верхом. Тот, кто прибыл пешком и имел облик офицера-авантюриста, появился слева, то есть двигался по дороге, ведущей из Парижа; тот же, кто прибыл верхом и был одет в костюм пажа, появился справа, то есть двигался по дороге, ведущей из Фландрии.
Однако, когда пешеход переступал порог таверны, его ноги попали под копыта лошади. Тут он выругался, чтобы облегчить душу, и послышавшаяся брань позволила определить откуда он родом:
— А! Клянусь головой Господней! — воскликнул он.
Всадник, по-видимому первостатейный наездник, заставил лошадь сделать пол-оборота влево, причем на одних задних ногах и, соскочив с нее прежде чем она вновь опустила передние ноги, ринулся к пострадавшему и проговорил тоном живейшего сочувствия:
— О мой капитан, приношу вам все возможные извинения!
— А вам известно, господин паж, — заявил гасконец, — что вы меня чуть-чуть не раздавили своей лошадью?
— Поверьте, капитан, — ответил на это юный паж, — что я испытываю по этому поводу глубочайшее сожаление!
— Ну, ничего, успокойтесь, мой юный господин, — заметил капитан, сделав гримасу, доказывающую, что он все еще не полностью пришел в себя, — утешьтесь: вы, сами того не зная, оказали мне огромнейшую услугу, и я, право, не знаю, как смогу вас отблагодарить.
— Услугу?
— Огромнейшую! — повторил гасконец.
— И какую же, о Боже? — спросил паж, видя по лицу собеседника, искажаемому нервной дрожью, что тому стоит огромных усилий улыбаться, а не браниться.
— Все очень просто, — продолжал капитан, — на свете меня больше всего раздражают старые бабы и новые сапоги; так вот, сегодня утром я, как в кандалы, заковал свои ноги в новые сапоги, и в них мне пришлось дойти сюда от самого Парижа. И я искал скорейший способ их разбить, а вы одним движением руки свершили это чудо, что прославит вас навеки. И потому умоляю вас располагать мною как вам угодно: при любых обстоятельствах я к вашим услугам.
— Сударь, — поклонившись, произнес паж, — вы человек остроумный, что меня не удивляет, если вспомнить ругательство, которым вы меня приветствовали; вы человек учтивый, что также меня не удивляет, поскольку вы дворянин; я принимаю все, что вы мне предлагаете, и со своей стороны выражаю готовность оказать вам любую услугу.
— Полагаю, что вы рассчитывали остановиться в этой таверне?
— Да, сударь, хотя и ненадолго, — ответил молодой человек, привязывая лошадь к кольцу, нарочно вделанному в стену для этой цели, причем хозяин таверны следил за его действиями глазами, преисполненными радостью.
— И я тоже, — заявил капитан. — Ну, чертов хозяин, — вина, и самого лучшего!
— Прошу вас, господа! — воскликнул содержатель таверны, устремляясь на кухню, — прошу!
Через пять секунд он вернулся с двумя кувшинами и двумя стаканами и поставил их на столик, соседний с тем, что занял дворянин, прибывший первым.
— А найдется ли у вас в таверне, сударь, — спросил, обращаясь к хозяину, юный паж, чей нежный голосок чем-то напоминал женский, — найдется ли у вас комната, где бы юная девица могла бы отдохнуть часок-другой?
— У нас есть только этот зал, — сообщил владелец таверны.
— А, дьявол! До чего же это прискорбно!
— Вы ожидаете женщину, мой юный забавник? — многозначительно произнес капитан и облизнулся, поймав кончики усов, а затем прикусив их.
— Это женщина не для меня, капитан, — со всей серьезностью проговорил молодой человек, — это дочь моего благородного господина, маршала де Сент-Андре.
— Хау! Дважды и трижды велик Господь живой! Так,. значит, вы находитесь на службе у прославленного маршала де Сент-Андре?
— Имею эту честь, сударь.
— И вы полагаете, что маршал остановится здесь, в этой лачуге? Мой юный паж, вы представляете себе такое возможным?.. Да что вы! — выпалил капитан.
— Безусловно; в течение двух недель господин маршал был болен и лежал у себя в замке Виллер-Котре, а поскольку он не в состоянии ехать верхом в Париж, где должен двадцать девятого числа присутствовать на турнире по случаю бракосочетания короля Филиппа Второго с принцессой Елизаветой и принцессы Маргариты с герцогом Эммануилом Филибертом Савойским, господин де Гиз, чей замок расположен по соседству с замком Виллер-Котре…
— У господина де Гиза имеется замок неподалеку от Виллер-Котре? — перебил капитан, желая продемонстрировать полнейшую готовность поддержать разговор. — А где же находится этот замок, молодой человек?
— В Нантёй-ле-Одуэне, капитан; господин де Гиз специально его приобрел, чтобы оказаться на пути следования короля в Виллер-Котре и обратно.
— А-а! Недурно сыграно, по-моему.
— О! — засмеялся юный паж, — ловкости этому игроку не занимать.
— И риска тоже, — подхватил капитан.
— Так вот, я говорил, — вновь приступил к рассказу паж, — что господин де Гиз предоставил маршалу свою карету, чтобы он мог неспешно передвигаться; но даже несмотря на легкость кареты и покойный ход лошадей, уже в Гонесе господин маршал почувствовал себя усталым, и мадемуазель Шарлотта де Сент-Андре направила меня вперед отыскать таверну, где ее отец смог бы передохнуть.
Услышав эти слова, сказанные за соседним столом, первый дворянин, тот, кто возмутился, когда при нем дурно отозвались о гугенотах, стал внимательно прислушиваться и, похоже, самым непосредственным образом заинтересовался беседой.
— Клянусь крестом Господним! — воскликнул гасконец. — Если бы, молодой человек, я знал здесь в радиусе двух льё помещение, достойное того, чтобы там остановились два таких военачальника, то не уступил бы даже собственному отцу чести лично сопроводить их туда; но, к несчастью, — добавил он, — я такого помещения не знаю.
Дворянин-гугенот сделал жест, который вполне можно было бы принять за выражение презрения. Жест этот привлек к себе внимание капитана.
— А-а! — произнес он.
И, поднявшись, он отдал честь гугеноту с подчеркнутой вежливостью, после чего, сочтя свой долг исполненным, повернулся лицом к пажу; гугенот тоже поднялся, как это только что сделал гасконец, отдал честь вежливо, но сухо, и повернулся лицом к стене. Капитан налил вино пажу, державшему стакан, пока он не наполнился на треть, затем заговорил:
— Итак, вы говорите, молодой человек, что находитесь на службе у прославленного маршала де Сент-Андре, героя Черизоле и Ранти… Я присутствовал при осаде Булони, молодой человек, и видел, какие усилия предпринимал маршал, чтобы ворваться в город. А! Клянусь верой! Вот кто по праву обладает званием маршала.
Внезапно он умолк и, казалось, задумался.
— Клянусь головой Господей! — наконец заговорил он. — Я прибыл из Гаскони, покинув замок предков, и желал бы поступить на службу к прославленному государю или знаменитому военачальнику. Молодой человек, нет ли в доме маршала де Сент-Андре какого-нибудь места, где мог бы проявить себя такой храбрый офицер, как я? Насчет жалованья я непритязателен, и если мне не придется забавлять старых баб или разнашивать новые сапоги, ручаюсь, что, к полнейшему удовлетворению своего господина, буду выполнять любые возложенные на меня поручения.
— Ах, капитан! — воскликнул юный паж. — Вы повергаете меня в печаль, ибо на деле, к несчастью, штат в доме господина де Сент-Андре полностью укомплектован, и я сомневаюсь, что даже если он пожелает, то сумеет воспользоваться вашим любезным предложением.
— Черт возьми! Тем хуже для него, ибо я могу похвалиться тем, что умею быть ценен для тех, кто меня нанимает. Ну что ж, будем считать, что я ничего не говорил, и выпьем.
Молодой человек, поднявший было стакан в ответ на приглашение капитана, внезапно стал прислушиваться, а затем поставил стакан на стол.
— Простите, капитан, — объяснил он, — но, кажется, я слышу, как подъехала карета, а поскольку кареты все еще редкость, то полагаю, не будет ошибки в утверждении, что это и есть карета герцога де Гиза; прошу позволения покинуть вас на некоторое время.
— Действуйте, мой юный друг, — с чувством произнес капитан, — действуйте: долг прежде всего.
Позволение, что испрашивал паж, было чистейшей данью вежливости, ибо, еще не услышав ответа капитана, он уже быстрым шагом покинул таверну и скрылся за углом, выйдя на дорогу.
4. ПУТНИКИ
Одиночество пошло капитану на пользу: погрузившись в раздумья, он незаметно выпил весь стоявший перед ним кувшин вина. А выпив первый, он потребовал второй. Затем — либо от того, что предмет раздумий ускользнул у него из головы, либо от того, что сам мыслительный процесс потребовал от него чересчур значительных усилий и поэтому не мог быть доведен до конца, поскольку он был не совсем ему привычен, — капитан повернул голову к гугеноту, еще раз, так же как и прежде, поклонился с подчеркнутой вежливостью и обратился к нему:
— Клянусь верой, сударь! Мне кажется, что я приветствую земляка.
— Вы ошибаетесь, капитан, — ответил тот, к кому он обратился, — если я не обманываюсь, вы из Гаскони, в то время как я из Ангумуа.
— А! Так, значит, вы из Ангумуа! — воскликнул капитан с изумлением и восхищением. — Из Ангумуа! Отлично! Отлично! Отлично!
— Да, капитан; вам это по нраву? — спросил гугенот.
— Еще как! И потому позвольте сделать вам комплимент: земли у вас обширные и плодородные, а реки их пересекают красивые; мужчины преисполнены храбрости, чему примером может служить его величество покойный Франциск Первый; женщины блистательны и остроумны, чему примером может служить мадам Маргарита Наваррская; наконец, признаюсь, сударь, что если бы я не был гасконцем, то хотел бы быть ангумуазцем.
— На самом деле, это слишком большая честь для моей бедной провинции, сударь, — отвечал дворянин из Ангумуа, — и я даже не знаю, как вас отблагодарить.
— Клянусь верой, сударь! Мне кажется, что я приветствую земляка.
— Вы ошибаетесь, капитан, — ответил тот, к кому он обратился, — если я не обманываюсь, вы из Гаскони, в то время как я из Ангумуа.
— А! Так, значит, вы из Ангумуа! — воскликнул капитан с изумлением и восхищением. — Из Ангумуа! Отлично! Отлично! Отлично!
— Да, капитан; вам это по нраву? — спросил гугенот.
— Еще как! И потому позвольте сделать вам комплимент: земли у вас обширные и плодородные, а реки их пересекают красивые; мужчины преисполнены храбрости, чему примером может служить его величество покойный Франциск Первый; женщины блистательны и остроумны, чему примером может служить мадам Маргарита Наваррская; наконец, признаюсь, сударь, что если бы я не был гасконцем, то хотел бы быть ангумуазцем.
— На самом деле, это слишком большая честь для моей бедной провинции, сударь, — отвечал дворянин из Ангумуа, — и я даже не знаю, как вас отблагодарить.