Страница:
Оказывается, господину де Сент-Андре прислали патент на губернаторство в Лионе!
Маршал же принял должность и почести с покорностью признательного верноподданного, а офицеру было поручено сообщить о милостях, оказанных отцу любовником дочери!
Стоило тому выйти, как я одним прыжком выскочил из укрытия и встал лицом к лицу с маршалом.
Не помню, что я ему сказал, не помню, какими оскорбительными словами клеймил этого отца, торговавшего собственной дочерью, только помню, что после отчаянной схватки, когда я искал смерти, жаждал ее, меня скрутили, связали и руками лакеев позорно высекли розгами!
Сквозь слезы, а точнее, через кровавую пелену, заслонившую мне свет, я увидел маршала, смотревшего на меня из окна своих апартаментов, и тогда я дал страшную клятву: этот человек, распорядившийся высечь розгами того, кто готов был отомстить за него, — этот человек умрет только от моей руки.
Не знаю, от горя или гнева, но я погрузился в забытье.
А когда пришел в себя, то обнаружил, что свободен, и вышел из Лувра, повторяя про себя только что данную страшную клятву. Монсеньер! Монсеньер! — продолжал паж все более неистово, — не знаю, верно ли то, что я всего лишь ребенок: моя любовь и моя ненависть заставляют меня думать нечто противоположное. Но вы же мужчина, вы же принц! Так вот, я еще раз говорю вам то, что я уже сказал: маршал умрет только от моей руки!
— Молодой человек!
— И не за те оскорбления, что он мне нанес, а за те, что он охотно принял.
— Молодой человек, — повторил принц, — а вам известно, что подобная клятва — это святотатство?
— Монсеньер, — произнес паж, целиком погрузившись в родившиеся у него мысли и словно не слыша слов принца, — монсеньер, Провидение явило мне чудо, позволив первым по выходе из Лувра увидеть именно вас; монсеньер, я предлагаю вам свои услуги; наша любовь была сходна, пусть даже наша ненависть различается, монсеньер; во имя нашей общей любви умоляю вас считать меня одним из ваших покорных слуг; моя голова, мое сердце, мои руки принадлежат вам, и при первой же возможности я вам докажу, что меня нельзя обвинять в неблагодарности. Вы согласны, монсеньер?
Принц на мгновение остановился и задумался.
— Так как же, монсеньер, — вновь с нетерпением спросил молодой человек, — вы принимаете предложенную в ваше распоряжение жизнь?
— Да, — заявил принц, взяв обе руки молодого человека в свои, — но при одном условии.
— Каком же, монсеньер?
— Вы откажетесь от вашего плана убить маршала.
— О монсеньер, я готов сделать все, что вы только ни пожелаете, — воскликнул молодой человек в крайнем возбуждении, — но только не это!
— Тогда тем хуже для вас, так как это непременное условие для поступления ко мне на службу.
— О монсеньер, я готов молить вас на коленях: не требуйте от меня этого!
— Если вы не дадите мне клятвы, которую я от вас требую, то уходите от меня немедленно, сударь, — я вас не знаю и не желаю знать.
— Монсеньер! Монсеньер!
— Я командую солдатами, а не разбойниками.
— О монсеньер, неужели один мужчина способен отказать другому мужчине в праве отомстить за смертельную обиду?
— Так, как вы собираетесь мстить, — да.
— Но разве есть на свете какой-нибудь иной способ?
— Возможно.
— Увы! — печально покачал головой молодой человек, — маршал никогда не согласится скрестить шпаги с тем, кто когда-то принадлежал к числу его слуг.
— Естественно, — возразил принц, — на дуэль по всем правилам маршал не согласится, но он может оказаться в таком положении, когда не сумеет отказать вам в этой чести.
— Каким образом?
— Предположим, что вы встретитесь на поле боя.
— На поле боя!
— Так вот, когда настанет этот день, Мезьер, я обещаю уступить вам свое место, если я встречусь с ним лицом к лицу, а не вы.
— Но, монсеньер, а вдруг этот день никогда не настанет? — весь дрожа, спросил молодой человек. — Неужели такой день вообще может наступить?
— Возможно, он наступит гораздо раньше, чем вы предполагаете, — ответил принц.
— О, если бы я был в этом уверен! — воскликнул молодой человек.
— Какого черта можно быть в чем-то уверенным в этом мире? — заявил принц. — Существуют лишь возможности, вот и все.
Молодой человек задумался.
— Послушайте, монсеньер, — заговорил он, — не знаю, откуда у меня появилось предчувствие, будто в воздухе носится что-то необычное и страшное; в конце концов, мне было предсказано… Монсеньер, я согласен!
— И даете клятву?
— Клянусь, что ни в коем случае не позволю себе убить маршала предательским путем; но, монсеньер, если я встречусь с ним на поле боя…
— Вот в этом случае я вам его уступлю, я вам его подарю, он будет ваш; только учтите…
— Что?
— Маршал — опасный противник.
— А, это, монсеньер, уже мое дело; если мой добрый или злой ангел сведет меня с ним, это будет все, что мне потребуется.
— Тогда договорились: при этом условии вы у меня на службе.
— О, монсеньер!
Молодой человек схватил руку принца и поцеловал ее.
Они оказались на самой середине Мельничного моста; набережная начала заполняться народом, спешившим к Гревской площади. Принц решил, что благоразумнее будет не появляться в обществе Мезьера, так же как он предпочел не появляться в обществе Роберта Стюарта.
— Вы знаете, где находится особняк Конде? — обратился принц к молодому человеку.
— Да, монсеньер, — ответил тот.
— Так вот, отправляйтесь туда: с этого часа вы вступаете в штат моего дома, сообщите об этом и попросите, чтобы вам предоставили комнату в жилом корпусе, предназначенном для моих оруженосцев.
И принц добавил с обаятельной улыбкой — с ее помощью он мог, когда ему хотелось, превращать своих врагов в друзей, а своих друзей — в фанатиков:
— Вот видите, я обращаюсь с вами как с мужчиной, ведь благодаря мне вы уже не паж.
— Признателен вам, монсеньер, — почтительно ответил Мезьер, — начиная с этого момента распоряжайтесь мной точно вещью, которая безраздельно вам принадлежит.
XXIII. СКОЛЬКО ВЕСИТ ГОЛОВА ПРИНЦА ДЕ КОНДЕ
КОММЕНТАРИИ
Маршал же принял должность и почести с покорностью признательного верноподданного, а офицеру было поручено сообщить о милостях, оказанных отцу любовником дочери!
Стоило тому выйти, как я одним прыжком выскочил из укрытия и встал лицом к лицу с маршалом.
Не помню, что я ему сказал, не помню, какими оскорбительными словами клеймил этого отца, торговавшего собственной дочерью, только помню, что после отчаянной схватки, когда я искал смерти, жаждал ее, меня скрутили, связали и руками лакеев позорно высекли розгами!
Сквозь слезы, а точнее, через кровавую пелену, заслонившую мне свет, я увидел маршала, смотревшего на меня из окна своих апартаментов, и тогда я дал страшную клятву: этот человек, распорядившийся высечь розгами того, кто готов был отомстить за него, — этот человек умрет только от моей руки.
Не знаю, от горя или гнева, но я погрузился в забытье.
А когда пришел в себя, то обнаружил, что свободен, и вышел из Лувра, повторяя про себя только что данную страшную клятву. Монсеньер! Монсеньер! — продолжал паж все более неистово, — не знаю, верно ли то, что я всего лишь ребенок: моя любовь и моя ненависть заставляют меня думать нечто противоположное. Но вы же мужчина, вы же принц! Так вот, я еще раз говорю вам то, что я уже сказал: маршал умрет только от моей руки!
— Молодой человек!
— И не за те оскорбления, что он мне нанес, а за те, что он охотно принял.
— Молодой человек, — повторил принц, — а вам известно, что подобная клятва — это святотатство?
— Монсеньер, — произнес паж, целиком погрузившись в родившиеся у него мысли и словно не слыша слов принца, — монсеньер, Провидение явило мне чудо, позволив первым по выходе из Лувра увидеть именно вас; монсеньер, я предлагаю вам свои услуги; наша любовь была сходна, пусть даже наша ненависть различается, монсеньер; во имя нашей общей любви умоляю вас считать меня одним из ваших покорных слуг; моя голова, мое сердце, мои руки принадлежат вам, и при первой же возможности я вам докажу, что меня нельзя обвинять в неблагодарности. Вы согласны, монсеньер?
Принц на мгновение остановился и задумался.
— Так как же, монсеньер, — вновь с нетерпением спросил молодой человек, — вы принимаете предложенную в ваше распоряжение жизнь?
— Да, — заявил принц, взяв обе руки молодого человека в свои, — но при одном условии.
— Каком же, монсеньер?
— Вы откажетесь от вашего плана убить маршала.
— О монсеньер, я готов сделать все, что вы только ни пожелаете, — воскликнул молодой человек в крайнем возбуждении, — но только не это!
— Тогда тем хуже для вас, так как это непременное условие для поступления ко мне на службу.
— О монсеньер, я готов молить вас на коленях: не требуйте от меня этого!
— Если вы не дадите мне клятвы, которую я от вас требую, то уходите от меня немедленно, сударь, — я вас не знаю и не желаю знать.
— Монсеньер! Монсеньер!
— Я командую солдатами, а не разбойниками.
— О монсеньер, неужели один мужчина способен отказать другому мужчине в праве отомстить за смертельную обиду?
— Так, как вы собираетесь мстить, — да.
— Но разве есть на свете какой-нибудь иной способ?
— Возможно.
— Увы! — печально покачал головой молодой человек, — маршал никогда не согласится скрестить шпаги с тем, кто когда-то принадлежал к числу его слуг.
— Естественно, — возразил принц, — на дуэль по всем правилам маршал не согласится, но он может оказаться в таком положении, когда не сумеет отказать вам в этой чести.
— Каким образом?
— Предположим, что вы встретитесь на поле боя.
— На поле боя!
— Так вот, когда настанет этот день, Мезьер, я обещаю уступить вам свое место, если я встречусь с ним лицом к лицу, а не вы.
— Но, монсеньер, а вдруг этот день никогда не настанет? — весь дрожа, спросил молодой человек. — Неужели такой день вообще может наступить?
— Возможно, он наступит гораздо раньше, чем вы предполагаете, — ответил принц.
— О, если бы я был в этом уверен! — воскликнул молодой человек.
— Какого черта можно быть в чем-то уверенным в этом мире? — заявил принц. — Существуют лишь возможности, вот и все.
Молодой человек задумался.
— Послушайте, монсеньер, — заговорил он, — не знаю, откуда у меня появилось предчувствие, будто в воздухе носится что-то необычное и страшное; в конце концов, мне было предсказано… Монсеньер, я согласен!
— И даете клятву?
— Клянусь, что ни в коем случае не позволю себе убить маршала предательским путем; но, монсеньер, если я встречусь с ним на поле боя…
— Вот в этом случае я вам его уступлю, я вам его подарю, он будет ваш; только учтите…
— Что?
— Маршал — опасный противник.
— А, это, монсеньер, уже мое дело; если мой добрый или злой ангел сведет меня с ним, это будет все, что мне потребуется.
— Тогда договорились: при этом условии вы у меня на службе.
— О, монсеньер!
Молодой человек схватил руку принца и поцеловал ее.
Они оказались на самой середине Мельничного моста; набережная начала заполняться народом, спешившим к Гревской площади. Принц решил, что благоразумнее будет не появляться в обществе Мезьера, так же как он предпочел не появляться в обществе Роберта Стюарта.
— Вы знаете, где находится особняк Конде? — обратился принц к молодому человеку.
— Да, монсеньер, — ответил тот.
— Так вот, отправляйтесь туда: с этого часа вы вступаете в штат моего дома, сообщите об этом и попросите, чтобы вам предоставили комнату в жилом корпусе, предназначенном для моих оруженосцев.
И принц добавил с обаятельной улыбкой — с ее помощью он мог, когда ему хотелось, превращать своих врагов в друзей, а своих друзей — в фанатиков:
— Вот видите, я обращаюсь с вами как с мужчиной, ведь благодаря мне вы уже не паж.
— Признателен вам, монсеньер, — почтительно ответил Мезьер, — начиная с этого момента распоряжайтесь мной точно вещью, которая безраздельно вам принадлежит.
XXIII. СКОЛЬКО ВЕСИТ ГОЛОВА ПРИНЦА ДЕ КОНДЕ
А теперь немного поговорим о том, что происходило в Лувре во время событий, описанных нами в предыдущих главах, — иными словами, в то время, как принц де Конде беседовал сначала с Робертом Стюартом, а затем с Мезьером.
Мы уже знаем, как г-н де Конде распрощался с королем и как мадемуазель де Сент-Андре распрощалась с принцем де Конде.
Когда г-н де Конде ушел, девушка казалась сломленной горем; но затем, подобно раненой львице, которая вначале падает под ударом, а потом мало-помалу приходит в себя, встряхивается и поднимает голову, вытягивает когти и внимательно их рассматривает, после чего направляется к ближайшему ручью, чтобы не торопясь разглядеть себя и проверить, осталась ли она сама собой, — мадемуазель де Сент-Андре подошла к зеркалу, чтобы проверить, не утеряла ли она во время страшной схватки что-нибудь из своей чарующей красоты, и, убедившись, что остается по-прежнему соблазнительной, несмотря на грозную улыбку, таившую в себе ненависть, она более не сомневалась в могуществе своих чар и направилась в апартаменты короля.
Все уже знали о событиях, происшедших накануне, так что перед мадемуазель де Сент-Андре открывались все двери, а поскольку она подала знак, что не желает, чтобы объявляли о ее прибытии, офицеры и придверники выстроились вдоль стен и довольствовались тем, что пальцем указали, где находится спальня.
Король сидел в кресле, погруженный в раздумья.
Стоило только ему решиться стать королем, как бремя государственных забот обрушилось на него и раздавило его.
Последствием спора с принцем де Конде было его решение дать знать матери, что он готов по ее распоряжению прийти к ней или, если она окажет ему такую любезность, принять ее у себя.
И теперь он ждал, не решаясь взглянуть на дверь, боясь увидеть суровое лицо королевы-матери.
Но, вместо сурового лица, перед ним предстала грациозная юная девушка, появившаяся из-под приподнятой портьеры.
Однако Франциск II вначале ее не видел: он сидел, повернувшись спиною к двери и считая, что всегда успеет обернуться, как только услышит чеканные, слегка тяжеловатые шаги матери, от которых поскрипывал укрытый ков-г. ром паркет.
Шаги мадемуазель де Сент-Андре не принадлежали к числу тех, от которых поскрипывает паркет. Подобно русалкам, она могла бы пройти поверх зарослей тростника, не поколебав ни одного стебелька; подобно саламандрам, она могла бы взобраться к небу по капители колонны из дыма.
И потому в спальню короля она вошла неслышно и так же неслышно приблизилась к юному королю, а оказавшись рядом, любовно обняла его за шею и, как только он поднял голову, запечатлела на лбу жгучий поцелуй.
Екатерина Медичи так себя не вела; королева-мать никогда не одаривала своих детей столь страстными ласками, а если и одаривала, то только своего любимца, единственного, кого она удостаивала знаками материнской любви, — Генриха III. Однако для Франциска II, зачатого по предписанию врача в период ее недомогания и появившегося на свет хилым и нездоровым, у нее в лучшем случае находились ласки по обязанности — как у наемной кормилицы к своему питомцу.
Так что пришла не королева-мать.
Пришла и не маленькая королева Мария.
Маленькая королева Мария, которой супруг несколько пренебрегал, за два дня до этого ушиблась, упав с лошади, и теперь по распоряжению докторов лежала в шезлонге, ибо медики опасалась выкидыша как результата падения; таким образом, маленькая королева, как ее привыкли называть, была явно не вправе самостоятельно появляться у мужа и не имела ни малейшего повода предлагать ему свои ласки (как позже выяснится, они окажутся весьма смертельными для всех, кого она ими одаривала).
Оставалась лишь мадемуазель де Сент-Андре.
И королю незачем было смотреть на лицо, улыбавшееся поверх его собственного, чтобы воскликнуть:
— Шарлотта!
— Да, возлюбленный мой король! — воскликнула девушка. — Да, это Шарлотта; вы можете даже называть меня «моя Шарлотта», пусть даже вы не разрешите мне больше обращаться к вам «мой Франсуа».
— О, конечно! Конечно! — воскликнул юный государь, припомнивший, чего ему стоило добиться такого права в страшном споре с матерью.
— Так вот, ваша Шарлотта пришла попросить вас об одном.
— О чем же?
— Чтобы вы сказали мне, — продолжала она с очаровательной улыбкой, — чтобы вы сказали мне, сколько весит голова человека, смертельно меня обидевшего.
Кровь прилила к бледному челу Франциска II, как бы ожившего на мгновение.
— Кто-то вас смертельно обидел, милая моя? — спросил король.
— Смертельно.
— А-а, сегодня день оскорблений, — заявил Франциск, — меня сегодня тоже смертельно оскорбили; к несчастью, отомстить я не могу. Тем хуже для вашего обидчика, моя прекрасная подруга! — произнес король со смущенной улыбкой ребенка, придушившего птичку. — Ваш обидчик ответит за двоих.
— Благодарю вас, мой король! Я не сомневалась в том, что, если девушка, пожертвовавшая для вас всем, будет обесчещена, король обязательно встанет на защиту ее чести.
— Какого наказания вы хотите для виновного?
— Разве я не сказала вам, что эта обида смертельная?
— Ну, и что?
— А то, что раз обида смертельная, то и наказанием должна быть смерть.
— О-о, — произнес государь, — сегодняшний день чужд милосердия, все на свете хотят смерти кого-нибудь, и прямо сегодня. И чью же голову вы у меня просите, жестокая красавица?
— Я уже сказала, государь, — голову человека, меня обидевшего.
— Но, для того чтобы преподнести вам голову этого человека, — рассмеялся Франциск II, — я должен знать его имя.
— Я полагала, что на королевских весах имеется всего две чаши: чаша жизни и чаша смерти, чаша для невинных и чаша для виновных.
— Но опять-таки виновный может быть более или менее тяжел, а невинный более или менее легок. Ну что ж, так кто этот виновный? Опять какой-то советник парламента, вроде несчастного Дюбура, которого сожгут завтра? Если так, то одного его довольно, моя мать их в данный момент всех ненавидит, и если сожгут двоих вместо одного, никто и не заметит, что сожгли второго.
— Нет, речь идет не о человеке из судейского сословия, государь, речь идет о человеке из благородного сословия.
— Ну, если только он не связан с господами де Гизами, с господином де Монморанси или с вашим отцом, то мы с ним справимся.
— Этот человек не только не связан ни с кем из названных вами, но он их смертельный враг.
— Отлично! — проговорил король. — Теперь все будет зависеть от его ранга.
— От его ранга?
— Да.
— А я-то считала, что для короля не существует рангов и что все, кто находится ниже него, принадлежат ему.
— О моя прекрасная Немезида, вы заходите слишком далеко! К примеру, вы полагаете, что моя мать стоит ниже меня?
— Я говорю не о вашей матери.
— Или господа де Гизы стоят ниже меня?
— Я говорю не о господах де Гизах.
— Или господин де Монморанси стоит ниже меня?
— Речь идет не о коннетабле.
Тут в голове у короля молнией сверкнула мысль.
— Так вы заявляете, что некий человек вас обидел?
— Я не заявляю, а утверждаю.
— Когда?
— Только что.
— И где же?
— У меня, причем он пришел ко мне, выйдя от вас.
— Прекрасно! — заявил король. — Теперь я понимаю. Речь идет о моем кузене, господине де Конде.
— Совершенно верно, государь.
— И вы пришли ко мне просить головы господина де Конде?
— А почему бы и нет?
— Черт! Как вам, моя милая, такое могло прийти в голову? Принц королевской крови!
— Хорош принц!
— Брат короля!
— Хорош король!
— Мой кузен!
— От этого он становится лишь более виновным, ибо, будучи одним из ваших родных, он обязан был проявить к вам большее уважение.
— Милая моя, милая моя, вы требуете слишком многого, — возражал король.
— О, вы просто не знаете, что он сделал.
— Знаю.
— Значит, знаете?
— Да.
— Тогда расскажите.
— Так вот, на лестнице в Лувре нашли потерянный вами платок.
— Потом?
— В платке была завернута записка, которую вам написала Лану.
— Потом?
— Записку передали госпоже адмиральше.
— Потом?
— Преднамеренно или по неосторожности госпожа адмиральша уронила ее на собрании кружка королевы.
— Потом?
— Ее поднял господин де Жуэнвиль и, думая, что речь идет не о вас, а о ком-то другом, передал ее королеве-матери.
— Потом?
— Последовала злая шутка, разыгранная на глазах у вашего отца и вашего жениха…
— Потом?
— А разве было еще одно «потом»?
— Да.
— Значит, это не все?
— Где находился в это время господин де Конде?
— Не знаю, то ли у себя в особняке, то ли еще где-то приятно проводил время.
— Он не был у себя в особняке, он не предавался приятному времяпровождению.
— Во всяком случае, его не было среди тех, кто оказался подле нас.
— Нет, но он находился в спальне.
— В нашей спальне?
— В нашей спальне.
— Где же? Я его не видел.
— Зато он нас видел! Зато он меня видел!
— И вам об этом сказал?
— Причем не только об этом. Например, о том, что был в меня влюблен.
— О том, что он был в вас влюблен! — покраснев, воскликнул государь.
— О! Об этом-то я знала, поскольку он десятки раз говорил и писал об этом.
Франциск побледнел, и ему показалось, что он умирает.
— И на протяжении шести месяцев, — продолжала мадемуазель де Сент-Андре, — ежедневно, с десяти до двенадцати ночи, он прогуливался под моими окнами.
— А-а! — глухим голосом произнес король, отирая пот со лба. — Тогда другое дело.
— Что ж, государь, стала голова принца де Конце легче?
— Она теперь такая легкая, что, если я не сдержусь, огонь моего гнева снесет ее с плеч!
— А с какой стати вам сдерживаться, государь?
— Шарлотта, это дело весьма серьезное, и единоличных решений я тут принимать не могу.
— Ну да, вам следует попросить разрешения у вашей матери, бедному грудному младенцу, бедному королю на помочах!
Франциск метнул взгляд на ту, что позволила себе дважды его оскорбить, но, встретившись с таким же угрожающим взглядом девушки, отвел глаза в сторону.
Произошло то, что всегда бывает в рукопашной: сталь скрещивается со сталью.
И тот, кто сильнее, обезоруживает того, кто слабее.
А бедный Франциск II был слабее всех на свете.
— Что ж, — проговорил Франциск, — если такое разрешение потребуется, я его спрошу, вот и все.
— Ну, а если королева-мать вам откажет?..
— Если она мне откажет… — произнес юный государь и бросил на любовницу столь несвойственный ему свирепый до предела взгляд.
— Вот именно, если она вам откажет?
На какое-то время воцарилось молчание. Затем, когда пауза окончилась, послышался зубовный скрежет, напоминающий свист ядовитой змеи.
Таков был ответ Франциска II.
— Тогда придется пропустить это мимо ушей.
— Ваше величество и в самом деле так полагает?
— В самом деле, потому что я больше всего желаю смерти господину де Конде.
— И сколько минут потребуется вам на то, чтобы привести в исполнение столь великолепный план отмщения?
— Ах! Такие планы не вызревают за несколько минут, Шарлотта.
— Тогда за сколько часов?
— Часы летят быстро, а спешка не принесет ничего хорошего.
— За сколько дней? Франциск задумался.
— Мне потребуется месяц, — наконец проговорил он.
— Месяц?
— Да.
— Иными словами, тридцать дней?
— Тридцать дней.
— То есть, тридцать дней и тридцать ночей? Франциск II уже собрался ответить, но в это время приподнялась портьера и дежурный офицер объявил:
— Ее величество королева-мать!
Король указал любовнице маленькую дверцу, ведущую в альков, соединявшийся с небольшой комнатой, имевшей отдельный выход в коридор.
Девушка в еще меньшей степени, чем ее любовник, была расположена дразнить своим присутствием королеву-мать; она проскользнула в указанном направлении; но прежде чем удалиться, воспользовалась остатком времени, чтобы под конец бросить королю:
— Сдержите свое обещание, государь!
Еще не успокоился воздух, сотрясенный этими словами, как королева-мать во второй раз за этот день переступила порог спальни сына.
Через четверть часа после казни Анн Дюбура площадь Сен-Жанан-Грев, мрачная и пустая, освещенная лишь последними отблесками костра, вновь разгоравшегося время от времени, напоминала гигантское кладбище, и разлетающиеся вокруг искры были похожи на блуждающие огни, в долгие зимние ночи пляшущие над могилами.
Через площадь медленно и молчаливо прошли двое мужчин, дополнявших эту иллюзию: их легко было принять за привидения.
Без сомнения, эти двое специально ждали, когда рассеется толпа, чтобы начать свою ночную прогулку.
— Итак, принц, — спросил один из них, остановившись в десяти шагах от костра и печально скрестив руки на груди, — что вы скажете о происшедшем?
— Не знаю даже, что вам сказать в ответ, мой кузен, — ответил тот, кого назвали принцем, — но зато я знаю, так как повидал множество смертей, постигших человеческие существа, присутствовал при агониях всех видов, десятки раз слышал предсмертные хрипы уходящих из жизни, — так вот, господин адмирал, еще никогда ни смерть храброго противника, ни смерть женщины, ни смерть ребенка не производили на меня такого впечатления, какое я ощутил в тот миг, когда эта душа рассталась с нашей землей.
— А я, сударь, — проговорил адмирал, которого нельзя было заподозрить в отсутствии храбрости, — почувствовал, как меня охватил неописуемый страх; я почувствовал, что стою на месте приговоренного и кровь у меня застывает в жилах. Одним словом, мой кузен, — добавил адмирал, взяв принца за запястье, — я испугался.
— Испугались, господин адмирал? — поразился принц, глядя на Колиньи. — Вы сказали, что испугались, или я ослышался?
— Я сказал именно то, что вы услышали. Да, я испугался, да, по жилам моим прошел ледяной холод, как бы порождая у меня в душе мрачное предчувствие близкого конца. Кузен, я уверен, что тоже умру насильственной смертью.
— Что ж, дайте руку, господин адмирал, ибо и мне предсказали, что я паду от руки убийцы.
Воцарилось молчание.
Оба стояли прямо и неподвижно, по ним пробегали красноватые пятна, — последние отблески угасающего костра.
Принц де Конде, казалось, погрузился в меланхолическое раздумье.
Адмирал Колиньи тоже задумался.
Внезапно перед ним появился человек высокого роста, закутавшийся в широкий плащ, причем они, поглощенные собственными мыслями, даже не услышали его шагов.
— Кто идет? — одновременно произнесли оба, машинально схватившись за шпаги.
— Тот человек, — ответил незнакомец, — кого вы, господин адмирал, вчера вечером удостоили чести побеседовать с ним и кто, вероятно, был бы убит у ваших дверей, если бы на помощь не пришел монсеньер.
И, проговорив все это, он снял шляпу с широкими полями и поклонился адмиралу, а затем обернулся к принцу де Конде и поклонился еще ниже.
Принц и адмирал поклонились в ответ.
— Барон де ла Реноди! — воскликнули они оба.
Ла Реноди высвободил руку из-под плаща и быстро протянул ее адмиралу.
Но, каким бы быстрым ни было это движение, его опередила третья рука.
Это была рука принца де Конде.
— Вы заблуждаетесь, отец мой, — обратился он к адмиралу, — нас трое.
— Неужели это правда, сын мой? — с радостью воскликнул адмирал.
При свете гаснущего костра они увидели группу людей, суетившихся где-то поодаль.
— А, — заметил адмирал, — вот вам и господин де Муши со своими людьми. Пойдемте прочь, друзья, и навсегда запомним то, что мы увидели, и то, в чем мы поклялись.
Свет догорающего костра помог трем заговорщикам увидеть г-на де Муши, а г-ну де Муши — увидеть их, однако он не узнал никого из них, так как они были плотно закутаны в плащи.
Он приказал своим людям подойти к подозрительной; группе.
Но пламя, как будто ждавшее этого приказа, чтобы исчезнуть, вдруг погасло, и площадь погрузилась в глубочайший мрак.
И, скрывшись в нем, три будущих руководителя протестантской реформы, которые по очереди падут жертвами принятой на себя клятвы, удалились.
Мы уже знаем, как г-н де Конде распрощался с королем и как мадемуазель де Сент-Андре распрощалась с принцем де Конде.
Когда г-н де Конде ушел, девушка казалась сломленной горем; но затем, подобно раненой львице, которая вначале падает под ударом, а потом мало-помалу приходит в себя, встряхивается и поднимает голову, вытягивает когти и внимательно их рассматривает, после чего направляется к ближайшему ручью, чтобы не торопясь разглядеть себя и проверить, осталась ли она сама собой, — мадемуазель де Сент-Андре подошла к зеркалу, чтобы проверить, не утеряла ли она во время страшной схватки что-нибудь из своей чарующей красоты, и, убедившись, что остается по-прежнему соблазнительной, несмотря на грозную улыбку, таившую в себе ненависть, она более не сомневалась в могуществе своих чар и направилась в апартаменты короля.
Все уже знали о событиях, происшедших накануне, так что перед мадемуазель де Сент-Андре открывались все двери, а поскольку она подала знак, что не желает, чтобы объявляли о ее прибытии, офицеры и придверники выстроились вдоль стен и довольствовались тем, что пальцем указали, где находится спальня.
Король сидел в кресле, погруженный в раздумья.
Стоило только ему решиться стать королем, как бремя государственных забот обрушилось на него и раздавило его.
Последствием спора с принцем де Конде было его решение дать знать матери, что он готов по ее распоряжению прийти к ней или, если она окажет ему такую любезность, принять ее у себя.
И теперь он ждал, не решаясь взглянуть на дверь, боясь увидеть суровое лицо королевы-матери.
Но, вместо сурового лица, перед ним предстала грациозная юная девушка, появившаяся из-под приподнятой портьеры.
Однако Франциск II вначале ее не видел: он сидел, повернувшись спиною к двери и считая, что всегда успеет обернуться, как только услышит чеканные, слегка тяжеловатые шаги матери, от которых поскрипывал укрытый ков-г. ром паркет.
Шаги мадемуазель де Сент-Андре не принадлежали к числу тех, от которых поскрипывает паркет. Подобно русалкам, она могла бы пройти поверх зарослей тростника, не поколебав ни одного стебелька; подобно саламандрам, она могла бы взобраться к небу по капители колонны из дыма.
И потому в спальню короля она вошла неслышно и так же неслышно приблизилась к юному королю, а оказавшись рядом, любовно обняла его за шею и, как только он поднял голову, запечатлела на лбу жгучий поцелуй.
Екатерина Медичи так себя не вела; королева-мать никогда не одаривала своих детей столь страстными ласками, а если и одаривала, то только своего любимца, единственного, кого она удостаивала знаками материнской любви, — Генриха III. Однако для Франциска II, зачатого по предписанию врача в период ее недомогания и появившегося на свет хилым и нездоровым, у нее в лучшем случае находились ласки по обязанности — как у наемной кормилицы к своему питомцу.
Так что пришла не королева-мать.
Пришла и не маленькая королева Мария.
Маленькая королева Мария, которой супруг несколько пренебрегал, за два дня до этого ушиблась, упав с лошади, и теперь по распоряжению докторов лежала в шезлонге, ибо медики опасалась выкидыша как результата падения; таким образом, маленькая королева, как ее привыкли называть, была явно не вправе самостоятельно появляться у мужа и не имела ни малейшего повода предлагать ему свои ласки (как позже выяснится, они окажутся весьма смертельными для всех, кого она ими одаривала).
Оставалась лишь мадемуазель де Сент-Андре.
И королю незачем было смотреть на лицо, улыбавшееся поверх его собственного, чтобы воскликнуть:
— Шарлотта!
— Да, возлюбленный мой король! — воскликнула девушка. — Да, это Шарлотта; вы можете даже называть меня «моя Шарлотта», пусть даже вы не разрешите мне больше обращаться к вам «мой Франсуа».
— О, конечно! Конечно! — воскликнул юный государь, припомнивший, чего ему стоило добиться такого права в страшном споре с матерью.
— Так вот, ваша Шарлотта пришла попросить вас об одном.
— О чем же?
— Чтобы вы сказали мне, — продолжала она с очаровательной улыбкой, — чтобы вы сказали мне, сколько весит голова человека, смертельно меня обидевшего.
Кровь прилила к бледному челу Франциска II, как бы ожившего на мгновение.
— Кто-то вас смертельно обидел, милая моя? — спросил король.
— Смертельно.
— А-а, сегодня день оскорблений, — заявил Франциск, — меня сегодня тоже смертельно оскорбили; к несчастью, отомстить я не могу. Тем хуже для вашего обидчика, моя прекрасная подруга! — произнес король со смущенной улыбкой ребенка, придушившего птичку. — Ваш обидчик ответит за двоих.
— Благодарю вас, мой король! Я не сомневалась в том, что, если девушка, пожертвовавшая для вас всем, будет обесчещена, король обязательно встанет на защиту ее чести.
— Какого наказания вы хотите для виновного?
— Разве я не сказала вам, что эта обида смертельная?
— Ну, и что?
— А то, что раз обида смертельная, то и наказанием должна быть смерть.
— О-о, — произнес государь, — сегодняшний день чужд милосердия, все на свете хотят смерти кого-нибудь, и прямо сегодня. И чью же голову вы у меня просите, жестокая красавица?
— Я уже сказала, государь, — голову человека, меня обидевшего.
— Но, для того чтобы преподнести вам голову этого человека, — рассмеялся Франциск II, — я должен знать его имя.
— Я полагала, что на королевских весах имеется всего две чаши: чаша жизни и чаша смерти, чаша для невинных и чаша для виновных.
— Но опять-таки виновный может быть более или менее тяжел, а невинный более или менее легок. Ну что ж, так кто этот виновный? Опять какой-то советник парламента, вроде несчастного Дюбура, которого сожгут завтра? Если так, то одного его довольно, моя мать их в данный момент всех ненавидит, и если сожгут двоих вместо одного, никто и не заметит, что сожгли второго.
— Нет, речь идет не о человеке из судейского сословия, государь, речь идет о человеке из благородного сословия.
— Ну, если только он не связан с господами де Гизами, с господином де Монморанси или с вашим отцом, то мы с ним справимся.
— Этот человек не только не связан ни с кем из названных вами, но он их смертельный враг.
— Отлично! — проговорил король. — Теперь все будет зависеть от его ранга.
— От его ранга?
— Да.
— А я-то считала, что для короля не существует рангов и что все, кто находится ниже него, принадлежат ему.
— О моя прекрасная Немезида, вы заходите слишком далеко! К примеру, вы полагаете, что моя мать стоит ниже меня?
— Я говорю не о вашей матери.
— Или господа де Гизы стоят ниже меня?
— Я говорю не о господах де Гизах.
— Или господин де Монморанси стоит ниже меня?
— Речь идет не о коннетабле.
Тут в голове у короля молнией сверкнула мысль.
— Так вы заявляете, что некий человек вас обидел?
— Я не заявляю, а утверждаю.
— Когда?
— Только что.
— И где же?
— У меня, причем он пришел ко мне, выйдя от вас.
— Прекрасно! — заявил король. — Теперь я понимаю. Речь идет о моем кузене, господине де Конде.
— Совершенно верно, государь.
— И вы пришли ко мне просить головы господина де Конде?
— А почему бы и нет?
— Черт! Как вам, моя милая, такое могло прийти в голову? Принц королевской крови!
— Хорош принц!
— Брат короля!
— Хорош король!
— Мой кузен!
— От этого он становится лишь более виновным, ибо, будучи одним из ваших родных, он обязан был проявить к вам большее уважение.
— Милая моя, милая моя, вы требуете слишком многого, — возражал король.
— О, вы просто не знаете, что он сделал.
— Знаю.
— Значит, знаете?
— Да.
— Тогда расскажите.
— Так вот, на лестнице в Лувре нашли потерянный вами платок.
— Потом?
— В платке была завернута записка, которую вам написала Лану.
— Потом?
— Записку передали госпоже адмиральше.
— Потом?
— Преднамеренно или по неосторожности госпожа адмиральша уронила ее на собрании кружка королевы.
— Потом?
— Ее поднял господин де Жуэнвиль и, думая, что речь идет не о вас, а о ком-то другом, передал ее королеве-матери.
— Потом?
— Последовала злая шутка, разыгранная на глазах у вашего отца и вашего жениха…
— Потом?
— А разве было еще одно «потом»?
— Да.
— Значит, это не все?
— Где находился в это время господин де Конде?
— Не знаю, то ли у себя в особняке, то ли еще где-то приятно проводил время.
— Он не был у себя в особняке, он не предавался приятному времяпровождению.
— Во всяком случае, его не было среди тех, кто оказался подле нас.
— Нет, но он находился в спальне.
— В нашей спальне?
— В нашей спальне.
— Где же? Я его не видел.
— Зато он нас видел! Зато он меня видел!
— И вам об этом сказал?
— Причем не только об этом. Например, о том, что был в меня влюблен.
— О том, что он был в вас влюблен! — покраснев, воскликнул государь.
— О! Об этом-то я знала, поскольку он десятки раз говорил и писал об этом.
Франциск побледнел, и ему показалось, что он умирает.
— И на протяжении шести месяцев, — продолжала мадемуазель де Сент-Андре, — ежедневно, с десяти до двенадцати ночи, он прогуливался под моими окнами.
— А-а! — глухим голосом произнес король, отирая пот со лба. — Тогда другое дело.
— Что ж, государь, стала голова принца де Конце легче?
— Она теперь такая легкая, что, если я не сдержусь, огонь моего гнева снесет ее с плеч!
— А с какой стати вам сдерживаться, государь?
— Шарлотта, это дело весьма серьезное, и единоличных решений я тут принимать не могу.
— Ну да, вам следует попросить разрешения у вашей матери, бедному грудному младенцу, бедному королю на помочах!
Франциск метнул взгляд на ту, что позволила себе дважды его оскорбить, но, встретившись с таким же угрожающим взглядом девушки, отвел глаза в сторону.
Произошло то, что всегда бывает в рукопашной: сталь скрещивается со сталью.
И тот, кто сильнее, обезоруживает того, кто слабее.
А бедный Франциск II был слабее всех на свете.
— Что ж, — проговорил Франциск, — если такое разрешение потребуется, я его спрошу, вот и все.
— Ну, а если королева-мать вам откажет?..
— Если она мне откажет… — произнес юный государь и бросил на любовницу столь несвойственный ему свирепый до предела взгляд.
— Вот именно, если она вам откажет?
На какое-то время воцарилось молчание. Затем, когда пауза окончилась, послышался зубовный скрежет, напоминающий свист ядовитой змеи.
Таков был ответ Франциска II.
— Тогда придется пропустить это мимо ушей.
— Ваше величество и в самом деле так полагает?
— В самом деле, потому что я больше всего желаю смерти господину де Конде.
— И сколько минут потребуется вам на то, чтобы привести в исполнение столь великолепный план отмщения?
— Ах! Такие планы не вызревают за несколько минут, Шарлотта.
— Тогда за сколько часов?
— Часы летят быстро, а спешка не принесет ничего хорошего.
— За сколько дней? Франциск задумался.
— Мне потребуется месяц, — наконец проговорил он.
— Месяц?
— Да.
— Иными словами, тридцать дней?
— Тридцать дней.
— То есть, тридцать дней и тридцать ночей? Франциск II уже собрался ответить, но в это время приподнялась портьера и дежурный офицер объявил:
— Ее величество королева-мать!
Король указал любовнице маленькую дверцу, ведущую в альков, соединявшийся с небольшой комнатой, имевшей отдельный выход в коридор.
Девушка в еще меньшей степени, чем ее любовник, была расположена дразнить своим присутствием королеву-мать; она проскользнула в указанном направлении; но прежде чем удалиться, воспользовалась остатком времени, чтобы под конец бросить королю:
— Сдержите свое обещание, государь!
Еще не успокоился воздух, сотрясенный этими словами, как королева-мать во второй раз за этот день переступила порог спальни сына.
Через четверть часа после казни Анн Дюбура площадь Сен-Жанан-Грев, мрачная и пустая, освещенная лишь последними отблесками костра, вновь разгоравшегося время от времени, напоминала гигантское кладбище, и разлетающиеся вокруг искры были похожи на блуждающие огни, в долгие зимние ночи пляшущие над могилами.
Через площадь медленно и молчаливо прошли двое мужчин, дополнявших эту иллюзию: их легко было принять за привидения.
Без сомнения, эти двое специально ждали, когда рассеется толпа, чтобы начать свою ночную прогулку.
— Итак, принц, — спросил один из них, остановившись в десяти шагах от костра и печально скрестив руки на груди, — что вы скажете о происшедшем?
— Не знаю даже, что вам сказать в ответ, мой кузен, — ответил тот, кого назвали принцем, — но зато я знаю, так как повидал множество смертей, постигших человеческие существа, присутствовал при агониях всех видов, десятки раз слышал предсмертные хрипы уходящих из жизни, — так вот, господин адмирал, еще никогда ни смерть храброго противника, ни смерть женщины, ни смерть ребенка не производили на меня такого впечатления, какое я ощутил в тот миг, когда эта душа рассталась с нашей землей.
— А я, сударь, — проговорил адмирал, которого нельзя было заподозрить в отсутствии храбрости, — почувствовал, как меня охватил неописуемый страх; я почувствовал, что стою на месте приговоренного и кровь у меня застывает в жилах. Одним словом, мой кузен, — добавил адмирал, взяв принца за запястье, — я испугался.
— Испугались, господин адмирал? — поразился принц, глядя на Колиньи. — Вы сказали, что испугались, или я ослышался?
— Я сказал именно то, что вы услышали. Да, я испугался, да, по жилам моим прошел ледяной холод, как бы порождая у меня в душе мрачное предчувствие близкого конца. Кузен, я уверен, что тоже умру насильственной смертью.
— Что ж, дайте руку, господин адмирал, ибо и мне предсказали, что я паду от руки убийцы.
Воцарилось молчание.
Оба стояли прямо и неподвижно, по ним пробегали красноватые пятна, — последние отблески угасающего костра.
Принц де Конде, казалось, погрузился в меланхолическое раздумье.
Адмирал Колиньи тоже задумался.
Внезапно перед ним появился человек высокого роста, закутавшийся в широкий плащ, причем они, поглощенные собственными мыслями, даже не услышали его шагов.
— Кто идет? — одновременно произнесли оба, машинально схватившись за шпаги.
— Тот человек, — ответил незнакомец, — кого вы, господин адмирал, вчера вечером удостоили чести побеседовать с ним и кто, вероятно, был бы убит у ваших дверей, если бы на помощь не пришел монсеньер.
И, проговорив все это, он снял шляпу с широкими полями и поклонился адмиралу, а затем обернулся к принцу де Конде и поклонился еще ниже.
Принц и адмирал поклонились в ответ.
— Барон де ла Реноди! — воскликнули они оба.
Ла Реноди высвободил руку из-под плаща и быстро протянул ее адмиралу.
Но, каким бы быстрым ни было это движение, его опередила третья рука.
Это была рука принца де Конде.
— Вы заблуждаетесь, отец мой, — обратился он к адмиралу, — нас трое.
— Неужели это правда, сын мой? — с радостью воскликнул адмирал.
При свете гаснущего костра они увидели группу людей, суетившихся где-то поодаль.
— А, — заметил адмирал, — вот вам и господин де Муши со своими людьми. Пойдемте прочь, друзья, и навсегда запомним то, что мы увидели, и то, в чем мы поклялись.
Свет догорающего костра помог трем заговорщикам увидеть г-на де Муши, а г-ну де Муши — увидеть их, однако он не узнал никого из них, так как они были плотно закутаны в плащи.
Он приказал своим людям подойти к подозрительной; группе.
Но пламя, как будто ждавшее этого приказа, чтобы исчезнуть, вдруг погасло, и площадь погрузилась в глубочайший мрак.
И, скрывшись в нем, три будущих руководителя протестантской реформы, которые по очереди падут жертвами принятой на себя клятвы, удалились.
КОММЕНТАРИИ
Повесть «Предсказание» («L'Horoscope») посвящена кануну Религиозных войн во Франции (различные историки по-разному датируют их длительность: начало относят к 1560 или 1562 гг., завершение — к 1594 или 1598 гг.), в течение более чем тридцати лет опустошавших Францию и унесших десятки, если не сотни тысяч жизней, в том числе жизни большинства героев этой повести. Отсюда несколько мрачноватый, несмотря на блестящий юмор автора, колорит этого произведения: французский читатель знал, что все страшные предсказания сбудутся, что судьба почти всех персонажей окажется печальной, что завязка трагедии уже произошла и развязка ее, хотя и лежащая за пределами повести, этому читателю известна. Почти все главные герои «Предсказания» — реальные исторические лица, хотя характеры их, некоторые действия, а кое-где и имена являются плодом фантазии Дюма.
Время действия — июнь — декабрь 1559 г.
Первое французское издание: Paris, Cadot, 8vo, 3 v., 1858.
Перевод, выполненный по тексту: Paris, Michel Levy freres, 12mo, 1860, сверен Г.Адлером с этим же изданием.
Это первая публикация повести на русском языке.
Ярмарка Ланди (ст.-фр. «объявленная») — устраивалась ежегодно близ аббатства Сен-Дени под Парижем от дня святого Варнавы до дня святого Иоанна Крестителя (11 — 24 июня).
Площадь Сент-Женевьев — расположенная в левобережной части Парижа, названа по церкви, посвященной святой Женевьеве (422 — 512), небесной покровительнице Парижа, по молитве которой в 451 г. этот город, называвшийся тогда Лютецией, был спасен от нашествия гуннов. Эта церковь была построена в 510 г., неоднократно перестраивалась; ныне от собственно церкви сохранились башня и базилика, построенные в XIV в., остальные постройки воздвигнуты для учрежденного на месте этой церкви в 1796 г. лицея Генриха IV. Новая, большая церковь святой Женевьевы была поставлена на одноименной площади в 1758 — 1789 гг., но уже в 1790 г. превращена в Храм славы, или Пантеон, предназначенный для захоронения великих людей. Наполеон снова превратил его в церковь святой Женевьевы, однако в 1875 г. она опять стала усыпальницей, а площадь Сент-Женевьев — площадью Пантеона.
Улица Сен-Жак — радиальная магистраль левобережной части Парижа; ведет от Сены к югу и вливается за бывшими городскими укреплениями в предместье Сен-Жак; известна еще до римского завоевания как дорога в Южную Галлию; постепенно удлинялась по мере расширения южной части Парижа; на ней в средние века было много церквей, особняков, учебных заведений; часть этих зданий сохранилась до настоящего времени.
… значит, не будут выносить раку святой Женевьевы … — Рака (большой ларец, или саркофаг) с мощами святой Женевьевы хранилась в то время в церкви святой Женевьевы; ныне она находится в церкви Сент-Этьенн-дю-Мон (святого Этьенна-на-Горке).
… губительное сражение, подобное тому, что произошло при Сен-Кан-тене … — На последнем этапе Итальянских войн король Испании Филипп II (см. примеч. к с. 314) вторгся во Францию с севера, из Испанских Нидерландов и нанес французской армии поражение в 1557 г. при Сен-Кантене, городе на реке Сомма (ныне — в департаменте Эн); в плен попало ок. 4 000 французов, в т.ч. главнокомандующий, коннетабль (см. примеч. к с. 425) Анн де Монморанси (1493 — 1567; маршал Франции с 1532 г., коннетабль с 1538 г., герцоге 1551 г.).
Время действия — июнь — декабрь 1559 г.
Первое французское издание: Paris, Cadot, 8vo, 3 v., 1858.
Перевод, выполненный по тексту: Paris, Michel Levy freres, 12mo, 1860, сверен Г.Адлером с этим же изданием.
Это первая публикация повести на русском языке.
Ярмарка Ланди (ст.-фр. «объявленная») — устраивалась ежегодно близ аббатства Сен-Дени под Парижем от дня святого Варнавы до дня святого Иоанна Крестителя (11 — 24 июня).
Площадь Сент-Женевьев — расположенная в левобережной части Парижа, названа по церкви, посвященной святой Женевьеве (422 — 512), небесной покровительнице Парижа, по молитве которой в 451 г. этот город, называвшийся тогда Лютецией, был спасен от нашествия гуннов. Эта церковь была построена в 510 г., неоднократно перестраивалась; ныне от собственно церкви сохранились башня и базилика, построенные в XIV в., остальные постройки воздвигнуты для учрежденного на месте этой церкви в 1796 г. лицея Генриха IV. Новая, большая церковь святой Женевьевы была поставлена на одноименной площади в 1758 — 1789 гг., но уже в 1790 г. превращена в Храм славы, или Пантеон, предназначенный для захоронения великих людей. Наполеон снова превратил его в церковь святой Женевьевы, однако в 1875 г. она опять стала усыпальницей, а площадь Сент-Женевьев — площадью Пантеона.
Улица Сен-Жак — радиальная магистраль левобережной части Парижа; ведет от Сены к югу и вливается за бывшими городскими укреплениями в предместье Сен-Жак; известна еще до римского завоевания как дорога в Южную Галлию; постепенно удлинялась по мере расширения южной части Парижа; на ней в средние века было много церквей, особняков, учебных заведений; часть этих зданий сохранилась до настоящего времени.
… значит, не будут выносить раку святой Женевьевы … — Рака (большой ларец, или саркофаг) с мощами святой Женевьевы хранилась в то время в церкви святой Женевьевы; ныне она находится в церкви Сент-Этьенн-дю-Мон (святого Этьенна-на-Горке).
… губительное сражение, подобное тому, что произошло при Сен-Кан-тене … — На последнем этапе Итальянских войн король Испании Филипп II (см. примеч. к с. 314) вторгся во Францию с севера, из Испанских Нидерландов и нанес французской армии поражение в 1557 г. при Сен-Кантене, городе на реке Сомма (ныне — в департаменте Эн); в плен попало ок. 4 000 французов, в т.ч. главнокомандующий, коннетабль (см. примеч. к с. 425) Анн де Монморанси (1493 — 1567; маршал Франции с 1532 г., коннетабль с 1538 г., герцоге 1551 г.).