Дюма Александр. Сильвандир

   Молодые дворяне с удовольствием наблюдали, как постепенно раскрывались самые неожиданные возможности этого сильного и ловкого юноши. Стараясь поймать мяч, летевший над его головой, Роже подпрыгивал так высоко, что казалось, будто у него под ногами трамплин; для того чтобы вовремя поспеть к мячу, он кидался вперед или отбегал назад, столь стремительно и точно рассчитывая расстояние, что это было просто удивительно для начинающего игрока. Его партнеры не скупились на похвалы, и шевалье был в восторге.
   Теперь на скамейках для зрителей веселились уже меньше: Коллинские тоже пришли для игры в мяч и находили, что партия маркиза де Кретте и его друзей чересчур затянулась. И пока младший из братьев зубоскалил с присущей ему наглостью, Коллинский-старший принялся со скуки швырять мячи в лузы играющих.
   Он сидел с той стороны площадки, где играл де Кретте, и шутки венгра казались маркизу особенно неуместными.
   Маркиз все больше выходил из себя, и чем сильнее он раздражался, тем меньше внимания уделял игре, так что в конце концов стал проигрывать.
   Кретте умел проигрывать с достоинством, когда происходило это по его собственной вине или же по вине людей, к которым он благоволил; но он легко выходил из себя, когда проигрывал по милости других, особенно по милости тех, кого он не жаловал. Вот почему, когда Коллинский в очередной раз забросил мяч в его лузу, маркиз окончательно потерял терпение.
   — Черт побери, сударь, — крикнул он, поворачиваясь к наглецу, — вы швыряете мячи ко мне в лузы и портите мне игру! Вас это, видимо, забавляет, но меня нисколько.
   — В таком случае, маркиз, я буду бросать мячи в лузы вот того господина, — сказал венгр, переходя на ту сторону площадки, где играл Роже.
   Шевалье вопросительно взглянул на маркиза, тот ответил ему красноречивым взглядом.
   — Вы поступите вполне резонно, боюсь только, что это не понравится шевалье, — заметил маркиз де Кретте Коллинскому.
   — Вот именно! Совсем не понравится! — крикнул Роже, делая несколько шагов к венгру й чувствуя, как громко застучало сердце у него в груди.
   — Глядите-ка, — проговорил Коллинский, — да ведь это же тот самый господин со светло-зеленым бантом. Что-то я больше не вижу вашего красивого банта, мой милый?
   Кровь бросилась в лицо Роже, он замер на месте. Ему хотелось сказать что-нибудь резкое венгру, но язык у него будто прилип к гортани.
   — У шевалье д'Ангилема нет больше светло-зеленого банта, это вы верно изволили заметить, — вмешался маркиз, — зато у него появилась новая шпага.
   Слова эти сыграли роль искры, от которой загорается бочка с порохом.
   Роже подошел вплотную к Коллинскому, чопорно поклонился ему и сказал:
   — Да, сударь, у меня появилась новая шпага, и я буду иметь честь проткнуть вас ею насквозь, если это доставит вам удовольствие.
   Все так и покатились со смеху, услышав столь необычный вызов. Коллинский уже хотел было, по своей привычке, ответить какой-нибудь грубостью, но тут виконт д'Эрбиньи, в свою очередь, подошел к нему и поднес палец к губам.
   — Господа, — сказал он, — в зале посторонние, прошу вас, больше ни слова. Встретимся позднее.
   Венгры поклонились, отошли в глубь зала и принялись отпускать колкие шуточки.
   — Что с вами, шевалье? — вполголоса спросил маркиз у Роже, который сперва густо покраснел, а теперь был очень бледен. — Уж не дурно ли вам?
   — Нет, маркиз, я просто слегка взволнован.
   — Не помешает ли вам волнение драться на дуэли, коли нам понадобится четвертый?
   — Помешает ли оно мне драться? — переспросил Роже, мгновенно вспомнив о наставлениях своего отца. — Да я, если понадобится, буду драться десять раз подряд и, если вы сочтете необходимым, против десяти противников сразу. Но только со мною происходит что-то непонятное, это сильнее меня, и потому я дрожу, думаю, от гнева.
   Маркиз улыбнулся тому, с каким простодушием шевалье объяснил свои ощущения.
   — Умеете ли вы, по крайней мере, фехтовать? — спросил он.
   — Немного умею.
   — Кто же был вашим учителем?
   — Меня учил фехтовать отец.
   — Черт побери! В таком случае вы, должно быть, мало что умеете.
   — Надеюсь, что постоять за себя смогу!
   — Вот если б вы умели владеть шпагой так же ловко, как ездите верхом!
   — Полагаю, что выкажу в этом не меньше умения.
   — В самом деле?
   — Конечно. Правда, до сих пор мне приходилось драться лишь на рапирах.
   — Стало быть, вы не знаете, как будете сражаться на настоящем поединке?
   — Знаю только, что буду сражаться, вот и все. И обещаю вам, что не отступлю ни на шаг.
   — Ну, коли вы обещаете, тогда я совершенно спокоен, — сказал маркиз.
   — Я вам твердо обещаю.
   — Превосходно.
   Маркиз снова облачился в халат, поправил воротник и подошел к братьям Коллинским: они вместе с двумя своими друзьями сидели на скамьях для зрителей и при его приближении встали. Все обменялись учтивыми приветствиями; теперь Коллинские были отменно вежливы, и это понятно — ведь предстояло драться на дуэли.
   Встречу назначили на четыре часа, условились сойтись за монастырем Дев святого причастия.
   Четверо наших молодых дворян отправились в особняк маркиза де Кретте.
   — Право же, господа, чертовски досадное происшествие, — сказал маркиз, входя в гостиную.
   Он опустился на диван и жестом пригласил остальных последовать его примеру.
   — А, собственно, почему? — спросил д'Эрбиньи.
   — Да потому, любезный виконт, что эти господа Коллинские настаивают на том, чтобы драться четверым против четверых.
   — Ну и что ж, разве нас не четверо? — удивился Тревиль.
   — Без сомнения, барон. Но ведь шевалье всего второй день в нашей компании, и мне хотелось бы избавить его от участия в сегодняшней схватке.
   — Почему вы хотите избавить от этого именно меня, а не кого-либо другого? — осведомился Роже.
   — Потому что, любезный мой шевалье, первая дуэль — это, что ни говори, первая…
   — Ах, вот оно что! Скажите, у вас в Париже, часом, не придумали способ сразу же начинать со второй дуэли? — спросил Роже.
   — Нет, по правде говоря, пока еще не придумали, — со смехом отвечал Кретте.
   — В таком случае, милостивый государь, прошу вас, располагайте мною, — твердо сказал шевалье. — И если дело только в том, чтобы получить удар шпагой, я, черт побери, стою всякого другого!
   — Браво! Вот, по-моему, славный ответ! — воскликнул д'Эрбиньи.
   — Я ручаюсь за шевалье, — подхватил Тревиль.
   — Шевалье, если вы целым и невредимым вернетесь с этого поединка, то станете моим близким другом, — проговорил Кретте. — Но не заблуждайтесь: братья Коллинские известные бретёры; там, у них на родине, до сих пор еще дерутся на рапирах времен Карла Девятого.
   — Что ж делать, маркиз! Как они ни грозны, попробуем дать им отпор.
   — Так и порешим, но я вас предупредил, шевалье. У вас есть еще время с честью выйти из игры: если вы отступитесь, мы прибегнем к помощи Кло-Рено, а уж он-то владеет шпагой!
   — Вы меня несказанно огорчите, маркиз, если еще раз повторите эти слова. Я весь к вашим услугам, равно как и к услугам милейших наших венгров.
   — Ну что ж, господа, стало быть, нынче, в четыре часа, — сказал Кретте. — И советую всем составить завещание, потому что схватка, судя по всему, будет жаркая. Пойдемте со мной, Роже, я подберу вам добрую шпагу, ведь на вашей хорош разве только эфес.
   Маркиз попрощался со своими друзьями и повел шевалье в оружейную, где висели шпаги на любой вкус с эфесами, удобными для разных рук.
   Роже выбирал оружие как знаток; он взял себе шпагу не слишком длинную и не слишком короткую, не слишком тяжелую и не слишком легкую, ее острый, как бритва, клинок в четырнадцати или пятнадцати дюймах от рукояти расширялся, и это было очень важно для успешного отражения ударов противника.
   Маркиз с глубоким вниманием следил за тем, как шевалье выбирает оружие.
   — Прекрасно, — сказал он, — вижу, что вкус у вас отменный. Забросьте-ка в угол свою старую шпагу, она никуда не годится, и возьмите эту. Вот и хорошо! Итак, до вечера, позади монастыря Дев святого причастия. Вы знаете, где это?
   — Знаю.
   — Впрочем, лучше дождитесь меня в гостинице, я заеду за вами по пути. А еще лучше, приходите-ка сюда к двум часам дня, вместе и перекусим.
   — Вы слишком добры ко мне, маркиз.
   — Полно, полно, перестаньте употреблять эти слова, между друзьями они неуместны, и к тому же от них отдает провинцией.
   Вернувшись в гостиницу, Роже заперся у себя в комнате и погрузился в самые мрачные мысли. Совет составить завещание, мимоходом высказанный маркизом, не шел у него из головы.
   «Черт побери! — думал шевалье. — Будет чертовски глупо, если окажется, что я приехал из Лоша в Париж лишь для того, чтобы меня здесь укокошили».
   Затем он облокотился на стол, подпер голову рукою и принялся думать о Констанс, о матери, об отце, об очаровании родного края, о том очаровании, какое человек начинает ценить, только покинув родные места, ибо в полной мере постигает его, лишь очутившись вдали от дома; наконец шевалье решил приняться за письма и сочинил длинные послания Констанс, отцу и матери; пока он писал их, сердце его сжималось и слезы капали на бумагу.
   Роже плакал так долго, что у него иссякли слезы; к тому же погода стояла прекрасная, небо было безоблачно, яркий луч солнца проникал в окно, и в этом широком луче плясали миллионы пылинок; в хорошую погоду смерть кажется нам менее ужасной: уже давно замечено, что в августе встречаешь гораздо больше храбрецов, нежели в декабре.
   Шевалье тряхнул головой, поднялся с места, взялся за эфес шпаги и вытащил ее из ножен; рука у него была крепкая, и шпага показалась ему не тяжелее обычной рапиры. Он остановился посреди комнаты и сделал резкий выпад, затем стал в третью позицию, потом — в четвертую и сделал еще несколько быстрых и коротких выпадов; в общем он остался весьма доволен собою, убедившись, что не утратил ни навыков, ни силы, хотя уже почти полтора года не брал в руки рапиру.
   В два часа дня он вышел из гостиницы и направился в особняк маркиза. Кретте ожидал его в оружейной в обществе д'Эрбиньи и Тревиля.
   Там же был накрыт стол: на нем стояли отбивные, паштет и две бутылки выдержанного вина.
   При виде всех этих вкусных вещей, шевалье объявил, что он просто умирает с голоду, так как еще ничего не ел, а только выпил в девять утра чашку шоколаду.
   Остальные хором поддержали его.
   Трапеза прошла так весело, как будто они, встав из-за стола, собирались ехать в Оперу. Правда, шевалье время от времени ощущал нервическое покалывание в сердце, но ощущение это было мгновенным и не могло согнать улыбку с его губ.
   За столом просидели около часа, однако, сверх двух бутылок не было выпито ни одного бокала вина. За десертом четверо друзей обнялись.
   — Вот что, шевалье, — сказал д'Эрбиньи, который считался лучшим фехтовальщиком среди молодых дворян, составлявших общество маркиза де Кретте, — вчера, когда вы объезжали Мальбрука, и нынче, когда мы играли в мяч, я сразу заметил, что у вас железные икры и стальная рука; не давайте же спуску этому черномазому Коллинскому, ибо, полагаю, он непременно захочет иметь дело с вами, что вполне естественно, так как вы весьма галантно, обещали насквозь проткнуть его шпагой. Помните, он мастер на обманные движения и ложные выпады. А потому отступайте, уклоняйтесь, пусть он как следует натрудит себе руку, а уж там вы с ним легко справитесь.
   — Когда у меня будет второй поединок, — отвечал шевалье, — я, быть может, и стану отступать, ибо, как говорит мой отец, отступать — не значит бежать; но в первом поединке я, черт побери, не отступлю ни на шаг; скажу вам заранее: коли на месте дуэли окажется стена, я, чтобы не было соблазна отойти прислонюсь спиною к этой стене.
   — А противник тут же пригвоздит вас к ней, как бабочку к доске! Давайте-ка без фанфаронства, мой милый: помните, что, расправившись с вами, Коллинский тут же набросится на нас.
   — Постараюсь задать ему жару, чтобы он не вздумал мешать вам заниматься своими делами, — сказал Роже.
   — Аминь! — возгласил д'Эрбиньи.
   — Аминь! — подхватили Кретте и Тревиль.
   Все трое взяли шпаги, шевалье свою так и не снял; потом они уселись в карету.
   Когда подъехали к монастырю Дев святого причастия, Кретте дернул за шнурок, кучер остановил лошадей; сидевший с ним рядом на козлах юный жокей быстро соскочил и распахнул дверцу.
   — Подождешь нас тут, Баск, — сказал маркиз. — Внимательно следи за происходящим, полагаю, что на обратном пути экипаж будет нам нужен еще больше, чем теперь.
   Молодые люди спрыгнули на землю.
   — Ну, как вы сейчас себя чувствуете, Роже? — осведомился маркиз.
   — Я? Превосходно! И чтобы оказать честь обществу, в котором нахожусь, готов драться с самим дьяволом во плоти.
   Подъехала вторая карета. Противники наших молодых героев вышли из нее. То были братья Коллинские, некий граф из Саксонии — фон, Горкаюн и кавалерийский офицер по имени Бардан.
   Подойдя к маркизу де Кретте и его спутникам, они поклонились.
   Противником Роже, как и предполагал д'Эрбиньи, оказался Коллинский-старший, непременно пожелавший драться именно с шевалье, а так как и шевалье со своей стороны жаждал сразиться с венгром, то спора не воспоследовало.
   В остальных поединках сошлись: маркиз де Кретте с Коллинским-младшим, д'Эрбиньи — с Барданом, а Тревиль — с графом Горкаюном.
   Дуэлянты стали в исходную позицию; в любую минуту им могли помешать, и потому они, не теряя времени, скрестили клинки.
   Маркиз де Кретте получил удар шпагой, она рассекла ему запястье; д'Эрбиньи уложил на месте Бардана, а Тревиль был убит графом Горкаюном.
   Шевалье сразу понял, что имеет дело с очень сильным противником; несмотря на это, Роже сдержал свое слово и не отступил ни на шаг. В ходе поединка он сумел трижды ранить Коллинского: в первый раз проткнул ему щеку, во второй — встречным ударом вонзил ему. шпагу в горло, в третий раз, быстро уклонившись от выпада грозного противника, рассек ему грудь.
   Коллинский-старший упал.
   — Черт побери! — воскликнул сидевший на траве маркиз. — Ну и удар у этого малого! Да он может протаранить стену.
   Увидя, что его брат упал, Коллинский-младший хотел наброситься на Роже. Однако д'Эрбиньи преградил ему путь.
   — Минуту, сударь! — крикрнул он венгру. — Я, с вашего соизволения, буду иметь честь расправиться с вами тем же манером, каким мой друг д'Ангилем расправился с вашим братом.
   С этими словами д'Эрбиньи отстранил шевалье, заявившего сперва, что раз уж он с самого начала занялся семейством Коллинских, то ему и надлежит довести дело до конца. Однако долго спорить Роже не пришлось: к нему уже приближался граф Горкаюн.
   — Бростите, люпезный мой сутарь, — сказал саксонец, — но я не шелаю, чтоб мы сидели слоша руки.
   — В таком случае пустим их в ход, — ответил Роже, вновь становясь в позицию.
   — Тревога, господа, тревога! — крикнул Кретте. — Баск подает нам знаки: сюда кто-то идет.
   — Погодите, погодите, — сказал Роже, — я мигом.
   Он сделал выпад и проткнул плечо графу фон — Горкаюну.
   — Сутарь, я вас благотарю, — торжественно произнес граф, — ешели вы когда-нибудь пошалуете в Дрезден, я буду рат фидеть вас у себя.
   — Милостивый государь, — отвечал Роже, не оставшись равнодушным к комплименту, — можете быть уверены, первый свой визит я нанесу именно вам.
   И противники учтиво поклонились друг другу.
   Между тем Коллинский-младший и д'Эрбиньи обменялись ударами: виконт проткнул венгру бедро, а тот поцарапал ему ляжку.
   По знаку маркиза де Кретте быстро подъехали кареты; Баск и кучер Коллинского уложили тела де Бардана и барона де Тревиля так, чтобы можно было подумать, будто они убили друг друга; Коллинский-старший был еще жив, его перенесли в экипаж, младший брат венгра и саксонец сели рядом, и экипаж поспешно укатил. Со своей стороны Кретте, д'Эрбиньи и Роже быстро устроились в карете маркиза, и лошади помчались во весь опор.
   — Любезный мой шевалье, — сказал Кретте, — я прошу вашей дружбы и искренне предлагаю вам свою.
   — Я тоже, — подхватил д'Эрбиньи.
   — Вы слишком добры ко мне, — пробормотал Роже.
   — Роже, Роже! — воскликнул маркиз. — Мы же условились не говорить таких вещей. Черт побери! До чего ж болит рука!
   — Бедняга Тревиль, — проговорил д'Эрбиньи, — я ведь остался ему должен двести пистолей!
   — Ничего не поделаешь, мой милый, — заметил маркиз, — тебе никогда не удастся вернуть этот долг.
   Все трое возвратились в особняк маркиза де Кретте, откуда д'Эрбиньи и Роже ушли только поздно вечером.

XII. КАК ШЕВАЛЬЕ Д'АНГИЛЕМ ПОЗНАКОМИЛСЯ С СЫНОМ ИНДИАНКИ И КАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ТОТ НА НЕГО ПРОИЗВЕЛ

   Все случившееся промелькнуло как сон. Если Роже еще успевал жить, то времени осмыслить происходящее у него уже не оставалось. Он поделился своими ощущениями с маркизом де Кретте, и тот сказал в ответ:
   — Мой милый, именно так и живут в Париже; нынче еще мы потеряем целый вечер, во всяком случае я, потому что это окаянное запястье не позволит мне выйти из дому. Вы — другое дело, у вас обе руки целы и невредимы, Париж велик, времени до полуночи еще много, и вы вполне успеете с толком провести его.
   — Нет уж, благодарю покорно, — отвечал шевалье, — я не прочь возвратиться к себе в гостиницу; но если так пойдет и дальше, то, следуя вашему примеру, я, надо полагать, через неделю стану вполне светским человеком.
   — Черт побери, я в том не сомневаюсь! Вас уже и за первые два дня узнать нельзя. Однако существует нечто гораздо более важное, чем обеды в Сен-Жермене, игра в мяч на улице — Вожирар и прогулки позади монастыря Дев святого причастия: это ваша тяжба, и я советую вам ею заняться.
   — Таково и мое намерение, — отозвался шевалье д'Ангилем, — с завтрашнего дня я примусь за дело.
   — Знайте, мой друг, в вашем распоряжении всегда либо моя карета, либо верховая лошадь, вы только ставьте меня в известность с утра о своих планах и намерениях, и экипаж либо конь, по вашему выбору, тотчас же будут готовы.
   — А как вы думаете, маркиз, выиграю я свою тяжбу? — спросил Роже.
   — Ну, знаете, мой милый, вы меня ставите в тупик, на такой вопрос я ответить не берусь; коли вы спросите меня, сумеете ли вы укротить Буцефала, я отвечу: «Да». Коли вы меня спросите, сумеете ли вы продырявить шкуру Бертоле и Буароберу, лучшим нашим учителям фехтования, я отвечу: «Вполне возможно». Но, черт побери, дружище! Укротить лошадь или убить на дуэли человека гораздо проще, чем умаслить судью; а ведь существуют еще' ходатаи по делам, судебные приставы, советники и председатели судов, словом, крючкотворы всех видов и мастей, целый мир господ в бархатных шапочках, целый ад, населенный пройдохами в черных одеждах; прежде всего разузнайте имена этих молодчиков, сообщите их мне, и уж тогда мы попытаемся одних обольстить сладкими речами, а других — деньгами.
   — За сладкими речами остановки не будет, — отвечал Роже, — говорить красно я умею: недаром же я штудировал риторику с аббатом Дюбюкуа, человеком весьма сведущим, и обучался в классе философии у иезуитов в Амбуазе; но что касается денег, тут дело обстоит хуже: отец дал мне всего пятьдесят луидоров, с тем чтобы я прожил на них в Париже полгода, а я за первые два дня уже промотал двадцать пистолей.
   — Любезный мой шевалье, я же говорил вам, что настоящим дворянам не следует тревожиться из-за такого рода вещей. Хорошенько пошарьте в моем кошельке, у меня ведь около шестидесяти тысяч ливров годового дохода, их было бы не так-то легко потратить, не будь у меня управляющего. А потому берите, друг мой, берите, вы мне все вернете, когда станете миллионером.
   — А вдруг я проиграю тяжбу? — спросил Роже.
   — Ну что на это сказать, шевалье?! Не казнить же вас в случае неудачи. Соберем тогда те деньги, что у вас останутся, отправимся в игорный дом и поставим их на карту. Не может же человек вечно проигрывать: фортуна должна будет вас вознаградить, и она это сделает.
   — Ну, это еще вилами по воде писано, любезный маркиз. Должен признаться, что будущее представляется мне не в столь уж розовом свете.
   — Вот-вот, сетуйте на судьбу, это куда как справедливо! Ежели вы недовольны жизнью, что ж тогда говорить Бардану и Тревилю? Кстати, мой милый, если вас спросят о них, не забудьте ответить, что они поссорились во время игры в мяч и потом проткнули друг друга шпагами. А ежели кто-либо проявит чрезмерное любопытство и станет добиваться, откуда вам это известно, скажите, что обо всем вам рассказал я.
   — Хорошо, — ответил Роже, направляясь к дверям.
   — И еще одно напоследок: завтра утром пошлите осведомиться, умер ли господин Коллинский или еще жив. Уж это-то вы обязаны сделать. Коли он умер, в добрый час, и делу конец. Коли нет, справляйтесь о нем каждый день, пока он не отдаст богу душу либо не поправится. Да, если не ошибаюсь, вы малость поцарапали и саксонца?
   — Кажется, я проткнул ему шпагой плечо.
   — Ах, вам только кажется! Ну что ж, в таком случае убейте двух зайцев разом: пусть ваш человек осведомляется заодно и о его здоровье.
   — Но как узнать их адреса?
   — Петипа сообщит их вам завтра утром.
   — А кто такой Петипа?
   — Мой слуга.
   — Отлично. Доброй ночи, маркиз.
   — Благодарю за пожелание, но только я в этом сильно сомневаюсь. У меня чертовски ноет запястье. Скотина Коллинский! Не мог ткнуть меня шпагой куда-нибудь еще! Какие все же грубияны эти венгры… Ну, ладно… Доброй ночи, друг мой! Помните, с нынешнего дня мы с вами друзья до гробовой доски.
   Возвращаясь к себе в гостиницу, шевалье думал о том, что в тот день он если и не убил, то, во всяком случае, сильно покалечил человека; и Роже удивлялся, что, несмотря на заповеди господа бога и церкви, предписывающие нам любить ближнего своего, как самого себя, повторяю, Роже удивлялся, что не испытывает особых угрызений совести.
   Больше того, когда шевалье увидел, что Коллинский упал, он не только не ощутил ни малейшего сожаления, но, напротив, ощутил живейшую радость: справедливо замечено, что чувство самосохранения неизменно одерживает верх над всеми прочими нашими чувствами.
   Одно только немного успокаивало нашего героя, уже невольно начинавшего дурно думать о самом себе: ведь оба его новых приятеля сразу же позабыли о несчастном Тревиле, который был убит на дуэли; правда, д'Эрбиньи, — мы уже говорили об этом, — вспомнил, что он остался должен Тревилю сотню луидоров, но это обстоятельство, пожалуй, не всплыло бы так быстро в его памяти, если бы злополучный Тревиль остался в живых.
   А между тем Кретте и д'Эрбиньи были уже лет десять или двенадцать связаны узами дружбы с погибшим.
   Но ведь у Тревиля, без сомнения, были отец, мать, возлюбленная, и его смерть, должно быть, повергла их в сильное горе. Роже вздрогнул, подумав, что у него тоже есть отец, мать и невеста, и вполне могло случиться, что сейчас он лежал бы бездыханный на земле, как Тревиль, а не предавался бы философским размышлениям.
   Мысль эта заставила шевалье ускорить шаг: ему захотелось немедля написать в Ангилем и излить на тех, кого он любил, чувства, переполнявшие его сердце.
   Роже и в самом деле написал письма отцу и матери; он был так счастлив, что радость его буквально переливалась через край. До чего прекрасной кажется жизнь человеку, чудом избежавшему смерти, особенно если к сознанию, что он уцелел, присоединяется еще и гордость из-за одержанной победы! Еще одно соображение успокаивало Роже: ведь отныне он больше не будет ощущать колотье в сердце, которое свидетельствует о нерешительности, свойственной порою и храброму человеку; теперь не только он сам сознавал свою силу, отныне о ней знали и другие.
   В письме к матери шевалье умолял ее не забывать, что, помимо любви к ней и к отцу, единственным и неповторимым его чувством остается привязанность к мадемуазель де Безри; затем он просил баронессу сделать так, чтобы в их родных краях узнали, что он, Роже, вхож в дом маркиза де Кретте и уже начал жить так, как и должно дворянину в Париже. Потом он в подробностях описал свой новый наряд, мельком упомянул, что его появление в обществе не осталось незамеченным, и осведомился, может ли он надеяться на скорое получение следующих пятидесяти луидоров. В конце письма был постскриптум для Констанс, занимавший целых полторы страницы.
   В своем письме к барону, — шевалье посчитал бы кощунством смешивать сердечные чувства с денежными делами, — в своем письме к барону Роже излагал все опасения мэтра Кокнара; он подробно обрисовал те опасности, какими тяжба угрожала скромному состоянию д'Ангилемов: в глубине души наш самонадеянный герой был уверен, что отныне перед ним ничто не устоит и он непременно выиграет тяжбу, а потому ему хотелось даже слегка преувеличить подлинные трудности, дабы его победа показалась еще более блистательной.
   Постскриптум второго письма был посвящен Кристофу: славный конь отдыхал и досыта ел овес в конюшне гостиницы «Золотая решетка».
   Между тем дело, которое привело шевалье в Париж, мало-помалу прояснялось; виконт де Бузнуа умер от апоплексического удара, не озаботившись ни устно, ни письменно выразить свою последнюю, волю, ибо сей достойный дворянин полагал, что проживет на свете еще лет десять, а то и двенадцать. Его особняк, стоявший на площади Людовика Великого, внезапно опустел; сын индианки, — так все еще называли жену, которую виконт де Бузнуа некогда привез из-за моря, — повторяю, сын индианки прибыл в столицу, чтобы вступить в права наследства; однако у него не оказалось никаких бумаг, подтверждающих эти его права, и потому особняк опечатали, а на все имущество покойного наложили секвестр.