Страница:
Шевалье выронил из рук ружье, и виконту показалось, что молодой человек вот-вот лишится чувств.
— Увы! Увы! — проговорил виконт, и сам взволнованный до слез. — Все это тяжким бременем обрушилось на нас, господин д'Ангилем, мы и впрямь глубоко несчастны.
Роже почувствовал, что у него подкашиваются ноги.
— Простите меня, виконт, и простите Констанс! — воскликнул он. — Кажется, я догадываюсь об истине. Позвольте мне, прежде чем поехать с вами, ненадолго заглянуть в Ангилем: мне надо кое о чем спросить отца— А потом я весь к вашим услугам. В котором часу прикажете быть у вас завтра в Безри?
— Лучше уж ожидайте меня в Ангилеме, — отвечал виконт. — Завтра я сам заеду за вами по пути…
— Буду вас ждать.
— Но только помните, ваше сегодняшнее обещание не должно оказаться пустыми словами, господин д'Ангилем. Стало быть, я рассчитываю на вас, не так ли? — продолжал виконт с ласковой настойчивостью, ибо он опасался, не живет ли до сих пор в душе его молодого соседа старая обида, которую он сам ему в свое время нанес.
Шевалье молча кивнул и дружески помахал рукою, потом повернулся и зашагал по дороге в Ангилем. Отойдя на сотню шагов, он оглянулся и увидел, что старик сидит прямо на траве, не шевелясь и уронив голову на грудь: виконт походил на статую Смирения.
Два часа спустя Роже возвратился в Ангилем.
— Батюшка, — сказал он барону, собиравшему абрикосы в саду, — батюшка, очевидно вы не передали мадемуазель де Безри письмо, которое я просил вас вручить ей: в нем я извещал ее о своей женитьбе…
Захваченный врасплох, барон д'Ангилем покраснел и не ответил ни слова. Замешательство отца, которого он глубоко почитал, отозвалось горьким упреком в душе шевалье. Поэтому он бережно взял руки барона в свои и воскликнул:
— Успокойтесь, дорогой отец! Ваш поступок обернулся для меня благом.
— Признаюсь, милый Роже, — сказал барон, — я действительно не отдал Констанс твоего письма; ведь ты не сообщил мне его содержания, и я опасался, что в весьма трудных обстоятельствах, в каких мы тогда оказались, злополучное это послание принесет больше вреда, нежели пользы.
— Итак, это письмо…
— Оно лежит у меня наверху.
И барон в сопровождении Роже направился в замок, поднялся к себе в комнату, достал роковое письмо из дубового ларца, где оно, сильно пожелтевшее, но так и не распечатанное, хранилось до сих пор, и вручил его сыну.
— О, теперь я все понимаю! — вскричал шевалье. — Я ведь просил Констанс верить только моим собственным словам или тому, что написано моей рукою, вот она и не верила ничему, что не исходило прямо от меня, она терпеливо ждала, чтобы я освободил ее от данного мне слова. И она ждала бы этого до самой смерти! О, возвышенная душа! Как она меня любила!
Роже взял письмо и пошел к себе в комнату, чтобы в одиночестве, без помех поразмыслить над тем, что уже произошло, и над тем, что еще только могло произойти.
XXVIII. О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ РОЖЕ Д'АНГИЛЕМ И МАДЕМУАЗЕЛЬ КОНСТАНС ДЕ БЕЗРИ ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ И ОБНАРУЖИЛИ, ЧТО ОНИ ЕЩЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ, ВЛЮБЛЕНЫ ДРУГ В ДРУГА, И О ТОМ, В КАКОЕ СМЯТЕНИЕ ЭТА ЛЮБОВЬ ПОВЕРГЛА РОЖЕ
XXIX. О ТОМ, КАК ПЕРСИДСКИЙ ПОСОЛ МЕХМЕТ-РИЗА-БЕГ ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, ДАБЫ ОТ ИМЕНИ СВОЕГО ПОВЕЛИТЕЛЯ ВЫРАЗИТЬ ГЛУБОЧАЙШЕЕ УВАЖЕНИЕ ЛЮДОВИКУ XIV, И О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д'АНГИЛЕМ ПОСЧИТАЛ НЕОБХОДИМЫМ НАНЕСТИ ВИЗИТ ЭТОМУ ИМЕНИТОМУ САНОВНИКУ
— Увы! Увы! — проговорил виконт, и сам взволнованный до слез. — Все это тяжким бременем обрушилось на нас, господин д'Ангилем, мы и впрямь глубоко несчастны.
Роже почувствовал, что у него подкашиваются ноги.
— Простите меня, виконт, и простите Констанс! — воскликнул он. — Кажется, я догадываюсь об истине. Позвольте мне, прежде чем поехать с вами, ненадолго заглянуть в Ангилем: мне надо кое о чем спросить отца— А потом я весь к вашим услугам. В котором часу прикажете быть у вас завтра в Безри?
— Лучше уж ожидайте меня в Ангилеме, — отвечал виконт. — Завтра я сам заеду за вами по пути…
— Буду вас ждать.
— Но только помните, ваше сегодняшнее обещание не должно оказаться пустыми словами, господин д'Ангилем. Стало быть, я рассчитываю на вас, не так ли? — продолжал виконт с ласковой настойчивостью, ибо он опасался, не живет ли до сих пор в душе его молодого соседа старая обида, которую он сам ему в свое время нанес.
Шевалье молча кивнул и дружески помахал рукою, потом повернулся и зашагал по дороге в Ангилем. Отойдя на сотню шагов, он оглянулся и увидел, что старик сидит прямо на траве, не шевелясь и уронив голову на грудь: виконт походил на статую Смирения.
Два часа спустя Роже возвратился в Ангилем.
— Батюшка, — сказал он барону, собиравшему абрикосы в саду, — батюшка, очевидно вы не передали мадемуазель де Безри письмо, которое я просил вас вручить ей: в нем я извещал ее о своей женитьбе…
Захваченный врасплох, барон д'Ангилем покраснел и не ответил ни слова. Замешательство отца, которого он глубоко почитал, отозвалось горьким упреком в душе шевалье. Поэтому он бережно взял руки барона в свои и воскликнул:
— Успокойтесь, дорогой отец! Ваш поступок обернулся для меня благом.
— Признаюсь, милый Роже, — сказал барон, — я действительно не отдал Констанс твоего письма; ведь ты не сообщил мне его содержания, и я опасался, что в весьма трудных обстоятельствах, в каких мы тогда оказались, злополучное это послание принесет больше вреда, нежели пользы.
— Итак, это письмо…
— Оно лежит у меня наверху.
И барон в сопровождении Роже направился в замок, поднялся к себе в комнату, достал роковое письмо из дубового ларца, где оно, сильно пожелтевшее, но так и не распечатанное, хранилось до сих пор, и вручил его сыну.
— О, теперь я все понимаю! — вскричал шевалье. — Я ведь просил Констанс верить только моим собственным словам или тому, что написано моей рукою, вот она и не верила ничему, что не исходило прямо от меня, она терпеливо ждала, чтобы я освободил ее от данного мне слова. И она ждала бы этого до самой смерти! О, возвышенная душа! Как она меня любила!
Роже взял письмо и пошел к себе в комнату, чтобы в одиночестве, без помех поразмыслить над тем, что уже произошло, и над тем, что еще только могло произойти.
XXVIII. О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ РОЖЕ Д'АНГИЛЕМ И МАДЕМУАЗЕЛЬ КОНСТАНС ДЕ БЕЗРИ ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ И ОБНАРУЖИЛИ, ЧТО ОНИ ЕЩЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ, ВЛЮБЛЕНЫ ДРУГ В ДРУГА, И О ТОМ, В КАКОЕ СМЯТЕНИЕ ЭТА ЛЮБОВЬ ПОВЕРГЛА РОЖЕ
Шевалье провел очень тревожную ночь. Ему все время снилось, будто висевшая на стене картина поворачивается вокруг своей оси и на этот раз оттуда появлялась Констанс; однако когда она ступала на пол и приближалась к его постели, на ее пути внезапно возникала Сильвандир и с угрожающим видом вставала между Констанс и Роже, так что несчастные молодые люди, несмотря на все усилия, никак не могли взять друг друга за руки.
Хотя Роже никогда не верил в сны, этот сон настолько соответствовал действительному положению вещей и казался таким пророческим, что тягостное ощущение, вызванное им, не прошло и утром.
Около восьми часов в замок прибыл верхом старый господин де Безри. Шевалье тотчас же приказал оседлать Кристофа, ибо еще накануне догадался, что они вместе с виконтом отправятся в Лош, где был расположен монастырь. Именно в этот город они и направились.
Всю дорогу Роже думал о том, что вскоре увидит Констанс, и временами у него мучительно сжималось сердце, и он невольно сдерживал коня и при этом так бледнел, что могло показаться, будто он сейчас упадет. И тогда виконт де Безри тоже останавливался и с тревогой глядел на своего спутника; однако шевалье тотчас же овладевал собой и продолжал путь.
Вскоре показался Лош. Роже никак не мог поверить, что среди этого нагромождения домов есть дом, где находится Констанс. Роже никак не мог поверить, что через полчаса, через четверть часа, через пять минут он снова встретится с той, которую не видел почти три года, причем все это время он думал, что они разлучены навеки.
Виконт и шевалье въехали в город, потом добрались до нужной им улицы и постучали в ворота монастыря. Привратница отворила калитку. Виконт де Безри сказал, что хочет повидать свою дочь, и привратница самым будничным тоном ответила:
— Пожалуйста, господин виконт, пройдите в приемную залу, вашу дочь сейчас предупредят.
Это был самый простой, самый обычный ответ, и тем не менее он заставил шевалье вздрогнуть: Роже невольно ожидал, что им могут сказать, будто Констанс уже нет в монастыре или, того хуже, будто она умерла, как ему в свое время сказали в другом монастыре, в Шиноне.
Они вошли; какая-то монахиня проводила их в приемную и оставила вдвоем. Виконт и шевалье не обменялись ни единым словом; отец Констанс приблизился к решетке, а молодой человек остался на месте, его почти не было видно в полутемной зале.
Через несколько минут дверь отворилась и вошла Констанс в белом одеянии, она медленно и почти бесшумно направилась к решетке.
Девушка осунулась и похудела, но стала еще красивее и грациознее, чем прежде; казалось, все земное сгорело в пламени ее любви и она из страдающей женщины превратилась в неземное создание, в ангела, готового унестись к небесам, дабы вкушать там вечное блаженство.
Внезапно подняв глаза, Констанс встретилась взглядом с шевалье. Она замерла, пошатнулась, издала громкий вопль. Роже испугался, что она может упасть, он бросился к ней, просунул обе руки между прутьями решетки и воскликнул:
— О Констанс! Констанс! Вы сущий ангел, но сможете ли вы когда-нибудь простить меня?
— Это он! — вскрикнула девушка. — Да, конечно, это он! Потом, молитвенно сложив ладони и возведя очи горе, она проговорила:
— Благодарю тебя, Господи! Стало быть, я не напрасно верила, не напрасно надеялась. Вот он и вернулся.
— И тем не менее он и в самом деле был женат, — вмешался виконт де Безри, хотевший доказать дочери, что он ее не обманывал.
— Женат?! — вырвалось у Констанс. — Женат? Это правда, Роже?
— Увы! — ответил шевалье. — Я был вынужден уступить и подчиниться необходимости; вот письмо, которое я написал в ту роковую пору: мой отец, без сомнения, по воле самого Неба, не передал его вам.
— Тогда зачем же вы пришли сюда, Роже?
— Сказать, что я… свободен… и низко поклониться вам за вашу самоотверженную преданность.
— Вы свободны, Роже? Вы сказали, что теперь свободны?
— Да, свободен, — чуть слышно прошептал шевалье.
— Батюшка! — воскликнула Констанс. — Батюшка, я хочу уехать отсюда! О Господи Боже, Господи Боже, я просила у тебя смерти! А теперь, о Господи, я так хочу жить: Роже свободен!..
Каждое слово девушки, точно кинжал, вонзалось в самое сердце шевалье. Он повернулся к виконту де Безри и попросил разрешения несколько минут побеседовать с Констанс.
Старик был бесконечно счастлив, что дочь, которую он уже считал навеки потерянной, будет ему возвращена; он тотчас же согласился на просьбу шевалье и даже вышел из приемной.
Едва только дверь за ним притворилась, Роже схватил руку Констанс и покрыл ее поцелуями.
— Верите ли вы, Констанс, что, женившись, я поступил так, лишь покоряясь крайней необходимости? — спросил он. — Скажите, вы и вправду меня прощаете?
— Я прощаю вас, Роже, и люблю еще больше, чем прежде, — отвечала девушка. Потом она внезапно умолкла и воскликнула закрыв лицо руками: — Да что ж это я делаю?! Говорю вам о своем счастье и даже не вспоминаю о вашей умершей жене, этим я наношу оскорбление ее памяти, и бедняжка, должно быть, проклинает меня.
Шевалье затрепетал и только тяжко вздохнул.
— Вы жалеете о понесенной вами утрате, Роже, — продолжала Констанс, — потому что ваша жена, без сомнения, была хороша собою, была гораздо красивее меня! Впрочем, это и нетрудно: достаточно только взглянуть на меня… Но зато она не могла любить вас так, как люблю я, уж в этом-то я уверена.
— Вы не ошиблись, Констанс, — сказал шевалье. — И тем не менее я должен соблюсти приличия. Ведь существует общепринятый срок траура.
— Конечно, друг мой, конечно. Впрочем, ожидание, озаренное надеждой, не так уж тягостно, вот когда ждешь с отчаянием в душе, это поистине ужасно. Теперь, когда вы вернулись ко мне после трехлетней разлуки, я совершенно уверена в вас, Роже.
И Констанс протянула ему руку с такой ангельской доверчивостью, что, глядя на нее, всякий удивился бы тому, какой возвышенной может стать женщина в своем смирении и преданности.
В эту минуту в приемную возвратился виконт де Безри.
Молодые люди со светлой улыбкой смотрели друг на друга: они уже сказали все, что хотели сказать, а ведь они не виделись целых три года. Однако в трех словах «я люблю тебя» заключен целый мир, и если они произнесены, этим уже сказано все, а если человек хочет услышать что-либо новое, надо, чтобы ему повторили эти слова еще раз.
— Ну что же, Констанс, едем? — спросил виконт. Девушка посмотрела на Роже, как будто спрашивая, должна ли она и впрямь покинуть монастырь.
— Да, сударь, — сказал шевалье виконту де Безри, — да, ваша дочь согласилась вернуть всем нам счастье, которого мы были лишены из-за разлуки с нею.
Констанс прижала руки к груди и глубоко вздохнула. Ее прекрасные глаза заблестели от волнения, порыв радости вернул румянец ее ланитам, и она в самом деле стала хороша, как ангел небесный.
Однако виконт де Безри и его дочь не могли сразу уехать из монастыря: это показалось бы весьма странным. Роже со своей стороны не мог там дольше оставаться. Поэтому он поклонился виконту и в последний раз поцеловал руку Констанс. Пока отец и дочь прощались с настоятельницей монастыря и готовились к отъезду, шевалье в одиночестве направился к себе в замок; его терзало беспокойство, и он тяжко вздыхал всю дорогу.
Когда он вернулся домой, на нем лица не было; баронесса тотчас же это заметила, она на цыпочках пошла вслед за сыном, остановилась у дверей его комнаты, прислушалась и услышала, что Роже разразился рыданиями.
Достопочтенная дама удалилась к себе, печально покачивая головой; бедная мать сердцем предчувствовала приближение какой-то беды, хотя не могла бы толком сказать, что это может быть за беда; но, так как сын ее плакал, она и сама расплакалась.
Вскоре в провинции распространился слух о том, что виконт де Безри и шевалье д'Ангилем вместе ездили в монастырь повидать мадемуазель Констанс де Безри и после этого визита юная послушница отказалась от своего намерения постричься в монахини и возвратилась под родительский кров.
И все дружно решили: столь неожиданное возвращение девушки к мирской жизни свидетельствует, что несогласие, некогда существовавшее между двумя семействами и еще более усилившееся после женитьбы шевалье д'Ангилема, теперь внезапно преодолено.
Сама Констанс не сомневалась в своем будущем счастье; она продолжала верить Роже даже тогда, когда он так долго отсутствовал, как же могла она вдруг начать сомневаться теперь, когда он вернулся к ней после трех лет разлуки и был так же влюблен в нее, как прежде?
Действительно, самым ярким из всех его юношеских воспоминаний была любовь к Констанс, и теперь Роже возвратился к этой своей первой, своей единственной любви. Чувство, которое он испытывал к Сильвандир — он это особенно ясно понимал ныне, когда вновь обрел Констанс, — было всего лишь плотской любовью, опьяняющей страстью, он был, если можно так выразиться, околдован красотою жены; вот почему страсть эта, не подкрепленная высоким чувством, всегда была только страстью, исполненной тревоги и ревности, а любовь, которую он питал к Констанс, приносила ему подлинное счастье.
Однако счастье шевалье омрачалось мучительными воспоминаниями о том, что произошло в Марселе. Иногда ему удавалось ненадолго забыть об этой ужасной ночи, тогда лицо его озаряла несказанная радость, и улыбка, говорившая о невыразимом счастье, расцветала на его губах; но потом роковая мысль неожиданно вспыхивала у него в голове, он бледнел как полотно, волосы у него вставали дыбом, на лбу, у самых корней волос, выступал холодный пот.
Несчастный Роже вновь видел, как в белесом тумане, заволакивавшем горизонт, исчезала тартана, уносившаяся к берегам Туниса…
Как мы уже говорили, Роже объявил Констанс, что намерен целый год носить траур по Сильвандир, и Констанс от души одобрила его решение неукоснительно соблюдать все требования приличий. Роже ни слова не сказал об их будущей свадьбе, но Констанс, остававшаяся верной своей любви, несмотря на неверность возлюбленного, теперь, когда он возвратился к ней, не считала нужным говорить об их брачном союзе, ибо полагала, что союз этот уже давно скреплен перед лицом Господа Бога. Вот почему, когда шевалье, уповавший на то, что шумная жизнь столицы немного развлечет его и, быть может, прогонит терзавшие его страхи, заговорил о том, что ему необходимо поехать в Париж, сославшись на свои запущенные дела, которые надобно привести в порядок, Констанс не стала перечить и только спросила, когда он рассчитывает вернуться назад.
— Так скоро, как только смогу, — ответил шевалье.
И этот неопределенный ответ вполне удовлетворил доверчивую девушку. Роже распрощался со своим родовым замком, он простился с бароном и баронессой, потом с аббатом Дюбюкуа и, наконец, с Кристофом и Кастором; сообщив маркизу де Кретте, что они через неделю вновь свидятся, шевалье не спеша отправился в путь.
Однако уже на третий день Роже был не в силах сносить столь медленную езду: она оставляла ему слишком много времени для раздумий о вещах, о которых он стремился забыть. Поэтому он нанял почтовых лошадей и уже на четвертую ночь после отъезда прибыл в Париж.
Шевалье ожидало там тяжкое испытание: он должен был один вернуться в особняк, откуда уехал вдвоем с Сильвандир. Бедняга едва решился поднять глаза из страха увидеть свет в покоях жены. Он боялся, что кто-либо из слуг вдруг выйдет навстречу ему и скажет:
— В ваше отсутствие, господин шевалье, возвратилась госпожа д'Ангилем, и она просит вас подняться к ней.
Но в запертых покоях его жены было темно, и никто из слуг не заговаривал о Сильвандир.
Бретон помогал своему хозяину переодеться с дороги; шевалье испытывал трепет в присутствии своего верного слуги, свидетеля его ревности. Ему казалось, что Бретон, знавший о том, как он был недоволен женою, теперь смотрит на него с понимающим видом, будто хочет сказать: «Ну что ж, стало быть, мы все-таки взяли реванш?»
Однако самое страшное из всех испытаний ждало шевалье тогда, когда он отправился с визитом к метру Буто. Тесть вперил в него испытующий взгляд: ведь недаром же старик был судьею! Но Роже, собравшись с силами, сохранил присутствие духа и выдержал этот инквизиторский взгляд, не опустил глаз. Хотя президент, в сущности, не любил свою дочь, ибо успел хорошо изучить ее нрав за те восемнадцать лет, что она прожила под его кровом, он привык подвергать людей допросам и, казалось, ничего не имел бы против, если б в его собственной семье обнаружилось небольшое уголовное преступление. Однако на сей раз ему не пришлось заняться судебным разбирательством, да и как было угадать даже столь опытному жрецу Фемиды, что задумал и совершил этот расторопный шевалье д'Ангилем, который к тому же не выказывал никаких притязаний на возможное наследство.
И потому метр Буто вместе с Роже скорбел по поводу постигшей их обоих утраты, но скорбел он, надо сказать, весьма умеренно; время от времени он по-прежнему обедал у своего зятя, и они сошлись теперь даже еще ближе. Это обстоятельство привело к тому, что окружающие восхищались силой супружеской любви шевалье, который и после смерти жены сохранил столь трогательную привязанность к ее отцу.
Такое дружество продолжалось месяца три, словно бы в назидание всем тем, кто мог его наблюдать. Но в одно прекрасное утро метр Буто вступил в яростный спор с каким-то ходатаем по делам, который посмел ему слишком уж дерзко перечить; достопочтенный президент легко впадал в гнев, шея у него была толстая и короткая, он упал, сраженный апоплексическим ударом, и скончался, даже не приходя в чувство; надо признаться, это событие не слишком огорчило Роже, не в обиду будь сказано лучшим зятьям на свете, ибо, окажись они хотя бы на сутки в шкуре шевалье д'Ангилема, они бы поняли, что и самый превосходный тесть может превратиться в надоедливого собеседника.
При первом же известии о несчастном случае горничная, прослужившая у метра Буто целых пятнадцать лет, кинулась к шевалье. Он тут же поехал к тестю, но, как мы уже говорили, почтенный президент так и не пришел в себя.
Вскрыли завещание. Метр Буто оставил триста тысяч ливров своему зятю, пятьдесят тысяч ливров — своей горничной, мадемуазель Фаншон, и около ста тысяч ливров он отказал богоугодным заведениям и храмам на дела благочестия.
Что же касается наличных денег, то о них не было и речи: в доме не нашлось даже мелкой монеты. Мадемуазель Фаншон во всем любила порядок.
Метр Буто был погребен со всеми почестями, приличествующими его положению в обществе. Его похоронили на кладбище Пер-Лашез, которое уже в те времена стало престижным.
Сто тысяч экю, завещанные ему тестем, привели шевалье в замешательство: деньги эти тяготили его. Ведь наследство по праву принадлежало Сильвандир. Но как было вручить ей эту сумму? В том-то и заключалось вся трудность. К тому же, получив такие деньги, Сильвандир могла выкупить себя и возвратиться во Францию, а при одной этой мысли шевалье содрогался.
Тем не менее он решил постоянно держать при себе эту сумму в процентных бумагах.
Перейдем теперь от метра Буто, с которым мы решили покончить разом, к маркизу де Кретте, с которым мы, слава Богу, отнюдь еще не покончили.
Если у метра Буто подозрения были еще только в зародыше, то у Кретте они, можно сказать, расцвели пышным цветом; но он был, что встречается весьма редко, человеком одновременно и светским и деликатным; к тому же он любил Роже как брата. Вот почему маркиз ни разу не спросил своего друга о жене, он только сказал ему, как бы невзначай и мимоходом:
— Кстати, мой дорогой, ты ведь знаешь, что я давно собирался свести счеты с этим Руаянкуром.
— Знаю, — ответил Роже.
— Так вот, памятуя о том, что ты далеко, я один отправился в Утрехт, дабы встретиться с ним; там, прямо на людях, я грубо наступил ему на ногу и таким образом принудил его наконец драться.
— А дальше?.. — спросил шевалье.
— А дальше я нанес этому щеголю легкий удар шпагой и пропорол ему живот.
— Стало быть, ты убил его?
— Нет, не совсем; он теперь в руках знаменитого хирурга, однако рана у него серьезная, и я не уверен, переживет ли он зиму; а посему не слишком огорчайся, ежели в один прекрасный день ты узнаешь, что он отправился в мир иной.
И действительно, однажды в «Голландской газете», в рубрике «Известий из Амстердама» от марта 1714 года появилось следующее сообщение:
«Маркиз де Руаянкур скончался нынешним утром от последствий раны, полученной им на охоте. Этот французский дворянин прибыл в нашу страну восемь месяцев назад: он был облечен по указу его христианнейшего величества чрезвычайной миссией».
— Выходит, есть все-таки Бог, защищающий порядочных людей, — прошептал Роже, — и этот милосердный Бог избавляет меня поочередно от всех моих гонителей. Но, как справедливо гласит пословица, «Помогай себе сам, и Бог поможет тебе».
Кретте сам принес своему другу газету с извещением о смерти маркиза де Руаянкура.
— Ну вот мы и рассчитались за твое заточение, — сказал он, когда шевалье прочитал приведенные выше строки. — Я занялся одним, а ты, ты занялся…
При этих словах Роже так побледнел, что Кретте разом умолк, потом протянул шевалье руку и сказал:
— Прости меня, Роже, но я не выпытываю твоих тайн, помни только одно: коли тайны эти таковы, что могут когда-нибудь навлечь на тебя беду, ты и в будущем найдешь у меня поддержку, как уже находил ее в прошлом.
Шевалье крепко пожал руку друга, тяжко вздохнул, но ничего не сказал.
И маркиз понял, что дело обстоит весьма серьезно.
Вот почему Кретте вновь прибегнул к своему излюбленному совету: прежде всего развлечься! Вот почему Кретте, считавший, что лучше всего мужчину может развлечь любовница, предложил Роже взять себе в подруги мадемуазель Пуссет. Это было тем более легко осуществить, что она в то время была с Шастелю, который перед тем из-за сердечной раны также нуждался в утешении.
Однако Роже ответил, что его рану таким способом не вылечить.
И Кретте понял, что надо все предоставить времени.
Между тем время шло, а меланхолия шевалье не только не проходила, но, напротив, усиливалась. Тогда Кретте и его друзья решили, что надо время от времени, вопреки воле самого Роже, доставлять ему кое-какие развлечения; но это почти всегда приводило отнюдь не к тем результатам, на какие рассчитывал маркиз.
Однажды д'Эрбиньи пригласил д'Ангилема прокатиться верхом в Сен-Клу: виконт был уверен, что уныние, в котором пребывает шевалье, вызвано смертью жены, и увидя, что мимо них в коляске проехала красивая женщина, воскликнул:
— Взгляни-ка, эта дама удивительно похожа на бедняжку Сильвандир! Повернувшись, чтобы поглядеть, какое впечатление произвели на Роже эти слова, д'Эрбиньи увидел, что шевалье обеими руками вцепился в луку седла, волосы у него встали дыбом, глаза чуть не вылезли из орбит и он побледнел как смерть.
«До чего ж он любил эту женщину! — подумал виконт, покачав головой. — Нет, его дело гиблое, он никогда не излечится».
И он поспешил отвезти шевалье домой; Роже вернулся к себе ни жив ни мертв.
В другой раз д'Ангилем, д'Эрбиньи, Кретте и Шастелю обедали вчетвером. Затем Шастелю пригласил своих друзей в театр «Комеди Франсез», где он часто бывал с тех пор, как вступил в связь с мадемуазель Пуссет. Кретте и д'Эрбиньи ухватились за это предложение, надеясь, что спектакль развлечет Роже, а тот принял его, не подозревая о том, что ждет его в театре.
В тот вечер давали «Федру», которая только еще входила в моду, и «Господина де Пурсоньяка» — эта комедия, как и в наше время, вызывала уже и тогда необычайное веселье у публики. Шевалье, как обычно, был погружен в свои мысли, он слушал «Федру», но ничего не слышал; он слегка повеселел и заулыбался только во время представления комедии; но тут наступил черед сцены, где два адвоката поют свою песенку злосчастному супругу из Лимузена, обвиненному в том, что у него две жены:
Да, многоженство — грех ужасный, И петлей наказуем он.
И вот эта сцена, которая неизменно вызывает у зрителей неудержимое веселье, произвела на шевалье д'Ангилема совсем обратное действие. Он издал несколько невнятных восклицаний, которые его друзья сперва приняли за смех, потом откинулся назад и упал без чувств на руки де Кретте.
Его отвезли домой, он был в жару и всю ночь бредил.
Кретте озаботился удалить всех из комнаты своего друга и сам бодрствовал у его ложа.
На следующий день маркиз, казалось, был столь же встревожен, как и сам шевалье. Роже вскоре оправился от перенесенного кризиса, но по-прежнему оставался печален, и печаль его с каждым днем все усиливалась.
Хотя Роже никогда не верил в сны, этот сон настолько соответствовал действительному положению вещей и казался таким пророческим, что тягостное ощущение, вызванное им, не прошло и утром.
Около восьми часов в замок прибыл верхом старый господин де Безри. Шевалье тотчас же приказал оседлать Кристофа, ибо еще накануне догадался, что они вместе с виконтом отправятся в Лош, где был расположен монастырь. Именно в этот город они и направились.
Всю дорогу Роже думал о том, что вскоре увидит Констанс, и временами у него мучительно сжималось сердце, и он невольно сдерживал коня и при этом так бледнел, что могло показаться, будто он сейчас упадет. И тогда виконт де Безри тоже останавливался и с тревогой глядел на своего спутника; однако шевалье тотчас же овладевал собой и продолжал путь.
Вскоре показался Лош. Роже никак не мог поверить, что среди этого нагромождения домов есть дом, где находится Констанс. Роже никак не мог поверить, что через полчаса, через четверть часа, через пять минут он снова встретится с той, которую не видел почти три года, причем все это время он думал, что они разлучены навеки.
Виконт и шевалье въехали в город, потом добрались до нужной им улицы и постучали в ворота монастыря. Привратница отворила калитку. Виконт де Безри сказал, что хочет повидать свою дочь, и привратница самым будничным тоном ответила:
— Пожалуйста, господин виконт, пройдите в приемную залу, вашу дочь сейчас предупредят.
Это был самый простой, самый обычный ответ, и тем не менее он заставил шевалье вздрогнуть: Роже невольно ожидал, что им могут сказать, будто Констанс уже нет в монастыре или, того хуже, будто она умерла, как ему в свое время сказали в другом монастыре, в Шиноне.
Они вошли; какая-то монахиня проводила их в приемную и оставила вдвоем. Виконт и шевалье не обменялись ни единым словом; отец Констанс приблизился к решетке, а молодой человек остался на месте, его почти не было видно в полутемной зале.
Через несколько минут дверь отворилась и вошла Констанс в белом одеянии, она медленно и почти бесшумно направилась к решетке.
Девушка осунулась и похудела, но стала еще красивее и грациознее, чем прежде; казалось, все земное сгорело в пламени ее любви и она из страдающей женщины превратилась в неземное создание, в ангела, готового унестись к небесам, дабы вкушать там вечное блаженство.
Внезапно подняв глаза, Констанс встретилась взглядом с шевалье. Она замерла, пошатнулась, издала громкий вопль. Роже испугался, что она может упасть, он бросился к ней, просунул обе руки между прутьями решетки и воскликнул:
— О Констанс! Констанс! Вы сущий ангел, но сможете ли вы когда-нибудь простить меня?
— Это он! — вскрикнула девушка. — Да, конечно, это он! Потом, молитвенно сложив ладони и возведя очи горе, она проговорила:
— Благодарю тебя, Господи! Стало быть, я не напрасно верила, не напрасно надеялась. Вот он и вернулся.
— И тем не менее он и в самом деле был женат, — вмешался виконт де Безри, хотевший доказать дочери, что он ее не обманывал.
— Женат?! — вырвалось у Констанс. — Женат? Это правда, Роже?
— Увы! — ответил шевалье. — Я был вынужден уступить и подчиниться необходимости; вот письмо, которое я написал в ту роковую пору: мой отец, без сомнения, по воле самого Неба, не передал его вам.
— Тогда зачем же вы пришли сюда, Роже?
— Сказать, что я… свободен… и низко поклониться вам за вашу самоотверженную преданность.
— Вы свободны, Роже? Вы сказали, что теперь свободны?
— Да, свободен, — чуть слышно прошептал шевалье.
— Батюшка! — воскликнула Констанс. — Батюшка, я хочу уехать отсюда! О Господи Боже, Господи Боже, я просила у тебя смерти! А теперь, о Господи, я так хочу жить: Роже свободен!..
Каждое слово девушки, точно кинжал, вонзалось в самое сердце шевалье. Он повернулся к виконту де Безри и попросил разрешения несколько минут побеседовать с Констанс.
Старик был бесконечно счастлив, что дочь, которую он уже считал навеки потерянной, будет ему возвращена; он тотчас же согласился на просьбу шевалье и даже вышел из приемной.
Едва только дверь за ним притворилась, Роже схватил руку Констанс и покрыл ее поцелуями.
— Верите ли вы, Констанс, что, женившись, я поступил так, лишь покоряясь крайней необходимости? — спросил он. — Скажите, вы и вправду меня прощаете?
— Я прощаю вас, Роже, и люблю еще больше, чем прежде, — отвечала девушка. Потом она внезапно умолкла и воскликнула закрыв лицо руками: — Да что ж это я делаю?! Говорю вам о своем счастье и даже не вспоминаю о вашей умершей жене, этим я наношу оскорбление ее памяти, и бедняжка, должно быть, проклинает меня.
Шевалье затрепетал и только тяжко вздохнул.
— Вы жалеете о понесенной вами утрате, Роже, — продолжала Констанс, — потому что ваша жена, без сомнения, была хороша собою, была гораздо красивее меня! Впрочем, это и нетрудно: достаточно только взглянуть на меня… Но зато она не могла любить вас так, как люблю я, уж в этом-то я уверена.
— Вы не ошиблись, Констанс, — сказал шевалье. — И тем не менее я должен соблюсти приличия. Ведь существует общепринятый срок траура.
— Конечно, друг мой, конечно. Впрочем, ожидание, озаренное надеждой, не так уж тягостно, вот когда ждешь с отчаянием в душе, это поистине ужасно. Теперь, когда вы вернулись ко мне после трехлетней разлуки, я совершенно уверена в вас, Роже.
И Констанс протянула ему руку с такой ангельской доверчивостью, что, глядя на нее, всякий удивился бы тому, какой возвышенной может стать женщина в своем смирении и преданности.
В эту минуту в приемную возвратился виконт де Безри.
Молодые люди со светлой улыбкой смотрели друг на друга: они уже сказали все, что хотели сказать, а ведь они не виделись целых три года. Однако в трех словах «я люблю тебя» заключен целый мир, и если они произнесены, этим уже сказано все, а если человек хочет услышать что-либо новое, надо, чтобы ему повторили эти слова еще раз.
— Ну что же, Констанс, едем? — спросил виконт. Девушка посмотрела на Роже, как будто спрашивая, должна ли она и впрямь покинуть монастырь.
— Да, сударь, — сказал шевалье виконту де Безри, — да, ваша дочь согласилась вернуть всем нам счастье, которого мы были лишены из-за разлуки с нею.
Констанс прижала руки к груди и глубоко вздохнула. Ее прекрасные глаза заблестели от волнения, порыв радости вернул румянец ее ланитам, и она в самом деле стала хороша, как ангел небесный.
Однако виконт де Безри и его дочь не могли сразу уехать из монастыря: это показалось бы весьма странным. Роже со своей стороны не мог там дольше оставаться. Поэтому он поклонился виконту и в последний раз поцеловал руку Констанс. Пока отец и дочь прощались с настоятельницей монастыря и готовились к отъезду, шевалье в одиночестве направился к себе в замок; его терзало беспокойство, и он тяжко вздыхал всю дорогу.
Когда он вернулся домой, на нем лица не было; баронесса тотчас же это заметила, она на цыпочках пошла вслед за сыном, остановилась у дверей его комнаты, прислушалась и услышала, что Роже разразился рыданиями.
Достопочтенная дама удалилась к себе, печально покачивая головой; бедная мать сердцем предчувствовала приближение какой-то беды, хотя не могла бы толком сказать, что это может быть за беда; но, так как сын ее плакал, она и сама расплакалась.
Вскоре в провинции распространился слух о том, что виконт де Безри и шевалье д'Ангилем вместе ездили в монастырь повидать мадемуазель Констанс де Безри и после этого визита юная послушница отказалась от своего намерения постричься в монахини и возвратилась под родительский кров.
И все дружно решили: столь неожиданное возвращение девушки к мирской жизни свидетельствует, что несогласие, некогда существовавшее между двумя семействами и еще более усилившееся после женитьбы шевалье д'Ангилема, теперь внезапно преодолено.
Сама Констанс не сомневалась в своем будущем счастье; она продолжала верить Роже даже тогда, когда он так долго отсутствовал, как же могла она вдруг начать сомневаться теперь, когда он вернулся к ней после трех лет разлуки и был так же влюблен в нее, как прежде?
Действительно, самым ярким из всех его юношеских воспоминаний была любовь к Констанс, и теперь Роже возвратился к этой своей первой, своей единственной любви. Чувство, которое он испытывал к Сильвандир — он это особенно ясно понимал ныне, когда вновь обрел Констанс, — было всего лишь плотской любовью, опьяняющей страстью, он был, если можно так выразиться, околдован красотою жены; вот почему страсть эта, не подкрепленная высоким чувством, всегда была только страстью, исполненной тревоги и ревности, а любовь, которую он питал к Констанс, приносила ему подлинное счастье.
Однако счастье шевалье омрачалось мучительными воспоминаниями о том, что произошло в Марселе. Иногда ему удавалось ненадолго забыть об этой ужасной ночи, тогда лицо его озаряла несказанная радость, и улыбка, говорившая о невыразимом счастье, расцветала на его губах; но потом роковая мысль неожиданно вспыхивала у него в голове, он бледнел как полотно, волосы у него вставали дыбом, на лбу, у самых корней волос, выступал холодный пот.
Несчастный Роже вновь видел, как в белесом тумане, заволакивавшем горизонт, исчезала тартана, уносившаяся к берегам Туниса…
Как мы уже говорили, Роже объявил Констанс, что намерен целый год носить траур по Сильвандир, и Констанс от души одобрила его решение неукоснительно соблюдать все требования приличий. Роже ни слова не сказал об их будущей свадьбе, но Констанс, остававшаяся верной своей любви, несмотря на неверность возлюбленного, теперь, когда он возвратился к ней, не считала нужным говорить об их брачном союзе, ибо полагала, что союз этот уже давно скреплен перед лицом Господа Бога. Вот почему, когда шевалье, уповавший на то, что шумная жизнь столицы немного развлечет его и, быть может, прогонит терзавшие его страхи, заговорил о том, что ему необходимо поехать в Париж, сославшись на свои запущенные дела, которые надобно привести в порядок, Констанс не стала перечить и только спросила, когда он рассчитывает вернуться назад.
— Так скоро, как только смогу, — ответил шевалье.
И этот неопределенный ответ вполне удовлетворил доверчивую девушку. Роже распрощался со своим родовым замком, он простился с бароном и баронессой, потом с аббатом Дюбюкуа и, наконец, с Кристофом и Кастором; сообщив маркизу де Кретте, что они через неделю вновь свидятся, шевалье не спеша отправился в путь.
Однако уже на третий день Роже был не в силах сносить столь медленную езду: она оставляла ему слишком много времени для раздумий о вещах, о которых он стремился забыть. Поэтому он нанял почтовых лошадей и уже на четвертую ночь после отъезда прибыл в Париж.
Шевалье ожидало там тяжкое испытание: он должен был один вернуться в особняк, откуда уехал вдвоем с Сильвандир. Бедняга едва решился поднять глаза из страха увидеть свет в покоях жены. Он боялся, что кто-либо из слуг вдруг выйдет навстречу ему и скажет:
— В ваше отсутствие, господин шевалье, возвратилась госпожа д'Ангилем, и она просит вас подняться к ней.
Но в запертых покоях его жены было темно, и никто из слуг не заговаривал о Сильвандир.
Бретон помогал своему хозяину переодеться с дороги; шевалье испытывал трепет в присутствии своего верного слуги, свидетеля его ревности. Ему казалось, что Бретон, знавший о том, как он был недоволен женою, теперь смотрит на него с понимающим видом, будто хочет сказать: «Ну что ж, стало быть, мы все-таки взяли реванш?»
Однако самое страшное из всех испытаний ждало шевалье тогда, когда он отправился с визитом к метру Буто. Тесть вперил в него испытующий взгляд: ведь недаром же старик был судьею! Но Роже, собравшись с силами, сохранил присутствие духа и выдержал этот инквизиторский взгляд, не опустил глаз. Хотя президент, в сущности, не любил свою дочь, ибо успел хорошо изучить ее нрав за те восемнадцать лет, что она прожила под его кровом, он привык подвергать людей допросам и, казалось, ничего не имел бы против, если б в его собственной семье обнаружилось небольшое уголовное преступление. Однако на сей раз ему не пришлось заняться судебным разбирательством, да и как было угадать даже столь опытному жрецу Фемиды, что задумал и совершил этот расторопный шевалье д'Ангилем, который к тому же не выказывал никаких притязаний на возможное наследство.
И потому метр Буто вместе с Роже скорбел по поводу постигшей их обоих утраты, но скорбел он, надо сказать, весьма умеренно; время от времени он по-прежнему обедал у своего зятя, и они сошлись теперь даже еще ближе. Это обстоятельство привело к тому, что окружающие восхищались силой супружеской любви шевалье, который и после смерти жены сохранил столь трогательную привязанность к ее отцу.
Такое дружество продолжалось месяца три, словно бы в назидание всем тем, кто мог его наблюдать. Но в одно прекрасное утро метр Буто вступил в яростный спор с каким-то ходатаем по делам, который посмел ему слишком уж дерзко перечить; достопочтенный президент легко впадал в гнев, шея у него была толстая и короткая, он упал, сраженный апоплексическим ударом, и скончался, даже не приходя в чувство; надо признаться, это событие не слишком огорчило Роже, не в обиду будь сказано лучшим зятьям на свете, ибо, окажись они хотя бы на сутки в шкуре шевалье д'Ангилема, они бы поняли, что и самый превосходный тесть может превратиться в надоедливого собеседника.
При первом же известии о несчастном случае горничная, прослужившая у метра Буто целых пятнадцать лет, кинулась к шевалье. Он тут же поехал к тестю, но, как мы уже говорили, почтенный президент так и не пришел в себя.
Вскрыли завещание. Метр Буто оставил триста тысяч ливров своему зятю, пятьдесят тысяч ливров — своей горничной, мадемуазель Фаншон, и около ста тысяч ливров он отказал богоугодным заведениям и храмам на дела благочестия.
Что же касается наличных денег, то о них не было и речи: в доме не нашлось даже мелкой монеты. Мадемуазель Фаншон во всем любила порядок.
Метр Буто был погребен со всеми почестями, приличествующими его положению в обществе. Его похоронили на кладбище Пер-Лашез, которое уже в те времена стало престижным.
Сто тысяч экю, завещанные ему тестем, привели шевалье в замешательство: деньги эти тяготили его. Ведь наследство по праву принадлежало Сильвандир. Но как было вручить ей эту сумму? В том-то и заключалось вся трудность. К тому же, получив такие деньги, Сильвандир могла выкупить себя и возвратиться во Францию, а при одной этой мысли шевалье содрогался.
Тем не менее он решил постоянно держать при себе эту сумму в процентных бумагах.
Перейдем теперь от метра Буто, с которым мы решили покончить разом, к маркизу де Кретте, с которым мы, слава Богу, отнюдь еще не покончили.
Если у метра Буто подозрения были еще только в зародыше, то у Кретте они, можно сказать, расцвели пышным цветом; но он был, что встречается весьма редко, человеком одновременно и светским и деликатным; к тому же он любил Роже как брата. Вот почему маркиз ни разу не спросил своего друга о жене, он только сказал ему, как бы невзначай и мимоходом:
— Кстати, мой дорогой, ты ведь знаешь, что я давно собирался свести счеты с этим Руаянкуром.
— Знаю, — ответил Роже.
— Так вот, памятуя о том, что ты далеко, я один отправился в Утрехт, дабы встретиться с ним; там, прямо на людях, я грубо наступил ему на ногу и таким образом принудил его наконец драться.
— А дальше?.. — спросил шевалье.
— А дальше я нанес этому щеголю легкий удар шпагой и пропорол ему живот.
— Стало быть, ты убил его?
— Нет, не совсем; он теперь в руках знаменитого хирурга, однако рана у него серьезная, и я не уверен, переживет ли он зиму; а посему не слишком огорчайся, ежели в один прекрасный день ты узнаешь, что он отправился в мир иной.
И действительно, однажды в «Голландской газете», в рубрике «Известий из Амстердама» от марта 1714 года появилось следующее сообщение:
«Маркиз де Руаянкур скончался нынешним утром от последствий раны, полученной им на охоте. Этот французский дворянин прибыл в нашу страну восемь месяцев назад: он был облечен по указу его христианнейшего величества чрезвычайной миссией».
— Выходит, есть все-таки Бог, защищающий порядочных людей, — прошептал Роже, — и этот милосердный Бог избавляет меня поочередно от всех моих гонителей. Но, как справедливо гласит пословица, «Помогай себе сам, и Бог поможет тебе».
Кретте сам принес своему другу газету с извещением о смерти маркиза де Руаянкура.
— Ну вот мы и рассчитались за твое заточение, — сказал он, когда шевалье прочитал приведенные выше строки. — Я занялся одним, а ты, ты занялся…
При этих словах Роже так побледнел, что Кретте разом умолк, потом протянул шевалье руку и сказал:
— Прости меня, Роже, но я не выпытываю твоих тайн, помни только одно: коли тайны эти таковы, что могут когда-нибудь навлечь на тебя беду, ты и в будущем найдешь у меня поддержку, как уже находил ее в прошлом.
Шевалье крепко пожал руку друга, тяжко вздохнул, но ничего не сказал.
И маркиз понял, что дело обстоит весьма серьезно.
Вот почему Кретте вновь прибегнул к своему излюбленному совету: прежде всего развлечься! Вот почему Кретте, считавший, что лучше всего мужчину может развлечь любовница, предложил Роже взять себе в подруги мадемуазель Пуссет. Это было тем более легко осуществить, что она в то время была с Шастелю, который перед тем из-за сердечной раны также нуждался в утешении.
Однако Роже ответил, что его рану таким способом не вылечить.
И Кретте понял, что надо все предоставить времени.
Между тем время шло, а меланхолия шевалье не только не проходила, но, напротив, усиливалась. Тогда Кретте и его друзья решили, что надо время от времени, вопреки воле самого Роже, доставлять ему кое-какие развлечения; но это почти всегда приводило отнюдь не к тем результатам, на какие рассчитывал маркиз.
Однажды д'Эрбиньи пригласил д'Ангилема прокатиться верхом в Сен-Клу: виконт был уверен, что уныние, в котором пребывает шевалье, вызвано смертью жены, и увидя, что мимо них в коляске проехала красивая женщина, воскликнул:
— Взгляни-ка, эта дама удивительно похожа на бедняжку Сильвандир! Повернувшись, чтобы поглядеть, какое впечатление произвели на Роже эти слова, д'Эрбиньи увидел, что шевалье обеими руками вцепился в луку седла, волосы у него встали дыбом, глаза чуть не вылезли из орбит и он побледнел как смерть.
«До чего ж он любил эту женщину! — подумал виконт, покачав головой. — Нет, его дело гиблое, он никогда не излечится».
И он поспешил отвезти шевалье домой; Роже вернулся к себе ни жив ни мертв.
В другой раз д'Ангилем, д'Эрбиньи, Кретте и Шастелю обедали вчетвером. Затем Шастелю пригласил своих друзей в театр «Комеди Франсез», где он часто бывал с тех пор, как вступил в связь с мадемуазель Пуссет. Кретте и д'Эрбиньи ухватились за это предложение, надеясь, что спектакль развлечет Роже, а тот принял его, не подозревая о том, что ждет его в театре.
В тот вечер давали «Федру», которая только еще входила в моду, и «Господина де Пурсоньяка» — эта комедия, как и в наше время, вызывала уже и тогда необычайное веселье у публики. Шевалье, как обычно, был погружен в свои мысли, он слушал «Федру», но ничего не слышал; он слегка повеселел и заулыбался только во время представления комедии; но тут наступил черед сцены, где два адвоката поют свою песенку злосчастному супругу из Лимузена, обвиненному в том, что у него две жены:
Да, многоженство — грех ужасный, И петлей наказуем он.
И вот эта сцена, которая неизменно вызывает у зрителей неудержимое веселье, произвела на шевалье д'Ангилема совсем обратное действие. Он издал несколько невнятных восклицаний, которые его друзья сперва приняли за смех, потом откинулся назад и упал без чувств на руки де Кретте.
Его отвезли домой, он был в жару и всю ночь бредил.
Кретте озаботился удалить всех из комнаты своего друга и сам бодрствовал у его ложа.
На следующий день маркиз, казалось, был столь же встревожен, как и сам шевалье. Роже вскоре оправился от перенесенного кризиса, но по-прежнему оставался печален, и печаль его с каждым днем все усиливалась.
XXIX. О ТОМ, КАК ПЕРСИДСКИЙ ПОСОЛ МЕХМЕТ-РИЗА-БЕГ ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, ДАБЫ ОТ ИМЕНИ СВОЕГО ПОВЕЛИТЕЛЯ ВЫРАЗИТЬ ГЛУБОЧАЙШЕЕ УВАЖЕНИЕ ЛЮДОВИКУ XIV, И О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д'АНГИЛЕМ ПОСЧИТАЛ НЕОБХОДИМЫМ НАНЕСТИ ВИЗИТ ЭТОМУ ИМЕНИТОМУ САНОВНИКУ
Шевалье день ото дня становился все печальнее, потому что время мчалось с ужасающей быстротою и от года, в течение которого соблюдается траур, оставалось уже всего три месяца.
Как помнит читатель, Роже, строго говоря, ничего не обещал Констанс; но было совершенно очевидно, что она и не нуждалась в его особых обещаниях, ибо полагала, что их брачный союз как бы уже предрешен. Когда Роже просил ее покинуть монастырь, девушка согласилась вернуться в мир при молчаливом условии, что она станет его женою; впрочем, все окружающие были того же мнения: так думали виконт де Безри и его супруга, барон и баронесса д'Ангилем, их соседи и соседки — словом, все те, кто знал о былой любви Роже и Констанс, а теперь услышал о новых обязательствах, принятых на себя молодыми людьми.
К тому же, и об этом уместно напомнить, Роже и сам любил Констанс еще сильнее, чем прежде. Через день он получал письма от дорогой ему девушки, каждое такое письмо было для него новой страницей из книги ее сердца и сулило ему невообразимое блаженство. Положение у шевалье было ужасное: страх сковывал его, а любовь властно толкала вперед. В брачном союзе с Констанс он видел как бы две ипостаси: одна обещала счастье, другая грозила гибелью.
Как помнит читатель, Роже, строго говоря, ничего не обещал Констанс; но было совершенно очевидно, что она и не нуждалась в его особых обещаниях, ибо полагала, что их брачный союз как бы уже предрешен. Когда Роже просил ее покинуть монастырь, девушка согласилась вернуться в мир при молчаливом условии, что она станет его женою; впрочем, все окружающие были того же мнения: так думали виконт де Безри и его супруга, барон и баронесса д'Ангилем, их соседи и соседки — словом, все те, кто знал о былой любви Роже и Констанс, а теперь услышал о новых обязательствах, принятых на себя молодыми людьми.
К тому же, и об этом уместно напомнить, Роже и сам любил Констанс еще сильнее, чем прежде. Через день он получал письма от дорогой ему девушки, каждое такое письмо было для него новой страницей из книги ее сердца и сулило ему невообразимое блаженство. Положение у шевалье было ужасное: страх сковывал его, а любовь властно толкала вперед. В брачном союзе с Констанс он видел как бы две ипостаси: одна обещала счастье, другая грозила гибелью.