Страница:
Не успела она произнести эти слова, как оба гребца и два человека, стоявшие на носу баркаса, пригнули в лодку; и пока гребцы крепко держали шевалье или делали вид, будто крепко его держат, двое других схватили Сильвандир поперек туловища и потащили за собой.
— Роже! — закричала молодая женщина, — Роже! На помощь! Ко мне! Роже, спаси меня, спаси меня, спаси свою Сильвандир!
Шевалье непроизвольно, не отдавая себе в этом отчета, попытался вырваться, но двое мужчин удержали его: правда, если бы он очень захотел, то справился бы с каждым одной рукой и оба полетели бы в море.
Однако он, без сомнения, не считал, что настало время применить всю свою силу, и опять сел, испустив тяжкий вздох и проведя ладонью по лбу.
Бледную от ужаса Сильвандир между тем перенесли из лодки на баркас.
— Роже! Роже! — крикнула она в последний раз. — Роже, ко мне! Я умираю!
И она лишилась чувств.
Услышав отчаянный вопль жены, шевалье чуть было не бросился к ней на помощь, чтобы вырвать ее из рук похитителей, но он тут же вспомнил о всех страданиях, которые вытерпел по вине этой женщины, о всех оскорблениях, которым подвергался, и о той чаше позора, которую испил до дна…
Он только на миг поднял голову и тотчас же опять закрыл лицо руками.
— Плывите в открытое море! — крикнул сардинский купец.
Владелец тартаны принял Сильвандир из рук похитивших ее людей, гребцы взялись за весла, и баркас быстро понесся по волнам.
— Addio, padrone! note 7 — крикнул владелец тартаны сардинскому купцу.
— Addio! note 8 — отозвался тот со своей обычной усмешкой. Шевалье бросил последний взгляд на баркас; он еще успел увидеть ее белое платье, выделявшееся в ночи; но, так как баркас с сидевшими в нем людьми почти совсем уже скрылся во мраке, ему показалось, будто это лишь бледное пятно, скользящее по поверхности моря.
А через несколько мгновений и это пятно исчезло в тумане, теперь на море больше ничего не было видно.
Старик-сардинец взялся за весла и начал грести, лодка поплыла в противоположную от баркаса сторону, то есть к берегу; старик греб с такой силой, какую никак нельзя было угадать в столь худом и тщедушном человеке.
— Ну вот, — сказал он шевалье, после того как в полном молчании греб минут десять, — ну вот, вы и свободны, господин д'Ангилем. Ведь все произошло именно так, как вам хотелось? Довольны ли вы нами?
— Да, — мрачно отозвался Роже, — да, я свободен, но ценой преступления!
— Ба! Преступления! — воскликнул старик. — Зачем так мрасно смотреть на весси! Это всего лишь ловкая сутка, и только. Ваша дама плывет теперь прямехонько в Тунис; у владельца тартаны был заказ от какого-то индийского князя, тот жаждал получить в жены француженку; вы устали от своей супруги, так что все устроилось как нельзя луссе.
Шевалье в последний раз взглянул на горизонт и при свете луны увидел, как в белесом тумане тартана быстро мчится по направлению к Тунису.
— А теперь нам впору подумать и о себе, — сказал старик, — ибо мы приближаемся к земле; расорвите-ка быстренько свою одежду, нырните несколько раз в море, а я тем временем расобью одну или две скамейки на нашем селноке.
Роже покорно выполнил все, что потребовал купец; ветер крепчал и стремительно гнал теперь челнок к берегу. Около часа ночи они достигли порта.
Еще издали, когда стала видна Круглая башня, сардинец принялся громко вопить, рыдать, стенать, и это вывело шевалье из того страшного оцепенения, в котором он все еще пребывал.
— О povero! О несчастный! О povero marito! note 9 — отчаянно вопил старик. — Ohime! Ohime!.. note 10
Эти истошные крики, повторявшиеся на все лады, переполошили таможенников; они вышли на берег из кордегардии, а вокруг столпилось несколько запоздалых прохожих.
— Что случилось? — крикнул старший таможенник.
— Что случилось? Что случилось? Ah! Che sciagure! note 11 Подумать только, какая красивая женщина! О! Che peccato! note 12
Старик по-прежнему испускал дикие вопли, а лодка между тем приближалась к берегу.
— Ну что же все-таки произошло? — кричали столпившиеся там люди. Выбравшись на сушу, сардинец рассказал, что, когда они уже подплыли к тартане, куда супруги д'Ангилем и он сам направлялись, чтобы принять участие в ночной рыбной ловле, какая-то шлюпка, гонимая бурными волнами, врезалась в их лодку с такой силой, что сломала на нем скамейку и руль; все это произошло так неожиданно, что от сильного толчка госпожа д'Ангилем, стоявшая в лодке, покачнулась и упала в море.
— Господин д'Ангилем, — продолжал свой рассказ старик, — не раздумывая, кинулся в воду вслед за зеною, но все было напрасно. Бурные волны взлетали чуть не до самого неба, а оно было черное от туч… Несчастная зенщина так и не появилась на поверхности.
Стоило поглядеть на исступленные жесты сардинца, на яростную мимику его лица! Стоило послушать, как он расцвечивал свой рассказ всеми красотами итальянского красноречия!
По его словам, шевалье д'Ангилем нырял в море шесть раз. Он всякий раз пытался удержать его за полы кафтана, но тщетно; наконец, когда несчастный муж уже собирался нырнуть в седьмой раз, он ухватил его поперек туловища, вцепился в него и силой удержал в лодке, крича ему в самое ухо, что госпожа д'Ангилем подобрана шлюпкой. В конце концов шевалье лишился чувств, а он, несчастный старик, с трудом привел лодку в порт. Ни шлюпку, ни людей, в ней находившихся, он больше не видел и не знает, кто они такие: бурные волны стремительно унесли их в море, и они тотчас же пропали из виду.
Все жалели шевалье д'Ангилема; самые чувствительные даже прослезились. Роже был мрачен, нем, неподвижен. Его подавленное состояние приписали отчаянию, граничившему с помешательством; в городе и прежде питали к нему симпатию, а теперь все глубоко сочувствовали несчастному молодому человеку — до такой степени его отчаяние казалось искренним, а горе беспредельным. Будь он человек бедный, для него стали бы собирать деньги.
Возвратившись в гостиницу, шевалье заперся у себя в комнате. Его отвел туда сам хозяин, он и рассказал всем об ужасном ночном происшествии. Роже попросил оставить его наедине с безысходным горем; поэтому к нему никто не входил, кроме негоцианта: тот явился наутро, в десять часов, чтобы осведомиться, как безутешный супруг провел ночь.
Шевалье запер дверь на задвижку и отсчитал сардинцу пятьсот пистолей, а тот в обмен вручил ему протокол, подписанный четырьмя именитыми горожанами; в этой бумаге во всех подробностях было рассказано об ужасных событиях минувшей ночи, которые привели к гибели госпожи д'Ангилем.
Роже отослал эту бумагу метру Буто, сопроводив ее письмом, полным мрачных размышлений о превратностях судьбы.
Он поставил также в известность о только что понесенной им утрате — о смерти своей обожаемой супруги — маркиза де Кретте, д'Эрбиньи, Кло-Рено, Шастелю.
Затем он отправился в Ангилем, куда и прибыл через двенадцать дней после исчезновения Сильвандир.
А теперь мы должны чистосердечно признаться в том, о чем наши читатели, без сомнения, уже догадались.
Шевалье Роже Танкред д'Ангилем просто-напросто продал свою жену тунисскому корсару, чьи интересы во Франции представлял сардинский купец.
И надо сказать, что для провинциала наш герой действовал весьма изобретательно.
XXVII. О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д'АНГИЛЕМ УЗНАЛ, ЧТО ЕГО ОТЕЦ НЕ ПЕРЕДАЛ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ ПИСЬМО, КОТОРЫМ РОЖЕ ВОЗВРАЩАЛ ЕЙ СВОБОДУ, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО
— Роже! — закричала молодая женщина, — Роже! На помощь! Ко мне! Роже, спаси меня, спаси меня, спаси свою Сильвандир!
Шевалье непроизвольно, не отдавая себе в этом отчета, попытался вырваться, но двое мужчин удержали его: правда, если бы он очень захотел, то справился бы с каждым одной рукой и оба полетели бы в море.
Однако он, без сомнения, не считал, что настало время применить всю свою силу, и опять сел, испустив тяжкий вздох и проведя ладонью по лбу.
Бледную от ужаса Сильвандир между тем перенесли из лодки на баркас.
— Роже! Роже! — крикнула она в последний раз. — Роже, ко мне! Я умираю!
И она лишилась чувств.
Услышав отчаянный вопль жены, шевалье чуть было не бросился к ней на помощь, чтобы вырвать ее из рук похитителей, но он тут же вспомнил о всех страданиях, которые вытерпел по вине этой женщины, о всех оскорблениях, которым подвергался, и о той чаше позора, которую испил до дна…
Он только на миг поднял голову и тотчас же опять закрыл лицо руками.
— Плывите в открытое море! — крикнул сардинский купец.
Владелец тартаны принял Сильвандир из рук похитивших ее людей, гребцы взялись за весла, и баркас быстро понесся по волнам.
— Addio, padrone! note 7 — крикнул владелец тартаны сардинскому купцу.
— Addio! note 8 — отозвался тот со своей обычной усмешкой. Шевалье бросил последний взгляд на баркас; он еще успел увидеть ее белое платье, выделявшееся в ночи; но, так как баркас с сидевшими в нем людьми почти совсем уже скрылся во мраке, ему показалось, будто это лишь бледное пятно, скользящее по поверхности моря.
А через несколько мгновений и это пятно исчезло в тумане, теперь на море больше ничего не было видно.
Старик-сардинец взялся за весла и начал грести, лодка поплыла в противоположную от баркаса сторону, то есть к берегу; старик греб с такой силой, какую никак нельзя было угадать в столь худом и тщедушном человеке.
— Ну вот, — сказал он шевалье, после того как в полном молчании греб минут десять, — ну вот, вы и свободны, господин д'Ангилем. Ведь все произошло именно так, как вам хотелось? Довольны ли вы нами?
— Да, — мрачно отозвался Роже, — да, я свободен, но ценой преступления!
— Ба! Преступления! — воскликнул старик. — Зачем так мрасно смотреть на весси! Это всего лишь ловкая сутка, и только. Ваша дама плывет теперь прямехонько в Тунис; у владельца тартаны был заказ от какого-то индийского князя, тот жаждал получить в жены француженку; вы устали от своей супруги, так что все устроилось как нельзя луссе.
Шевалье в последний раз взглянул на горизонт и при свете луны увидел, как в белесом тумане тартана быстро мчится по направлению к Тунису.
— А теперь нам впору подумать и о себе, — сказал старик, — ибо мы приближаемся к земле; расорвите-ка быстренько свою одежду, нырните несколько раз в море, а я тем временем расобью одну или две скамейки на нашем селноке.
Роже покорно выполнил все, что потребовал купец; ветер крепчал и стремительно гнал теперь челнок к берегу. Около часа ночи они достигли порта.
Еще издали, когда стала видна Круглая башня, сардинец принялся громко вопить, рыдать, стенать, и это вывело шевалье из того страшного оцепенения, в котором он все еще пребывал.
— О povero! О несчастный! О povero marito! note 9 — отчаянно вопил старик. — Ohime! Ohime!.. note 10
Эти истошные крики, повторявшиеся на все лады, переполошили таможенников; они вышли на берег из кордегардии, а вокруг столпилось несколько запоздалых прохожих.
— Что случилось? — крикнул старший таможенник.
— Что случилось? Что случилось? Ah! Che sciagure! note 11 Подумать только, какая красивая женщина! О! Che peccato! note 12
Старик по-прежнему испускал дикие вопли, а лодка между тем приближалась к берегу.
— Ну что же все-таки произошло? — кричали столпившиеся там люди. Выбравшись на сушу, сардинец рассказал, что, когда они уже подплыли к тартане, куда супруги д'Ангилем и он сам направлялись, чтобы принять участие в ночной рыбной ловле, какая-то шлюпка, гонимая бурными волнами, врезалась в их лодку с такой силой, что сломала на нем скамейку и руль; все это произошло так неожиданно, что от сильного толчка госпожа д'Ангилем, стоявшая в лодке, покачнулась и упала в море.
— Господин д'Ангилем, — продолжал свой рассказ старик, — не раздумывая, кинулся в воду вслед за зеною, но все было напрасно. Бурные волны взлетали чуть не до самого неба, а оно было черное от туч… Несчастная зенщина так и не появилась на поверхности.
Стоило поглядеть на исступленные жесты сардинца, на яростную мимику его лица! Стоило послушать, как он расцвечивал свой рассказ всеми красотами итальянского красноречия!
По его словам, шевалье д'Ангилем нырял в море шесть раз. Он всякий раз пытался удержать его за полы кафтана, но тщетно; наконец, когда несчастный муж уже собирался нырнуть в седьмой раз, он ухватил его поперек туловища, вцепился в него и силой удержал в лодке, крича ему в самое ухо, что госпожа д'Ангилем подобрана шлюпкой. В конце концов шевалье лишился чувств, а он, несчастный старик, с трудом привел лодку в порт. Ни шлюпку, ни людей, в ней находившихся, он больше не видел и не знает, кто они такие: бурные волны стремительно унесли их в море, и они тотчас же пропали из виду.
Все жалели шевалье д'Ангилема; самые чувствительные даже прослезились. Роже был мрачен, нем, неподвижен. Его подавленное состояние приписали отчаянию, граничившему с помешательством; в городе и прежде питали к нему симпатию, а теперь все глубоко сочувствовали несчастному молодому человеку — до такой степени его отчаяние казалось искренним, а горе беспредельным. Будь он человек бедный, для него стали бы собирать деньги.
Возвратившись в гостиницу, шевалье заперся у себя в комнате. Его отвел туда сам хозяин, он и рассказал всем об ужасном ночном происшествии. Роже попросил оставить его наедине с безысходным горем; поэтому к нему никто не входил, кроме негоцианта: тот явился наутро, в десять часов, чтобы осведомиться, как безутешный супруг провел ночь.
Шевалье запер дверь на задвижку и отсчитал сардинцу пятьсот пистолей, а тот в обмен вручил ему протокол, подписанный четырьмя именитыми горожанами; в этой бумаге во всех подробностях было рассказано об ужасных событиях минувшей ночи, которые привели к гибели госпожи д'Ангилем.
Роже отослал эту бумагу метру Буто, сопроводив ее письмом, полным мрачных размышлений о превратностях судьбы.
Он поставил также в известность о только что понесенной им утрате — о смерти своей обожаемой супруги — маркиза де Кретте, д'Эрбиньи, Кло-Рено, Шастелю.
Затем он отправился в Ангилем, куда и прибыл через двенадцать дней после исчезновения Сильвандир.
А теперь мы должны чистосердечно признаться в том, о чем наши читатели, без сомнения, уже догадались.
Шевалье Роже Танкред д'Ангилем просто-напросто продал свою жену тунисскому корсару, чьи интересы во Франции представлял сардинский купец.
И надо сказать, что для провинциала наш герой действовал весьма изобретательно.
XXVII. О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д'АНГИЛЕМ УЗНАЛ, ЧТО ЕГО ОТЕЦ НЕ ПЕРЕДАЛ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ ПИСЬМО, КОТОРЫМ РОЖЕ ВОЗВРАЩАЛ ЕЙ СВОБОДУ, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО
Нетрудно понять, что барон д'Ангилем, любивший свое родовое гнездо и немало гордившийся им, сразу же после получения богатого наследства пожелал обновить и улучшить свое владение. Как только сыграли свадьбу Роже, как только барон разделил вновь приобретенное состояние между собой и сыном и возвратился к себе в Ангилем, он тотчас же принялся за перестройку замка, о которой уже давно мечтал, но к которой не мог приступить ранее за недостатком средств.
Первым из новшеств была большая кленовая аллея: барон велел насадить ее перед своим жилищем, и за два с половиной года деревья окрепли и стали очень красивы; между стволами кленов росли бузина и орешник; и теперь в конце это аллеи длиною почти полкилометра возвышался родовой замок д'Ангилемов, над которым возвели еще один этаж, увенчав его открытой верандой; мода на такие веранды начала проникать к тому времени даже в окрестности Лоша.
Нечего и говорить, что, перестраивая замок, чтобы придать ему более внушительный вид и сделать его красивее, озаботились сохранить в неприкосновенности знаменитую сторожевую башню.
Когда строительные работы были закончены, барон решил, что теперь самое время округлить земельные владения: он прикупил соседнее болото, тянувшееся на два льё в длину, правда, оно не приносило никакой видимой пользы, но зато там можно было зимою вволю пострелять диких уток и болотных куликов; кроме того, после этой покупки владение барона приобретало те же размеры, какие были у него в лучшие времена; затем, совершая одну сделку за другой, барон д'Ангилем прибрал к рукам все окрестные рощи, которые так долго служили предметом его вожделений, и теперь он мог с полным правом говорить: «мои леса», «мои болота», «моя равнина». Правда, надо отдать ему справедливость, он не злоупотреблял этим правом и потому не казался смешным.
Разросшееся имение потребовало большего числа слуг.
Теперь вместо одного арендатора у барона из стало два. В конюшне замка стояли уже три лошади и среди них знакомый нам Кристоф: возвращаясь из Парижа, барон захватил его с собой, и поэтому конюшня замка превратилась отныне в некое подобие Дома инвалидов, возведенного в столице для ветеранов, принимавших участие в битвах при Стенкеркене и Берген-оп-Зооме; наконец, к двум служанкам, девицам Мари и Готон, и к егерю Лаженесу прибавилось еще двое слуг мужского пола.
Мы еще не сказали об аббате Дюбюкуа; став ненужным в роли наставника, он был возведен в звание библиотекаря замка и теперь проводил все свое время у книготорговцев Лоша, пополняя книгохранилище поместья, дотоле состоявшее из двухсот сорока разрозненных томов.
Таковы были новшества и преобразования, которые успел пока осуществить барон д'Ангилем, но уже и теперь он слыл самым богатым землевладельцем в округе.
Триста тысяч ливров, которые он сохранил для себя из состояния, полученного после смерти виконта де Бузнуа, приносили ему миллион поклонов в год, и при этом поклонов самых почтительных, какие только отвешивали в его провинции.
Баронесса д'Ангилем осталась совсем такой же, какой была раньше, иначе говоря, она по-прежнему могла служить законченным образцом превосходной жены и превосходной матери; правда, к шести платьям, составлявшим весь ее гардероб, прибавились еще два новых платья, заказанные в Париже; однако в особо торжественных случаях она и теперь сама месила тесто и пекла пироги, причем, надо сказать, пекла она их великолепно, и собственноручно вытирала красивые японские тарелки, которые в свое время так ловко и старательно вытирал Роже.
Мы недаром вспомнили о Роже: его превосходный отец и нежная мать ни на минуту не забывали о сыне, которому были обязаны своим благосостоянием и новым положением в обществе; когда они оставались вдвоем, а случалось это очень часто, то достаточно было одному из них упомянуть о своем возлюбленном сыне, и он тотчас же становился единственным предметом их беседы; и все же, надо прямо об этом сказать, бывали минуты, когда барон и баронесса упрекали Роже в неблагодарности.
Дело в том, что родители шевалье так и не узнали о том, что он так долго пробыл в заточении. Маркиз де Кретте справедливо полагал, что подобное известие убьет барона и баронессу, а так как они, постоянно живя в провинции и не имея никаких связей в Париже, ничем не могли помочь друзьям д'Ангилема, хлопотавшим за него, то маркиз решил избавить родителей Роже от бессмысленных тревог. Поэтому он сообщил им, что, облеченный секретною миссией, шевалье отбыл в Голландию, что никто не должен знать о его местопребывании, а потому они скорее всего долгое время не будут получать от сына никаких известий. Надо сказать, что уже в ту эпоху власти завели милый обычай, который столь счастливо сохранился и до наших дней, а именно обычай вскрывать частные письма с совершенно невинной целью — узнать, что в них содержится. От Роже не было вестей целых пятнадцать месяцев, но благодаря письму Кретте родители шевалье полагали, что они понимают причину этого; одного только они никак не могли понять: как мог их сын, надолго уезжая из Парижа в Гаагу, не завернуть по дороге в Лош.
Выйдя на свободу, шевалье тотчас же написал в Ангилем, но, предупрежденный обо всем Кретте, он не стал выводить своих родителей из заблуждения. Легко догадаться, с какой радостью было встречено его письмо. Однако после столь долгой разлуки барону и баронессе не терпелось повидать сына. Движимая материнской нежностью, баронесса настойчиво приглашала шевалье приехать в Ангилем и пожить у них в замке хотя бы месяц; но, обремененный своими тяжкими заботами, Роже никак не мог найти для этого время и удовлетворить вполне понятное желание своих славных родителей.
Уезжая в Марсель, шевалье написал им, что он вместе с женою отправляется в поездку по Провансу, что на обратном пути он заедет в Ангилем и погостит там месяц или два.
С тех пор в замке готовились достойно принять будущего наследника, торжественно встретить блудного сына. В самом красивом из покоев работали мастеровые, из Лоша доставили новую мебель — словом, делали все, чтобы молодая жена шевалье д'Ангилема по приезде в замок ни в чем не нуждалась.
Вот почему, когда в кленовой аллее показалась почтовая карета, которая неслась с такой быстротою, какая неведома в провинции, во всех закоулках замка послышался крик: «Шевалье! Шевалье!» И каждый занял свой боевой пост.
Карета стремительно приближалась и наконец остановилась у входа. Дверца экипажа распахнулась, и Роже упал в объятия родителей, плакавших от радости; затем он перешел в объятия бывшего своего наставника, аббата Дюбюкуа.
В нескольких шагах от них стояли старые слуги, которых привела сюда привязанность, и новые слуги, которых привело сюда любопытство.
И те и другие нашли, что их молодой господин — вельможа хоть куда. Между тем Кастор вылез из будки, он заливался лаем и метался так, что едва не порвал цепь.
После первых проявлений радости баронесса вдруг заметила отсутствие своей невестки. Она заглянула внутрь кареты, обнаружила, что там никого нет, и воскликнула:
— А где же твоя супруга? Где она?
Роже непроизвольно покраснел, и непритворная слеза выкатилась из его глаз.
Поспешим сказать, что выкатилась всего лишь одна слеза.
— Меня постигла большая беда, матушка! — сказал Роже. — Я потерял госпожу д'Ангилем… Но войдемте в дом, я вам все расскажу.
Мы не беремся поведать читателю, какими громкими возгласами и с каким горестным удивлением был встречен в гостиной рассказ шевалье о страшном происшествии, случившемся в Марселе. Баронесса едва не лишилась чувств и все время повторяла на манер Жеронта:
— Какой черт понес его на эту галеру?!
Однако Роже довольно быстро утешил ее: для того чтобы совершить сие великое чудо, он просто отвел свою почтенную родительницу в сторонку и сказал ей всего несколько слов:
— Матушка, Господь Бог, которому ведомо все, знает, что госпожа д'Ангилем не принесла мне счастья; к сожалению, в обществе знают и то, что она не всегда выказывала то уважение к нашему имени, какое должна была выказывать; так что приключившаяся с нею беда всего лишь заслуженная кара.
Шевалье приходилось за последнее время немало лгать, но, по крайней мере, на сей раз он говорил правду.
Роже больше трех лет не был в Ангилеме; однако за время своего отсутствия он ничего не забыл, в его душе еще жили приятные воспоминания, и каждое из них было связано с его любовью к мадемуазель де Безри. Более ранних воспоминаний у него не сохранилось; ему даже казалось, что он и жить-то начал лишь с того дня, когда впервые увидел Констанс.
Баронесса, как мы уже говорили, приготовила для сына самые лучшие покои в замке, но Роже попросил, чтобы ему позволили жить в его прежней спаленке. Ведь именно там, как помнит читатель, ему явилась и приказала остаться в миру юная девушка, которую он считал умершей. И теперь он снова подошел к картине, изображавшей Христа, опустился перед ней на колени, как часто делал в ту, уже давнюю, пору, и начал горячо молиться, как молился еще ребенком; но тоща он был еще совсем юн, чист, полон иллюзий и веры, а главное, не совершил еще того проступка, который, что ни говори, сильно смахивал на преступление.
Шевалье лег в постель, но долго не мог уснуть. В конце концов сон пришел, но вместе с ним пришли и сновидения: Роже мерещилось, будто картина вновь поворачивается вокруг своей оси, как тогда, в юности, но только на сей раз ему являлась не Констанс, а Сильвандир, она сходила с пьедестала, направлялась прямо к нему и, холодная, оледеневшая, ложилась рядом. Роже трижды пробуждался и трижды, засыпая, видел все тот же страшный сон.
Назавтра он поднялся с рассветом, пошел на конюшню и сам оседлал Кристофа; он испытывал потребность прогнать мысли о Сильвандир с помощью иных, более нежных воспоминаний и потому поехал по дороге к тому месту, где однажды, в пасхальный вечер, он обнаружил карету виконта де Безри, которая опрокинулась и увязла в болотистой почве; тогда, шесть лет назад, Роже с триумфом привез Констанс в свой замок, привез на том же самом Кристофе, на котором сидел и теперь.
Шевалье сразу узнал памятное для него место; ему казалось, что их встреча с Констанс произошла только накануне, а все то, что случилось с ним потом, — лишь сон.
В замок он вернулся уже в несколько более ровном и спокойном расположении духа. Воспоминания этого утра вытеснили ночные кошмары, Констанс одержала верх над Сильвандир.
Во время завтрака шевалье стал расспрашивать родителей о соседях, но, как все люди, которые упорно думают лишь об одном человеке, он так и не решился произнести вслух милое имя. Роже все время надеялся, что его отец и мать сами заговорят о мадемуазель де Безри, однако ее имя так и не слетело с их уст.
По правде говоря, Роже ждал этого не только с нетерпением, но и с тревогой. Каждую минуту он ожидал услышать от барона, подробно рассказывавшего обо всем, что произошло в их провинции, роковую фразу о том, что мадемуазель Констанс де Безри вышла замуж за графа де Круазе или за кого-нибудь другого.
Но, к великому удивлению шевалье, барон и баронесса словно дали зарок, и ни тот, ни другая не заговаривали о Констанс.
После трапезы Роже вновь оседлал Кристофа. На сей раз конь двинулся в путь весьма неохотно; вспомнив своего всадника по многим его прежним привычкам, которых тот отнюдь не утратил, Кристоф начал думать, что любовные поездки, чего доброго, опять возобновятся. Ну а ведь Кристоф состарился, как и все другие персонажи нашей повести: ему, что ни говори, стало на целых шесть лет больше.
На этот раз шевалье направился к месту, которое его конь еще хорошо помнил. Мы говорим о селении Шапель-Сент-Ипполит, куда Роже и Констанс попали, убежав из замка; именно там достопочтенный пастырь так добродетельно их предал.
Роже надеялся, что священник, узнав его, непременно заговорит с ним о Констанс.
Увы! Оказалось, что тот уже умер и заменен другим служителем церкви, присланным из Лорьяна. Новый пастырь в глаза не видел Констанс, а потому было просто невероятно, если б он вдруг заговорил о ней.
Свою служанку новый священник привез с собою из того же Лорьяна, и поэтому не приходилось надеяться, что она более осведомлена, чем ее хозяин, к тому же она изъяснялась только на нижнебретонском наречии, в котором Роже упражнялся очень мало; кстати, ученые позднее установили, что это древнекельтское наречие.
Так что шевалье возвратился в замок, зная не больше, чем знал, уезжая оттуда.
За обедом по-прежнему никто не упоминал о Констанс. Роже хранил молчание и явно был чем-то озабочен; мысленно он подбирал, отбрасывал и вновь подбирал слова, чтобы приступить, наконец, к важному для него разговору. И только после множества попыток, не встретивших никакой поддержки со стороны родителей, он отважился и, силясь улыбнуться, спросил:
— А как… как наша былая вражда с семейством де Безри? Вы мне еще ничего об этом не рассказали, отец.
— Она поутихла, тем более что мы жестоко отомщены, — ответил барон.
— Как именно?! — воскликнул Роже, вздрогнув всем телом при мысли, что Констанс, быть может, умерла или неудачно вышла замуж.
— Представь себе, — продолжал барон, не замечая, что его жена с тревогою смотрит на сына, — представь себе, Констанс так и не нашла себе мужа и до сих пор сидит в девицах.
Судорожная дрожь все еще пробегала по телу Роже. Он то краснел, то бледнел, попытался подняться с кресла и тотчас же вновь опустился в него. На глазах у шевалье выступили слезы, и он, испустив тяжкий вздох, уронил голову на грудь.
— Да, — заговорила баронесса, — вот уже год, как она уехала в монастырь в Лоше, и никто толком не знает, не подстрижется ли она в монахини вопреки уговорам родителей.
Итак, когда Роже думал, что потерял Констанс, он решил стать иезуитом. Итак, когда Констанс потеряла Роже, она решила стать монахиней.
Как видно, Господь Бог — единственное прибежище в несчастной любви.
— Она не замужем, — чуть слышно прошептал Роже, — она не замужем и, без сомнения, все еще любит меня.
— А ведь как она важничала в свое время! — воскликнул барон, не подозревая того, что творится в эти минуты в душе его сына.
— Вернее сказать, — подхватила баронесса, — как важничали в свое время ее родители, ибо сама Констанс, Бог тому свидетель, всегда была добрая девушка, просто ангел, я любила ее как родную дочь.
Шевалье быстро взглянул на баронессу, безмолвно благодаря ее.
— А что… что она сказала, услышав о моей женитьбе? — спросил Роже, немного поколебавшись.
— Право, мы ничего об этом толком не знаем, — с некоторым замешательством ответил барон. — Ведь после твоего отъезда мы ни разу не виделись с семейством Безри.
На этом разговор прекратился; однако шевалье стал еще задумчивее, чем прежде; все встали из-за стола, не прибавив больше ни единого слова.
После обеда Роже взял ружье, отвязал Кастора, который так обрадовался прогулке со старым хозяином, что, казалось, разом обрел прежнюю силу и резвость, и решил, как он это часто делал, побродить возле кроличьего заказника. Однако ведь прошло уже целых три года, прошло уже столько дней, а за это время случилось столько событий! На каждом шагу шевалье то вдруг обуревала тоска о былом, то начинали мучить укоры совести; за каждым кустом он страшился увидеть Сильвандир и горевал оттого, что там не будет Констанс.
Приезд шевалье д'Ангилема был радостно встречен во всей округе; сожаления по поводу внезапной гибели молодой баронессы длились недолго: ведь в этих местах ее почти никто не знал.
Впрочем, была еще одна веская причина, почему тягостное впечатление, оставленное несчастным случаем, о котором Роже поведал своей матери, а та — всем остальным, скоро изгладилось из памяти окружающих: сделавшись вдовцом, шевалье д'Ангилем вновь стал свободен, ему исполнилось всего лишь двадцать два года, он был еще красивее, чем прежде, в те времена, когда его называли «красавец Роже» или «красавец Танкред». И наконец, шевалье владел теперь огромным состоянием — не считая того, что должно было достаться ему после смерти родителей и что на низменном жаргоне, именуемом речью деловых людей, зовется «радужными надеждами», — шевалье, повторяем, владел самолично состоянием, приносившим ему полновесных пятьдесят тысяч ливров дохода ежегодно.
Так что едва ли не каждая мать семейства мало-помалу вновь возвращалась к заветной мечте: женить Роже на своей дочери.
Вот почему он был теперь героем охот, балов и празднеств, но героем, увы, всегда печальным! Надо сказать, что на этих веселых сборищах он иногда встречал человека еще более печального, чем он сам: то был виконт де Безри. Всякий раз шевалье спешил отойти от него подальше, ибо вид старика, чья гордыня и кичливое упрямство были первопричиной всех бед, пережитых им, Роже, причинял ему душевную боль и будил множество горестных воспоминаний.
Однажды на охоте шевалье встретил виконта возле того самого заказника для кроликов, где почти три года назад они так бурно повздорили и где несколько позднее он, полный надежд и иллюзий, прощался перед своим отъездом с Констанс.
Роже поклонился старику и проводил его теплым взглядом, ибо, хотя виконт и был виноват перед ним, он все-таки был отцом Констанс.
Виконт де Безри шел прямо через луг, засеянный люцерной, стремясь избежать встречи с шевалье д'Ангилемом, он внезапно передумал и направился прямо к молодому человеку.
— Господин д'Ангилем, — сказал он ему, — ради Бога, скажите мне сами, ибо я хочу услышать это из ваших уст: женаты вы или нет?
— Я вдовец, милостивый государь, — вздрогнув, ответил Роже.
— Тогда прошу вас, сударь, поедемте со мною, — продолжал виконт, — и вы спасете все наше семейство от отчаяния. Моя дочь удалилась в монастырь Непорочного Зачатия и теперь глуха ко всем нашим просьбам, она утверждает, будто мы обманули ее, считает, что вы по-прежнему холостой, и прибавляет, что вы не освободили ее от данного вам слова, а посему она не может принадлежать никому, кроме вас; вот она и решила посвятить себя Господу Богу… Наша милая, наша бедная девочка теперь совсем как помешанная: уже целых два года виконтесса да и я сам не понимаем ее поступков.
Первым из новшеств была большая кленовая аллея: барон велел насадить ее перед своим жилищем, и за два с половиной года деревья окрепли и стали очень красивы; между стволами кленов росли бузина и орешник; и теперь в конце это аллеи длиною почти полкилометра возвышался родовой замок д'Ангилемов, над которым возвели еще один этаж, увенчав его открытой верандой; мода на такие веранды начала проникать к тому времени даже в окрестности Лоша.
Нечего и говорить, что, перестраивая замок, чтобы придать ему более внушительный вид и сделать его красивее, озаботились сохранить в неприкосновенности знаменитую сторожевую башню.
Когда строительные работы были закончены, барон решил, что теперь самое время округлить земельные владения: он прикупил соседнее болото, тянувшееся на два льё в длину, правда, оно не приносило никакой видимой пользы, но зато там можно было зимою вволю пострелять диких уток и болотных куликов; кроме того, после этой покупки владение барона приобретало те же размеры, какие были у него в лучшие времена; затем, совершая одну сделку за другой, барон д'Ангилем прибрал к рукам все окрестные рощи, которые так долго служили предметом его вожделений, и теперь он мог с полным правом говорить: «мои леса», «мои болота», «моя равнина». Правда, надо отдать ему справедливость, он не злоупотреблял этим правом и потому не казался смешным.
Разросшееся имение потребовало большего числа слуг.
Теперь вместо одного арендатора у барона из стало два. В конюшне замка стояли уже три лошади и среди них знакомый нам Кристоф: возвращаясь из Парижа, барон захватил его с собой, и поэтому конюшня замка превратилась отныне в некое подобие Дома инвалидов, возведенного в столице для ветеранов, принимавших участие в битвах при Стенкеркене и Берген-оп-Зооме; наконец, к двум служанкам, девицам Мари и Готон, и к егерю Лаженесу прибавилось еще двое слуг мужского пола.
Мы еще не сказали об аббате Дюбюкуа; став ненужным в роли наставника, он был возведен в звание библиотекаря замка и теперь проводил все свое время у книготорговцев Лоша, пополняя книгохранилище поместья, дотоле состоявшее из двухсот сорока разрозненных томов.
Таковы были новшества и преобразования, которые успел пока осуществить барон д'Ангилем, но уже и теперь он слыл самым богатым землевладельцем в округе.
Триста тысяч ливров, которые он сохранил для себя из состояния, полученного после смерти виконта де Бузнуа, приносили ему миллион поклонов в год, и при этом поклонов самых почтительных, какие только отвешивали в его провинции.
Баронесса д'Ангилем осталась совсем такой же, какой была раньше, иначе говоря, она по-прежнему могла служить законченным образцом превосходной жены и превосходной матери; правда, к шести платьям, составлявшим весь ее гардероб, прибавились еще два новых платья, заказанные в Париже; однако в особо торжественных случаях она и теперь сама месила тесто и пекла пироги, причем, надо сказать, пекла она их великолепно, и собственноручно вытирала красивые японские тарелки, которые в свое время так ловко и старательно вытирал Роже.
Мы недаром вспомнили о Роже: его превосходный отец и нежная мать ни на минуту не забывали о сыне, которому были обязаны своим благосостоянием и новым положением в обществе; когда они оставались вдвоем, а случалось это очень часто, то достаточно было одному из них упомянуть о своем возлюбленном сыне, и он тотчас же становился единственным предметом их беседы; и все же, надо прямо об этом сказать, бывали минуты, когда барон и баронесса упрекали Роже в неблагодарности.
Дело в том, что родители шевалье так и не узнали о том, что он так долго пробыл в заточении. Маркиз де Кретте справедливо полагал, что подобное известие убьет барона и баронессу, а так как они, постоянно живя в провинции и не имея никаких связей в Париже, ничем не могли помочь друзьям д'Ангилема, хлопотавшим за него, то маркиз решил избавить родителей Роже от бессмысленных тревог. Поэтому он сообщил им, что, облеченный секретною миссией, шевалье отбыл в Голландию, что никто не должен знать о его местопребывании, а потому они скорее всего долгое время не будут получать от сына никаких известий. Надо сказать, что уже в ту эпоху власти завели милый обычай, который столь счастливо сохранился и до наших дней, а именно обычай вскрывать частные письма с совершенно невинной целью — узнать, что в них содержится. От Роже не было вестей целых пятнадцать месяцев, но благодаря письму Кретте родители шевалье полагали, что они понимают причину этого; одного только они никак не могли понять: как мог их сын, надолго уезжая из Парижа в Гаагу, не завернуть по дороге в Лош.
Выйдя на свободу, шевалье тотчас же написал в Ангилем, но, предупрежденный обо всем Кретте, он не стал выводить своих родителей из заблуждения. Легко догадаться, с какой радостью было встречено его письмо. Однако после столь долгой разлуки барону и баронессе не терпелось повидать сына. Движимая материнской нежностью, баронесса настойчиво приглашала шевалье приехать в Ангилем и пожить у них в замке хотя бы месяц; но, обремененный своими тяжкими заботами, Роже никак не мог найти для этого время и удовлетворить вполне понятное желание своих славных родителей.
Уезжая в Марсель, шевалье написал им, что он вместе с женою отправляется в поездку по Провансу, что на обратном пути он заедет в Ангилем и погостит там месяц или два.
С тех пор в замке готовились достойно принять будущего наследника, торжественно встретить блудного сына. В самом красивом из покоев работали мастеровые, из Лоша доставили новую мебель — словом, делали все, чтобы молодая жена шевалье д'Ангилема по приезде в замок ни в чем не нуждалась.
Вот почему, когда в кленовой аллее показалась почтовая карета, которая неслась с такой быстротою, какая неведома в провинции, во всех закоулках замка послышался крик: «Шевалье! Шевалье!» И каждый занял свой боевой пост.
Карета стремительно приближалась и наконец остановилась у входа. Дверца экипажа распахнулась, и Роже упал в объятия родителей, плакавших от радости; затем он перешел в объятия бывшего своего наставника, аббата Дюбюкуа.
В нескольких шагах от них стояли старые слуги, которых привела сюда привязанность, и новые слуги, которых привело сюда любопытство.
И те и другие нашли, что их молодой господин — вельможа хоть куда. Между тем Кастор вылез из будки, он заливался лаем и метался так, что едва не порвал цепь.
После первых проявлений радости баронесса вдруг заметила отсутствие своей невестки. Она заглянула внутрь кареты, обнаружила, что там никого нет, и воскликнула:
— А где же твоя супруга? Где она?
Роже непроизвольно покраснел, и непритворная слеза выкатилась из его глаз.
Поспешим сказать, что выкатилась всего лишь одна слеза.
— Меня постигла большая беда, матушка! — сказал Роже. — Я потерял госпожу д'Ангилем… Но войдемте в дом, я вам все расскажу.
Мы не беремся поведать читателю, какими громкими возгласами и с каким горестным удивлением был встречен в гостиной рассказ шевалье о страшном происшествии, случившемся в Марселе. Баронесса едва не лишилась чувств и все время повторяла на манер Жеронта:
— Какой черт понес его на эту галеру?!
Однако Роже довольно быстро утешил ее: для того чтобы совершить сие великое чудо, он просто отвел свою почтенную родительницу в сторонку и сказал ей всего несколько слов:
— Матушка, Господь Бог, которому ведомо все, знает, что госпожа д'Ангилем не принесла мне счастья; к сожалению, в обществе знают и то, что она не всегда выказывала то уважение к нашему имени, какое должна была выказывать; так что приключившаяся с нею беда всего лишь заслуженная кара.
Шевалье приходилось за последнее время немало лгать, но, по крайней мере, на сей раз он говорил правду.
Роже больше трех лет не был в Ангилеме; однако за время своего отсутствия он ничего не забыл, в его душе еще жили приятные воспоминания, и каждое из них было связано с его любовью к мадемуазель де Безри. Более ранних воспоминаний у него не сохранилось; ему даже казалось, что он и жить-то начал лишь с того дня, когда впервые увидел Констанс.
Баронесса, как мы уже говорили, приготовила для сына самые лучшие покои в замке, но Роже попросил, чтобы ему позволили жить в его прежней спаленке. Ведь именно там, как помнит читатель, ему явилась и приказала остаться в миру юная девушка, которую он считал умершей. И теперь он снова подошел к картине, изображавшей Христа, опустился перед ней на колени, как часто делал в ту, уже давнюю, пору, и начал горячо молиться, как молился еще ребенком; но тоща он был еще совсем юн, чист, полон иллюзий и веры, а главное, не совершил еще того проступка, который, что ни говори, сильно смахивал на преступление.
Шевалье лег в постель, но долго не мог уснуть. В конце концов сон пришел, но вместе с ним пришли и сновидения: Роже мерещилось, будто картина вновь поворачивается вокруг своей оси, как тогда, в юности, но только на сей раз ему являлась не Констанс, а Сильвандир, она сходила с пьедестала, направлялась прямо к нему и, холодная, оледеневшая, ложилась рядом. Роже трижды пробуждался и трижды, засыпая, видел все тот же страшный сон.
Назавтра он поднялся с рассветом, пошел на конюшню и сам оседлал Кристофа; он испытывал потребность прогнать мысли о Сильвандир с помощью иных, более нежных воспоминаний и потому поехал по дороге к тому месту, где однажды, в пасхальный вечер, он обнаружил карету виконта де Безри, которая опрокинулась и увязла в болотистой почве; тогда, шесть лет назад, Роже с триумфом привез Констанс в свой замок, привез на том же самом Кристофе, на котором сидел и теперь.
Шевалье сразу узнал памятное для него место; ему казалось, что их встреча с Констанс произошла только накануне, а все то, что случилось с ним потом, — лишь сон.
В замок он вернулся уже в несколько более ровном и спокойном расположении духа. Воспоминания этого утра вытеснили ночные кошмары, Констанс одержала верх над Сильвандир.
Во время завтрака шевалье стал расспрашивать родителей о соседях, но, как все люди, которые упорно думают лишь об одном человеке, он так и не решился произнести вслух милое имя. Роже все время надеялся, что его отец и мать сами заговорят о мадемуазель де Безри, однако ее имя так и не слетело с их уст.
По правде говоря, Роже ждал этого не только с нетерпением, но и с тревогой. Каждую минуту он ожидал услышать от барона, подробно рассказывавшего обо всем, что произошло в их провинции, роковую фразу о том, что мадемуазель Констанс де Безри вышла замуж за графа де Круазе или за кого-нибудь другого.
Но, к великому удивлению шевалье, барон и баронесса словно дали зарок, и ни тот, ни другая не заговаривали о Констанс.
После трапезы Роже вновь оседлал Кристофа. На сей раз конь двинулся в путь весьма неохотно; вспомнив своего всадника по многим его прежним привычкам, которых тот отнюдь не утратил, Кристоф начал думать, что любовные поездки, чего доброго, опять возобновятся. Ну а ведь Кристоф состарился, как и все другие персонажи нашей повести: ему, что ни говори, стало на целых шесть лет больше.
На этот раз шевалье направился к месту, которое его конь еще хорошо помнил. Мы говорим о селении Шапель-Сент-Ипполит, куда Роже и Констанс попали, убежав из замка; именно там достопочтенный пастырь так добродетельно их предал.
Роже надеялся, что священник, узнав его, непременно заговорит с ним о Констанс.
Увы! Оказалось, что тот уже умер и заменен другим служителем церкви, присланным из Лорьяна. Новый пастырь в глаза не видел Констанс, а потому было просто невероятно, если б он вдруг заговорил о ней.
Свою служанку новый священник привез с собою из того же Лорьяна, и поэтому не приходилось надеяться, что она более осведомлена, чем ее хозяин, к тому же она изъяснялась только на нижнебретонском наречии, в котором Роже упражнялся очень мало; кстати, ученые позднее установили, что это древнекельтское наречие.
Так что шевалье возвратился в замок, зная не больше, чем знал, уезжая оттуда.
За обедом по-прежнему никто не упоминал о Констанс. Роже хранил молчание и явно был чем-то озабочен; мысленно он подбирал, отбрасывал и вновь подбирал слова, чтобы приступить, наконец, к важному для него разговору. И только после множества попыток, не встретивших никакой поддержки со стороны родителей, он отважился и, силясь улыбнуться, спросил:
— А как… как наша былая вражда с семейством де Безри? Вы мне еще ничего об этом не рассказали, отец.
— Она поутихла, тем более что мы жестоко отомщены, — ответил барон.
— Как именно?! — воскликнул Роже, вздрогнув всем телом при мысли, что Констанс, быть может, умерла или неудачно вышла замуж.
— Представь себе, — продолжал барон, не замечая, что его жена с тревогою смотрит на сына, — представь себе, Констанс так и не нашла себе мужа и до сих пор сидит в девицах.
Судорожная дрожь все еще пробегала по телу Роже. Он то краснел, то бледнел, попытался подняться с кресла и тотчас же вновь опустился в него. На глазах у шевалье выступили слезы, и он, испустив тяжкий вздох, уронил голову на грудь.
— Да, — заговорила баронесса, — вот уже год, как она уехала в монастырь в Лоше, и никто толком не знает, не подстрижется ли она в монахини вопреки уговорам родителей.
Итак, когда Роже думал, что потерял Констанс, он решил стать иезуитом. Итак, когда Констанс потеряла Роже, она решила стать монахиней.
Как видно, Господь Бог — единственное прибежище в несчастной любви.
— Она не замужем, — чуть слышно прошептал Роже, — она не замужем и, без сомнения, все еще любит меня.
— А ведь как она важничала в свое время! — воскликнул барон, не подозревая того, что творится в эти минуты в душе его сына.
— Вернее сказать, — подхватила баронесса, — как важничали в свое время ее родители, ибо сама Констанс, Бог тому свидетель, всегда была добрая девушка, просто ангел, я любила ее как родную дочь.
Шевалье быстро взглянул на баронессу, безмолвно благодаря ее.
— А что… что она сказала, услышав о моей женитьбе? — спросил Роже, немного поколебавшись.
— Право, мы ничего об этом толком не знаем, — с некоторым замешательством ответил барон. — Ведь после твоего отъезда мы ни разу не виделись с семейством Безри.
На этом разговор прекратился; однако шевалье стал еще задумчивее, чем прежде; все встали из-за стола, не прибавив больше ни единого слова.
После обеда Роже взял ружье, отвязал Кастора, который так обрадовался прогулке со старым хозяином, что, казалось, разом обрел прежнюю силу и резвость, и решил, как он это часто делал, побродить возле кроличьего заказника. Однако ведь прошло уже целых три года, прошло уже столько дней, а за это время случилось столько событий! На каждом шагу шевалье то вдруг обуревала тоска о былом, то начинали мучить укоры совести; за каждым кустом он страшился увидеть Сильвандир и горевал оттого, что там не будет Констанс.
Приезд шевалье д'Ангилема был радостно встречен во всей округе; сожаления по поводу внезапной гибели молодой баронессы длились недолго: ведь в этих местах ее почти никто не знал.
Впрочем, была еще одна веская причина, почему тягостное впечатление, оставленное несчастным случаем, о котором Роже поведал своей матери, а та — всем остальным, скоро изгладилось из памяти окружающих: сделавшись вдовцом, шевалье д'Ангилем вновь стал свободен, ему исполнилось всего лишь двадцать два года, он был еще красивее, чем прежде, в те времена, когда его называли «красавец Роже» или «красавец Танкред». И наконец, шевалье владел теперь огромным состоянием — не считая того, что должно было достаться ему после смерти родителей и что на низменном жаргоне, именуемом речью деловых людей, зовется «радужными надеждами», — шевалье, повторяем, владел самолично состоянием, приносившим ему полновесных пятьдесят тысяч ливров дохода ежегодно.
Так что едва ли не каждая мать семейства мало-помалу вновь возвращалась к заветной мечте: женить Роже на своей дочери.
Вот почему он был теперь героем охот, балов и празднеств, но героем, увы, всегда печальным! Надо сказать, что на этих веселых сборищах он иногда встречал человека еще более печального, чем он сам: то был виконт де Безри. Всякий раз шевалье спешил отойти от него подальше, ибо вид старика, чья гордыня и кичливое упрямство были первопричиной всех бед, пережитых им, Роже, причинял ему душевную боль и будил множество горестных воспоминаний.
Однажды на охоте шевалье встретил виконта возле того самого заказника для кроликов, где почти три года назад они так бурно повздорили и где несколько позднее он, полный надежд и иллюзий, прощался перед своим отъездом с Констанс.
Роже поклонился старику и проводил его теплым взглядом, ибо, хотя виконт и был виноват перед ним, он все-таки был отцом Констанс.
Виконт де Безри шел прямо через луг, засеянный люцерной, стремясь избежать встречи с шевалье д'Ангилемом, он внезапно передумал и направился прямо к молодому человеку.
— Господин д'Ангилем, — сказал он ему, — ради Бога, скажите мне сами, ибо я хочу услышать это из ваших уст: женаты вы или нет?
— Я вдовец, милостивый государь, — вздрогнув, ответил Роже.
— Тогда прошу вас, сударь, поедемте со мною, — продолжал виконт, — и вы спасете все наше семейство от отчаяния. Моя дочь удалилась в монастырь Непорочного Зачатия и теперь глуха ко всем нашим просьбам, она утверждает, будто мы обманули ее, считает, что вы по-прежнему холостой, и прибавляет, что вы не освободили ее от данного вам слова, а посему она не может принадлежать никому, кроме вас; вот она и решила посвятить себя Господу Богу… Наша милая, наша бедная девочка теперь совсем как помешанная: уже целых два года виконтесса да и я сам не понимаем ее поступков.