Дюморье Д.. Французов ручей

себе на колени. Она ожидала, что он будет над ней смеяться, но он молча
принялся разматывать клубок, осторожно вытягивая длинную мокрую бечеву, а
она откинулась на борт и стала следить за его работой.
Небо на западе зарделось яркими полосами, на воду легли золотистые
пятна. Река с тихим журчанием обтекала лодку и неслась дальше, к морю.
Чуть ниже по течению семенил вдоль берега одинокий козодой. Неожиданно
он поднялся в воздух и, коротко свистнув, скрылся из глаз.
--Скоро мы будем ужинать? -- спросила Дона. -- Вы обещали, что
разожжете костер.
--Ужин нужно сначала выловить, -- ответил он.
--А если мы ничего не выловим?
--Значит, и костра не будет.
Она замолчала. Он продолжал работать, и вскоре бечева, словно по
волшебству, ровными и аккуратными кольцами легла на дно лодки. Он перекинул
ее за борт и подал ей конец.
--Спасибо, -- удрученно пробормотала она, робко глядя на него. В глазах
его мелькнула знакомая затаенная улыбка, и, хотя он ничего не сказал, она
поняла, что улыбка предназначена ей, и на душе у нее сразу сделалось легко и
весело.
Они продолжали удить. Где-то вдали, на другом берегу, выводил свою
задумчивую нежную прерывистую песенку дрозд.
Дона сидела рядом с французом и думала о том, что ей еще никогда не
было так хорошо и спокойно, как сейчас. Благодаря его присутствию, благодаря
окружающей их тишине тоска, вечно терзающая ее и поминутно рвущаяся наружу,
наконец улеглась. Состояние это казалось ей странным и необъяснимым.
Привыкнув жить в водовороте звуков и красок, она чувствовала себя
околдованной, опутанной какими-то чарами, но не враждебными, а добрыми и
привычными, словно она наконец попала в то место, куда давно стремилась, но
никак не могла попасть -- то ли по беспечности, то ли по неведению, то ли
просто по досадному стечению обстоятельств.
Она понимала, что ради этого спокойствия, ради этой тишины она и уехала
из Лондона и именно их надеялась обрести в Нэвроне, но понимала также и то,
что в одиночку ей это ни за что не удалось бы: ни лес, ни небо, ни река не
могли ей помочь, и только когда она была рядом с ним, видела его, думала о
нем, спокойствие ее становилось глубоким и нерушимым.
И чем бы она ни занималась: играла с детьми, бродила по саду,
расставляла цветы в вазах, -- стоило ей вспомнить о корабле, замершем в
тихом ручье, как на душе у нее сразу теплело, а сердце наполнялось неясной,
тревожной радостью.
<Это потому, что мы с ним похожи, потому, что мы оба беглецы>, --
думала она, вспоминая фразу, сказанную им в первый вечер за ужином, -- фразу
об их общем изъяне. Неожиданно она увидела, что он выбирает леску, и быстро
подалась вперед, задев его плечом.
--Клюет? -- взволнованно спросила она.
--Да, -- ответил он. -- Хотите попробовать еще раз?
--Но это же нечестно, -- дрожащим от волнения голосом проговорила она.
-- Это ваша рыба.
Он с улыбкой передал ей удочку, и она осторожно подвела бьющуюся рыбину
к борту. Еще минута -- и добыча трепыхалась на дне среди спутанных мотков
бечевы. Дона опустилась на колени и взяла рыбу в руки. Платье ее намокло и
перепачкалось в иле, растрепавшиеся локоны упали на лицо.
--Моя была больше, -- заметила она.
--Конечно, -- ответил он, -- упущенная всегда больше.
--Но ведь эту я все-таки поймала! Разве у меня плохо получилось?
--Нет, -- ответил он, -- на этот раз вы сделали все правильно.
Стоя на коленях, она попробовала вытащить крючок из рыбьей губы.
--Бедняжка, ей больно, она умирает! -- огорченно воскликнула она,
поворачиваясь к нему. -- Помогите же ей, сделайте что-нибудь!
Он опустился на колени рядом с ней, взял рыбу в руки и резким рывком
выдернул крючок из губы. Потом засунул пальцы ей в рот и быстро свернул
голову -- рыба дернулась в последний раз и затихла.
--Вы убили ее, -- печально проговорила Дона.
--А разве вы не об этом просили?
Она не ответила. Теперь, когда все переживания были позади, она впервые
осознала, как близко они стоят -- сплетя руки и прижавшись друг к другу
плечами. По лицу его блуждала все та же знакомая затаенная улыбка, и ее
вдруг, словно горячей волной, захлестнуло страстное, беззастенчивое желание.
Ей хотелось, чтобы он стоял еще ближе, чтобы его губы касались ее губ, а его
руки лежали на ее плечах. Оглушенная и испуганная этим внезапно
разгоревшимся огнем, она отвернулась и принялась смотреть на реку. Она
боялась, что он догадается о ее волнении и почувствует к ней такое же
презрение, какое Гарри и Рокингем испытывали к потаскушкам из <Лебедя>.
Пытаясь хоть как-то защититься -- не столько от него, сколько от себя самой,
-- она начала торопливо и неловко оправлять платье и приглаживать волосы.
Немного успокоившись, она посмотрела на него через плечо: он уже смотал
бечеву и уселся на весла.
--Проголодались? -- спросил он.
--Да, -- ответила она дрожащим, неуверенным голосом.
--Потерпите, скоро разведем костер и приготовим ужин.
Солнце село, на воду легли таинственные тени. Француз вывел лодку на
середину реки, быстрое течение тут же подхватило ее и понесло вниз. Дона
съежилась на носу, поджав под себя ноги и уткнувшись подбородком в ладони.
Золотое сияние в вышине потухло, цвет неба сделался загадочным и
нежным, река же словно потемнела еще больше. Из леса потянуло запахом мха,
свежей листвы, горьким ароматом колокольчиков. Лодка медленно плыла вдоль
реки. Неожиданно француз повернулся к берегу и прислушался. Дона подняла
голову: издалека доносился странный резкий звук -- низкий, монотонный,
завораживающий.
--Козодой, -- проговорил он, быстро взглянув на нее. И в ту же минуту
она поняла, что он обо всем догадался -- догадался, но не стал презирать ее,
потому что испытал то же самое: тот же огонь, то же желание. Но ни он, ни
она не могли открыться друг другу: он был мужчиной, а она женщиной, и им
полагалось молчать и ждать своего часа, который мог прийти и завтра, и
послезавтра, а мог не прийти никогда -- от них это не зависело.
Он снова взялся за весла, и лодка еще быстрей полетела вниз по течению.
Вскоре они добрались до устья ручья, густо поросшего лесом, и, осторожно
войдя в узкую протоку, остановились перед небольшой поляной, на которой был
когда-то разбит причал. Француз поднял весла и спросил:
--Нравится?
--Да, -- ответила она.
Он сделал еще несколько гребков, лодка ткнулась носом в вязкий ил, и
оба вышли на поляну. Вытянув лодку подальше из воды, он крикнул Доне, чтобы
она шла собирать хворост, а сам достал из кармана нож, присел на корточки у
берега и начал чистить рыбу.
Дона направилась к лесу. Обнаружив под деревьями груду сухих веток, она
принялась ломать их о колено. Платье ее измялось и порвалось, и она
усмехнулась, представив, что подумали бы лорд и леди Годолфин, увидев ее
сейчас -- грязную, растрепанную и беззаботную, словно нищая цыганка. Да еще
в компании со страшным пиратом.
Она аккуратно сложила принесенные ветки. Он вернулся с вычищенной рыбой
и, достав огниво, начал не спеша разжигать костер. Тонкий язычок пламени
лизнул прутья и побежал вверх -- вспыхнули и затрещали длинные ветки. Они
посмотрели друг на друга сквозь огонь и улыбнулись.
--Вам когда-нибудь приходилось жарить рыбу на костре? -- спросил он.
Она покачала головой. Он расчистил от углей небольшой пятачок в центре
костра, уложил туда плоский валун, а сверху примостил рыбу. Вытерев нож о
штанину, он склонился над костром и, дождавшись, когда рыба слегка
подрумянится, подцепил ее ножом и перевернул на другой бок. У ручья было
темно, гораздо темней, чем на открытых речных просторах; от деревьев на
поляну ложились длинные тени. В густеющей синеве неба медленно разливалось
чудесное сияние, которое можно увидеть лишь изредка, в короткую пору летнего
равноденствия, когда летняя ночь подкрадется незаметно, заворожит, околдует
и растает без следа. Француз снова наклонился к костру, руки его быстро
мелькали над огнем, пламя освещало лицо и сосредоточенно нахмуренные брови.
Дона почувствовала аппетитный запах, поплывший по воздуху. Он, видимо, тоже
уловил его, но ничего не сказал, а только улыбнулся и еще раз перевернул
рыбу.
Когда она достаточно прожарилась, он выложил шкворчащую тушку на лист и
разрезал ее пополам. Затем сдвинул одну половину на край, подал Доне нож,
взял руками второй кусок и, с улыбкой поглядывая на нее, принялся есть.
--Жалко -- запить нечем, -- заметила Дона, разделывая рыбу ножом.
Вместо ответа он встал, спустился к реке и вернулся с узкой высокой
бутылкой в руках.
--Я и забыл, что вы привыкли к пирушкам в <Лебеде>, -- сказал он.
От растерянности она не сразу нашлась, что ответить, и, только когда он
подал ей принесенный из лодки стакан, проговорила, запинаясь:
--А что еще вы знаете обо мне?
Он облизнул пальцы, выпачканные рыбой, и, налив себе вина во второй
стакан, сказал:
--Ну, например, то, что, отужинав в <Лебеде>, бок о бок с городскими
шлюхами, вы пускаетесь рыскать по большим дорогам, переодевшись в мужское
платье, и возвращаетесь домой не раньше, чем ночной сторож отправится на
боковую.
Она замерла со стаканом в руке, глядя вниз на темную воду. Так вот,
значит, что он о ней думает, вот какой она ему представляется:
легкомысленной, испорченной бабенкой, вроде тех шлюх из лондонской таверны.
И то, что она сидит с ним наедине в лесу, ночью, прямо на земле, он
расценивает всего лишь как очередную причуду, легкий, ни к чему не
обязывающий флирт, который она могла бы завязать с кем угодно -- с ним, с
Рокингемом, с одним из приятелей Гарри, -- завязать просто так, из любви к
острым ощущениям, из распущенности, которую нельзя оправдать даже бедностью.
Сердце ее вдруг сжалось от мучительной боли, все вокруг стало серым, скучным
и безрадостным. Ей захотелось домой, в Нэврон, в свою тихую комнату, чтобы
Джеймс приковылял к ней на толстых ножках, а она обняла его и, крепко
прижавшись лицом к пухлой и гладкой детской щечке, забыла эту непонятную
боль, эту растерянность и печаль, терзавшие ее сердце.
--Вам уже не хочется пить? -- спросил он.
--Нет, -- ответила она, глядя на него полным муки взглядом, -- уже не
хочется, -- и замолчала, теребя в руках концы пояса.
Ей казалось, что спокойствие и безмятежность, которые она обрела рядом
с ним, никогда больше не вернутся и их место отныне займут напряженность и
неловкость. Он обидел ее, обидел намеренно, и сейчас, сидя рядом с ним у
костра, она явственно ощущала, как их тайные, невысказанные мысли теснятся в
воздухе, усиливая атмосферу тревоги и неуверенности.
Он первым нарушил молчание; голос его звучал спокойно и ровно.
--Зимой, когда я лежал в вашей комнате и разглядывал ваш портрет, я все
время пытался понять, какая же вы на самом деле. Я легко мог представить вас
на берегу ручья с удочкой в руках, вот как сейчас, или на борту <Ла Муэтт>,
глядящей на море. Но мои фантазии совершенно не вязались с тем, что болтали
о вас слуги. Как будто речь шла о двух разных людях. И я терялся, не зная,
где правда.
--Очень опасно судить о человеке по портрету, -- медленно проговорила
она.
--Не менее опасно, чем оставлять свой портрет в спальне, когда вокруг
рыщут безжалостные пираты, -- ответил он.
--Вы могли бы повернуть его лицом к стене, если он вам так досаждал,
или нарисовать другой, более правдивый, изобразив, например, как Дона
Сент-Колам пирует в <Лебеде> или, переодевшись в мужское платье и нацепив
маску, скачет в полночь по большой дороге, чтобы напугать бедную, ни в чем
не повинную старуху.
--И часто вы так развлекались? -- спросил он.
--То, что я вам описала, произошло незадолго до моего приезда. Разве
слуги вам не наябедничали?
Он вдруг рассмеялся, потянулся к куче хвороста за своей спиной и,
вытащив несколько сухих веток, подбросил их в костер -- пламя вспыхнуло и
рванулось к небу.
--Вам бы следовало родиться мальчишкой, -- сказал он, -- тогда вы могли
бы сполна удовлетворить свою жажду приключений. Мы с вами действительно
похожи -- мы оба в душе бунтари, только вы предпочитаете переодеваться в
мужское платье и пугать старух на большой дороге, а я выхожу в море и
нападаю на корабли.
--Разница в том, -- проговорила она, -- что, захватив корабль, вы
чувствуете себя победителем, а я после своих жалких вылазок не испытываю
ничего, кроме разочарования и презрения к себе самой.
--Так и должно быть, -- ответил он, -- ведь вы женщина и вы жалеете
выловленных рыб.
Она посмотрела на него сквозь пламя. Он улыбнулся ей, слегка
насмешливо, будто поддразнивая, и напряжение ее вдруг исчезло, она снова
почувствовала себя легко и спокойно и откинулась назад, опершись на локоть.
--В детстве я любил играть в войну, -- продолжал он. -- Я воображал
себя смелым, доблестным рыцарем. Но стоило где-нибудь вдали прогрохотать
грому или сверкнуть молнии, как я затыкал уши и прятался на коленях у мамы.
Чтобы быть похожим на настоящего солдата, я мазал руки красной краской, но,
увидев однажды собаку, умирающую в луже крови, убежал и потерял сознание.
--Да-да, я понимаю, -- сказала она, -- я испытала то же самое после
глупой шутки с графиней.
--Знаю, -- ответил он, -- поэтому я вам и рассказал.
--Ну а теперь, -- спросила она, -- когда ваши детские игры стали
реальностью, когда вы научились грабить, убивать, разбойничать, -- теперь вы
больше не боитесь?
--Напротив, -- ответил он, -- боюсь, и очень часто.
--Нет, -- поправилась она, -- я хотела спросить, не боитесь ли вы
больше себя? Не боитесь ли своего страха?
--От этого страха я избавился раз и навсегда, как только сделался
пиратом.
Длинные прутья в костре затрещали, съежились и рассыпались. Огонь
догорал, угли подернулись пеплом.
--Завтра я планирую начать новую операцию, -- проговорил он.
Она взглянула на него, но костер уже погас, и лицо его пряталось в
тени.
--Вы уезжаете? -- спросила она.
--Да, -- ответил он, -- мой отдых слишком затянулся. Это все ручей, он
околдовал меня и заставил забыть о делах. Но пусть ваши друзья Юстик и
Годолфин не думают, что со мной так легко справиться. Мы еще посмотрим, кто
победит.
--Вы решили сразиться с ними? Но ведь это опасно.
--Знаю.
--Вы хотите высадиться на побережье?
--Да.
--Но вас могут поймать... убить.
--Конечно.
--Но зачем... зачем вам это нужно?
--Мне приятно лишний раз убедиться, что я хитрей их.
--Это не довод.
--Для меня этого вполне достаточно.
--Вы рассуждаете как эгоист. Вы думаете только о своих амбициях.
--Да. Ну и что же?
--Почему вы не хотите вернуться в Бретань? Сейчас это было бы самым
разумным.
--Не спорю.
--Вы рискуете жизнью своих людей.
--Мои люди любят риск.
--Вы ведете <Ла Муэтт> на гибель, вместо того чтобы спокойно переждать
где-нибудь в порту на другой стороне пролива.
--Я построил <Ла Муэтт> не для того, чтобы держать ее в порту.
Они посмотрели друг на друга. В его глазах плясал тот же огонь, что и
на догорающих углях, взгляд его манил и притягивал. Наконец он потянулся,
зевнул и проговорил:
--Все-таки жаль, что вы не мальчишка. А то я взял бы вас с собой.
--А так не можете?
--Женщине, которая жалеет убитых рыб, не место на пиратском корабле.
Она посмотрела на него, покусывая кончик пальца, потом спросила:
--Это ваше последнее слово?
--Да.
--Возьмите меня с собой, и я докажу вам, что вы не правы.
--Вас укачает.
--Не укачает.
--Вы замерзнете и станете хныкать, что вам холодно и страшно.
--Не стану.
--И не станете проситься на берег в самый неподходящий момент?
--Нет.
Она посмотрела на него обиженно и сердито, а он вдруг рассмеялся и,
поднявшись, начал раскидывать ногой тлеющие угли -- огонь погас, их
обступила темнота.
--Давайте поспорим, что меня не укачает и что я не запрошусь на берег,
-- сказала она.
--А что ставите? -- спросил он.
--Свои серьги с рубинами, те, что были на мне во время ужина в Нэвроне.
--Ну что ж, -- согласился он, -- цена подходящая. С таким богатством
можно забыть о разбое. А что вы хотите взамен?
--Сейчас подумаю. -- Она помолчала, глядя на воду, затем проговорила с
озорной улыбкой: -- Прядь волос из парика Годолфина.
--Обещаю вам весь парик целиком.
--Идет, -- ответила она и, повернувшись, направилась к лодке. -- Тогда
не будем терять времени. Все остальное за вами. Когда отплываем?
--Я ничего не успел обдумать.
--Но завтра, надеюсь, вы уже начнете?
--Непременно.
--Постараюсь вам не мешать. У меня тоже есть кое-какие дела. Мне,
похоже, самое время сейчас заболеть. Подозреваю, что болезнь окажется
заразной и ни детям, ни няне не разрешено будет навещать меня и только
Уильям сможет беспрепятственно заходить в мою комнату. Бедный Уильям, ему
придется каждый день носить еду и питье для мнимой больной.
--Неплохо придумано!
Она уселась на скамью, француз взялся за весла, и лодка медленно
поплыла вверх по течению, туда, где в мягких вечерних сумерках неясно
вырисовывался силуэт корабля. Чей-то голос окликнул их с палубы, француз
ответил по-бретонски и двинулся дальше, к пристани в устье ручья.
Молча, не проронив ни слова, они поднялись по лесистому склону и едва
вошли в парк, как часы на конюшне пробили половину одиннадцатого. Уильям,
наверное, уже ждал ее в карете, чтобы отвезти к дому, как было задумано.
--Итак, -- спросил француз, -- вы довольны вечером, проведенным у лорда
Годолфина?
--Очень, -- ответила она.
--А рыба вам понравилась?
--Рыба была превосходна.
--Боюсь, что на море аппетит у вас пропадет.
--Наоборот, на свежем воздухе он должен еще больше разыграться.
--Предупреждаю, мы выйдем задолго до рассвета -- корабль зависит от
ветра и течений.
--Чем раньше, тем лучше.
--Будьте готовы, я в любой момент могу за вами прислать.
--Хорошо.
Они вышли из-под деревьев и ступили на аллею. Невдалеке виднелась
карета, Уильям стоял рядом с лошадьми.
Француз остановился в тени деревьев и посмотрел на Дону.
--Здесь я вас покидаю, -- сказал он. -- Вы не передумали?
--Нет, -- твердо ответила она.
Они улыбнулись друг другу, чувствуя, что между ними рождается какое-то
новое, глубокое и сильное чувство, словно там, в будущем, не известном пока
ни ему, ни ей, их ждала волнующая и приятная тайна. Затем он повернулся и
скрылся в лесу, а Дона двинулась по аллее между двумя рядами высоких буков,
которые тянули свои голые узловатые ветви к летнему небу и что-то тихо
нашептывали, словно хотели поведать ей о будущем.

10

Проснулась она оттого, что Уильям тряс ее за плечо и тихо приговаривал:
--Вставайте, миледи, хозяин велел передать, что корабль отплывает через
час.
Дона быстро села в кровати. Сон как рукой сняло.
--Спасибо, Уильям, я буду готова через двадцать минут. Который час?
--Пятнадцать минут четвертого, миледи.
Он вышел. Дона раздернула шторы и увидела, что за окном темно, рассвет
еще не наступил. Она начала торопливо одеваться, чувствуя, что руки дрожат
от волнения, а сердце боязливо замирает в груди, как у мальчишки-проказника,
собирающегося тайком удрать из дома. С тех пор, как они ужинали с французом
у ручья, прошло уже пять дней, и за все это время он ни разу не подал о себе
вестей. Она понимала, что ему сейчас не до нее, и спокойно ждала, даже не
помышляя о том, чтобы спуститься к реке или отправить туда Уильяма: она
знала, что, закончив свои дела, он обязательно за ней пришлет. Их уговор не
был шуткой или минутным капризом, возникшим под влиянием упоительной летней
ночи и благополучно забытым на следующее утро, -- нет, это была серьезная
сделка, настоящая проверка на прочность -- и для него, и для нее. Иногда она
вспоминала о Гарри, представляла, как он живет сейчас в Лондоне, ездит
верхом, развлекается, ходит по тавернам, по театрам, часами просиживает за
картами с Рокингемом. Сцены, возникающие перед ее мысленным взором, казались
ей странными и далекими, не имеющими к ней ровно никакого отношения. Все,
чем она жила до недавнего времени, вдруг отодвинулось в прошлое, и даже сам
Гарри стал призрачным и нереальным, как тень из чужого мира.
Да и Доны, той Доны, которая жила тогда, тоже больше не существовало.
Женщина, занявшая ее место, воспринимала действительность совсем иначе --
острей, глубже, вносила теплоту и страсть в каждое свое слово, в каждый
жест, умела по-детски простодушно радоваться любой мелочи.
Лето одаряло ее радостью и светом; она просыпалась рано утром, бродила
с детьми по лесам и лугам, собирала цветы, а после обеда растягивалась
где-нибудь под деревом и с наслаждением вдыхала аромат дрока, ракитника и
колокольчиков. Самые простые, обыденные вещи, такие, как еда, питье, сон,
доставляли ей теперь ни с чем не сравнимое удовольствие, вызывали тихую,
блаженную радость.
Да, той Доны, которая лежала когда-то в огромной кровати под балдахином
в доме на Сент-Джеймс-стрит, прислушиваясь к возне двух спаниелей в корзинке
на полу и глядя в распахнутое окно, за которым в тяжелом, душном воздухе
раздавались крики мастеровых и разносчиков, -- той Доны больше не было.
Часы во дворе пробили четыре, и с последним их ударом Дона -- не та,
прежняя, а новая, преображенная Дона, в поношенном платье, приготовленном в
подарок какой-нибудь крестьянке, в шали, наброшенной на плечи, и с узелком в
руках -- быстро сбежала по лестнице в зал, где, подняв над головой свечу,
уже стоял Уильям.
--Пьер Блан ждет вас в лесу, миледи.
--Хорошо, Уильям.
--Я присмотрю за домом, миледи, и прослежу, чтобы Пру как следует
заботилась о детях.
--Я на тебя полагаюсь, Уильям.
--Сегодня утром я сообщу слугам, что вы простудились и хотите несколько
дней полежать в постели, а так как болезнь может оказаться заразной, детям и
няне не следует вас пока навещать -- я один буду ухаживать за вами.
--Отлично, Уильям. Я думаю, что все пройдет как по маслу. Ты
прирожденный лжец. С таким лицом, как у тебя, можно обмануть кого угодно.
--Я знаю, миледи. Женщины частенько говорят мне об этом.
--Да ты, оказывается, еще и отъявленный сердцеед. Просто страшно
оставлять тебя здесь одного среди стольких ветреных особ.
--Клянусь, миледи, я буду с ними строг, как отец.
--Да, Уильям, пожалуйста, будь с ними построже. Особенно с Пру -- она
иногда любит лениться. Если что, можешь ее побранить.
--Непременно, миледи.
--И не позволяй мисс Генриетте болтать за столом.
--Да, миледи.
--А если мастер Джеймс потребует вторую порцию клубники...
--Он ее обязательно получит, миледи.
--Но только так, чтобы Пру не заметила. Где-нибудь у тебя в буфетной,
после обеда, хорошо?
--Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.
--Ну, мне пора. Может быть, пойдешь со мной?
--Увы, миледи, мой организм не приспособлен к длительному пребыванию на
море и к сражению с бурной морской стихией.
--Ты хочешь сказать, что от качки тебя мутит?
--Вы как нельзя лучше выразили мою мысль, миледи. И, раз уж речь зашла
о моем прискорбном недуге, позвольте предложить вам вот эту коробочку с
пилюлями. Они нередко выручали меня в прошлом, может быть, и для вас
окажутся полезными.
--Спасибо, Уильям, ты очень заботлив. Давай сюда свои пилюли, я положу
их в узелок. Видишь ли, мы с твоим хозяином поспорили. Он утверждает, что я
в конце концов поддамся, а я говорю, что нет. Как ты думаешь, кто из нас
прав?
--Простите, миледи, я что-то не понял: поддадитесь кому?
--Не кому, а чему, Уильям. Бурной морской стихии, разумеется.
--Ну да, конечно, как же это я сразу не догадался? Да, миледи, я
уверен, что это пари вы выиграете.
--Никакого другого мы с твоим хозяином и не заключали.
--Понимаю, миледи.
--Уильям, ты что, не веришь мне?
--Я верю своей интуиции, миледи. А она подсказывает мне, что, когда
такой мужчина, как мой хозяин, и такая женщина, как вы, отправляются в
путешествие, последствия могут быть самыми неожиданными.
--Какая дерзость!
--Простите, миледи.
--Откуда в тебе эта французская развязность?
--От матери, миледи.
--Ты забываешь, что я жена сэра Гарри, мать двоих детей и что через
месяц мне исполняется тридцать!
--Напротив, миледи, именно об этом я в первую очередь и подумал.
--Наглец! Немедленно открой дверь и выпусти меня.
--Слушаюсь, миледи.
Он отодвинул засов и раздернул длинные тяжелые шторы. Запутавшаяся в их
складках бабочка подлетела к двери и принялась биться о стекло. Уильям
распахнул створки и выпустил ее наружу.
--Вот и еще одна пленница вырвалась на свободу, -- проговорил он.
--Ты прав, Уильям, -- улыбнулась Дона, останавливаясь на пороге и
вдыхая свежий утренний воздух. Потом подняла голову и посмотрела на небо,
туда, где уже светилась бледная полоса зари.
--До встречи, Уильям, -- сказала она.
--Au revoir, миледи.
Она накинула на голову шаль и двинулась вперед по траве, сжимая в руках
узелок. Отойдя немного, она оглянулась: тяжелая серая громада дома казалась
отсюда сонной и тихой. Уильям стоял в дверях, словно часовой. Она помахала
ему рукой и подошла к Пьеру Блану -- глаза его все так же весело
поблескивали на смуглом обезьяньем личике, в ушах раскачивались серьги.
Через несколько минут оба уже шли по лесу, направляясь к ручью, где застыл
пиратский корабль.
Она ожидала услышать шум и предотъездную суету, но, подойдя ближе,
убедилась, что на борту тихо. И, только взобравшись по трапу и оглядевшись,
она поняла, что корабль полностью готов к отплытию: палубы надраены, матросы
стоят по местам и ждут команды.
Один из них приблизился к ней и, почтительно поклонившись, проговорил:
--Капитан просил вас пройти на ют, сударыня.
Не успела она подняться наверх, как загрохотала якорная цепь, заскрипел
кабестан, по палубам забегали матросы. Пьер Блан затянул песню, ее тут же