– Рианнон, если ты думаешь, что люди, которые любят друг друга, никогда не ссорятся, то ты действительно невинное дитя. Роузлинд, как ты знаешь, – крепкий замок, но бывали времена, когда я думал, что стены его вот-вот рухнут от грохота голосов моих родителей. Но ты же не можешь не видеть, как они любят друг друга.
   – Ты не слушаешь меня. Не ссора меня расстроила, а то, что я чувствовала перед ней. На кого ты вчера охотился, Саймон?
   Саймон в крайнем изумлении взглянул на нее, но, чтобы не рассердить ее снова, ответил просто:
   – На оленя. Мы упустили двоих, прежде чем удача улыбнулась нам. Я никакими силами не мог уговорить этих идиотов отказаться от затеи поохотиться. А потом…
   – Я уверена, что это была самка.
   – В такую пору года нет ничего зазорного охотиться на самок, – произнес Саймон, продолжая недоумевать. – У тебя есть какие-то особые возражения против этого, любовь моя? Если ты хочешь, я готов поклясться, что впредь буду считать оленей священными животными.
   – Двуногая самка, Саймон, – с ударением произнесла Рианнон, горько скривив рот.
   Саймон уставился на нее с приоткрытым ртом, из которого уже были готовы вырваться неуместные слова. Но он лишь рассмеялся.
   – Как тебе только могло присниться такое? Я же был с тобой в предыдущую ночь. Даже если бы я испытывал подобное желание, то, уверяю тебя, это полная нелепица, я ведь не сатир. Ты действительно плохо думаешь обо мне, коли полагаешь, что я не мог бы справиться с собой на такое короткое время.
   – Я не думаю плохо о тебе. Умом я понимаю каждое слово из тех, что ты только что сказал, и знаю, что все это правда. Тем не менее, Саймон, я так невыносимо страдала, словно ты в самом деле предал меня.
   – Но, Рианнон…
   – Я не могу вынести этого, Саймон. Не могу! Я освобождаю тебя от твоей клятвы. Я не хочу больше знать или беспокоиться…
   – Ты не можешь освободить меня от моей клятвы. Если ты хочешь отказаться от своей, тут я ничем не могу помешать… Но если ты моя, то все должно быть честно. А если я не могу обладать тобой, то приму на себя обет безбрачия, как священник, пока не стану слишком старым, чтобы беспокоиться об этом, но другую женщину не возьму.
   – Послушай меня, будь умницей, – взмолилась Рианнон. – Неужели ты не видишь, как ты жесток? Я ни в чем не виню тебя. Я знаю, что ты был честен. Это мой мозг, мое сердце изменили мне. Если я все-таки протяну руки и вцеплюсь в тебя и стану удерживать при себе, то мои страхи и моя ревность, неважно, обоснованные или нет, убьют меня!
   Саймон продолжал смотреть на нее, а потом обнял и привлек к себе.
   – Что ты хочешь, чтобы я сделал, Рианнон? Я люблю тебя. Я не могу принудить тебя взять меня, но я не откажусь от тебя из-за какого-то каприза ревности. Я не смог бы, даже если бы хотел. Мне не нужна никакая другая женщина.
   – Сейчас. Но если ты выбросишь меня из головы, у тебя впереди много лет…
   Он рассмеялся.
   – Я вполне могу умереть через несколько недель в первом же бою. Мне кажется нелепостью заглядывать на годы вперед.
   Рианнон сидела в его объятиях неподвижно, как имитирующий смерть заяц, но изнутри ее бил озноб. Саймон может умереть? Как он смеет говорить о собственной смерти с такой безмятежностью? Саймон боковым зрением заметил, что со щек Рианнон будто смыло румянец – еще одно подтверждение – если в нем была необходимость! – ее любви к нему. Он в самом деле не знал, что делать дальше.
   Она вдруг высвободилась из его объятий и побежала прочь. Увидев, что она ускользает из поля зрения, Саймон отвязал лошадей и последовал за ней. Он действительно беспокоился. Это бегство отражало внутреннее смятение, которое испытывала Рианнон. Оглянувшись в прошлое, он вспомнил, что она всегда так делала. В Дайнас-Эмрисе, когда она впервые поняла, что начинает любить его, она тоже убежала. И потом, в Абере, она попыталась укрыться в объятиях другого мужчины, лишь бы избавиться от него.
   Как далеко она убежит на этот раз – не в лес, конечно, но в своих мыслях? Как он сможет снова поймать ее? Нет, на это ответ он знал. Существовала масса ловушек, в какие можно поймать влюбленную женщину, чтобы доказать ей, что она любима, но это было последнее, в чем он нуждался. Рианнон попалась бы в ловушку довольно легко, потому что она любила его, но она вырвалась бы, подобно лисе, которая отгрызает собственную лапу, чтобы высвободиться из капкана.
   Впервые в жизни Саймон оказался в искреннем и глубоком недоумении, не зная, как справиться с женщиной. Когда Рианнон отвергла его в первый раз, он был обижен и зол, но знал, как покорить ее сердце, по крайней мере так ему казалось. Теперь он растерялся и не понимал, к кому обратиться за помощью. Даже Киква не смогла бы гарантировать ему будущее, а просить священника уговорить Рианнон довериться всеобъемлющей милости Христа и Божьей Матери не имело смысла. Рианнон ходила к мессе и исповедовала христианство, но продолжала клясться именами Ану и Дану. Темные беспощадные божества сумрачного прошлого продолжали крепко удерживать ее.
   Рианнон бежала, пока хватало сил, потом остановилась перевести дух. Пока она бежала, на душе у нее было легко, а сознание полностью отдавалось движению. Однако когда тело ее остановилось, мозг заработал снова. Слезы наполнили глаза, но так и не пролились – невозможно вечно убегать от себя самой.
   Саймон ожидал ее на почтительном расстоянии, не навязываясь и не приближаясь. Это было наиболее правильное решение и уже поэтому самое плохое. Рианнон начинала испытывать к нему почти ненависть за его деликатность и понимание. Лучше бы он рассердился, лучше бы он был назойливым, чтобы она могла назвать его грубым и бессердечным, лучше бы он, не отрываясь, смотрел на нее в молчаливом страдании, чтобы она могла сказать себе, что он притворяется, требуя к себе внимания. На его лице не было видно ни жалости к себе, ни решимости, которые часто появлялись, когда она отказывала ему в прошлом. Его лицо едва ли можно было назвать печальным – оно казалось скорее задумчивым или смущенным.
   Рианнон жаждала вернуться домой, на свободу, которая, как ей думалось, вернула бы покой ее душе, но она понимала, что не может покинуть Англию, пока не встретится хотя бы еще раз с королем. Ей необходимо каким-то образом донести до него идею, основу которой, как ей казалось, она уже заложила: что ей понравилась выраженная королем оценка ее искусства, и она будет петь для него, невзирая ни на какую враждебность, которая может существовать между ним и ее отцом, до тех пор, пока она вольна приезжать и уезжать. А пока эта ее цель не достигнута, она не может даже разорвать помолвку с Саймоном.
   Напряженная и холодная, она наконец поднялась и подошла к Саймону, который тоже встал.
   – Мы должны как-то договориться, Саймон.
   За минувший час с лишним, пока Рианнон боролась со своим страхом и совестью, Саймон тоже успел подумать о многом. Когда ему удалось подавить в душе приступ обиды и жалости к себе, ему пришло в голову, что все это дело – скорее поднятая брошенной палкой рябь в маленьком пруду, чем морской шторм. Рианнон за очень короткое время пришлось пережить слишком много новых и необычных для нее впечатлений. Она не привыкла видеть вокруг себя столько незнакомых людей, восхищающихся ею и угрожающих ей, непривычны ей были и ее новые обязанности, к которым она была не готова и к которым испытывала отвращение, не привыкла она и к требованиям большой семьи, где все ее любят, но тянут в разные стороны. И самое главное, она наверняка растерялась в обстановке постоянной занятости и шумной суеты, не дававшей ни минуты покоя.
   Перечисляя для себя навалившиеся на Рианнон трудности, Саймон понемногу веселел. Возможно, она просто испугалась, хоть и пыталась сдерживать себя. Возможно, период лондонского затишья вдали от семейных и придворных дел принесет ей облегчение. Но потом наступит новый ужасный период, когда Генрих прибудет в Вестминстер. Было бы лучше не взваливать на нее новое бремя, думал Саймон, когда ей и без того приходится нести на плечах такой груз. Он может подождать. Когда она вернется в Ангарад-Холл и обретет покой, сбросив с себя всю эту тяжесть, может быть, она перестанет бояться любви.
   Поэтому он оказался лучше подготовлен к ее предложению о перемирии, чем большинство любовников на его месте.
   – Я не стану докучать тебе, – уверил он ее, – но не освобожу тебя от данной мне клятвы.
   – Мне это и не нужно. Помолвка должна оставаться в силе, пока мне приходится иметь дело с Генрихом, но тебе следует понимать, что потом для меня она уже ничего не будет значить. Я не выйду за тебя замуж, Саймон, и больше не настаиваю, чтобы ты сохранял мне верность. Ты свободен иметь дела с любой женщиной, какую пожелаешь.
   – Эта свобода бесполезна, и ты не можешь предоставить ее мне. Я привязан к тебе не одной только клятвой. Я и дал тебе клятву именно потому, что был уже связан. Но я уже не раз говорил, что ни к чему принуждать тебя не стану. Чего ты еще ожидаешь от меня?
   – Не знаю, – раздраженно призналась Рианнон. – В тебе есть что-то такое, что постоянно тревожит меня и шепчет «люблю», даже когда ты занят совершенно посторонними вещами в противоположном конце комнаты.
   Несмотря на все беспокойство, Саймон не смог удержаться от смеха.
   – Мое знаменитое обаяние! Клянусь, что я делаю это неумышленно, по крайней мере по отношению к тебе.
   – Тогда, полагаю, будет лучше, если мы будем пореже находиться рядом.
   Саймон посмотрел на Рианнон. Ему с трудом удалось подавить новую вспышку боли и примириться с ней.
   – Нам придется жить в Лондоне в одном доме, – примирительно сказал он, – по крайней мере пока не прибудет остальное наше семейство, но мы могли бы выезжать порознь. Пока двор не приедет, ты будешь в полной безопасности с небольшой охраной. Мне не понадобится сопровождать тебя на рынки или в иные места развлечения, какие ты выберешь.
   – А ты что будешь делать?
   Вопрос понравился Саймону. Он опасался, что она постарается вообще забыть о его существовании.
   – Я придумаю занятие для себя. У меня там полно друзей, которых я давно не видел, – мужчин.
   Она кивнула и дала понять, что хочет сесть на лошадь. Они неторопливо двинулись в обратный путь к Оксфорду, и Рианнон обнаружила, что ей стало намного лучше: сыграли свою роль договоренность, к которой они пришли, и ее вера, что, вернувшись домой, она сумеет излечиться от любви, но сильное, хотя и неосознанное, влияние оказало на нее и улучшившееся настроение Саймона. Рианнон беспечно спросила у Саймона название реки, которая лениво текла внизу. Он ответил, и к дому они подъезжали уже в заметно улучшившемся настроении.
   Элинор почуяла, что что-то не так, но ничего не сказала. Рианнон оставалась для нее загадкой. Она была как дикая лань, приблудившаяся к гурту домашних овец. Наблюдать за ней было одно удовольствие, но пытаться пасти ее казалось немыслимой задачей.
   Кроме того, у Элинор не было времени хорошенько подумать о Саймоне и Рианнон. Когда Джеффри вернулся от короля, дома он нашел еще больше новостей, чем принес сам. Гонец Ричарда прибыл в Оксфорд в сопровождении небольшого отряда, обеспечивавшего его безопасность в неспокойной провинции, и один из воинов этого отряда отклонился в сторону, чтобы доставить Иэну письмо от Уолтера. Все затаили дыхание, когда Иэн прочел вслух о том, какой тонкой оказалась грань, отделявшая их от катастрофы.
   «По милости Божьей, – писал Уолтер, – на пути в Уэльс я избрал дорогу на Вудсток, а не на Берфорд. Менее чем в полумиле от города я встретил Пемброка, который, совершенно ничего не подозревая, следовал навстречу в сопровождении всего лишь десятка воинов и двух оруженосцев. Таким образом, только счастливая случайность, что я несколько миль проехал по одной дороге, а не по другой, спасла все наше предприятие».
   – Не могу поверить, что это всего лишь случайность, – выдохнула Джиллиан. – Наверняка Бог помогает нам в нашем деле.
   – Бог помог тем, кто прежде всего сам позаботился о себе, отправив Уолтера, – иронично ответил Адам.
   Все рассмеялись. То, что Бог помогает тем, кто сам заботится о себе, было любимой поговоркой Элинор, и от частого употребления она глубоко вбилась в головы всех домочадцев.
   – Безусловно, – согласился Иэн. – Слушайте дальше. Уолтер пишет, что Ричард никак не хотел верить ему. «Граф так крепко держался за свою веру в тех, с кем он подписал перемирие, что, если бы при мне не было письма Джеффри, скрепленного его печатью, он так и остался бы при своем мнении, что я всего лишь повторяю разные нелепые слухи, и прибыл бы тем же вечером в Оксфорд, чтобы вежливости ради сопровождать затем короля в Вестминстер». Я вот думаю… – Иэн поднял глаза. – Я вот думаю, может быть, так было бы и лучше? Король был бы тронут такой доверчивостью.
   Адам фыркнул.
   – Да, пока змей не нашептал бы ему в ухо еще что-нибудь.
   Иэн ничего не ответил на это и вернулся к письму, чтобы прочитать о том, как Ричард до последней минуты цеплялся за свою веру, что король не может нарушить данное им слово. «Он согласился, – говорилось далее в письме, – на то, чтобы вернуться к Аску и послать к королю своего представителя, поклявшись, что больше не предпримет ничего, пока не получит собственноручного отказа короля. Скорее всего, однако, в его душе уже все бурлит. Я думаю, что, когда условия перемирия окажутся нарушенными, граф уже больше не станет сдерживать силу своего гнева».
   – Я тоже так думаю, – с угрюмым удовлетворением заявил Адам. – Жаль только, что его земли находятся так далеко от моих, и я не смогу оказать ему помощь продовольствием и людьми, потому что, боюсь, найдутся очень многие, кто воспользуется сварой с королем, чтобы то тут, то там грабить ради собственной наживы.
   – И я так думаю, – согласился Джеффри. – Нам придется охранять покой своих земель и, если сумеем, удерживать в узде наших соседей.
   – Но что, если король одержит победу? – взволнованно спросила Джоанна.
   – Он и одержит. Должен, – Джеффри лукаво улыбнулся полным ужаса восклицаниям, которые последовали за его словами, и добавил: – Но Винчестер едва ли. Не думаю, что Винчестер или Генрих способны столь искусно руководить войсками, чтобы нанести серьезный ущерб Ричарду. Среди наемников найдутся довольно умелые командиры, но не настолько, чтобы повести за собой целую армию. Я-то знаю. Я имел дела с ними. Король будет опозорен еще больше, чем при Аске. Поначалу он взъярится на Пемброка, но, когда поражение будет следовать за поражением, и он увидит, что нет иного пути, кроме примирения, он отречется от Винчестера.
   – Да. А потом Ричард с радостью покорится, и все будет как нельзя лучше, – сказал Иэн.
   – О да, после моря крови, смертей, опустошения и голода хуже уж, конечно, не будет, а станет только лучше, – с горечью заметила Элинор. – Этот род проклят, клянусь вам. Сначала пришел король Ричард, которого не заботило ничего, кроме военных походов. Потом явился король Джон, который любил страну, но действовал настолько порочно, что вся его забота оборачивалась лишь злом. А теперь у нас король Генрих, который…
   – Тише, любимая. – Иэн поцеловал ее, чтобы она замолчала. – Он еще молод. Он научится.
   Вряд ли это остановило бы ее, но тут прибыли Саймон и Рианнон, и все пришлось объяснять заново.
   – Слава Богу, что Уолтер нашел его, – сказал Саймон. – И что теперь? Я имею в виду: мы едем в Лондон, как договаривались, или отправляемся в Уэльс доложить обо всем принцу Ллевелину?
   Джеффри в задумчивости потер мочку уха и затем сказал:
   – В Лондон. Ты уверен, что Ллевелин присоединится к Пемброку в борьбе против короля, если Пемброк на этот раз проявит готовность к войне? – Он принял кивок Саймона и продолжал: – Я тоже так думаю. Тогда тем более Рианнон придется сгладить противоречия между излишней чувствительностью Генриха и резкими действиями Ллевелина.
   Эти слова были встречены общим гулом одобрения, после чего было принято решение, что Рианнон и Саймон должны уехать сразу же после обеда. Пока они оставались в безопасности, но существовала возможность, что Генрих вдруг решит, что пение Рианнон способно успокоить его после всех неприятностей. Если она уедет, будет лучше во всех отношениях. С этим все с готовностью согласились.
   Однако отправиться в дом Элинор в Лондоне означало не просто собрать вещи и уехать. Дом был всего лишь оболочкой. Чтобы оживить его, требовалось перевезти мебель, белье, посуду и все прочее. Но слуги Элинор были уже привычны ко всей этой суматохе. Пока Рианнон и Саймон ели, слуги и служанки спешно собирали и паковали часть из того, что было привезено в Оксфорд. Прежде чем господа встали из-за стола, одна телега уже отправилась в путь с двумя служанками, двумя слугами и пятью воинами из отряда Саймона в качестве охраны.
   Хотя Саймон и Рианнон легко могли за день проделать весь путь до Лондона, они решили остановиться в Уоллингфорде, чтобы не отрываться от повозки с багажом. Ричард и Изабелла радостно приветствовали их, и этот визит послужил двойной цели. Он позволил сделать так, чтобы страх Рианнон по отношению к Винчестеру стал широко известен из стороннего источника. Кроме того, этот визит имел еще один результат, личного свойства. Изабелла, не задавая вопросов, предположила, что Рианнон будет спать на женской половине, а Саймон – в комнате за залом. Это обеспечило простое решение вопроса, заниматься им любовью или нет, если бы они спали вместе.
   В Лондон Элинор отправила только одну широкую кровать, которую делили Саймон и Рианнон, но это никаких проблем не создавало, поскольку туда же было отправлено и все походное имущество Саймона – из Лондона он собирался отправиться прямо в Уэльс. Хотя походная койка сильно уступала по комфорту кровати, он улегся на нее с чувством облегчения. Рианнон была не из робких. Если бы ей захотелось чего-то, она сказала бы об этом. Его больше беспокоило, сумеет ли он сам достойно отреагировать в этой ситуации.
   Однако этот вопрос так и не возник. Облегчение Саймона сменилось возросшим чувством потери, но он по-прежнему ничего не предпринимал. Рианнон с каждым днем в отношениях с ним становилась все естественнее, и это казалось ему важнее, чем возрождение плотских утех. И каждый день Саймон гадал, вспоминает ли она о тех неприятных словах, которые высказала ему в тот вечер, когда они ругались. Но он не осмеливался напомнить ей о них, да и не нуждался в этом.
   Он с головой окунулся в развлечения с молодыми людьми, которым он отправил записки, что Саймон де Випон в Лондоне и ищет спарринг-партнеров для фехтования и рыцарских состязаний, и тишину дома растерзал веселый гул, сопровождавший бурное застолье. Молодые люди сражались друг с другом поодиночке, парами и в самых разнообразных комбинациях, принимая во внимание неравные возможности участников. Саймон был очень хорош, но получил достаточно синяков, сражаясь одновременно против двух или трех более слабых соперников, и по вечерам был счастлив свалиться в постель без всяких мыслей о любви, по крайней мере не слишком часто вспоминал о ней.
   Рианнон тоже была далеко не так несчастна, как ожидала. Она не слишком любила города с их грязью, вонью и неестественной скученностью людей и лошадей, так что порой казалось – яблоку негде упасть. Тем не менее города, которые она знавала раньше, были ничем – пылинками – по сравнению с Лондоном. Под защитой воинов Саймона она разъезжала, где ей хотелось, приходя то в ужас, то в восхищение.
   Несмотря на свою неприязнь, несмотря на приступы отвращения, которые охватывали ее при мысли о жизни в таком месте, Рианнон знала, что, может быть, никогда больше ничего подобного не увидит. Она бродила по улицам, толкаясь в толпе, с любопытством вертя головой, покупала семена неизвестных ей трав, шелка, тонкие и легкие, как туман. Денег у нее не было, но, когда она называла дом Элинор, торговцы с величайшей готовностью доставляли товары прямо туда, и Саймон платил. Рианнон это совершенно не заботило. Киква или Ллевелин рассчитаются с долгом.
   Эти приятные дни закончились двадцать девятого сентября, когда с наступлением темноты в их дом прибыл усталый гонец с короткой запиской от Иэна, сообщавшей, что Хьюберт де Бург бежал из тюрьмы в Дивайзесе и нашел убежище в какой-то церкви. Поскольку Рианнон довольно часто слышала имя де Бурга, но практически ничего о нем не знала, Саймон полночи рассказывал ей о долгой и бурной карьере де Бурга.
   – Он действительно все еще опасен? – спросила она в конце рассказа.
   Саймон пожал плечами.
   – Трудно сказать. Он многих людей осыпал милостями, но у него фактически нет родственников, а ты знаешь, что полученные милости редко делают людей благодарными. Но это также зависит от самого человека: если он сгорает от ненависти и злобы и кричит вслух о нанесенных ему обидах, требуя участия от тех, кому он помогал прежде, очень может быть, учитывая враждебные настроения по отношению к королю, он сумеет поднять своих сторонников. Кроме того, он знает Генриха. Его советы могли бы оказаться очень полезными врагам короля.
   – Но если он заперся в церкви…
   Саймон снова пожал плечами.
   – Это ненадолго. Это просто акт отчаяния. Он, должно быть, прослышал, что Генрих собирался поручить надзор за Дивайзесом Винчестеру, а это означало бы его смерть. Возможно, тюремщики тоже этого боялись и, не желая марать кровью свои руки, позволили ему бежать. Но все это бесполезно. Король отправит своих людей окружить церковь и перекроет доставку пищи и воды. Точно так же он был захвачен в предыдущий раз. Чтобы спастись от голода, он тогда вышел из своего убежища. Разумеется, в прошлый раз он рассчитывал на милость, но на этот раз…
   Но событиям не было суждено развиться по ожидаемому сценарию. В ту же самую ночь в Лондон прибыл еще один гонец с более пространным посланием. Хьюберт бежал не в результате сговора тюремщиков. Двое молодых стражников, Вильям де Миллерс и Томас Чемберлен, прониклись жалостью к сломленному старику. Один из них перенес его вместе с кандалами в церковь. Однако хозяин Дивайзеса, представив себе, что его ожидает после этого побега, отправил вдогонку целый гарнизон. Они нашли беглеца и, презрев неприкосновенность святого убежища, выволокли де Бурга из церкви, несмотря на то что он цеплялся руками за алтарь с крестом, и вернули его в тюрьму.
   Саймон взволнованно кряхтел, читая эти строки. Это казалось ему серьезным просчетом, поскольку король – глубоко религиозный человек. Кроме того, оскорбление, нанесенное церкви, было как раз тем поводом, которого так ждала его семья, чтобы настроить епископов против их коллеги-прелата. В настоящее время, писал Иэн, Генрих так разъярен, что никого к себе не подпускает. Он приказал надежно запереть де Бурга в подвале, где он прежде находился, и заковать тремя парами кандалов; старика лишили возможности общаться даже со стражей. Если человека наказывали за то, что он пытался найти приют в храме Божьем, это было, разумеется, еще большим оскорблением церкви. Как Саймон и ожидал, в конце письма Иэн поручал ему передать эти новости епископу Лондонскому.
   Рано утром на следующий день Саймон отправился во дворец, где он с облегчением узнал, что епископ находится в своей резиденции. Его просьба об аудиенции была удовлетворена. На всякий случай Саймон упомянул, что его отец никогда не любил вмешиваться в дела, относящиеся к епархии церкви. Это было истинной правдой, хотя Саймону пришлось на мгновение остановиться, чтобы подавить неуместную улыбку, которая рвалась из него при некстати всплывшем воспоминании о некоторых действиях, предпринятых в прошлом Элинор и Джоанной против священников, которые были не согласны с ними.
   Эта пауза оказала свое воздействие, хотя Саймон и не думал воспользоваться ею как способом драматизировать события. Епископ подбодрил его, уверив, что он не станет расценивать его слова как вмешательство не в свои дела. Полностью взяв себя в руки, Саймон изложил свою историю, в достаточной степени напугав Роджера Лондонского. Хотя епископ ничего не сказал Саймону о своих намерениях, стальной блеск в его глазах и крепко сжатые челюсти поведали о его намерениях не хуже слов. Роберт Солсбери, на чьих глазах произошло насилие, сам проявит инициативу, но святой Роджер Лондонский поддержит его, а ведь он уже выиграл когда-то одну схватку с королем.

20

   Несколько дней прошли спокойно, а затем письма от Иэна посыпались вновь. Роберт Солсбери вступился за Хьюберта де Бурга или скорее за привилегии церкви. Сначала он отправился к кастеляну Дивайзеса и велел ему отправить Хьюберта обратно в церковь. Кастелян принялся оправдывать действия своих людей, а когда все его аргументы были отвергнуты, без обиняков заявил, что предпочитает, чтобы повесили Хьюберта, а не его. Роберт Солсбери, которого это оправдание устроило не более всех остальных, тут же отлучил от церкви всех исполнителей насилия над беспомощным стариком и направился в Оксфорд, где имел почти столь же горячий разговор с королем.