Страница:
– Значит, я должна пожертвовать собой, – с горечью воскликнула Рианнон.
– Об этом судить только тебе. Если это только жертва, причем жертва на всю оставшуюся жизнь, тогда, возможно, Саймону, который будет жить, поскольку у него есть обязанности и долг, которые он не может сбросить с себя, придется смириться со своим вечным неутоленным желанием, – он снова протянул руку и привлек Рианнон к себе. – Любовь моя, у тебя достаточно времени, чтобы спокойно обдумать все это. Пемброк теперь наверняка начнет войну, и Саймон будет с ним. Он будет слишком занят и утомлен, чтобы думать о женщинах. – Ллевелин улыбнулся. – Иди и приведи свое платье в порядок, дочка, а потом вернешься и расскажешь мне, как провела время при дворе Генриха.
Он уже слышал эту историю от Саймона, но, не упомянув об этом, жадно выслушал версию Рианнон. Оба рассказа были почти идентичны, и это – хороший знак на будущее. При всей ее неопытности она узнала больше, чем он ожидал. Да, в самом деле, Рианнон будет очень полезной ему, когда станет женой Саймона. Однако он не стал еще раз касаться темы брака и, когда Рианнон спросила, не стоит ли ей вернуться в Ангарад-Холл, с готовностью согласился, признавшись, что в ближайшее время будет слишком занят, собирая людей, чтобы соединиться с силами графа Пемброкского в предстоящей кампании.
Своими хитрыми глазами Ллевелин заметил, как побледнела его дочь. Будучи уверенный, что беспокоится она вовсе не о нем, он справедливо предположил, что она мысленно продолжила его слова. Саймон очень скоро подвергнется опасностям войны, причем независимо от того, останется он с Пемброком или вернется к Ллевелину.
Назавтра утром Рианнон уехала, неся в себе бремя этого знания и понимания того, что она способна обречь Саймона на долгое и огромное несчастье. Менее проницательный человек мог бы попытаться скрыть тот факт, что Саймону предстоят сражения, в надежде, что Рианнон будет меньше бояться за него, испытывать меньше боли и потому станет более склонной к браку. Ллевелин разбирался лучше. Пусть страх достигнет пика. Может быть, Киква заметит это и утешит свою дочь, хотя Ллевелин никогда не мог предвидеть наверняка, что сделает или скажет Киква. Даже если она предпочтет не замечать настроение Рианнон, никакие страхи не смогут долго держаться на таком обостренном уровне. Через несколько месяцев война, вероятно, закончится, по крайней мере на время зимы. Саймон, как он и обещал, приедет к Рианнон. Но к тому времени боль ее уже приглушится, в то время как радость и неутоленная страсть зажгут пламя чувства. В любом случае Киква будет знать, что делать, если Рианнон переменит свое решение, независимо от причины. Отряд, сопровождавший Рианнон, вез еще и письмо, которое нужно было по секрету вручить Кикве.
Этот порыв был так силен, что она уступила бы ему, если бы не знала, что ее едва ли встретят с радостью. Когда Ллевелин уходил на войну или готовился к ней, он совершенно забывал о женщинах, окружавших его. Если она вернется, он тут же снова отправит ее домой. Она ругалась про себя и плакала и, когда прибыла наконец в Ангарад-Холл, едва поздоровавшись с матерью, убежала в горы. Но даже это последнее утешение изменило ей, и, когда она попыталась подозвать к себе игравших на солнышке волчат, они удрали в свое логово.
Рианнон обозвала себя за это дурой. Она знала, что не могла «подзывать» животных, когда была сердита или обижена. Рианнон бродила, но даже ее любимые холмы не могли принести утешения, потому что напоминали ей Саймона. Быстрого излечения не могло наступить, признала она. Ей придется терпеть изо дня в день, даже не ощущая приближения исцеления, пока в одно прекрасное мгновение она не почувствует себя совершенно здоровой. Распознать это мгновение будет довольно просто, думала она, тоскливо плетясь к дому. Когда она сможет думать о Саймоне с таким же спокойным удовольствием, какое испытывает, думая об отце, она излечится от любви.
То, что касалось личных проблем Саймона – вместо того, чтобы приблизиться к браку, Рианнон едва удержалась от разрыва помолвки, – Ллевелин принял не так радостно. Он выслушал рассказ Саймона, не перебивая и ни о чем не спрашивая. Саймон знал, что Ллевелин приветствовал бы их женитьбу, особенно после известия о том, какое сильное впечатление Рианнон произвела на Генриха. Поэтому Саймон предположил: решимость, написанная на лице Ллевелина, означала, что он примет все меры, чтобы брак все-таки состоялся.
В некотором смысле это придало Саймону уверенность. Он не мог припомнить случая, чтобы Ллевелин брался за что-либо и не доводил до конца. Либо Рианнон придется достаточно скоро согласиться на брак с Саймоном, либо цель Ллевелина использовать ее в качестве своего посланника не сможет осуществиться. Однако страхи Саймона усиливались при мысли, что отец Рианнон мог попытаться надавить на нее слишком сильно, что привело бы к какому-либо отчаянному поступку с ее стороны.
Саймон нашел Ричарда Маршала в Аске двадцать шестого октября и был тепло принят вместе с новостями, которые он привез. Тридцатого прибыл Гилберт Бассетт с де Бургом. Удивительно, но граф Кентский совсем не горел желанием отомстить за себя и низложить короля. Не жаждал он и вернуть себе хотя бы часть утраченного могущества. Ему хотелось, сказал он, только получить возможность дожить свои дни в покое в некогда принадлежавших ему поместьях, которые еще оставались за ним. Ни в каких действиях против короля он участвовать не желал, но был вынужден согласиться с мнением, что войны не избежать. Он не одобрил договора с Ллевелином, несмотря на всю свою благодарность Саймону, хотя здравый смысл подсказывал Ричарду и другим его сторонникам, что подобный союз необходим. Саймон не преминул напомнить им, сколько преимуществ принесла долгая дружба Честера с принцем Гвинедда. На границе много лет царил прочный мир, указал Саймон.
Это вызвало бурю веселья.
– Какой мир? – саркастически спросил Ричард. – Эти валлийские бандиты каждое лето и осень налетают, как саранча.
– Ерунда, – с усмешкой возразил Саймон, – это всего лишь мелкие, игрушечные рейды. Валлийцы бедны. Это не война.
Его точка зрения была принята, и вскоре все сошлись на том, что Ричард и несколько его друзей должны встретиться с Ллевелином в его крепости в Билте.
– Обстоятельства складываются так, – мрачно сказал Ричард, – что я буду в большей безопасности в замке Ллевелина, чем в одном из своих собственных.
Саймон с большой радостью послал сообщение об этом решении в Билт. Либо Ллевелин будет там, либо письмо перешлют дальше. Выполнив свою основную миссию, Саймон задержался в Аске, навещая старых друзей и споря с ними о войне и политике. Делать ему больше было нечего, поскольку все его люди находились уже с ним, а навестить Рианнон он пока не осмеливался. Кроме того, Ллевелин намекнул ему, чтобы он оставался при Ричарде, если его примут хорошо. Он подозревал, что еще оставались шансы на то, что король предложит новое соглашение, на которое Ричард, сохранявший надежду на перемирие со своим сюзереном, мог согласиться.
Саймон очень старался. Ричард нашел ему дело, и новые обязанности, а также мужская компания целиком поглощали его свободное время. Ему пришлось выслушивать насмешки от своих молодых друзей, которые не могли понять его внезапной и неестественной целомудренности, но он скоро обнаружил, что шутки на его счет лишь оттачивали его гордость и помогали сопротивляться плотским желаниям. Больше всего страданий Саймону доставляла великолепная погода, установившаяся во всем Уэльсе. Ему постоянно грезилась Рианнон, летящая по холмам подобно дикой самке, и он вспоминал, какое счастье испытывал, когда был ее оленем.
Однако Саймон ошибался, представляя себе Рианнон наслаждающейся радостью свободы. После первой неудачной попытки она уже не выходила погулять и помечтать, как обычно. Она заняла себя домашними делами – заканчивалась уборка урожая, и требовалось обеспечить дом запасами на предстоящие зимние месяцы. Она практиковалась также в музыке и собирала дикорастущие травы, чтобы лечить больных людей и скот.
Однако с каждым днем ее тоска по Саймону скорее росла, чем уменьшалась, увеличивая страх и боль. Было еще кое-что, пугавшее ее даже больше всего остального, – Мэт избегал ее.
Она не могла понять, в чем дело, но боялась даже задуматься над этим. Вместо этого она не переставала гадать, почему время – обычно лучший лекарь – не действует на ее раны. Наконец она поняла, что ее растущий страх за Саймона был результатом неопределенности. Не знать, что происходит, решила она, гораздо хуже, чем точно представлять себе каждый час, каждый день войны. Не зная ничего, она каждую минуту ждала смертельного удара, в то время как Саймон скорее всего в это время беззаботно балагурил и смеялся со своими друзьями, или охотился, или пил, или играл в какие-нибудь игры.
Эта мысль пришла ей в голову, когда она сидела у очага рядом с матерью. Киква пряла, а Рианнон в ступке растирала душистую приправу. Рианнон издала раздраженный звук, и Киква подняла глаза.
– Ты наконец решила свою головоломку? – спросила она.
– Головоломку? – отрывисто переспросила Рианнон. – Ты считаешь, что я забавляюсь?
– Не каждая головоломка – игра. Некоторые из них представляют собой вопрос жизни и смерти, – миролюбиво ответила Киква.
Рианнон молчала, устыдившись своего беспричинного выпада.
– Боюсь, что ответа на эту головоломку не существует, – сказала она наконец. – Я не хочу любить Саймона, но избавиться от любви не могу.
– А почему бы тебе не любить его?
Кикву нисколько не удивили слова Рианнон. Письмо Ллевелина было достаточно ясным и содержало настолько точно, насколько мог передать Ллевелин, а он предпочитал не лгать Кикве, изложение всей истории с обеих точек зрения, как он слышал ее от Саймона и Рианнон. Интересно, что письмо заканчивалось просьбой к Кикве отправлять свои новости, если таковые будут, в замок Билт.
Ровно настолько Ллевелин осмеливался дать понять Кикве, что хотел бы видеть Рианнон замужем за Саймоном. Если бы он пытался приказывать Кикве, это легко могло привести к противоположному результату, поэтому Ллевелин действовал уклончиво. В данном случае, однако, стремления Ллевелина и Киквы совпадали полностью. Рианнон необходимо было выйти замуж. По своей природе она отличалась от матери. Киква сожалела об этом, но принимала это как данность. Она считала невезением то, что Рианнон не смогла найти подходящего жениха, когда была помоложе, пока не устроила себе такой уютный образ жизни. Было бы гораздо лучше, если бы Рианнон вышла замуж лет семь-восемь назад, но ни один мужчина не привлекал ее внимания; хуже того, до Саймона не было на ее пути ни одного мужчины, который позволил бы ей остаться самой собой.
Рианнон продолжила свой рассказ, закончив страстной репликой, что для женщины настоящее безумие влюбляться в какого бы то ни было мужчину.
– Я так всегда и думала, – согласилась Киква с легкой улыбкой, – но мне кажется, что ты слишком поздно задумалась об этом. Ведь очевидно, что ты уже влюблена в Саймона.
– Я избавлюсь от этого! – сердито воскликнула Рианнон.
Киква пристально посмотрела на нее и отложила веретено.
– Ты знаешь, что не в моих привычках копаться в душах других людей. Это ни к чему хорошему не приводит. Но мне придется, потому что я разочарована в тебе. Ты поступаешь, как последняя дура.
Рианнон потупилась.
– Ты тоже думаешь, что я жестока по отношению к Саймону и что лучше страдать мне, чем ему?
– Ты уже совсем потеряла рассудок? – спросила Киква. – Как я могу предпочитать счастье Саймона твоему? Ты моя дочь, плоть от плоти моей, кость от моей кости. Ради тебя я стонала от боли при родах и вздыхала от счастья, вскармливая тебя грудью. Я не скажу, что безразлична к Саймону. Я довольна им, но он для меня ничто по сравнению с тобой.
– Тогда почему ты разочарована во мне? – Рианнон оторвала глаза от пола.
Мать издала короткий нетерпеливый звук.
– Ты уже прожила двадцать две весны, Рианнон, и с тех пор, как тебе миновало шесть или семь лет, тебе достаточно было задать один-два вопроса, чтобы понять свое сердце и найти правду. Но после твоего знакомства с Саймоном ты снова превратилась в капризного, плаксивого младенца. Зачем ты обманываешь себя, дочка?
Именно поэтому Рианнон не поделилась сразу по приезде своими горестями с матерью. От Киквы никогда не приходилось ждать сочувствия, разве что коленку разобьешь или пчела ужалит. Жалобы на душевное страдание лишь вызывали поток расспросов, которые так ясно высветляли причину, что решение открывалось само собой. К сожалению, решение редко бывало легким или приятным.
– Ведь это не первая твоя попытка излечиться, – продолжала Киква. – Когда ты впервые встретилась с Саймоном, ты отослала его прочь. Помогло это? Ты была даже готова уверить себя, что ты телка, которой просто нужен все равно какой бык. Помогло это? Ты действительно веришь, что существует средство исцеления от любви?
– Должно быть! Что, если Саймон умрет или не захочет меня?
– Если бы он никогда не хотел тебя, то сомневаюсь, что ты полюбила бы его. Чтобы любить мужчину, нужно его познать. Любоваться издалека красивым лицом и кипеть внушенной себе страстью – не любовь. Он стремится к тебе, и этот вопрос отпадает, даже если ему придется переменить свое отношение к тебе из-за твоей глупости – мужчинам надоедают женщины, которые отрезают себе нос назло своему лицу. Да, знаю, это выражение Саймона, но оно очень удачное. Если он умрет… Глупое дитя, неужели ты думаешь, что я стала бы меньше любить Гвидиона из-за того, что он мертв?
– Но ты же страдала, когда он умер, невероятно страдала.
– Совершенно верно. И я до сих пор страдаю – в том смысле, что мне не хватает его присутствия. Прошло более десяти лет, а я не исцелилась от этого. По правде говоря, я и не хотела бы исцелиться. Моя любовь к Гвидиону доставляет мне огромное удовольствие. И пусть к моим чувствам примешано немножко горечи! Что ж, такова жизнь. Неужели ты действительно хочешь загубить десять или двадцать лет своей жизни, потратив их на попытки избавиться от такого удовольствия?
– Это не займет так много времени. У меня ситуация другая – я-то хочу исцелиться.
Киква в первый раз за все время разговора взглянула на нее с настоящим беспокойством и наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть лицо дочери.
– Что заставляет тебя ненавидеть себя, Рианнон? Дочка, за что ты наказываешь себя?
– Ненавидеть себя? – Рианнон повысила голос. – Я не пытаюсь наказывать себя. Я пытаюсь спасти себя от боли.
– Каким образом? Подвергая бесконечным мукам? Это правда, что всякий, кто любит, испытывает страх, и это причиняет боль. Но есть и удовлетворение. Страх длится недолго и возникает нечасто, в то время как наслаждение длится вечно. И даже, смешиваясь с болью…
– Оно делает боль острее и мучительнее, – зло парировала Рианнон.
– Острее, да, но и слаще тоже, потому что она делится на двоих.
– Я не желаю делиться, – воскликнула Рианнон, вскакивая на ноги. Она была так взвинчена, что не заметила даже, как ступка упала на пол, рассыпав содержимое. – Почему я должна связывать свою жизнь цепями? Почему мое сердце должно трепетать, когда из груди лорда Иэна доносится хрип? Почему я должна страдать, когда леди Джиллиан беспокоится о своем муже? Почему меня должно волновать, найдет ли Сибелль себе подходящего жениха? Мне нужна только свобода!
– Теперь я знаю, почему ты ненавидишь себя, дочка, – сказала Киква.
С этими словами она взяла веретено и вернулась к своей работе. Задыхаясь гневом и яростью от сказанного матерью, Рианнон отбросила ногой ступку и выбежала из комнаты. Только тогда Киква позволила себе улыбнуться. Задача была почти решена. Скоро Рианнон поймет, что сама сказала. Еще день-два мучительной борьбы, и она примирится со своим грузом. Глаза Киквы стали печальными и задумчивыми. В ней никогда не было этого: способности сочувствовать чувствам других. Она знала и понимала, что чувствовали люди, и зачастую гораздо яснее, чем они сами, но не сопереживала этому душой. Ее искусство состояло в том, чтобы за словами понять причину проблемы, но ни слова, ни причина никогда не трогали ее, даже когда дело касалось родной дочери.
Затем она пожала плечами. Каждый человек таков, каким его создал Господь. Она живо отложила работу и вытащила из сундука прибор для письма. Заточив перо, она открыла чернильницу и принялась писать: «Принцу Ллевелину приветствия от Киквы. Надеюсь, что вы живы-здоровы, как и я сама. Рианнон тоже уже в порядке или скоро будет. Если возможно поскорее устроить ее встречу с Саймоном, это было бы самым лучшим выходом, пока он не выкинул какую-нибудь глупость. Даже если он не думает ни о чем таком, чем дольше она будет размышлять над тем, что натворила, тем больше это принесет ей вреда и тем сложнее будет добиться согласия между ними. Поэтому, если существует повод отправить ее к Саймону, найдите его. Писано в последний день октября в Ангарад-Холле».
Чуть позже, когда в комнату к ней вошел один из охотников, она вручила ему это письмо и велела доставить его как можно быстрее принцу Ллевелину в Билт.
Рианнон, выбежав из дома, пересекла двор. Ночь была холодной и кусала ее разогретое у огня тело. Она инстинктивно повернула к конюшне, где тепло дышали лошади. Но ее настроение обеспокоило лошадей. В углу были заперты полдюжины ягнят. Рианнон не могла понять, почему они здесь, а не на пастбище, но бросилась к ним, полная благодарности за их тепло и мирный характер. Они-то не отреагируют, как лошади, на шторм, бушевавший в ее груди.
Ненавидеть себя! Ее мать, что, с ума сошла? Рианнон изо всех сил цеплялась за свой гнев и чувство обиды. Выпустить ярость наружу открыло бы путь к вечному заточению. Всю свою жизнь она выбирала сама, работать ей или играть: она одевалась, как сама пожелает, говорила, что хотела и кому хотела. Неужели она должна пожертвовать этой свободой? Неужели ей всегда придется думать, понравится ли другим то, что она скажет, сделает, как оденется? Как смеет Киква утверждать, что она знает, почему Рианнон ненавидит себя? Разве не свободу выбрала Киква для себя самой?
Но выбрала ли она? Имела ли Киква большую свободу выбора, чем сама Рианнон? От этого вопроса, когда Рианнон поняла его значение, холодок побежал по ее телу. Она не знала, был ли выбор Киквы свободным – христианская вера учит, что свободной волей обладает мужчина, – но она наконец поняла: у нее самой выбора не было. Избегает она Саймона или нет, ее все равно заботит, что происходит с ним, и не только с ним, но с ними со всеми. Она уже запуталась в паутине любовных взаимоотношений, и пути выбраться на свободу уже не было. Она могла погибнуть в борьбе, ненавидя себя за попытки избежать уз любви, или примириться с этой шелковой тюрьмой со всеми ее удобствами и радостями, а также болью от кандалов.
Овечки тихонько ерзали, сонно блея, их шерсть пахла так сладко. Последний раз Рианнон преклоняла голову к немытой шерсти с таким же сильным запахом в хижине пастуха, где она с Саймоном нашла убежище для любовных утех в один из дождливых дней. Желание обволокло Рианнон, и, когда она выплакалась, поток горючих слез принес ей сон.
Когда она проснулась, о ее бок терся Мэт. Она заглянула в его большие бесстрастные глаза, внешне такие похожие на ее собственные, хотя выражение их больше напоминало выражение глаз ее матери. Она знала, что Мэт не нуждался в ней. Он находил себе пищу охотой, и тепла ему хватало. Значит, он пришел к ней в такое отвратительное для него место, потому что он любил ее. В этом он тоже был свободен иногда. Ее губы скривились в улыбке.
– Так ты простил меня, Мэт, правда? Что ж, я рада. Я себя тоже простила. Ну-ка, если ты такой умный, как мне объяснить это Саймону, сохранив при этом остатки гордости? Я ведь не могу после всего просто свернуться клубком в его постели. Он спросит, в чем дело, а я не смогу холодно посмотреть на него, когда он взглянет на меня.
24
– Об этом судить только тебе. Если это только жертва, причем жертва на всю оставшуюся жизнь, тогда, возможно, Саймону, который будет жить, поскольку у него есть обязанности и долг, которые он не может сбросить с себя, придется смириться со своим вечным неутоленным желанием, – он снова протянул руку и привлек Рианнон к себе. – Любовь моя, у тебя достаточно времени, чтобы спокойно обдумать все это. Пемброк теперь наверняка начнет войну, и Саймон будет с ним. Он будет слишком занят и утомлен, чтобы думать о женщинах. – Ллевелин улыбнулся. – Иди и приведи свое платье в порядок, дочка, а потом вернешься и расскажешь мне, как провела время при дворе Генриха.
Он уже слышал эту историю от Саймона, но, не упомянув об этом, жадно выслушал версию Рианнон. Оба рассказа были почти идентичны, и это – хороший знак на будущее. При всей ее неопытности она узнала больше, чем он ожидал. Да, в самом деле, Рианнон будет очень полезной ему, когда станет женой Саймона. Однако он не стал еще раз касаться темы брака и, когда Рианнон спросила, не стоит ли ей вернуться в Ангарад-Холл, с готовностью согласился, признавшись, что в ближайшее время будет слишком занят, собирая людей, чтобы соединиться с силами графа Пемброкского в предстоящей кампании.
Своими хитрыми глазами Ллевелин заметил, как побледнела его дочь. Будучи уверенный, что беспокоится она вовсе не о нем, он справедливо предположил, что она мысленно продолжила его слова. Саймон очень скоро подвергнется опасностям войны, причем независимо от того, останется он с Пемброком или вернется к Ллевелину.
Назавтра утром Рианнон уехала, неся в себе бремя этого знания и понимания того, что она способна обречь Саймона на долгое и огромное несчастье. Менее проницательный человек мог бы попытаться скрыть тот факт, что Саймону предстоят сражения, в надежде, что Рианнон будет меньше бояться за него, испытывать меньше боли и потому станет более склонной к браку. Ллевелин разбирался лучше. Пусть страх достигнет пика. Может быть, Киква заметит это и утешит свою дочь, хотя Ллевелин никогда не мог предвидеть наверняка, что сделает или скажет Киква. Даже если она предпочтет не замечать настроение Рианнон, никакие страхи не смогут долго держаться на таком обостренном уровне. Через несколько месяцев война, вероятно, закончится, по крайней мере на время зимы. Саймон, как он и обещал, приедет к Рианнон. Но к тому времени боль ее уже приглушится, в то время как радость и неутоленная страсть зажгут пламя чувства. В любом случае Киква будет знать, что делать, если Рианнон переменит свое решение, независимо от причины. Отряд, сопровождавший Рианнон, вез еще и письмо, которое нужно было по секрету вручить Кикве.
* * *
Погода всю дорогу домой стояла чудесная, словно родина радостно приветствовала ее. Дни были теплые, ночи бодрящие и холодные ровно настолько, чтобы сидение у костра доставляло истинное наслаждение. Красота гор захватывала дух, деревья рдели и сияли золотыми, переливались оранжевыми и темно-бордовыми оттенками. Дороги и лесные тропы были обложены многоцветным ковром постоянно меняющегося рисунка. Рианнон была слишком восприимчивой, чтобы не замечать всего этого, но это лишь усиливало ее муки, потому что она видела красоту, но не могла радоваться ей. Хуже того: чем ближе она подъезжала к дому, где надеялась обрести покой, тем сильнее ее охватывало желание вернуться. Если бы она осталась с Ллевелином, она узнавала бы новости о Саймоне.Этот порыв был так силен, что она уступила бы ему, если бы не знала, что ее едва ли встретят с радостью. Когда Ллевелин уходил на войну или готовился к ней, он совершенно забывал о женщинах, окружавших его. Если она вернется, он тут же снова отправит ее домой. Она ругалась про себя и плакала и, когда прибыла наконец в Ангарад-Холл, едва поздоровавшись с матерью, убежала в горы. Но даже это последнее утешение изменило ей, и, когда она попыталась подозвать к себе игравших на солнышке волчат, они удрали в свое логово.
Рианнон обозвала себя за это дурой. Она знала, что не могла «подзывать» животных, когда была сердита или обижена. Рианнон бродила, но даже ее любимые холмы не могли принести утешения, потому что напоминали ей Саймона. Быстрого излечения не могло наступить, признала она. Ей придется терпеть изо дня в день, даже не ощущая приближения исцеления, пока в одно прекрасное мгновение она не почувствует себя совершенно здоровой. Распознать это мгновение будет довольно просто, думала она, тоскливо плетясь к дому. Когда она сможет думать о Саймоне с таким же спокойным удовольствием, какое испытывает, думая об отце, она излечится от любви.
* * *
Люди Саймона были не слишком довольны, когда им приказали покинуть Рутин прежде, чем они успели нормально отдохнуть и поесть. Саймону, однако, не терпелось двигаться, делать хоть что-нибудь, чтобы приглушить и свои надежды, и свои страхи. Реакция Ллевелина на его отчет усилила и то, и другое. Политическими новостями принц, без всяких сомнений, остался доволен. Он даже снял со своей шеи тяжелую золотую цепь и молча надел ее на шею Саймона.То, что касалось личных проблем Саймона – вместо того, чтобы приблизиться к браку, Рианнон едва удержалась от разрыва помолвки, – Ллевелин принял не так радостно. Он выслушал рассказ Саймона, не перебивая и ни о чем не спрашивая. Саймон знал, что Ллевелин приветствовал бы их женитьбу, особенно после известия о том, какое сильное впечатление Рианнон произвела на Генриха. Поэтому Саймон предположил: решимость, написанная на лице Ллевелина, означала, что он примет все меры, чтобы брак все-таки состоялся.
В некотором смысле это придало Саймону уверенность. Он не мог припомнить случая, чтобы Ллевелин брался за что-либо и не доводил до конца. Либо Рианнон придется достаточно скоро согласиться на брак с Саймоном, либо цель Ллевелина использовать ее в качестве своего посланника не сможет осуществиться. Однако страхи Саймона усиливались при мысли, что отец Рианнон мог попытаться надавить на нее слишком сильно, что привело бы к какому-либо отчаянному поступку с ее стороны.
Саймон нашел Ричарда Маршала в Аске двадцать шестого октября и был тепло принят вместе с новостями, которые он привез. Тридцатого прибыл Гилберт Бассетт с де Бургом. Удивительно, но граф Кентский совсем не горел желанием отомстить за себя и низложить короля. Не жаждал он и вернуть себе хотя бы часть утраченного могущества. Ему хотелось, сказал он, только получить возможность дожить свои дни в покое в некогда принадлежавших ему поместьях, которые еще оставались за ним. Ни в каких действиях против короля он участвовать не желал, но был вынужден согласиться с мнением, что войны не избежать. Он не одобрил договора с Ллевелином, несмотря на всю свою благодарность Саймону, хотя здравый смысл подсказывал Ричарду и другим его сторонникам, что подобный союз необходим. Саймон не преминул напомнить им, сколько преимуществ принесла долгая дружба Честера с принцем Гвинедда. На границе много лет царил прочный мир, указал Саймон.
Это вызвало бурю веселья.
– Какой мир? – саркастически спросил Ричард. – Эти валлийские бандиты каждое лето и осень налетают, как саранча.
– Ерунда, – с усмешкой возразил Саймон, – это всего лишь мелкие, игрушечные рейды. Валлийцы бедны. Это не война.
Его точка зрения была принята, и вскоре все сошлись на том, что Ричард и несколько его друзей должны встретиться с Ллевелином в его крепости в Билте.
– Обстоятельства складываются так, – мрачно сказал Ричард, – что я буду в большей безопасности в замке Ллевелина, чем в одном из своих собственных.
Саймон с большой радостью послал сообщение об этом решении в Билт. Либо Ллевелин будет там, либо письмо перешлют дальше. Выполнив свою основную миссию, Саймон задержался в Аске, навещая старых друзей и споря с ними о войне и политике. Делать ему больше было нечего, поскольку все его люди находились уже с ним, а навестить Рианнон он пока не осмеливался. Кроме того, Ллевелин намекнул ему, чтобы он оставался при Ричарде, если его примут хорошо. Он подозревал, что еще оставались шансы на то, что король предложит новое соглашение, на которое Ричард, сохранявший надежду на перемирие со своим сюзереном, мог согласиться.
Саймон очень старался. Ричард нашел ему дело, и новые обязанности, а также мужская компания целиком поглощали его свободное время. Ему пришлось выслушивать насмешки от своих молодых друзей, которые не могли понять его внезапной и неестественной целомудренности, но он скоро обнаружил, что шутки на его счет лишь оттачивали его гордость и помогали сопротивляться плотским желаниям. Больше всего страданий Саймону доставляла великолепная погода, установившаяся во всем Уэльсе. Ему постоянно грезилась Рианнон, летящая по холмам подобно дикой самке, и он вспоминал, какое счастье испытывал, когда был ее оленем.
Однако Саймон ошибался, представляя себе Рианнон наслаждающейся радостью свободы. После первой неудачной попытки она уже не выходила погулять и помечтать, как обычно. Она заняла себя домашними делами – заканчивалась уборка урожая, и требовалось обеспечить дом запасами на предстоящие зимние месяцы. Она практиковалась также в музыке и собирала дикорастущие травы, чтобы лечить больных людей и скот.
Однако с каждым днем ее тоска по Саймону скорее росла, чем уменьшалась, увеличивая страх и боль. Было еще кое-что, пугавшее ее даже больше всего остального, – Мэт избегал ее.
Она не могла понять, в чем дело, но боялась даже задуматься над этим. Вместо этого она не переставала гадать, почему время – обычно лучший лекарь – не действует на ее раны. Наконец она поняла, что ее растущий страх за Саймона был результатом неопределенности. Не знать, что происходит, решила она, гораздо хуже, чем точно представлять себе каждый час, каждый день войны. Не зная ничего, она каждую минуту ждала смертельного удара, в то время как Саймон скорее всего в это время беззаботно балагурил и смеялся со своими друзьями, или охотился, или пил, или играл в какие-нибудь игры.
Эта мысль пришла ей в голову, когда она сидела у очага рядом с матерью. Киква пряла, а Рианнон в ступке растирала душистую приправу. Рианнон издала раздраженный звук, и Киква подняла глаза.
– Ты наконец решила свою головоломку? – спросила она.
– Головоломку? – отрывисто переспросила Рианнон. – Ты считаешь, что я забавляюсь?
– Не каждая головоломка – игра. Некоторые из них представляют собой вопрос жизни и смерти, – миролюбиво ответила Киква.
Рианнон молчала, устыдившись своего беспричинного выпада.
– Боюсь, что ответа на эту головоломку не существует, – сказала она наконец. – Я не хочу любить Саймона, но избавиться от любви не могу.
– А почему бы тебе не любить его?
Кикву нисколько не удивили слова Рианнон. Письмо Ллевелина было достаточно ясным и содержало настолько точно, насколько мог передать Ллевелин, а он предпочитал не лгать Кикве, изложение всей истории с обеих точек зрения, как он слышал ее от Саймона и Рианнон. Интересно, что письмо заканчивалось просьбой к Кикве отправлять свои новости, если таковые будут, в замок Билт.
Ровно настолько Ллевелин осмеливался дать понять Кикве, что хотел бы видеть Рианнон замужем за Саймоном. Если бы он пытался приказывать Кикве, это легко могло привести к противоположному результату, поэтому Ллевелин действовал уклончиво. В данном случае, однако, стремления Ллевелина и Киквы совпадали полностью. Рианнон необходимо было выйти замуж. По своей природе она отличалась от матери. Киква сожалела об этом, но принимала это как данность. Она считала невезением то, что Рианнон не смогла найти подходящего жениха, когда была помоложе, пока не устроила себе такой уютный образ жизни. Было бы гораздо лучше, если бы Рианнон вышла замуж лет семь-восемь назад, но ни один мужчина не привлекал ее внимания; хуже того, до Саймона не было на ее пути ни одного мужчины, который позволил бы ей остаться самой собой.
Рианнон продолжила свой рассказ, закончив страстной репликой, что для женщины настоящее безумие влюбляться в какого бы то ни было мужчину.
– Я так всегда и думала, – согласилась Киква с легкой улыбкой, – но мне кажется, что ты слишком поздно задумалась об этом. Ведь очевидно, что ты уже влюблена в Саймона.
– Я избавлюсь от этого! – сердито воскликнула Рианнон.
Киква пристально посмотрела на нее и отложила веретено.
– Ты знаешь, что не в моих привычках копаться в душах других людей. Это ни к чему хорошему не приводит. Но мне придется, потому что я разочарована в тебе. Ты поступаешь, как последняя дура.
Рианнон потупилась.
– Ты тоже думаешь, что я жестока по отношению к Саймону и что лучше страдать мне, чем ему?
– Ты уже совсем потеряла рассудок? – спросила Киква. – Как я могу предпочитать счастье Саймона твоему? Ты моя дочь, плоть от плоти моей, кость от моей кости. Ради тебя я стонала от боли при родах и вздыхала от счастья, вскармливая тебя грудью. Я не скажу, что безразлична к Саймону. Я довольна им, но он для меня ничто по сравнению с тобой.
– Тогда почему ты разочарована во мне? – Рианнон оторвала глаза от пола.
Мать издала короткий нетерпеливый звук.
– Ты уже прожила двадцать две весны, Рианнон, и с тех пор, как тебе миновало шесть или семь лет, тебе достаточно было задать один-два вопроса, чтобы понять свое сердце и найти правду. Но после твоего знакомства с Саймоном ты снова превратилась в капризного, плаксивого младенца. Зачем ты обманываешь себя, дочка?
Именно поэтому Рианнон не поделилась сразу по приезде своими горестями с матерью. От Киквы никогда не приходилось ждать сочувствия, разве что коленку разобьешь или пчела ужалит. Жалобы на душевное страдание лишь вызывали поток расспросов, которые так ясно высветляли причину, что решение открывалось само собой. К сожалению, решение редко бывало легким или приятным.
– Ведь это не первая твоя попытка излечиться, – продолжала Киква. – Когда ты впервые встретилась с Саймоном, ты отослала его прочь. Помогло это? Ты была даже готова уверить себя, что ты телка, которой просто нужен все равно какой бык. Помогло это? Ты действительно веришь, что существует средство исцеления от любви?
– Должно быть! Что, если Саймон умрет или не захочет меня?
– Если бы он никогда не хотел тебя, то сомневаюсь, что ты полюбила бы его. Чтобы любить мужчину, нужно его познать. Любоваться издалека красивым лицом и кипеть внушенной себе страстью – не любовь. Он стремится к тебе, и этот вопрос отпадает, даже если ему придется переменить свое отношение к тебе из-за твоей глупости – мужчинам надоедают женщины, которые отрезают себе нос назло своему лицу. Да, знаю, это выражение Саймона, но оно очень удачное. Если он умрет… Глупое дитя, неужели ты думаешь, что я стала бы меньше любить Гвидиона из-за того, что он мертв?
– Но ты же страдала, когда он умер, невероятно страдала.
– Совершенно верно. И я до сих пор страдаю – в том смысле, что мне не хватает его присутствия. Прошло более десяти лет, а я не исцелилась от этого. По правде говоря, я и не хотела бы исцелиться. Моя любовь к Гвидиону доставляет мне огромное удовольствие. И пусть к моим чувствам примешано немножко горечи! Что ж, такова жизнь. Неужели ты действительно хочешь загубить десять или двадцать лет своей жизни, потратив их на попытки избавиться от такого удовольствия?
– Это не займет так много времени. У меня ситуация другая – я-то хочу исцелиться.
Киква в первый раз за все время разговора взглянула на нее с настоящим беспокойством и наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть лицо дочери.
– Что заставляет тебя ненавидеть себя, Рианнон? Дочка, за что ты наказываешь себя?
– Ненавидеть себя? – Рианнон повысила голос. – Я не пытаюсь наказывать себя. Я пытаюсь спасти себя от боли.
– Каким образом? Подвергая бесконечным мукам? Это правда, что всякий, кто любит, испытывает страх, и это причиняет боль. Но есть и удовлетворение. Страх длится недолго и возникает нечасто, в то время как наслаждение длится вечно. И даже, смешиваясь с болью…
– Оно делает боль острее и мучительнее, – зло парировала Рианнон.
– Острее, да, но и слаще тоже, потому что она делится на двоих.
– Я не желаю делиться, – воскликнула Рианнон, вскакивая на ноги. Она была так взвинчена, что не заметила даже, как ступка упала на пол, рассыпав содержимое. – Почему я должна связывать свою жизнь цепями? Почему мое сердце должно трепетать, когда из груди лорда Иэна доносится хрип? Почему я должна страдать, когда леди Джиллиан беспокоится о своем муже? Почему меня должно волновать, найдет ли Сибелль себе подходящего жениха? Мне нужна только свобода!
– Теперь я знаю, почему ты ненавидишь себя, дочка, – сказала Киква.
С этими словами она взяла веретено и вернулась к своей работе. Задыхаясь гневом и яростью от сказанного матерью, Рианнон отбросила ногой ступку и выбежала из комнаты. Только тогда Киква позволила себе улыбнуться. Задача была почти решена. Скоро Рианнон поймет, что сама сказала. Еще день-два мучительной борьбы, и она примирится со своим грузом. Глаза Киквы стали печальными и задумчивыми. В ней никогда не было этого: способности сочувствовать чувствам других. Она знала и понимала, что чувствовали люди, и зачастую гораздо яснее, чем они сами, но не сопереживала этому душой. Ее искусство состояло в том, чтобы за словами понять причину проблемы, но ни слова, ни причина никогда не трогали ее, даже когда дело касалось родной дочери.
Затем она пожала плечами. Каждый человек таков, каким его создал Господь. Она живо отложила работу и вытащила из сундука прибор для письма. Заточив перо, она открыла чернильницу и принялась писать: «Принцу Ллевелину приветствия от Киквы. Надеюсь, что вы живы-здоровы, как и я сама. Рианнон тоже уже в порядке или скоро будет. Если возможно поскорее устроить ее встречу с Саймоном, это было бы самым лучшим выходом, пока он не выкинул какую-нибудь глупость. Даже если он не думает ни о чем таком, чем дольше она будет размышлять над тем, что натворила, тем больше это принесет ей вреда и тем сложнее будет добиться согласия между ними. Поэтому, если существует повод отправить ее к Саймону, найдите его. Писано в последний день октября в Ангарад-Холле».
Чуть позже, когда в комнату к ней вошел один из охотников, она вручила ему это письмо и велела доставить его как можно быстрее принцу Ллевелину в Билт.
Рианнон, выбежав из дома, пересекла двор. Ночь была холодной и кусала ее разогретое у огня тело. Она инстинктивно повернула к конюшне, где тепло дышали лошади. Но ее настроение обеспокоило лошадей. В углу были заперты полдюжины ягнят. Рианнон не могла понять, почему они здесь, а не на пастбище, но бросилась к ним, полная благодарности за их тепло и мирный характер. Они-то не отреагируют, как лошади, на шторм, бушевавший в ее груди.
Ненавидеть себя! Ее мать, что, с ума сошла? Рианнон изо всех сил цеплялась за свой гнев и чувство обиды. Выпустить ярость наружу открыло бы путь к вечному заточению. Всю свою жизнь она выбирала сама, работать ей или играть: она одевалась, как сама пожелает, говорила, что хотела и кому хотела. Неужели она должна пожертвовать этой свободой? Неужели ей всегда придется думать, понравится ли другим то, что она скажет, сделает, как оденется? Как смеет Киква утверждать, что она знает, почему Рианнон ненавидит себя? Разве не свободу выбрала Киква для себя самой?
Но выбрала ли она? Имела ли Киква большую свободу выбора, чем сама Рианнон? От этого вопроса, когда Рианнон поняла его значение, холодок побежал по ее телу. Она не знала, был ли выбор Киквы свободным – христианская вера учит, что свободной волей обладает мужчина, – но она наконец поняла: у нее самой выбора не было. Избегает она Саймона или нет, ее все равно заботит, что происходит с ним, и не только с ним, но с ними со всеми. Она уже запуталась в паутине любовных взаимоотношений, и пути выбраться на свободу уже не было. Она могла погибнуть в борьбе, ненавидя себя за попытки избежать уз любви, или примириться с этой шелковой тюрьмой со всеми ее удобствами и радостями, а также болью от кандалов.
Овечки тихонько ерзали, сонно блея, их шерсть пахла так сладко. Последний раз Рианнон преклоняла голову к немытой шерсти с таким же сильным запахом в хижине пастуха, где она с Саймоном нашла убежище для любовных утех в один из дождливых дней. Желание обволокло Рианнон, и, когда она выплакалась, поток горючих слез принес ей сон.
Когда она проснулась, о ее бок терся Мэт. Она заглянула в его большие бесстрастные глаза, внешне такие похожие на ее собственные, хотя выражение их больше напоминало выражение глаз ее матери. Она знала, что Мэт не нуждался в ней. Он находил себе пищу охотой, и тепла ему хватало. Значит, он пришел к ней в такое отвратительное для него место, потому что он любил ее. В этом он тоже был свободен иногда. Ее губы скривились в улыбке.
– Так ты простил меня, Мэт, правда? Что ж, я рада. Я себя тоже простила. Ну-ка, если ты такой умный, как мне объяснить это Саймону, сохранив при этом остатки гордости? Я ведь не могу после всего просто свернуться клубком в его постели. Он спросит, в чем дело, а я не смогу холодно посмотреть на него, когда он взглянет на меня.
24
Гонец Киквы прибыл в Билт третьего ноября, но Ллевелина еще там не застал. Он приехал четвертого, но был так завален спешными делами, что не мог уделить время странностям дочери. Пятого явился граф Пемброкский, и Ллевелин оказался занят еще больше, так что вообще забыл о письме Киквы. В тот вечер, вызвав Саймона к себе на несколько слов, он отметил, что молодой человек выглядел несколько исхудавшим. Это напомнило ему о письме, но он ничего не сказал: а вдруг новости от Киквы плохие? Освободившись, он прочитал письмо и грубо выругался. Если бы он прочел его сразу, то послал бы за Рианнон, чтобы она заняла графа, пока Пемброк еще гостил в Билте. По правде говоря, он сомневался, что Пемброк понял бы и оценил пение Рианнон. Граф был человеком, далеким от какого-либо искусства, кроме военного, и знал только солдатские песенки во французском стиле. Но это было бы прекрасным предлогом. Ллевелин постучал пальцем по столу. Как он не подумал об этом раньше? Это все еще оставалось прекрасным предлогом. Выглядело совершенно логичным, что, встретившись лично с Пемброком и связав себя с ним прочными узами, он должен был предложить ему теперь самый утонченный подарок, какой у него имелся, – пение своей дочери Рианнон. Да, и нисколько не повредит, если Пемброк сочтет его недостаточно проницательным, не понимающим, что дикие валлийские легенды не способны тронуть душу утонченного приграничного лорда. Это предложение будет подразумевать великую гордость Ллевелина за свою землю и то, что он недостаточно тонко распознал своего гостя. Хорошо!
Прежде чем лечь спать, Ллевелин написал ответ Кикве и тут же отправил гонца, предупредив его, что дело повышенной срочности. После этого Ллевелин выбросил из головы и Саймона, и Рианнон. Раздумий требовало более серьезное дело, чем любовные драмы, тем более, что у него теперь были все основания считать проблему решенной.
Каждый день приходили новые сообщения. Генрих с армией все еще находился в Глостере. Пока они оставались там, Пемброка удалось уговорить побыть в Билте, обсудить, какие шаги он хотел бы предпринять и какие силы мог бы предоставить для наступления и обороны. Ллевелин смог выдвинуть свои предложения, какую помощь он мог бы оказать. Валлийский принц был внутренне раздражен избыточным чувством чести у Пемброка – он называл это дурацкими сомнениями, с какой стороны мазать хлеб маслом. Однако в этом были и свои плюсы. Однажды связанный обещанием, Ричард уже не мог от него отказаться. Поэтому Ллевелин скрывал свое нетерпение за чрезмерной любезностью и говорил о многих планах как бы советуясь, как бы только подразумевая – он-то сам прекрасно знал, как повернутся дела.
Девятого ноября пришло известие, что армия Генриха двинулась на север. Пемброк отправил приказ своим войскам собраться в Абергавенни, расположенном в шестнадцати милях от Монмута, королевской крепости, и в двадцати четырех милях от Херефорда, еще одного города и замка, сохранявших лояльность королю или, во всяком случае, не вставших открыто на сторону мятежников. Переход до обоих замков для отрядов Пемброка занял бы не более дня, так что они были в состоянии противостоять любому продвижению на запад, которое мог предпринять король.
Ллевелин уверил Пемброка, что ему пока нет нужды выезжать к своей армии. Валлийские разведчики доставляют новости о перемещениях Генриха каждые несколько часов. Хотя и не признаваясь себе, что он не доверяет валлийскому вождю, Ричард не мог отделаться от всех своих сомнений. Он нашел решение этой дилеммы, попросив, чтобы разведкой руководил Саймон. Несмотря на то, что Саймон был вассалом Ллевелина, Ричард считал, что оруженосец его покойного брата не способен желать ему вреда.
Ллевелину не требовалось особой проницательности, чтобы понять подтекст этой просьбы. Он снова почувствовал легкое раздражение, поскольку хотел, чтобы Саймон находился в Билте, когда приедет Рианнон. Однако это, разумеется, не было достаточно веской причиной, чтобы позволить подозрениям Пемброка усилиться или подтвердиться. Рианнон просто придется подождать. В Билте она будет в абсолютной безопасности, пока военные действия еще не начались. Ллевелин не только отправил Саймона, но и предложил Пемброку напутствовать молодого человека, поскольку только Пемброк мог знать, какого рода предупреждение ему будет необходимо, чтобы немедленно возвратиться к своей армии и привести ее в действие.
Прежде чем лечь спать, Ллевелин написал ответ Кикве и тут же отправил гонца, предупредив его, что дело повышенной срочности. После этого Ллевелин выбросил из головы и Саймона, и Рианнон. Раздумий требовало более серьезное дело, чем любовные драмы, тем более, что у него теперь были все основания считать проблему решенной.
Каждый день приходили новые сообщения. Генрих с армией все еще находился в Глостере. Пока они оставались там, Пемброка удалось уговорить побыть в Билте, обсудить, какие шаги он хотел бы предпринять и какие силы мог бы предоставить для наступления и обороны. Ллевелин смог выдвинуть свои предложения, какую помощь он мог бы оказать. Валлийский принц был внутренне раздражен избыточным чувством чести у Пемброка – он называл это дурацкими сомнениями, с какой стороны мазать хлеб маслом. Однако в этом были и свои плюсы. Однажды связанный обещанием, Ричард уже не мог от него отказаться. Поэтому Ллевелин скрывал свое нетерпение за чрезмерной любезностью и говорил о многих планах как бы советуясь, как бы только подразумевая – он-то сам прекрасно знал, как повернутся дела.
Девятого ноября пришло известие, что армия Генриха двинулась на север. Пемброк отправил приказ своим войскам собраться в Абергавенни, расположенном в шестнадцати милях от Монмута, королевской крепости, и в двадцати четырех милях от Херефорда, еще одного города и замка, сохранявших лояльность королю или, во всяком случае, не вставших открыто на сторону мятежников. Переход до обоих замков для отрядов Пемброка занял бы не более дня, так что они были в состоянии противостоять любому продвижению на запад, которое мог предпринять король.
Ллевелин уверил Пемброка, что ему пока нет нужды выезжать к своей армии. Валлийские разведчики доставляют новости о перемещениях Генриха каждые несколько часов. Хотя и не признаваясь себе, что он не доверяет валлийскому вождю, Ричард не мог отделаться от всех своих сомнений. Он нашел решение этой дилеммы, попросив, чтобы разведкой руководил Саймон. Несмотря на то, что Саймон был вассалом Ллевелина, Ричард считал, что оруженосец его покойного брата не способен желать ему вреда.
Ллевелину не требовалось особой проницательности, чтобы понять подтекст этой просьбы. Он снова почувствовал легкое раздражение, поскольку хотел, чтобы Саймон находился в Билте, когда приедет Рианнон. Однако это, разумеется, не было достаточно веской причиной, чтобы позволить подозрениям Пемброка усилиться или подтвердиться. Рианнон просто придется подождать. В Билте она будет в абсолютной безопасности, пока военные действия еще не начались. Ллевелин не только отправил Саймона, но и предложил Пемброку напутствовать молодого человека, поскольку только Пемброк мог знать, какого рода предупреждение ему будет необходимо, чтобы немедленно возвратиться к своей армии и привести ее в действие.