Страница:
Состоявшийся вскоре разговор с Джеффри и Иэном окончательно убедил его в серьезности угрозы, что нависла над ним, и Ричард согласился с необходимостью бегства. Джеффри слышал достаточно, чтобы быть уверенным самому и заставить Ричарда поверить в то, что существовал определенный план его захвата, который должен был бы послужить для всех куда более наглядным уроком. Джеффри выглядел измученным, когда рассказывал обо всем, что знал.
– Все дело в болезни, – произнес Иэн слегка дрожащим голосом. – Это не Генрих, клянусь, не он. Он выглядит и говорит как человек, сходящий с ума от горячечного бреда. Я знал Генриха всю его жизнь, с самого его рождения; это любящее существо, которое больше всего на свете желает делать добро.
– Генрих не любит править, а вот Винчестер – да, – устало вторил тестю Джеффри. – К сожалению, король действительно не интересуется делами правления. Он больше любит великолепные церкви, музыку, книги, красивую одежду, развлечения, но у него очень добрая душа.
– Да, – согласился Иэн. – Генриху нужно, чтобы его любили. Чтобы отец и мать…
Он закрыл глаза и вздохнул. Ричард понимающе кивнул – он много лет провел при дворе Джона. Правда, он удивился, как мог Иэн так глубоко понимать Генриха? Ричард не знал, что с самим Иэном в детстве обращались грубо. А что касается королевы Изабеллы, матери Генриха, то, казалось, ничего вульгарного в ее поведении не было, но эта бессердечная и самовлюбленная женщина могла превратить жизнь ребенка в сущий ад.
Ричард был пажом при дворе, когда Генрих был еще ребенком, и знал способность короля делать назло и обманывать. Однако ему знакома была также способность Генриха любить и отдавать. Ричард соглашался, что король действовал очень непохоже на себя, поступая так неожиданно жестоко. Генриху не нравилась жестокость. Король был великодушен – он любил давать и получать взамен благодарность. Ему не хотелось испытывать беспокойство, враждебность, критику, и он просто не выносил, когда его обвиняли в какой-нибудь ошибке.
– Ладно, но что вы советуете мне делать? – спросил Ричард.
– Вернуться в свои поместья, милорд, – быстро ответил Джеффри.
– Даже если меня объявят вне закона? Джеффри замолчал на какое-то мгновение – ему неприятно было говорить то, что он должен был сказать, поскольку преданность вступала в конфликт с чувством справедливости.
– Да, – наконец произнес он. – Удерживайте свои земли, милорд, силой, если понадобится, хотя я надеюсь, что до этого дело не дойдет. Будет труднее получить обратно то, что попало в руки короля, и ваши попытки обрести свою собственность лишь пробудят новую волну злобы и негодования. Если у Генриха не будет ничего вашего, что казалось бы ему соблазнительным передать другому…
Наступило молчание. Каждому присутствующему здесь знакома была склонность Генриха дарить то, что ему не принадлежало, особенно, если речь шла о родственниках и просителях.
– Будет намного проще простить и забыть, – продолжил Джеффри. – Если королю нужно отдать то, что обеспечивает поступление денег в его кошелек или, возможно, лишает фаворита того, что он преподнес ему в дар, то было бы искушением поддерживать состояние враждебности. Вам известно, как он «выдаивал» де Бурга, капля за каплей, пока не «выдоил» все, что можно.
– Согласен, – многозначительно произнес Иэн. – Только не попадайтесь ему в руки до тех пор, пока он не выздоровеет после своей болезни, и тогда все будет прекрасно. Легко взять назад слова об объявлении вне закона, когда не требуются никакие реальные компенсации.
5
– Все дело в болезни, – произнес Иэн слегка дрожащим голосом. – Это не Генрих, клянусь, не он. Он выглядит и говорит как человек, сходящий с ума от горячечного бреда. Я знал Генриха всю его жизнь, с самого его рождения; это любящее существо, которое больше всего на свете желает делать добро.
– Генрих не любит править, а вот Винчестер – да, – устало вторил тестю Джеффри. – К сожалению, король действительно не интересуется делами правления. Он больше любит великолепные церкви, музыку, книги, красивую одежду, развлечения, но у него очень добрая душа.
– Да, – согласился Иэн. – Генриху нужно, чтобы его любили. Чтобы отец и мать…
Он закрыл глаза и вздохнул. Ричард понимающе кивнул – он много лет провел при дворе Джона. Правда, он удивился, как мог Иэн так глубоко понимать Генриха? Ричард не знал, что с самим Иэном в детстве обращались грубо. А что касается королевы Изабеллы, матери Генриха, то, казалось, ничего вульгарного в ее поведении не было, но эта бессердечная и самовлюбленная женщина могла превратить жизнь ребенка в сущий ад.
Ричард был пажом при дворе, когда Генрих был еще ребенком, и знал способность короля делать назло и обманывать. Однако ему знакома была также способность Генриха любить и отдавать. Ричард соглашался, что король действовал очень непохоже на себя, поступая так неожиданно жестоко. Генриху не нравилась жестокость. Король был великодушен – он любил давать и получать взамен благодарность. Ему не хотелось испытывать беспокойство, враждебность, критику, и он просто не выносил, когда его обвиняли в какой-нибудь ошибке.
– Ладно, но что вы советуете мне делать? – спросил Ричард.
– Вернуться в свои поместья, милорд, – быстро ответил Джеффри.
– Даже если меня объявят вне закона? Джеффри замолчал на какое-то мгновение – ему неприятно было говорить то, что он должен был сказать, поскольку преданность вступала в конфликт с чувством справедливости.
– Да, – наконец произнес он. – Удерживайте свои земли, милорд, силой, если понадобится, хотя я надеюсь, что до этого дело не дойдет. Будет труднее получить обратно то, что попало в руки короля, и ваши попытки обрести свою собственность лишь пробудят новую волну злобы и негодования. Если у Генриха не будет ничего вашего, что казалось бы ему соблазнительным передать другому…
Наступило молчание. Каждому присутствующему здесь знакома была склонность Генриха дарить то, что ему не принадлежало, особенно, если речь шла о родственниках и просителях.
– Будет намного проще простить и забыть, – продолжил Джеффри. – Если королю нужно отдать то, что обеспечивает поступление денег в его кошелек или, возможно, лишает фаворита того, что он преподнес ему в дар, то было бы искушением поддерживать состояние враждебности. Вам известно, как он «выдаивал» де Бурга, капля за каплей, пока не «выдоил» все, что можно.
– Согласен, – многозначительно произнес Иэн. – Только не попадайтесь ему в руки до тех пор, пока он не выздоровеет после своей болезни, и тогда все будет прекрасно. Легко взять назад слова об объявлении вне закона, когда не требуются никакие реальные компенсации.
5
Кконцу первой недели августа рассеялись сомнения Киквы относительно необходимости свадебного платья для Рианнон. Рианнон готова была выехать ко двору своего отца, и Мэт предпочел отправиться с ней. Урча от ярости, но не предпринимая попыток вырваться, что он, конечно, мог сделать и сделал бы, если бы не пожелал ехать, Мэт сидел в своей дорожной корзине на крупе верховой лошади Рианнон. Если ехал Мэт, исключалась возможность того, что Рианнон может допустить какую-нибудь серьезную ошибку.
Кикву чрезвычайно умиляли отношения между ее дочерью и огромным котом – Мэт определенно считал, что скорее Рианнон принадлежит ему, а не наоборот. И, по-видимому, Рианнон соглашалась с этим. Однако лорд Ллевелин вовсе не разделял любовь Киквы к коту. Он лишь тяжело вздохнул, когда начался бедлам, сопровождаемый остервенелым лаем собак после их первоначального взвизгивания от боли и страха.
– Ты опять привезла с собой это чудовище? – воскликнул он. – Разве ты не знаешь, что кот – неподходящий объект любви для благородной женщины?
– Мэт вовсе не мой любимец, – ответила Рианнон, смеясь. – Это я – его любимица, или, возможно, мы с ним друзья, хотя он может и не считать меня достойной этой чести.
– Я надеялся, что он умер, когда в прошлый раз ты не привезла его с собой, – угрюмо произнес Ллевелин.
Разогнав собак, Мэт торжественно прошествовал в дом, остановился перед стулом Ллевелина и, не мигая, уставился на него. Правитель многих графств вздохнул. Мэт махнул хвостом, по-видимому, тем самым выразив свое презрительное отношение к тому, что видел, и направился мимо Ллевелина к двери, ведущей в женские покои. Рианнон разразилась смехом, глядя на недоуменно-растерянного отца, обняла его и нежно поцеловала. Ллевелин казался удивленным этим почти так же, как если бы это сделал кот, но был явно польщен.
– Ну, и чему я обязан таким редким проявлением ласки? – с нежностью спросил он.
– Конечно, твоей собственной любви ко мне, – ответила Рианнон. – Невозможно выказать большую любовь, чем ради меня мириться с присутствием Мэта.
Эти слова полностью вернули Ллевелину хорошее расположение духа, и в таком приятном настроении он стал расспрашивать о Кикве и делах в поместье. Он не спросил, почему приехала Рианнон, считая это обычным сочетанием любви к нему и необходимости несколько разнообразить компанию и темы разговоров, что дочь не могла получить в Ангарад-Холле.
Спустя неделю, однако, он начал задавать себе вопросы. Рианнон привлекала внимание молодых «самцов» двора так, как никогда раньше. Ллевелин был не слишком рад этому – он надеялся, что она предпочтет Саймона, если вообще выберет кого-либо. Когда же прошла и вторая неделя, Ллевелин начал опасаться, что Рианнон решила выбирать себе мужчину по-старинному: кто уцелеет в сражении за нее, тот и возьмет. Он мог, разумеется, положить этому конец, отправив ее домой, но в известном смысле это было даже на пользу. Существовал строжайший запрет на любимое летнее удовольствие валлийцев – совершение набегов на английские твердыни в Уэльсе и на границе. В данный момент Ллевелину не хотелось допускать никаких действий его людей, которые могли бы отвлечь внимание англичан от беззакония их короля и его министров.
После поражения, которое Генрих потерпел в 1231 году, и перестройки замка под названием Моулд Ллевелин каждую минуту ожидал нападения. Однако Генрих был так занят придворными интригами, что забыл об армии. Ллевелин знал, что теперь прошел призыв, и армия должна собраться в Глостере на Успение Святой Марии, но, что Генрих планировал предпринять после, было не ясно. Осведомители Ллевелина докладывали, что официально объявленная цель созыва армии – атаковать вассалов опального Хьюберта де Бурга в Ирландии. Ллевелин не верил этому. Даже Генрих, не говоря уже об этой хитрой лисе Винчестере, не отправился бы с армией в Ирландию, если половина людей на юго-западе открыто восстала, а многие бароны в остальной части страны были на грани мятежа.
Скорее всего армия собиралась обуздать Гилберта Бассетта, а также его братьев и сторонников. Если это так, то остальные бароны могли восстать против Генриха. Ничто не могло доставить Ллевелину большее удовольствие, чем затяжная кровавая гражданская война в Англии. Это было выгодно ему, и он сделал бы все, что мог, чтобы поддержать ее. Однако – и это казалось вполне возможным – армию могли собрать для нападения на Уэльс. Войну с Ллевелином могли развязать умный министр или король, чтобы отвести враждебность баронов от себя лично.
Итак, Ллевелин строжайшим образом запретил своим главным вассалам участвовать в самом незначительном посягательстве на английскую собственность. В действительности он поклялся заживо поджарить любого, кто осмелится украсть свинью, корову, даже цыпленка, и представить его в качестве жертвы кражи для компенсации потери животного.
Довольно легко было держать под контролем людей в возрасте, имеющих собственность, но более молодые, которые обеспечивали себе средства к существованию за счет того, чем могли поживиться лишь во время набегов, в меньшей степени подчинялись разумным требованиям политического характера. Жаждущие больше всего на свете добычи и славы находились при дворе – Ллевелин знал это, и самые жадные и наиболее честолюбивые из них увивались вокруг Рианнон, бросая друг на друга горячие взгляды затем, чтобы тот или иной не оказался удостоенным милости. Пока они были заняты плотскими забавами, соблазняемые возможностью получить приданое от Ллевелина, а также преимуществами кровного родства с ним, равно как и красотой Рианнон, они не могли сформировать отряд для совершения набегов.
Обычно Ллевелин предпочитал, чтобы голодные молодые люди грабили на пограничных территориях или даже совершали набеги в Англию, а не убивали друг друга. Он находил хорошее применение каждому драчливому петушку при своем дворе. Однако именно сейчас он предпочел бы, чтобы они убивали друг друга за Рианнон, а не разрушали сомнительный политический баланс с Англией. Самое забавное: ни один из тех, кто домогался его дочери, не имел ни малейшего шанса на успех. Именно это заставляло Ллевелина задавать себе вопрос: а что, по мнению Рианнон, она делала?
К тому времени сама Рианнон не могла бы ответить ему. Вначале она рассчитывала оглядеться день или два, выбрать мужчину, который интересовал бы ее больше других, и соединиться с ним. Это было довольно легко выполнить теоретически, на практике же оказалось невозможным. Имелось достаточно привлекательных мужчин, и все они бесконечно желали угодить ей, и все угождали, пока не дошло до последней стадии плана Рианнон. Правда заключалась в том, что она не имела ни малейшего намерения отдавать свое тело кому-либо из них. И пришла к неизбежному выводу, что ее терзало не некое обобщенное желание. Она, подобно телке, еще не вступила в свою пору. Был лишь один мужчина, которого жаждало ее тело.
Пока Рианнон упорно боролась с новой проблемой, которую породило это откровение, она продолжала, так как не могла придумать способа резко покончить со всем этим, флиртовать. Конечно, она действовала с холодным расчетом, но это лишь создавало новые трудности. Сейчас, поскольку ее голова не была забита разрешением проблемы, кого из мужчин выбрать, она заметила враждебность, которую вызвала среди своих воздыхателей. Это побудило ее, переполненную угрызениями совести, поспешить к своему отцу. Но тот только от души посмеялся и попросил ее не отдалять своих поклонников слишком поспешно.
Объяснение им причин подобной отеческой заботы освободило Рианнон от беспокоивших ее мыслей, но вместе с тем создало определенную проблему. Она собиралась написать Саймону и попросить его вернуться.
Однако, тщательно обдумав этот вопрос, Рианнон поняла, что Саймон был единственным, которого она не хотела бы видеть при дворе именно сейчас. Отвечал он или нет цели ее отца, заключающейся в удержании своих диких самцов от набегов, Саймон, по-видимому, не подходил на роль одного из поклонников в толпе других. Кроме того, если бы она высказывала ему большую благосклонность, чем другим, то те, другие, могли наброситься на него. Хотя Саймон обычно нравился всем, совсем иное дело – видеть, что воздыхатель из Англии слишком увлечен «уэльским призом», несмотря на то, что Рианнон не имела намерения выходить замуж. Если удовлетворение желания было для нее приемлемо, то она противилась мысли опутать свое тело или душу оковами, которые подразумевались под клятвами верности в браке.
Поэтому скорее ужас, а не радость испытала Рианнон, когда одним прекрасным днем в середине августа она увидела Саймона, въезжающего в замок. Инстинкт победил разум: Рианнон побежала через внутренний дворик к задней двери, затем вниз по крутому спуску, который вел к стенам замка, и дальше в лес. Подобно дикому зверю, она забилась в заросли и так сидела там, съежившись, пока тишина леса не принесла ей некоторое успокоение. Даже потом бегство казалось ей единственным выходом.
Возвратиться – значило обнаружить перед всеми ее не заслуживающий внимания дешевый план исключить потребность в Саймоне. Стыд нечасто охватывал Рианнон. Бесстрашие и честность защищали ее от таких действий, которые могли вызвать стыд. Ей было знакомо подобное уродливое душевное переживание, возникающее исключительно как результат определенной небрежности, которая порой делала ее невосприимчивой к нуждам и чувствам других. Теперь эта беззаботность плюс страхи, которые Саймон пробудил в ней, подтолкнули ее к подобному поступку, кажущемуся ей постыдным.
Не было возможности скрыть то, что она натворила, – или была? Рианнон сделала движение, усаживаясь более прямо, и две белки, собиравшие себе пищу у ее ног и принявшие ее за неживое существо, сердито защелкали и прыгнули за ближайшее дерево. Она могла сказать, и это было бы отчасти правдой, что выполняла распоряжения отца. Это означало добавить явную ложь к тому стыду, который она уже испытала… Нет! Лучше исчезнуть скрытно, до того, как Саймон узнает, что она находилась при дворе.
И не увидеть его? Что-то будто оборвалось в Рианнон, отдавшись странной болью. Ни одно чувство не будет реальным, она знала это. Что за польза, если она не увидит Саймона, с горечью говорила она самой себе. Если бы он знал, чего она желала, то, вероятнее всего, не захотел бы иметь с ней дело. Такой вывод не вызвал горечи, какую, по-видимому, должен был вызвать. Рианнон знала, что любовь порождает снисходительность. Пусть Саймон услышит самое худшее из уст других. Если он придет к ней после этого…
Обдумывая свои планы, Рианнон не учитывала Мэта – фактор, который, как она вскоре установила, нельзя было игнорировать. Она забыла о необычной тяге Мэта к обществу Саймона. Когда она вернулась в Абер, чтобы предупредить тех двоих, кто сопровождал ее, и упаковать свои вещи, то обнаружила, что Мэт пропал. Она звала его в женских покоях и конюшнях, в амбарах, на улице, и все безрезультатно.
Рианнон была удивлена. Хотя Мэт частенько убегал или не отзывался на ее голос, обычно он стремился вернуться в замок на холме и держаться поближе к ее ногам или же прибегал, как только она начинала упаковывать вещи. Существовало лишь одно место, где он мог находиться и не слышать ее зов, – большой зал.
Она хотела надеяться, что Саймона там уже нет. На всякий случай с величайшей предосторожностью Рианнон выглянула из-за двери неподалеку от возвышения, где стоял трон ее отца. То, что она увидела, заставило ее задержать дыхание от смешанного чувства изумления и ярости и исключило всякую возможность тайного бегства из дома отца.
Саймон и ее отец разговаривали очень серьезно приглушенными голосами, причем Саймон сидел на стуле, стоящем рядом с троном Ллевелина. Однако Рианнон едва ли заметила своего отца или его позу. Что заставило ее онеметь от удивления и охвативших ее чувств, так это вид Мэта, устроившегося на коленях у Саймона и начинающего довольно мурлыкать, как только Саймон приподнимал его морду и нежно почесывал под подбородком. Бегство было исключено!
В ярости Рианнон отправилась сообщить своим людям, что передумала. Они остаются в Абере. Затем она прошла в женские покои и распаковала свои вещи. И, наконец, с глазами, сверкающими вызовом, направилась в большой зал. Там ее ждало еще большее крушение надежд. Саймона и ее отца уже не было. Мэт, однако, сразу же подошел к ней, высоко подняв хвост, мурлыча и глядя прямо в злые глаза Рианнон, необычайно довольный самим собой.
– Предатель! – горько воскликнула она. – Вот как ты награждаешь за всю мою верную службу тебе?
Приглушенный крик страха заставил Рианнон неторопливо повернуться. Она почти готова была сказать, что это лишь шутка, но Маллт, дочь Арналлта, и Кэтрин, дочь Пола, две леди, находящиеся поблизости, уже спешили прочь, осеняя себя, вне всякого сомнения, крестным знамением от сглаза. Теперь эти две дурочки, вероятно, разнесут по всему дому, что она подтвердила предположение, будто является ведьмой, и Мэт – ее господин. На мгновение Рианнон захотелось на самом деле быть ведьмой и лишить сплетниц дара речи, чтобы глупые языки перестали молоть нелепицы, но – увы! – она не обладала подобной силой.
Расстроившись и осознавая, что, возможно, лишь ухудшит положение вещей, пытаясь объяснить или поговорить с кем-нибудь до того, как успокоится, Рианнон отправилась на прогулку. На этот раз Мэт следовал за ней, что позволило его хозяйке отпустить несколько не совсем приятных для него замечаний по поводу его характера. Она вернулась, только когда начало смеркаться, не успокоившись как следует, но решив сказать Саймону правду и тем самым очистить рану стыда.
– Ваш отец говорит, что вы изменили свое решение, – сказал Саймон, целуя ее руки.
– Изменила свое решение относительно чего? – холодно нанесла встречный удар Рианнон, снова приходя в бешенство.
«Относительно меня», – готов был произнести Саймон, но подавил желание, понимая, что вел себя необычайно бестактно. Горя желанием немедленно и бесповоротно связать себя обязательствами по отношению к ней, он сказал то, что должно оскорбить гордость любой женщины, и, что еще хуже, показал себя самоуверенным дураком. То, что Рианнон могла доверить своему отцу и что Ллевелин мог рассказать из добрых намерений, нельзя было раскрывать без всякой на то причины.
– Относительно вовлечения в политические дела вашего отца, – сказал он, глядя на джентльменов, которые походили друг на друга злорадным блеском в глазах.
Рианнон посмотрела через плечо и поспешно выдернула свою руку из руки Саймона. Возможно, он считал направленные на них взгляды смешными, но она так не думала.
– Я рада снова видеть вас, сэр Саймон, – сдержанно произнесла Рианнон, – но я не одета по-вечернему.
– Вы прекрасны в любом платье, леди Рианнон, даже с репьем в волосах вместо жемчуга, – попытался сделать комплимент Саймон. Когда Рианнон надменно сморщила свой носик и собралась уже повернуться, он продолжил с ложной серьезностью: – Кажется, мне больше нравится репей. Это действительно так. Его сбор обходится не так дорого, что должен учитывать муж, который не слишком богат.
Она не могла удержаться от смеха. Саймон знал, что у нее было достаточно драгоценностей, чтобы не требовать еще больше от мужа, как он знал и то, что ее мало заботило, носила она рубины или шлифованные камни, которые можно иметь довольно просто: сначала их добывали в земле, а затем природные окатыши очищали. Даже в этом случае, по уэльским меркам, Саймон был богат.
– Вы не оставляете мне надежды на то, что эти джентльмены, – Рианнон кивнула на четверых мужчин, стоящих теперь поблизости, – будут обескуражены моим внешним видом? Заверяю вас, что не будут. Они тоже предпочитают репей. Тогда приданое, которое даст мне отец, можно будет использовать на цели, более достойные, чем мои украшения.
– Вам не нужны украшения, – сказал один.
– Есть нечто более достойное, чем ваши украшения! – воскликнул другой.
Двое других, более сообразительные, не сказали ничего, предполагая ловушку. Рианнон подняла свои изящно изогнутые брови, готовясь пронзить неразумных льстецов их же копьем остроумия. Но прежде чем она смогла похвалить экономность одного, который мог предложить красивые слова взамен богатых подарков, или пожаловаться, что другой считал ее такой некрасивой, что приемлемой оказалась бы любая сумма денег, затраченная на побрякушки, с целью скрыть ее истинную внешность, Саймон изменил ее цель.
– Мы все вскоре сможем стать достаточно богатыми, чтобы не беспокоиться о вашем приданом или стоимости богатых подарков, – провокационно предположил он.
Мгновенно внимание четверых молодых людей переключилось на другую тему. Самый старший из них, Оуэн Брогинтон, не попался в ловушку Рианнон, но жадность опрометчиво толкнула его в силки, расставленные Саймоном.
– Как же так, если принц Ллевелин запретил набеги? Вы считаете себя свободным от выполнения его приказа по причине ваших английских связей?
– Вовсе нет, – вежливо ответил Саймон, игнорируя оскорбления в виде презрительно упомянутых английских связей. – Я вассал принца Ллевелина и не имею ни намерения, ни желания не подчиняться любому приказу, который может исходить от него, но у меня есть сведения… – он позволил этим словам прозвучать заманчиво.
– Уверен, сведения от такого заслуживающего внимания источника станут основным побудительным мотивом всех будущих решений принца Ллевелина, – ухмыльнулся другой. Он был самым младшим в группе и первым угодил в ловушку, подстроенную Рианнон.
Энтван, сын Мадога, второй мужчина, который был достаточно умен, чтобы придержать свой язык, положил руку на плечо говорящего. Его отец имел земли в Повисе, который считался одним из оплотов Ллевелина против лорда Марчера. Таким образом, он лучше, чем другие, был знаком с дворянством и политикой Англии и знал, с кем был связан Саймон.
– Его источник может заслуживать внимания, – сказал Энтван. – Его шурин является кузеном короля Генриха. Какие у вас новости, Саймон?
– Полагаю, вы знаете, что король Генрих объявил призыв в армию и собирает ее в Глостере на Успение. Кроме того, в нее привлекли много фламандских наемников.
– Конечно, мы знаем, – резко отреагировал Мадог, сын Саэра. Он вторым попал в ловушку Рианнон и все еще не понял, что это она устроила западню. Он был менее смышленым по сравнению с другими, но вместе с тем более упрямым, склонным упорно придерживаться высказанного им мнения даже при наличии очевидных фактов. – Вот почему нам запрещено устраивать набеги. Однако король скоро направит свою армию в Ирландию, и мы освободимся от него. Это не новости.
– Не думаю, что король двинет свою армию в Ирландию, как этого не сделает и принц Ллевелин, – произнес Саймон с улыбкой.
– Вы осмеливаетесь сказать, что наш принц боится глупого, медлительного саксонца? – сердито заметил Мадог, подавшись вперед.
Энтван перехватил его.
– Не будьте глупцом, Мадог. Я уверен, Саймон не хотел оскорбить принца Ллевелина. Продолжайте, Саймон.
– Я не собираюсь оскорблять принца Ллевелина, называя его трусом, но я не оскорблю его, сказав, что он был бы достаточно глуп, желая, чтобы такая огромная армия напала на Уэльс.
– А если бы они это и сделали? – презрительно ухмыльнулся младший. – Тогда они медленно перемрут от голода, как и другие до них.
– Да, но тогда мы тоже будем умирать от голода в течение всей зимы, поскольку еще не заполнены закрома зерном и не заготовлен корм для скота, – заметил Оуэн, и его глаза сузились. – Если мы должны страдать, то можем пойти на это. Но я согласен с Саймоном, что принц Ллевелин не предложит саксонцу войти в этот момент.
– К сожалению, вопрос заключается не в приглашении их вступить в войну, а в удержании их от этой войны, если только они не собираются в Ирландию, – сказал Энтван. – В сообщении с требованием явиться говорилось о необходимости «заставить повиноваться людей графа Кентского в Ирландии». Вот все, что мне доподлинно известно. Вы считаете, что это уловка, которая должна одурачить нас? Если так…
– Смысл не в этом, – быстро произнес Саймон. Англичан и так ненавидели, поэтому он не хотел подливать масла в огонь. – По-видимому, в самом начале вызов преследовал частные намерения, но положение изменилось. Гилберт Бассетт теперь высказывает открытое неповиновение. Он бросил вызов королю, и граф Пемброкский знает, что справедливость на стороне Бассетта. Он не хочет вступать в борьбу с королем Генрихом, но и палец о палец не ударит, чтобы обуздать Бассетта. Если Генрих воспользуется этим в качестве предлога, чтобы атаковать замки Пемброка на юге…
– Кого волнует, что Пемброк или король саксонцев делает на юге? – прорычал Мадог. – Вы можете держать свои новости при себе, мы…
– Но, Мадог, – перебил самый младший, заметивший выражение ликования на лицах Оуэна и Энтвана и сделавший определенный вывод из этого, – если армия Генриха будет задействована на юге…
– Мы все можем обогатиться, совершая набеги на обозы, – вставил Саймон. – Принц Ллевелин никогда не запретит набеги на армию, даже если не хочет, чтобы именно сейчас совершались нападения на английские земли.
Четверо мужчин сблизились, чтобы обсудить такую великолепную возможность, даже не заметив, что Рианнон уже ускользнула, а Саймон несколько мгновений спустя последовал за ней. Он догнал ее прямо перед входом в женские покои, где она остановилась, чтобы выговорить за что-то Мэту, который только загадочно смотрел на нее.
– Леди Рианнон, – обратился к ней Саймон, – простите меня за то, что помешал вашему намерению помучить этих тщеславных воображал, но мне больше всего хотелось преподнести свои новости в наиболее подходящий момент.
Кикву чрезвычайно умиляли отношения между ее дочерью и огромным котом – Мэт определенно считал, что скорее Рианнон принадлежит ему, а не наоборот. И, по-видимому, Рианнон соглашалась с этим. Однако лорд Ллевелин вовсе не разделял любовь Киквы к коту. Он лишь тяжело вздохнул, когда начался бедлам, сопровождаемый остервенелым лаем собак после их первоначального взвизгивания от боли и страха.
– Ты опять привезла с собой это чудовище? – воскликнул он. – Разве ты не знаешь, что кот – неподходящий объект любви для благородной женщины?
– Мэт вовсе не мой любимец, – ответила Рианнон, смеясь. – Это я – его любимица, или, возможно, мы с ним друзья, хотя он может и не считать меня достойной этой чести.
– Я надеялся, что он умер, когда в прошлый раз ты не привезла его с собой, – угрюмо произнес Ллевелин.
Разогнав собак, Мэт торжественно прошествовал в дом, остановился перед стулом Ллевелина и, не мигая, уставился на него. Правитель многих графств вздохнул. Мэт махнул хвостом, по-видимому, тем самым выразив свое презрительное отношение к тому, что видел, и направился мимо Ллевелина к двери, ведущей в женские покои. Рианнон разразилась смехом, глядя на недоуменно-растерянного отца, обняла его и нежно поцеловала. Ллевелин казался удивленным этим почти так же, как если бы это сделал кот, но был явно польщен.
– Ну, и чему я обязан таким редким проявлением ласки? – с нежностью спросил он.
– Конечно, твоей собственной любви ко мне, – ответила Рианнон. – Невозможно выказать большую любовь, чем ради меня мириться с присутствием Мэта.
Эти слова полностью вернули Ллевелину хорошее расположение духа, и в таком приятном настроении он стал расспрашивать о Кикве и делах в поместье. Он не спросил, почему приехала Рианнон, считая это обычным сочетанием любви к нему и необходимости несколько разнообразить компанию и темы разговоров, что дочь не могла получить в Ангарад-Холле.
Спустя неделю, однако, он начал задавать себе вопросы. Рианнон привлекала внимание молодых «самцов» двора так, как никогда раньше. Ллевелин был не слишком рад этому – он надеялся, что она предпочтет Саймона, если вообще выберет кого-либо. Когда же прошла и вторая неделя, Ллевелин начал опасаться, что Рианнон решила выбирать себе мужчину по-старинному: кто уцелеет в сражении за нее, тот и возьмет. Он мог, разумеется, положить этому конец, отправив ее домой, но в известном смысле это было даже на пользу. Существовал строжайший запрет на любимое летнее удовольствие валлийцев – совершение набегов на английские твердыни в Уэльсе и на границе. В данный момент Ллевелину не хотелось допускать никаких действий его людей, которые могли бы отвлечь внимание англичан от беззакония их короля и его министров.
После поражения, которое Генрих потерпел в 1231 году, и перестройки замка под названием Моулд Ллевелин каждую минуту ожидал нападения. Однако Генрих был так занят придворными интригами, что забыл об армии. Ллевелин знал, что теперь прошел призыв, и армия должна собраться в Глостере на Успение Святой Марии, но, что Генрих планировал предпринять после, было не ясно. Осведомители Ллевелина докладывали, что официально объявленная цель созыва армии – атаковать вассалов опального Хьюберта де Бурга в Ирландии. Ллевелин не верил этому. Даже Генрих, не говоря уже об этой хитрой лисе Винчестере, не отправился бы с армией в Ирландию, если половина людей на юго-западе открыто восстала, а многие бароны в остальной части страны были на грани мятежа.
Скорее всего армия собиралась обуздать Гилберта Бассетта, а также его братьев и сторонников. Если это так, то остальные бароны могли восстать против Генриха. Ничто не могло доставить Ллевелину большее удовольствие, чем затяжная кровавая гражданская война в Англии. Это было выгодно ему, и он сделал бы все, что мог, чтобы поддержать ее. Однако – и это казалось вполне возможным – армию могли собрать для нападения на Уэльс. Войну с Ллевелином могли развязать умный министр или король, чтобы отвести враждебность баронов от себя лично.
Итак, Ллевелин строжайшим образом запретил своим главным вассалам участвовать в самом незначительном посягательстве на английскую собственность. В действительности он поклялся заживо поджарить любого, кто осмелится украсть свинью, корову, даже цыпленка, и представить его в качестве жертвы кражи для компенсации потери животного.
Довольно легко было держать под контролем людей в возрасте, имеющих собственность, но более молодые, которые обеспечивали себе средства к существованию за счет того, чем могли поживиться лишь во время набегов, в меньшей степени подчинялись разумным требованиям политического характера. Жаждущие больше всего на свете добычи и славы находились при дворе – Ллевелин знал это, и самые жадные и наиболее честолюбивые из них увивались вокруг Рианнон, бросая друг на друга горячие взгляды затем, чтобы тот или иной не оказался удостоенным милости. Пока они были заняты плотскими забавами, соблазняемые возможностью получить приданое от Ллевелина, а также преимуществами кровного родства с ним, равно как и красотой Рианнон, они не могли сформировать отряд для совершения набегов.
Обычно Ллевелин предпочитал, чтобы голодные молодые люди грабили на пограничных территориях или даже совершали набеги в Англию, а не убивали друг друга. Он находил хорошее применение каждому драчливому петушку при своем дворе. Однако именно сейчас он предпочел бы, чтобы они убивали друг друга за Рианнон, а не разрушали сомнительный политический баланс с Англией. Самое забавное: ни один из тех, кто домогался его дочери, не имел ни малейшего шанса на успех. Именно это заставляло Ллевелина задавать себе вопрос: а что, по мнению Рианнон, она делала?
К тому времени сама Рианнон не могла бы ответить ему. Вначале она рассчитывала оглядеться день или два, выбрать мужчину, который интересовал бы ее больше других, и соединиться с ним. Это было довольно легко выполнить теоретически, на практике же оказалось невозможным. Имелось достаточно привлекательных мужчин, и все они бесконечно желали угодить ей, и все угождали, пока не дошло до последней стадии плана Рианнон. Правда заключалась в том, что она не имела ни малейшего намерения отдавать свое тело кому-либо из них. И пришла к неизбежному выводу, что ее терзало не некое обобщенное желание. Она, подобно телке, еще не вступила в свою пору. Был лишь один мужчина, которого жаждало ее тело.
Пока Рианнон упорно боролась с новой проблемой, которую породило это откровение, она продолжала, так как не могла придумать способа резко покончить со всем этим, флиртовать. Конечно, она действовала с холодным расчетом, но это лишь создавало новые трудности. Сейчас, поскольку ее голова не была забита разрешением проблемы, кого из мужчин выбрать, она заметила враждебность, которую вызвала среди своих воздыхателей. Это побудило ее, переполненную угрызениями совести, поспешить к своему отцу. Но тот только от души посмеялся и попросил ее не отдалять своих поклонников слишком поспешно.
Объяснение им причин подобной отеческой заботы освободило Рианнон от беспокоивших ее мыслей, но вместе с тем создало определенную проблему. Она собиралась написать Саймону и попросить его вернуться.
Однако, тщательно обдумав этот вопрос, Рианнон поняла, что Саймон был единственным, которого она не хотела бы видеть при дворе именно сейчас. Отвечал он или нет цели ее отца, заключающейся в удержании своих диких самцов от набегов, Саймон, по-видимому, не подходил на роль одного из поклонников в толпе других. Кроме того, если бы она высказывала ему большую благосклонность, чем другим, то те, другие, могли наброситься на него. Хотя Саймон обычно нравился всем, совсем иное дело – видеть, что воздыхатель из Англии слишком увлечен «уэльским призом», несмотря на то, что Рианнон не имела намерения выходить замуж. Если удовлетворение желания было для нее приемлемо, то она противилась мысли опутать свое тело или душу оковами, которые подразумевались под клятвами верности в браке.
Поэтому скорее ужас, а не радость испытала Рианнон, когда одним прекрасным днем в середине августа она увидела Саймона, въезжающего в замок. Инстинкт победил разум: Рианнон побежала через внутренний дворик к задней двери, затем вниз по крутому спуску, который вел к стенам замка, и дальше в лес. Подобно дикому зверю, она забилась в заросли и так сидела там, съежившись, пока тишина леса не принесла ей некоторое успокоение. Даже потом бегство казалось ей единственным выходом.
Возвратиться – значило обнаружить перед всеми ее не заслуживающий внимания дешевый план исключить потребность в Саймоне. Стыд нечасто охватывал Рианнон. Бесстрашие и честность защищали ее от таких действий, которые могли вызвать стыд. Ей было знакомо подобное уродливое душевное переживание, возникающее исключительно как результат определенной небрежности, которая порой делала ее невосприимчивой к нуждам и чувствам других. Теперь эта беззаботность плюс страхи, которые Саймон пробудил в ней, подтолкнули ее к подобному поступку, кажущемуся ей постыдным.
Не было возможности скрыть то, что она натворила, – или была? Рианнон сделала движение, усаживаясь более прямо, и две белки, собиравшие себе пищу у ее ног и принявшие ее за неживое существо, сердито защелкали и прыгнули за ближайшее дерево. Она могла сказать, и это было бы отчасти правдой, что выполняла распоряжения отца. Это означало добавить явную ложь к тому стыду, который она уже испытала… Нет! Лучше исчезнуть скрытно, до того, как Саймон узнает, что она находилась при дворе.
И не увидеть его? Что-то будто оборвалось в Рианнон, отдавшись странной болью. Ни одно чувство не будет реальным, она знала это. Что за польза, если она не увидит Саймона, с горечью говорила она самой себе. Если бы он знал, чего она желала, то, вероятнее всего, не захотел бы иметь с ней дело. Такой вывод не вызвал горечи, какую, по-видимому, должен был вызвать. Рианнон знала, что любовь порождает снисходительность. Пусть Саймон услышит самое худшее из уст других. Если он придет к ней после этого…
Обдумывая свои планы, Рианнон не учитывала Мэта – фактор, который, как она вскоре установила, нельзя было игнорировать. Она забыла о необычной тяге Мэта к обществу Саймона. Когда она вернулась в Абер, чтобы предупредить тех двоих, кто сопровождал ее, и упаковать свои вещи, то обнаружила, что Мэт пропал. Она звала его в женских покоях и конюшнях, в амбарах, на улице, и все безрезультатно.
Рианнон была удивлена. Хотя Мэт частенько убегал или не отзывался на ее голос, обычно он стремился вернуться в замок на холме и держаться поближе к ее ногам или же прибегал, как только она начинала упаковывать вещи. Существовало лишь одно место, где он мог находиться и не слышать ее зов, – большой зал.
Она хотела надеяться, что Саймона там уже нет. На всякий случай с величайшей предосторожностью Рианнон выглянула из-за двери неподалеку от возвышения, где стоял трон ее отца. То, что она увидела, заставило ее задержать дыхание от смешанного чувства изумления и ярости и исключило всякую возможность тайного бегства из дома отца.
Саймон и ее отец разговаривали очень серьезно приглушенными голосами, причем Саймон сидел на стуле, стоящем рядом с троном Ллевелина. Однако Рианнон едва ли заметила своего отца или его позу. Что заставило ее онеметь от удивления и охвативших ее чувств, так это вид Мэта, устроившегося на коленях у Саймона и начинающего довольно мурлыкать, как только Саймон приподнимал его морду и нежно почесывал под подбородком. Бегство было исключено!
В ярости Рианнон отправилась сообщить своим людям, что передумала. Они остаются в Абере. Затем она прошла в женские покои и распаковала свои вещи. И, наконец, с глазами, сверкающими вызовом, направилась в большой зал. Там ее ждало еще большее крушение надежд. Саймона и ее отца уже не было. Мэт, однако, сразу же подошел к ней, высоко подняв хвост, мурлыча и глядя прямо в злые глаза Рианнон, необычайно довольный самим собой.
– Предатель! – горько воскликнула она. – Вот как ты награждаешь за всю мою верную службу тебе?
Приглушенный крик страха заставил Рианнон неторопливо повернуться. Она почти готова была сказать, что это лишь шутка, но Маллт, дочь Арналлта, и Кэтрин, дочь Пола, две леди, находящиеся поблизости, уже спешили прочь, осеняя себя, вне всякого сомнения, крестным знамением от сглаза. Теперь эти две дурочки, вероятно, разнесут по всему дому, что она подтвердила предположение, будто является ведьмой, и Мэт – ее господин. На мгновение Рианнон захотелось на самом деле быть ведьмой и лишить сплетниц дара речи, чтобы глупые языки перестали молоть нелепицы, но – увы! – она не обладала подобной силой.
Расстроившись и осознавая, что, возможно, лишь ухудшит положение вещей, пытаясь объяснить или поговорить с кем-нибудь до того, как успокоится, Рианнон отправилась на прогулку. На этот раз Мэт следовал за ней, что позволило его хозяйке отпустить несколько не совсем приятных для него замечаний по поводу его характера. Она вернулась, только когда начало смеркаться, не успокоившись как следует, но решив сказать Саймону правду и тем самым очистить рану стыда.
– Ваш отец говорит, что вы изменили свое решение, – сказал Саймон, целуя ее руки.
– Изменила свое решение относительно чего? – холодно нанесла встречный удар Рианнон, снова приходя в бешенство.
«Относительно меня», – готов был произнести Саймон, но подавил желание, понимая, что вел себя необычайно бестактно. Горя желанием немедленно и бесповоротно связать себя обязательствами по отношению к ней, он сказал то, что должно оскорбить гордость любой женщины, и, что еще хуже, показал себя самоуверенным дураком. То, что Рианнон могла доверить своему отцу и что Ллевелин мог рассказать из добрых намерений, нельзя было раскрывать без всякой на то причины.
– Относительно вовлечения в политические дела вашего отца, – сказал он, глядя на джентльменов, которые походили друг на друга злорадным блеском в глазах.
Рианнон посмотрела через плечо и поспешно выдернула свою руку из руки Саймона. Возможно, он считал направленные на них взгляды смешными, но она так не думала.
– Я рада снова видеть вас, сэр Саймон, – сдержанно произнесла Рианнон, – но я не одета по-вечернему.
– Вы прекрасны в любом платье, леди Рианнон, даже с репьем в волосах вместо жемчуга, – попытался сделать комплимент Саймон. Когда Рианнон надменно сморщила свой носик и собралась уже повернуться, он продолжил с ложной серьезностью: – Кажется, мне больше нравится репей. Это действительно так. Его сбор обходится не так дорого, что должен учитывать муж, который не слишком богат.
Она не могла удержаться от смеха. Саймон знал, что у нее было достаточно драгоценностей, чтобы не требовать еще больше от мужа, как он знал и то, что ее мало заботило, носила она рубины или шлифованные камни, которые можно иметь довольно просто: сначала их добывали в земле, а затем природные окатыши очищали. Даже в этом случае, по уэльским меркам, Саймон был богат.
– Вы не оставляете мне надежды на то, что эти джентльмены, – Рианнон кивнула на четверых мужчин, стоящих теперь поблизости, – будут обескуражены моим внешним видом? Заверяю вас, что не будут. Они тоже предпочитают репей. Тогда приданое, которое даст мне отец, можно будет использовать на цели, более достойные, чем мои украшения.
– Вам не нужны украшения, – сказал один.
– Есть нечто более достойное, чем ваши украшения! – воскликнул другой.
Двое других, более сообразительные, не сказали ничего, предполагая ловушку. Рианнон подняла свои изящно изогнутые брови, готовясь пронзить неразумных льстецов их же копьем остроумия. Но прежде чем она смогла похвалить экономность одного, который мог предложить красивые слова взамен богатых подарков, или пожаловаться, что другой считал ее такой некрасивой, что приемлемой оказалась бы любая сумма денег, затраченная на побрякушки, с целью скрыть ее истинную внешность, Саймон изменил ее цель.
– Мы все вскоре сможем стать достаточно богатыми, чтобы не беспокоиться о вашем приданом или стоимости богатых подарков, – провокационно предположил он.
Мгновенно внимание четверых молодых людей переключилось на другую тему. Самый старший из них, Оуэн Брогинтон, не попался в ловушку Рианнон, но жадность опрометчиво толкнула его в силки, расставленные Саймоном.
– Как же так, если принц Ллевелин запретил набеги? Вы считаете себя свободным от выполнения его приказа по причине ваших английских связей?
– Вовсе нет, – вежливо ответил Саймон, игнорируя оскорбления в виде презрительно упомянутых английских связей. – Я вассал принца Ллевелина и не имею ни намерения, ни желания не подчиняться любому приказу, который может исходить от него, но у меня есть сведения… – он позволил этим словам прозвучать заманчиво.
– Уверен, сведения от такого заслуживающего внимания источника станут основным побудительным мотивом всех будущих решений принца Ллевелина, – ухмыльнулся другой. Он был самым младшим в группе и первым угодил в ловушку, подстроенную Рианнон.
Энтван, сын Мадога, второй мужчина, который был достаточно умен, чтобы придержать свой язык, положил руку на плечо говорящего. Его отец имел земли в Повисе, который считался одним из оплотов Ллевелина против лорда Марчера. Таким образом, он лучше, чем другие, был знаком с дворянством и политикой Англии и знал, с кем был связан Саймон.
– Его источник может заслуживать внимания, – сказал Энтван. – Его шурин является кузеном короля Генриха. Какие у вас новости, Саймон?
– Полагаю, вы знаете, что король Генрих объявил призыв в армию и собирает ее в Глостере на Успение. Кроме того, в нее привлекли много фламандских наемников.
– Конечно, мы знаем, – резко отреагировал Мадог, сын Саэра. Он вторым попал в ловушку Рианнон и все еще не понял, что это она устроила западню. Он был менее смышленым по сравнению с другими, но вместе с тем более упрямым, склонным упорно придерживаться высказанного им мнения даже при наличии очевидных фактов. – Вот почему нам запрещено устраивать набеги. Однако король скоро направит свою армию в Ирландию, и мы освободимся от него. Это не новости.
– Не думаю, что король двинет свою армию в Ирландию, как этого не сделает и принц Ллевелин, – произнес Саймон с улыбкой.
– Вы осмеливаетесь сказать, что наш принц боится глупого, медлительного саксонца? – сердито заметил Мадог, подавшись вперед.
Энтван перехватил его.
– Не будьте глупцом, Мадог. Я уверен, Саймон не хотел оскорбить принца Ллевелина. Продолжайте, Саймон.
– Я не собираюсь оскорблять принца Ллевелина, называя его трусом, но я не оскорблю его, сказав, что он был бы достаточно глуп, желая, чтобы такая огромная армия напала на Уэльс.
– А если бы они это и сделали? – презрительно ухмыльнулся младший. – Тогда они медленно перемрут от голода, как и другие до них.
– Да, но тогда мы тоже будем умирать от голода в течение всей зимы, поскольку еще не заполнены закрома зерном и не заготовлен корм для скота, – заметил Оуэн, и его глаза сузились. – Если мы должны страдать, то можем пойти на это. Но я согласен с Саймоном, что принц Ллевелин не предложит саксонцу войти в этот момент.
– К сожалению, вопрос заключается не в приглашении их вступить в войну, а в удержании их от этой войны, если только они не собираются в Ирландию, – сказал Энтван. – В сообщении с требованием явиться говорилось о необходимости «заставить повиноваться людей графа Кентского в Ирландии». Вот все, что мне доподлинно известно. Вы считаете, что это уловка, которая должна одурачить нас? Если так…
– Смысл не в этом, – быстро произнес Саймон. Англичан и так ненавидели, поэтому он не хотел подливать масла в огонь. – По-видимому, в самом начале вызов преследовал частные намерения, но положение изменилось. Гилберт Бассетт теперь высказывает открытое неповиновение. Он бросил вызов королю, и граф Пемброкский знает, что справедливость на стороне Бассетта. Он не хочет вступать в борьбу с королем Генрихом, но и палец о палец не ударит, чтобы обуздать Бассетта. Если Генрих воспользуется этим в качестве предлога, чтобы атаковать замки Пемброка на юге…
– Кого волнует, что Пемброк или король саксонцев делает на юге? – прорычал Мадог. – Вы можете держать свои новости при себе, мы…
– Но, Мадог, – перебил самый младший, заметивший выражение ликования на лицах Оуэна и Энтвана и сделавший определенный вывод из этого, – если армия Генриха будет задействована на юге…
– Мы все можем обогатиться, совершая набеги на обозы, – вставил Саймон. – Принц Ллевелин никогда не запретит набеги на армию, даже если не хочет, чтобы именно сейчас совершались нападения на английские земли.
Четверо мужчин сблизились, чтобы обсудить такую великолепную возможность, даже не заметив, что Рианнон уже ускользнула, а Саймон несколько мгновений спустя последовал за ней. Он догнал ее прямо перед входом в женские покои, где она остановилась, чтобы выговорить за что-то Мэту, который только загадочно смотрел на нее.
– Леди Рианнон, – обратился к ней Саймон, – простите меня за то, что помешал вашему намерению помучить этих тщеславных воображал, но мне больше всего хотелось преподнести свои новости в наиболее подходящий момент.