Страница:
Итак, продолжила бы Хейверс, они развлекались. Занимались этим пять дней в неделю. Во всех известных человечеству позах, а также в придуманных самостоятельно. И что с того, инспектор?
Уивер претендует на кафедру, Хейверс.
О да, воскликнула бы Хейверс. Ну-ка, ну-ка. Энтони Уивер больше не развлекается с Сарой Гордон, — кстати, так ли уж важна была для него эта постель, — как бы чего не вышло наружу, иначе прощай кафедра. Поэтому Сара Гордон убила его дочь. Не самого Уивера, этого олуха, чье горе сейчас бесконечно, а его дочь. Отлично. И когда, позвольте спросить? Как она все обставила? В семь часов утра, уже после убийства, Сара еще не появилась на острове. А Елена уже была мертва, инспектор, холодна, безжизненна, неподвижна, мертва. Так почему вам не дает покоя Сара Гордон? Объясните, это действует мне на нервы. Мы здесь уже были, инспектор.
Линли не мог внятно ответить Хейверс. Хейверс твердила бы, что все, так или иначе связанное с Сарой Гордон, — поиски Хелен. Про интерес другого рода к Саре Гордон она бы и слушать не стала. Как и о неприязни Линли к совпадениям.
Но Хейверс не было рядом, и отговорить Линли было некому. А ему нужна информация о Саре Гордон, и он знает, где ее получить. В Булстрод-Гарденз.
Как все здорово складывается, инспектор, воскликнула бы Хейверс.
Но он свернул на Хиллз-роуд и отправил Хейверс в увольнительную с глаз долой.
Линли подъехал к дому в половине восьмого. В гостиной горел свет, просачиваясь сквозь плетеную занавеску, падал полукругом на аллейку и играл бликами на серебристом металле детского фургончика, валяющегося на боку без одного колеса. Линли подобрал фургончик и позвонил в дверь.
На сей раз детских криков не было слышно. Тишина, лишь шум машин на Мэдингли-роуд и в воздухе едкий запах жженой листвы со стороны дома неподалеку. Через несколько минут щелкнули замком, и дверь открылась.
— Томми.
Интересно. Сколько лет Хелен вот так встречает его, произносит имя и больше ничего? Почему ему раньше не приходило в голову, сколь много это для него значит — слышать, как своим низким голосом она произносит его имя?
Линли протянул игрушку. Сейчас он заметил еще и внушительную вмятину на машинке, будто по ней ударили камнем или молотком.
— Нашел на аллейке.
Хелен взяла игрушку.
— Кристиан. У нас очень туго с бережным отношением к вещам, — она отступила назад, — заходи.
Линли снял пальто, уже не дожидаясь приглашения, повесил его на пальмовый крючок слева от двери. Затем обернулся. На Хелен был разноцветный свитер, под ним пепельно-серая рубашка, а на свитере три пятна, скорее всего от соуса для спагетти. Она проследила за его взглядом:
— И это тоже Кристиан. Еще у нас очень туго с умением вести себя за столом, — Хелен устало улыбнулась, — хорошо хоть, он не комментирует мою стряпню. Она у меня не бог весть какая.
— Хелен, тебе нужно отдохнуть.
Помимо воли Линли поднял руку и погладил Хелен по щеке. Прохладная и гладкая кожа, словно нетронутая поверхность свежей и желанной воды. Их взгляды встретились. Он заметил пульсирующую жилку на ее шее.
— Хелен.
И забурлил внутри вечный поток желания, рождающийся при простом выговаривании ее имени.
Хелен отстранилась и пошла в гостиную:
— Дети спят, поэтому худшее позади. Ты ел? Рука Линли все еще ждала прикосновения к щеке Хелен, и он опустил ее, почувствовав себя влюбленным дураком,
— Нет. Обед умудрился проскочить мимо меня. —Давай я тебя накормлю, — она взглянула на свой свитер, — только спагетти не проси. Впрочем, я не припомню, чтобы ты швырялся едой в шеф-повара.
— Да, в последнее время замечен в этом не был.
— У меня есть салат с курицей. Немного ветчины. Консервированный лосось.
— Я не буду. Я не голоден.
Она стояла возле стены, рядом с кучей детских игрушек. Сверху лежала деревянная мозаика карты Соединенных Штатов. Южную часть Флориды словно кто-то откусил. Линли посмотрел на Хелен, увидел морщинки усталости под глазами.
Ему хотелось сказать, пойдем со мной, Хелен, будь со мной, останься со мной. А вместо этого:
— Мне надо поговорить с Пен. Глаза леди Хелен расширились.
— С Пен?
— Это важно. Она не спит?
— Думаю, нет. Но… — она устало посмотрела на дверь и лестницу к ней, — я не знаю, Томми. Сегодня был тяжелый день. Дети. Скандал с Гарри.
— Он дома?
— Нет. Опять нет.
Хелен подняла обкусанную Флориду, рассмотрела ее и бросила назад в кучу.
— Все ужасно. У них ужасно. Я не знаю, чем помочь. Что сказать. Пен родила ребенка, который ей не нужен. Ее жизнь невыносима. Она нужна своим детям, муж отыгрывается на ней за свою собственную глупость. У меня нее все так просто и спокойно в жизни. А на языке только общие фразы, бездушные и совершенно бесполезные.
— Тогда скажи Пен, что любишь ее.
— Одной любви недостаточно. Нет. Ты сам это знаешь.
— У человека, в конце концов, есть только любовь. Только любовь истинна, все остальное нет.
— Банально.
— Не согласен. Если любовь — это так, была и нету, мы бы не мучились, правда? Не сходили бы с ума, доверить ли свою жизнь и мечты на хранение другому или нет. Мы бы не носились со своей гордостью. Мы не обнаруживали бы своих слабостей. И не открывали бы свои чувства. И, видит Бог, мы шагу не сделали бы без слепой веры. Мы бы не уступали. Мы бы контролировали себя во всем. Потому что, Хелен, освободившись от контроля, вдруг, внезапно, мы бы поняли, в какой пустоте находились до сих пор.
— Когда Пен и Гарри поженились… Он взорвался:
— Я не о них. Ты, черт побери, прекрасно об этом знаешь.
Они смотрели друг на друга. Их разделяла целая комната. Все равно что пропасть. Но, несмотря на тщетность своих слов, Линли говорил с Хелен, зная, что словами ничего не изменишь, говорил, отбросив всякие предосторожности, и гордость, и чувство собственного достоинства.
— Я люблю тебя, и у меня чувство, будто я умираю.
И хотя в ее глазах сверкали слезы, видно было, что она собранна. И не расплачется.
— Не надо бояться, пожалуйста. Не бойся.
Хелен молчала. Но не порывалась уйти из комнаты и продолжала на него смотреть. И у Линли мелькнула надежда.
— Что? Ты мне ничего не скажешь?
— Мы прекрасно себя чувствуем, ты на своем месте, а я на своем. Разве этого тебе не достаточно?
— Нет, не достаточно, Хелен. Это не дружба. Мы не приятели. И не друзья.
— Мы когда-то ими были.
— Были. Но пути обратно нет. По крайней мере я не могу вернуться. Бог мне свидетель, не могу. Я люблю тебя. Я хочу тебя.
Хелен сглотнула. Одинокая слеза скользнула из уголка глаза, но Хелен смахнула ее. У Линли сердце разрывалось при одном только взгляде на нее.
— Раньше я представлял себе нашу жизнь как праздник. Сейчас я согласен на будни, но только не на такие.
— Прости.
— Нет, это ты меня прости.
Линли отвернулся. На каминной полке за ее спиной стояла фотография сестры с семьей. Муж, жена, двое детей, ясная жизненная цель.
— Мне все же нужно увидеться с Пен. Она кивнула:
— Сейчас я позову ее.
Линли подошел к окну. Шторы опущены. За ними ничего не видно. Линли смотрел, как на ситце быстро расплываются цветочки.
Вон отсюда, яростно повторял он себе. Вырвать из сердца, выбросить, вычеркнуть, забыть.
Но он не мог. Великая ирония любви. Любовь приходит ниоткуда, она нелогична, молчишь, отрекаешься от нее, но в конечном счете платишь за побег ровно столько, сколько есть в твоей душе, в твоем сердце. Он уже видел, как иные пытались уйти от любви, обычно это были или карьеристы, или донжуаны. Сердца их остаются глухи, боли они не испытывают. Да им ли мучиться? Донжуан ищет лишь сиюминутных радостей. Карьерист—продвижения по службе. Ни те ни другие не страдают от любви и не тоскуют. И те и другие уходят не оборачиваясь.
Линли, если можно так выразиться, не посчастливилось родиться одним из них. Вместо жажды обладания или профессионального успеха у него была только потребность общаться. С Хелен.
Линли услышал тихие голоса и осторожную поступь по лестнице и повернулся ко входу в гостиную. Хелен говорила, что сестра нехорошо себя чувствует, и при взгляде на Пен он ужаснулся. Линли придал лицу нейтральное выражение, когда она вошла в комнату. Но Пенелопе все и без слов было ясно, она вымученно улыбнулась и поправила мягкие тусклые волосы пальцами, на которых не было кольца.
— Выгляжу не лучшим образом.
— Спасибо, что согласилась встретиться.
И вновь вымученная улыбка. Она прошаркала по комнате, по пятам за ней двигалась леди Хелен. Опустилась в плетеное кресло-качалку и запахнула у горла розовый халатик.
— Хочешь что-нибудь выпить? — спросила она. — Виски? Бренди?
Линли покачал головой. Леди Хелен подошла к краю дивана, поближе к креслу, присела на него, наклонилась вперед, не сводя глаз с сестры, протянула руки, словно вот-вот понадобится помощь. Линли устроился в кресле напротив Пен. Он сосредоточился, забыв на секунду обо всех ее несчастьях, о том, что в ней сейчас господствует страх. Темные круги под глазами, лицо в пятнах и прыщах, незаживающая рана в уголке рта. Грязные волосы, грязное тело.
— Хелен говорит, что ты расследуешь дело в Кембридже.
Линли вкратце рассказал об убийстве. Слушая, она качалась в кресле. Кресло поскрипывало в такт.
— …но больше всего меня интересует Сара Гордон. Я подумал, что ты мне расскажешь что-нибудь о ней. Ты ее знаешь, Пен?
Она кивнула. Пальцы перебирали поясок халата.
— Да. Одно время слышала. Как только она переехала в Гранчестер, в местной газете поднялась шумиха.
— Когда это было?
— Около шести лет назад.
— Уверена?
— Да. Это было… — Пен вновь безжизненно улыбнулась и пожала плечами, — до рождения детей, я тогда работала в музее Фицуильяма. В отделе реставрации. Ее там привечали. Приглашали на выставки. Мы с Гарри ходили туда. Познакомились с ней. Хотя было ли это знакомством? Создавалось впечатление, будто нас представили королеве, но это шло не от нее. По моим воспоминаниям, сама Сара Гордон вела себя скромно. Дружелюбно, открыто. Я не думала, что она такая, особенно после всего, что прочла и услышала о ней.
— Она такая именитая художница?
— В общем, да. Стоит ей что-нибудь написать, об этом сразу начинают говорить, а в газетах поднимается шумиха. Когда мы только познакомились, ее наградили орденом Британской империи то ли четвертой, то ли пятой степени. Не помню. За портрет королевы, от которого критики были в восторге. Плюс несколько удачных вернисажей в Королевской академии. Ее называли открытием в мире искусства.
— Интересно, — сказал Линли, — ведь ее не назовешь современным художником. Если художника называют открытием, значит, он привносит что-то новое. Я не увидел нового.
— Никаких консервных банок на веревочке? — Пен улыбнулась. — Никаких выстрелов себе в ногу, снятых на пленку и впоследствии названных «перформансом»?
— Ну, в общем, да.
— Важнее всего, Томми, не представить публике свой сиюминутный каприз, а выйти со своим стилем, который взбудоражит коллекционеров и критиков. Как Юрген Горг[18] с его венецианскими карнавалами. Или Питер Макс[19] с его ранними фантазиями. Или Сальвадор Дали. Если у художника есть собственный стиль, это уже что-то новое. И если стиль получает международное признание, то карьера состоялась.
— А ее состоялась?
— По-моему, да. Стиль отточен. Четок. Предельно ясен. Она сама, как новоявленный Боттичелли, по словам критиков, растирает для себя краски — по крайней мере, одно время растирала, — и ее масляная палитра великолепна.
— Она рассказывала о своей причастности к пуристам в прошлом.
— Да, это в ее стиле. Как и уединение. Гранчестер, не Лондон. Мир идет к ней. А не она к нему.
— Ты никогда не занималась ее полотнами?
— С чего бы вдруг? У нее новые работы, Томми. Их не нужно реставрировать.
— Но ведь ты видела их. Ты знакома с ними.
— Конечно. А что?
— Ее произведения имеют отношение к делу, Томми? — спросила леди Хелен.
Линли опустил взгляд на бурый пятнистый ковер, наполовину закрывающий пол:
— Не знаю. Говорит, она ничего не писала последние несколько месяцев. Боится, что потеряла страсть к творчеству. В утро убийства она решила заново начать писать, или делать наброски, или еще что-нибудь. Какое-то дурацкое суеверье. Либо писать сегодня, сию же секунду, либо не писать никогда. Возможно ли это, Пен?
Пенелопа встрепенулась в кресле:
— Неужели тебе нужно такое объяснять. Конечно возможно. Люди сходят с ума, утратив способность творить. Кончают жизнь самоубийством.
Линли поднял голову. Леди Хелен наблюдала за ним. Последняя фраза Пенелопы навела их на одну и ту же мысль.
— Или убивают других? — спросила леди Хелен.
— Тех, кто мешает им творить? — спросил Линли.
— Камилла и Роден[20]? — произнесла Пенелопа. — Они-то точно друг друга убили, да? Хоть и в переносном смысле слова.
— Разве могла студентка помешать творчеству Сары Гордон? — спросила леди Хелен. — Разве они были знакомы?
Линли думал об Айви-корте, о фамильярном «Тони». О визите туда Сары Гордон накануне вечером, о версиях своих и версиях Хейверс на этот счет.
— Возможно, девушка ей и не мешала, — произнес Линли, — возможно, мешал отец.
Но Линли не забывал и о контраргументах. Звонок Джастин Уивер, осведомленность о пробежках Елены, временные несоответствия, орудие убийства, его пропажа. Мотивы, средства и возможности. Было ли у Сары хоть что-то, вот в чем вопрос.
— В разговоре с ней я упоминал Уистлера и Рескина, — сказал он задумчиво, — она остро на это отреагировала. Может, ее творческие потуги в последние годы были тщетными из-за беспощадной критики?
— Если бы таковая была, — ответила Пенелопа.
— А ее не было?
— Ни о чем таком не слышала.
— Что же останавливает волну творчества, Пен? Что охлаждает страсть?
— Страх.
Линли посмотрел на леди Хелен. Она отвела взгляд.
— Чего можно бояться?
— Провала. Непонимания. Откроешь самое себя другим — миру — и растопчут.
— Такое с ней случалось?
— Никогда. Впрочем, не факт, что она совершенно не боится будущего. Многие пали жертвой собственного успеха.
Пенелопа посмотрела на дверь, там, в другой комнате, чихнул и зажужжал холодильник. Она поднялась. Скрипнуло кресло.
— Об искусстве я не вспоминала по меньшей мере год. — Пенелопа откинула прядь волос с лица и улыбнулась Линли. — Приятно было о нем поговорить.
— Тебе есть что сказать.
— Было. Да. Раньше было что сказать. — Она направилась к лестнице и взмахнула рукой, увидев, что Линли поднимается. — Пойду посмотрю, как там младенец. Спокойной ночи, Томми.
— Спокойной ночи.
Леди Хелен не проронила ни слова, пока шаги сестры были слышны в коридоре наверху и пока не открылась и не хлопнула дверь. Она повернулась к Линли:
— Разговор пошел ей на пользу. Ты знал это. Спасибо, Томми.
— Нет, не знал. Чистый эгоизм. Мне нужна была информация. Я подумал, что Пен даст мне ее. И не более того, Хелен. Нет, не совсем так. Я хотел увидеть тебя. Я постоянно хочу тебя видеть.
Хелен поднялась. Линли вслед за ней. Оба направились к выходу. Потянувшись к вешалке, он внезапно обернулся к Хелен, позабыв о пальто.
— Завтра вечером в Тринити-Холл джазовый концерт с Мирандой Уэбберли. Хочешь сходить?
Она взглянула на лестницу, и Линли продолжал:
— Пару часов, Хелен. Пен управится с ними и без тебя. Или привезем Гарри из Эмманьюэл-Колледжа. Или от Шихана какого-нибудь полицейского. То-то Кристиан обрадуется. Пойдем? Рэнди будет играть на трубе. По словам отца, она стала Диззи Гиллеспи [21] в юбке.
Леди Хелен улыбнулась:
— Хорошо, Томми. Хорошо. Пойдем.
У него отлегло от сердца, хотя, наверное, это всего лишь благодарность за то, что отвлек от ее болезни.
— Отлично. Значит, в половине седьмого. Я бы предложил поужинать, но боюсь искушать судьбу.
Линли взял пальто и перебросил через плечо. Холод ему не страшен. Проблеск надежды защитит его.
Как всегда, Хелен сразу поняла, что у него на уме.
— Это всего лишь концерт, Томми.
Линли не стал притворяться, что не догадывается, о чем она.
— Знаю. Знаю, что мы не успеем в Гретна-Грин[22] и обратно как раз к завтраку Кристиана, так что ты в относительной безопасности. По крайней мере вечером.
Она еще шире улыбнулась:
— Какое облегчение.
Лиили прикоснулся к ее щеке:
— Бог свидетель, как я хочу, чтобы тебе стало легче, Хелен.
Хелен едва заметно наклонила голову, прижимаясь щекой к его руке.
— Будь со мной. И я не допущу, чтобы ты разочаровалась в выборе, — сказал Линли.
— Я люблю тебя, — ответила Хелен, — несмотря ни на что.
Глава 13
Уивер претендует на кафедру, Хейверс.
О да, воскликнула бы Хейверс. Ну-ка, ну-ка. Энтони Уивер больше не развлекается с Сарой Гордон, — кстати, так ли уж важна была для него эта постель, — как бы чего не вышло наружу, иначе прощай кафедра. Поэтому Сара Гордон убила его дочь. Не самого Уивера, этого олуха, чье горе сейчас бесконечно, а его дочь. Отлично. И когда, позвольте спросить? Как она все обставила? В семь часов утра, уже после убийства, Сара еще не появилась на острове. А Елена уже была мертва, инспектор, холодна, безжизненна, неподвижна, мертва. Так почему вам не дает покоя Сара Гордон? Объясните, это действует мне на нервы. Мы здесь уже были, инспектор.
Линли не мог внятно ответить Хейверс. Хейверс твердила бы, что все, так или иначе связанное с Сарой Гордон, — поиски Хелен. Про интерес другого рода к Саре Гордон она бы и слушать не стала. Как и о неприязни Линли к совпадениям.
Но Хейверс не было рядом, и отговорить Линли было некому. А ему нужна информация о Саре Гордон, и он знает, где ее получить. В Булстрод-Гарденз.
Как все здорово складывается, инспектор, воскликнула бы Хейверс.
Но он свернул на Хиллз-роуд и отправил Хейверс в увольнительную с глаз долой.
Линли подъехал к дому в половине восьмого. В гостиной горел свет, просачиваясь сквозь плетеную занавеску, падал полукругом на аллейку и играл бликами на серебристом металле детского фургончика, валяющегося на боку без одного колеса. Линли подобрал фургончик и позвонил в дверь.
На сей раз детских криков не было слышно. Тишина, лишь шум машин на Мэдингли-роуд и в воздухе едкий запах жженой листвы со стороны дома неподалеку. Через несколько минут щелкнули замком, и дверь открылась.
— Томми.
Интересно. Сколько лет Хелен вот так встречает его, произносит имя и больше ничего? Почему ему раньше не приходило в голову, сколь много это для него значит — слышать, как своим низким голосом она произносит его имя?
Линли протянул игрушку. Сейчас он заметил еще и внушительную вмятину на машинке, будто по ней ударили камнем или молотком.
— Нашел на аллейке.
Хелен взяла игрушку.
— Кристиан. У нас очень туго с бережным отношением к вещам, — она отступила назад, — заходи.
Линли снял пальто, уже не дожидаясь приглашения, повесил его на пальмовый крючок слева от двери. Затем обернулся. На Хелен был разноцветный свитер, под ним пепельно-серая рубашка, а на свитере три пятна, скорее всего от соуса для спагетти. Она проследила за его взглядом:
— И это тоже Кристиан. Еще у нас очень туго с умением вести себя за столом, — Хелен устало улыбнулась, — хорошо хоть, он не комментирует мою стряпню. Она у меня не бог весть какая.
— Хелен, тебе нужно отдохнуть.
Помимо воли Линли поднял руку и погладил Хелен по щеке. Прохладная и гладкая кожа, словно нетронутая поверхность свежей и желанной воды. Их взгляды встретились. Он заметил пульсирующую жилку на ее шее.
— Хелен.
И забурлил внутри вечный поток желания, рождающийся при простом выговаривании ее имени.
Хелен отстранилась и пошла в гостиную:
— Дети спят, поэтому худшее позади. Ты ел? Рука Линли все еще ждала прикосновения к щеке Хелен, и он опустил ее, почувствовав себя влюбленным дураком,
— Нет. Обед умудрился проскочить мимо меня. —Давай я тебя накормлю, — она взглянула на свой свитер, — только спагетти не проси. Впрочем, я не припомню, чтобы ты швырялся едой в шеф-повара.
— Да, в последнее время замечен в этом не был.
— У меня есть салат с курицей. Немного ветчины. Консервированный лосось.
— Я не буду. Я не голоден.
Она стояла возле стены, рядом с кучей детских игрушек. Сверху лежала деревянная мозаика карты Соединенных Штатов. Южную часть Флориды словно кто-то откусил. Линли посмотрел на Хелен, увидел морщинки усталости под глазами.
Ему хотелось сказать, пойдем со мной, Хелен, будь со мной, останься со мной. А вместо этого:
— Мне надо поговорить с Пен. Глаза леди Хелен расширились.
— С Пен?
— Это важно. Она не спит?
— Думаю, нет. Но… — она устало посмотрела на дверь и лестницу к ней, — я не знаю, Томми. Сегодня был тяжелый день. Дети. Скандал с Гарри.
— Он дома?
— Нет. Опять нет.
Хелен подняла обкусанную Флориду, рассмотрела ее и бросила назад в кучу.
— Все ужасно. У них ужасно. Я не знаю, чем помочь. Что сказать. Пен родила ребенка, который ей не нужен. Ее жизнь невыносима. Она нужна своим детям, муж отыгрывается на ней за свою собственную глупость. У меня нее все так просто и спокойно в жизни. А на языке только общие фразы, бездушные и совершенно бесполезные.
— Тогда скажи Пен, что любишь ее.
— Одной любви недостаточно. Нет. Ты сам это знаешь.
— У человека, в конце концов, есть только любовь. Только любовь истинна, все остальное нет.
— Банально.
— Не согласен. Если любовь — это так, была и нету, мы бы не мучились, правда? Не сходили бы с ума, доверить ли свою жизнь и мечты на хранение другому или нет. Мы бы не носились со своей гордостью. Мы не обнаруживали бы своих слабостей. И не открывали бы свои чувства. И, видит Бог, мы шагу не сделали бы без слепой веры. Мы бы не уступали. Мы бы контролировали себя во всем. Потому что, Хелен, освободившись от контроля, вдруг, внезапно, мы бы поняли, в какой пустоте находились до сих пор.
— Когда Пен и Гарри поженились… Он взорвался:
— Я не о них. Ты, черт побери, прекрасно об этом знаешь.
Они смотрели друг на друга. Их разделяла целая комната. Все равно что пропасть. Но, несмотря на тщетность своих слов, Линли говорил с Хелен, зная, что словами ничего не изменишь, говорил, отбросив всякие предосторожности, и гордость, и чувство собственного достоинства.
— Я люблю тебя, и у меня чувство, будто я умираю.
И хотя в ее глазах сверкали слезы, видно было, что она собранна. И не расплачется.
— Не надо бояться, пожалуйста. Не бойся.
Хелен молчала. Но не порывалась уйти из комнаты и продолжала на него смотреть. И у Линли мелькнула надежда.
— Что? Ты мне ничего не скажешь?
— Мы прекрасно себя чувствуем, ты на своем месте, а я на своем. Разве этого тебе не достаточно?
— Нет, не достаточно, Хелен. Это не дружба. Мы не приятели. И не друзья.
— Мы когда-то ими были.
— Были. Но пути обратно нет. По крайней мере я не могу вернуться. Бог мне свидетель, не могу. Я люблю тебя. Я хочу тебя.
Хелен сглотнула. Одинокая слеза скользнула из уголка глаза, но Хелен смахнула ее. У Линли сердце разрывалось при одном только взгляде на нее.
— Раньше я представлял себе нашу жизнь как праздник. Сейчас я согласен на будни, но только не на такие.
— Прости.
— Нет, это ты меня прости.
Линли отвернулся. На каминной полке за ее спиной стояла фотография сестры с семьей. Муж, жена, двое детей, ясная жизненная цель.
— Мне все же нужно увидеться с Пен. Она кивнула:
— Сейчас я позову ее.
Линли подошел к окну. Шторы опущены. За ними ничего не видно. Линли смотрел, как на ситце быстро расплываются цветочки.
Вон отсюда, яростно повторял он себе. Вырвать из сердца, выбросить, вычеркнуть, забыть.
Но он не мог. Великая ирония любви. Любовь приходит ниоткуда, она нелогична, молчишь, отрекаешься от нее, но в конечном счете платишь за побег ровно столько, сколько есть в твоей душе, в твоем сердце. Он уже видел, как иные пытались уйти от любви, обычно это были или карьеристы, или донжуаны. Сердца их остаются глухи, боли они не испытывают. Да им ли мучиться? Донжуан ищет лишь сиюминутных радостей. Карьерист—продвижения по службе. Ни те ни другие не страдают от любви и не тоскуют. И те и другие уходят не оборачиваясь.
Линли, если можно так выразиться, не посчастливилось родиться одним из них. Вместо жажды обладания или профессионального успеха у него была только потребность общаться. С Хелен.
Линли услышал тихие голоса и осторожную поступь по лестнице и повернулся ко входу в гостиную. Хелен говорила, что сестра нехорошо себя чувствует, и при взгляде на Пен он ужаснулся. Линли придал лицу нейтральное выражение, когда она вошла в комнату. Но Пенелопе все и без слов было ясно, она вымученно улыбнулась и поправила мягкие тусклые волосы пальцами, на которых не было кольца.
— Выгляжу не лучшим образом.
— Спасибо, что согласилась встретиться.
И вновь вымученная улыбка. Она прошаркала по комнате, по пятам за ней двигалась леди Хелен. Опустилась в плетеное кресло-качалку и запахнула у горла розовый халатик.
— Хочешь что-нибудь выпить? — спросила она. — Виски? Бренди?
Линли покачал головой. Леди Хелен подошла к краю дивана, поближе к креслу, присела на него, наклонилась вперед, не сводя глаз с сестры, протянула руки, словно вот-вот понадобится помощь. Линли устроился в кресле напротив Пен. Он сосредоточился, забыв на секунду обо всех ее несчастьях, о том, что в ней сейчас господствует страх. Темные круги под глазами, лицо в пятнах и прыщах, незаживающая рана в уголке рта. Грязные волосы, грязное тело.
— Хелен говорит, что ты расследуешь дело в Кембридже.
Линли вкратце рассказал об убийстве. Слушая, она качалась в кресле. Кресло поскрипывало в такт.
— …но больше всего меня интересует Сара Гордон. Я подумал, что ты мне расскажешь что-нибудь о ней. Ты ее знаешь, Пен?
Она кивнула. Пальцы перебирали поясок халата.
— Да. Одно время слышала. Как только она переехала в Гранчестер, в местной газете поднялась шумиха.
— Когда это было?
— Около шести лет назад.
— Уверена?
— Да. Это было… — Пен вновь безжизненно улыбнулась и пожала плечами, — до рождения детей, я тогда работала в музее Фицуильяма. В отделе реставрации. Ее там привечали. Приглашали на выставки. Мы с Гарри ходили туда. Познакомились с ней. Хотя было ли это знакомством? Создавалось впечатление, будто нас представили королеве, но это шло не от нее. По моим воспоминаниям, сама Сара Гордон вела себя скромно. Дружелюбно, открыто. Я не думала, что она такая, особенно после всего, что прочла и услышала о ней.
— Она такая именитая художница?
— В общем, да. Стоит ей что-нибудь написать, об этом сразу начинают говорить, а в газетах поднимается шумиха. Когда мы только познакомились, ее наградили орденом Британской империи то ли четвертой, то ли пятой степени. Не помню. За портрет королевы, от которого критики были в восторге. Плюс несколько удачных вернисажей в Королевской академии. Ее называли открытием в мире искусства.
— Интересно, — сказал Линли, — ведь ее не назовешь современным художником. Если художника называют открытием, значит, он привносит что-то новое. Я не увидел нового.
— Никаких консервных банок на веревочке? — Пен улыбнулась. — Никаких выстрелов себе в ногу, снятых на пленку и впоследствии названных «перформансом»?
— Ну, в общем, да.
— Важнее всего, Томми, не представить публике свой сиюминутный каприз, а выйти со своим стилем, который взбудоражит коллекционеров и критиков. Как Юрген Горг[18] с его венецианскими карнавалами. Или Питер Макс[19] с его ранними фантазиями. Или Сальвадор Дали. Если у художника есть собственный стиль, это уже что-то новое. И если стиль получает международное признание, то карьера состоялась.
— А ее состоялась?
— По-моему, да. Стиль отточен. Четок. Предельно ясен. Она сама, как новоявленный Боттичелли, по словам критиков, растирает для себя краски — по крайней мере, одно время растирала, — и ее масляная палитра великолепна.
— Она рассказывала о своей причастности к пуристам в прошлом.
— Да, это в ее стиле. Как и уединение. Гранчестер, не Лондон. Мир идет к ней. А не она к нему.
— Ты никогда не занималась ее полотнами?
— С чего бы вдруг? У нее новые работы, Томми. Их не нужно реставрировать.
— Но ведь ты видела их. Ты знакома с ними.
— Конечно. А что?
— Ее произведения имеют отношение к делу, Томми? — спросила леди Хелен.
Линли опустил взгляд на бурый пятнистый ковер, наполовину закрывающий пол:
— Не знаю. Говорит, она ничего не писала последние несколько месяцев. Боится, что потеряла страсть к творчеству. В утро убийства она решила заново начать писать, или делать наброски, или еще что-нибудь. Какое-то дурацкое суеверье. Либо писать сегодня, сию же секунду, либо не писать никогда. Возможно ли это, Пен?
Пенелопа встрепенулась в кресле:
— Неужели тебе нужно такое объяснять. Конечно возможно. Люди сходят с ума, утратив способность творить. Кончают жизнь самоубийством.
Линли поднял голову. Леди Хелен наблюдала за ним. Последняя фраза Пенелопы навела их на одну и ту же мысль.
— Или убивают других? — спросила леди Хелен.
— Тех, кто мешает им творить? — спросил Линли.
— Камилла и Роден[20]? — произнесла Пенелопа. — Они-то точно друг друга убили, да? Хоть и в переносном смысле слова.
— Разве могла студентка помешать творчеству Сары Гордон? — спросила леди Хелен. — Разве они были знакомы?
Линли думал об Айви-корте, о фамильярном «Тони». О визите туда Сары Гордон накануне вечером, о версиях своих и версиях Хейверс на этот счет.
— Возможно, девушка ей и не мешала, — произнес Линли, — возможно, мешал отец.
Но Линли не забывал и о контраргументах. Звонок Джастин Уивер, осведомленность о пробежках Елены, временные несоответствия, орудие убийства, его пропажа. Мотивы, средства и возможности. Было ли у Сары хоть что-то, вот в чем вопрос.
— В разговоре с ней я упоминал Уистлера и Рескина, — сказал он задумчиво, — она остро на это отреагировала. Может, ее творческие потуги в последние годы были тщетными из-за беспощадной критики?
— Если бы таковая была, — ответила Пенелопа.
— А ее не было?
— Ни о чем таком не слышала.
— Что же останавливает волну творчества, Пен? Что охлаждает страсть?
— Страх.
Линли посмотрел на леди Хелен. Она отвела взгляд.
— Чего можно бояться?
— Провала. Непонимания. Откроешь самое себя другим — миру — и растопчут.
— Такое с ней случалось?
— Никогда. Впрочем, не факт, что она совершенно не боится будущего. Многие пали жертвой собственного успеха.
Пенелопа посмотрела на дверь, там, в другой комнате, чихнул и зажужжал холодильник. Она поднялась. Скрипнуло кресло.
— Об искусстве я не вспоминала по меньшей мере год. — Пенелопа откинула прядь волос с лица и улыбнулась Линли. — Приятно было о нем поговорить.
— Тебе есть что сказать.
— Было. Да. Раньше было что сказать. — Она направилась к лестнице и взмахнула рукой, увидев, что Линли поднимается. — Пойду посмотрю, как там младенец. Спокойной ночи, Томми.
— Спокойной ночи.
Леди Хелен не проронила ни слова, пока шаги сестры были слышны в коридоре наверху и пока не открылась и не хлопнула дверь. Она повернулась к Линли:
— Разговор пошел ей на пользу. Ты знал это. Спасибо, Томми.
— Нет, не знал. Чистый эгоизм. Мне нужна была информация. Я подумал, что Пен даст мне ее. И не более того, Хелен. Нет, не совсем так. Я хотел увидеть тебя. Я постоянно хочу тебя видеть.
Хелен поднялась. Линли вслед за ней. Оба направились к выходу. Потянувшись к вешалке, он внезапно обернулся к Хелен, позабыв о пальто.
— Завтра вечером в Тринити-Холл джазовый концерт с Мирандой Уэбберли. Хочешь сходить?
Она взглянула на лестницу, и Линли продолжал:
— Пару часов, Хелен. Пен управится с ними и без тебя. Или привезем Гарри из Эмманьюэл-Колледжа. Или от Шихана какого-нибудь полицейского. То-то Кристиан обрадуется. Пойдем? Рэнди будет играть на трубе. По словам отца, она стала Диззи Гиллеспи [21] в юбке.
Леди Хелен улыбнулась:
— Хорошо, Томми. Хорошо. Пойдем.
У него отлегло от сердца, хотя, наверное, это всего лишь благодарность за то, что отвлек от ее болезни.
— Отлично. Значит, в половине седьмого. Я бы предложил поужинать, но боюсь искушать судьбу.
Линли взял пальто и перебросил через плечо. Холод ему не страшен. Проблеск надежды защитит его.
Как всегда, Хелен сразу поняла, что у него на уме.
— Это всего лишь концерт, Томми.
Линли не стал притворяться, что не догадывается, о чем она.
— Знаю. Знаю, что мы не успеем в Гретна-Грин[22] и обратно как раз к завтраку Кристиана, так что ты в относительной безопасности. По крайней мере вечером.
Она еще шире улыбнулась:
— Какое облегчение.
Лиили прикоснулся к ее щеке:
— Бог свидетель, как я хочу, чтобы тебе стало легче, Хелен.
Хелен едва заметно наклонила голову, прижимаясь щекой к его руке.
— Будь со мной. И я не допущу, чтобы ты разочаровалась в выборе, — сказал Линли.
— Я люблю тебя, — ответила Хелен, — несмотря ни на что.
Глава 13
— Барбара? Доченька? Ты спишь? Свет не горит, если ты спишь, я не буду тебя будить. Отсыпайся. Хорошо спишь — хорошо выглядишь. А если ты еще не заснула, может, поговорим о Рождестве? Конечно, рано о Рождестве, и все-таки надо подумать о подарках и о пригласительных, чьи принимать, а чьи отсылать обратно.
Барбара Хейверс быстро закрыла глаза, словно так же быстро можно выключить голос матери. Она стояла в темной спальне и смотрела из окна в черный сад, где по забору, за которым начинался сад миссис Густафсон, крался кот. Его внимание привлекали шорохи в зарослях; когда-то вместо зарослей здесь была узкая полоска лужайки. Он выследил какого-то грызуна. В саду их полным-полно. Барбара пожелала ему удачи. Давай, котик, давай.
Пыльные шторы пропахли сигаретным дымом. Раньше белый хлопок в синий цветочек хрустел от крахмала, а сейчас шторы постарели и посерели, и веселенькие незабудки не могли оживить глубоко въевшуюся грязь. Они больше походили на угольные разводы на тусклом пепельном поле.
— Доченька?
Мать нетвердой походкой поднялась наверх, шаркая и хлопая тапочками по голому полу. Барбара молча молилась, чтобы мать не дошла до ее спальни и завернула, например, в комнату брата, где давно уже не было его вещей, а оставался только соблазн зайти и поговорить с сыном, словно он жив.
Пять минут, думала Барбара. Всего пять минут покоя.
Несколько часов назад она приехала домой и увидела, что миссис Густафсон, выпрямившись, сидит на табуретке у подножия лестницы, а мать скрючилась на краю кровати у себя наверху. В руках у миссис Густафсон почему-то шланг от пылесоса, а мать, подавленная и испуганная, застыла в темноте, забыв даже, как включается свет.
— Мы немножко повздорили. Она зовет твоего отца, — сказала миссис Густафсон вошедшей Барбаре.
Ее серый парик съехал набок, и поэтому завитушки у левого уха свисали ниже, чем надо бы.
— Она стала носиться по дому и звать своего Джимми. Потом рвалась на улицу.
Барбара посмотрела на шланг от пылесоса.
— Нет, Барби, я ее не била. Ты лее знаешь, что я никогда не ударю твою маму.
Она пальцами обхватила шланг и погладила его ребристую поверхность.
— Змея, — доверительно сообщила миссис Густафсон, — при одном взгляде на нее, лапочка, твоя мама успокаивается. Я ею немножко помахала. Только и всего.
Барбара почувствовала, как в жилах стынет кровь, она не могла ни двигаться, ни разговаривать. Сердце рвалось на части. С одной стороны, внутри все кричало и требовало наказать эту пожилую женщину за ее слепую глупость, за то, что она пугает больную, вместо того чтобы успокаивать. Но с другой стороны, мир в доме гораздо важнее. Ведь если миссис Густафсон скажет, что с нее хватит, и уйдет — они пропали.
В конце концов, презирая себя, Барбара попыталась договориться со своей совестью и сказала:
— Когда мама забывается и заговаривается, с ней очень сложно, я знаю. Но вам не кажется, что от испуга она может совсем потерять голову?
Барбара ненавидела свой увещевательный тон, в котором слышалась мольба о понимании и поддержке. Ведь это моя мать, повторяла про себя Барбара. Речь идет не о животном. А в чем, собственно, разница? Забота, какая бы ни была, остается заботой.
— Иногда такое случается, — ответила миссис Густафсон, — я и позвонила тебе, лапочка, когда решила, что она окончательно рехнулась. Но сейчас все в порядке. Не нужно было уезжать из Кембриджа.
— Но вы-то позвонили мне и попросили приехать.
— Да, позвонила, и что? Был тяжелый момент, когда она звала своего Джимми и отказывалась пить чай с прекрасным яичным бутербродом, который я ей приготовила. Сейчас она успокоилась. Сходи наверх. Посмотри сама. Как маленькая девочка, честное слово. Пока не наплачется, не уснет.
Барбара начала понимать, на что походил дом в течение нескольких часов перед ее приездом. Дети плачут, пока не отключатся. А наверху плакала взрослая женщина, у которой отключались мозги. Мать, сгорбившись, сидела на кровати, опустив голову на колени и глядя на комод у окна. Подойдя ближе, Барбара увидела, что мамины очки соскользнули с носа и лежат на полу и ее мутно-голубой взгляд сейчас еще отрешенней, чем обычно.
— Мама?
Барбара не включила ночную лампу возле кровати, потому что свет мог еще больше испугать женщину. Барбара дотронулась до ее головы. Очень сухие, но очень мягкие волосы, словно тонкие ниточки шерсти. Хорошо бы сделать ей химию. Маме бы понравилось. Только как бы она не забыла, где находится, и не сбежала от парикмахера в разгар процесса, увидев, что вся голова в больших цветастых палочках, назначения которых она уже давно не понимала.
Миссис Хейверс пошевелилась, едва заметное движение ее плеч походило на желание сбросить Нежеланную ношу.
— Мы с Дорис сегодня играли. Она хотела в дочки-матери, а я в карты. Мы поругались. А потом поиграли и в то, и в другое.
Дорис—это старшая сестра матери. Она еще подростком погибла во Вторую мировую, но не от немецкой бомбы. Ее смерть была бесславной, но обжоры, вроде Дорис, так и умирают: кусок свинины с черного рынка, украденный с тарелки брата за воскресным обедом, застрял у Дорис в горле, когда брат встал из-за стола отрегулировать приемник, по которому должен был выступить Уинстон Черчилль. Барбара часто слышала в детстве эту историю. Жуй хорошенько, повторяла мама, иначе кончишь, как тетушка Дорис.
— Я делала уроки, но я не люблю уроки, — продолжала мама, — я стала играть. Мама бы разозлилась. Она меня спросит про уроки. А я не знаю, что ответить.
Барбара наклонилась:
— Мама. Это Барбара. Я дома. Я сейчас включу свет. Ты ведь не испугаешься, правда?
— А как же затемнение? Надо поостеречься. Ты задернула шторы?
— Мам, все в порядке.
Барбара включила свет и села рядом с матерью на кровать. Потом дотронулась до ее плеча и тихонько сжала его:
— Ну что? Так лучше?
Миссис Хейверс посмотрела на Барбару и сощурилась. Барбара потянулась за очками, отерла о штанину жирное пятно на одной из линз и надела их на мать.
— У нее змея, — сказала миссис Хейверс, — Барби, мне не нравятся змеи, а она принесла. Таскает ее, держит ее, рассказывает, что змея от меня хочет. Еще она говорит, что змеи по мне ползают. Заползают в меня. А эта змея такая огромная, что, если она заползет в меня, я…
Барбара обняла мать одной рукой. Лишь бы еще сильнее не напугать ее. Хейверс, как и мать, согнулась в три погибели: их взгляды встретились.
— Мамочка, нет никакой змеи. Это пылесос. Миссис Густафсон пытается напугать тебя, но больше не станет так делать, если ты будешь слушаться. Ей даже в голову это не придет. Ты постараешься вести себя хорошо?
Лицо миссис Хейверс потемнело.
— Пылесос? Нет-нет, Барби, то была змея.
— Ну откуда у миссис Густафсон змея?
— Не знаю, доченька. Но змея существует. Я ее видела. Она держит ее и размахивает ею.
— Миссис Густафсон и сейчас с ней сидит, мамочка. Внизу. Это пылесос. Хочешь, вместе спустимся и поглядим?
— Нет!
Спина у матери напряглась, а голос стал выше.
— Мне не нравятся змеи, Барби. Я не хочу, чтобы они по мне ползали. Не хочу, чтобы они сидели у меня внутри. Не хочу…
— Хорошо, мам, хорошо.
Барбара поняла, что не сможет разбудить и без того хрупкое сознание матери. «Это всего лишь пылесос, мамочка, какая же глупая миссис Густафсон, что пытается пугать им тебя, правда?» — этого недостаточно, чтобы восстановить в доме какой-никакой, но мир. Как же призрачен покой, особенно при полной неспособности матери отделить «там и тогда» от «здесь и сейчас».
Барбара Хейверс быстро закрыла глаза, словно так же быстро можно выключить голос матери. Она стояла в темной спальне и смотрела из окна в черный сад, где по забору, за которым начинался сад миссис Густафсон, крался кот. Его внимание привлекали шорохи в зарослях; когда-то вместо зарослей здесь была узкая полоска лужайки. Он выследил какого-то грызуна. В саду их полным-полно. Барбара пожелала ему удачи. Давай, котик, давай.
Пыльные шторы пропахли сигаретным дымом. Раньше белый хлопок в синий цветочек хрустел от крахмала, а сейчас шторы постарели и посерели, и веселенькие незабудки не могли оживить глубоко въевшуюся грязь. Они больше походили на угольные разводы на тусклом пепельном поле.
— Доченька?
Мать нетвердой походкой поднялась наверх, шаркая и хлопая тапочками по голому полу. Барбара молча молилась, чтобы мать не дошла до ее спальни и завернула, например, в комнату брата, где давно уже не было его вещей, а оставался только соблазн зайти и поговорить с сыном, словно он жив.
Пять минут, думала Барбара. Всего пять минут покоя.
Несколько часов назад она приехала домой и увидела, что миссис Густафсон, выпрямившись, сидит на табуретке у подножия лестницы, а мать скрючилась на краю кровати у себя наверху. В руках у миссис Густафсон почему-то шланг от пылесоса, а мать, подавленная и испуганная, застыла в темноте, забыв даже, как включается свет.
— Мы немножко повздорили. Она зовет твоего отца, — сказала миссис Густафсон вошедшей Барбаре.
Ее серый парик съехал набок, и поэтому завитушки у левого уха свисали ниже, чем надо бы.
— Она стала носиться по дому и звать своего Джимми. Потом рвалась на улицу.
Барбара посмотрела на шланг от пылесоса.
— Нет, Барби, я ее не била. Ты лее знаешь, что я никогда не ударю твою маму.
Она пальцами обхватила шланг и погладила его ребристую поверхность.
— Змея, — доверительно сообщила миссис Густафсон, — при одном взгляде на нее, лапочка, твоя мама успокаивается. Я ею немножко помахала. Только и всего.
Барбара почувствовала, как в жилах стынет кровь, она не могла ни двигаться, ни разговаривать. Сердце рвалось на части. С одной стороны, внутри все кричало и требовало наказать эту пожилую женщину за ее слепую глупость, за то, что она пугает больную, вместо того чтобы успокаивать. Но с другой стороны, мир в доме гораздо важнее. Ведь если миссис Густафсон скажет, что с нее хватит, и уйдет — они пропали.
В конце концов, презирая себя, Барбара попыталась договориться со своей совестью и сказала:
— Когда мама забывается и заговаривается, с ней очень сложно, я знаю. Но вам не кажется, что от испуга она может совсем потерять голову?
Барбара ненавидела свой увещевательный тон, в котором слышалась мольба о понимании и поддержке. Ведь это моя мать, повторяла про себя Барбара. Речь идет не о животном. А в чем, собственно, разница? Забота, какая бы ни была, остается заботой.
— Иногда такое случается, — ответила миссис Густафсон, — я и позвонила тебе, лапочка, когда решила, что она окончательно рехнулась. Но сейчас все в порядке. Не нужно было уезжать из Кембриджа.
— Но вы-то позвонили мне и попросили приехать.
— Да, позвонила, и что? Был тяжелый момент, когда она звала своего Джимми и отказывалась пить чай с прекрасным яичным бутербродом, который я ей приготовила. Сейчас она успокоилась. Сходи наверх. Посмотри сама. Как маленькая девочка, честное слово. Пока не наплачется, не уснет.
Барбара начала понимать, на что походил дом в течение нескольких часов перед ее приездом. Дети плачут, пока не отключатся. А наверху плакала взрослая женщина, у которой отключались мозги. Мать, сгорбившись, сидела на кровати, опустив голову на колени и глядя на комод у окна. Подойдя ближе, Барбара увидела, что мамины очки соскользнули с носа и лежат на полу и ее мутно-голубой взгляд сейчас еще отрешенней, чем обычно.
— Мама?
Барбара не включила ночную лампу возле кровати, потому что свет мог еще больше испугать женщину. Барбара дотронулась до ее головы. Очень сухие, но очень мягкие волосы, словно тонкие ниточки шерсти. Хорошо бы сделать ей химию. Маме бы понравилось. Только как бы она не забыла, где находится, и не сбежала от парикмахера в разгар процесса, увидев, что вся голова в больших цветастых палочках, назначения которых она уже давно не понимала.
Миссис Хейверс пошевелилась, едва заметное движение ее плеч походило на желание сбросить Нежеланную ношу.
— Мы с Дорис сегодня играли. Она хотела в дочки-матери, а я в карты. Мы поругались. А потом поиграли и в то, и в другое.
Дорис—это старшая сестра матери. Она еще подростком погибла во Вторую мировую, но не от немецкой бомбы. Ее смерть была бесславной, но обжоры, вроде Дорис, так и умирают: кусок свинины с черного рынка, украденный с тарелки брата за воскресным обедом, застрял у Дорис в горле, когда брат встал из-за стола отрегулировать приемник, по которому должен был выступить Уинстон Черчилль. Барбара часто слышала в детстве эту историю. Жуй хорошенько, повторяла мама, иначе кончишь, как тетушка Дорис.
— Я делала уроки, но я не люблю уроки, — продолжала мама, — я стала играть. Мама бы разозлилась. Она меня спросит про уроки. А я не знаю, что ответить.
Барбара наклонилась:
— Мама. Это Барбара. Я дома. Я сейчас включу свет. Ты ведь не испугаешься, правда?
— А как же затемнение? Надо поостеречься. Ты задернула шторы?
— Мам, все в порядке.
Барбара включила свет и села рядом с матерью на кровать. Потом дотронулась до ее плеча и тихонько сжала его:
— Ну что? Так лучше?
Миссис Хейверс посмотрела на Барбару и сощурилась. Барбара потянулась за очками, отерла о штанину жирное пятно на одной из линз и надела их на мать.
— У нее змея, — сказала миссис Хейверс, — Барби, мне не нравятся змеи, а она принесла. Таскает ее, держит ее, рассказывает, что змея от меня хочет. Еще она говорит, что змеи по мне ползают. Заползают в меня. А эта змея такая огромная, что, если она заползет в меня, я…
Барбара обняла мать одной рукой. Лишь бы еще сильнее не напугать ее. Хейверс, как и мать, согнулась в три погибели: их взгляды встретились.
— Мамочка, нет никакой змеи. Это пылесос. Миссис Густафсон пытается напугать тебя, но больше не станет так делать, если ты будешь слушаться. Ей даже в голову это не придет. Ты постараешься вести себя хорошо?
Лицо миссис Хейверс потемнело.
— Пылесос? Нет-нет, Барби, то была змея.
— Ну откуда у миссис Густафсон змея?
— Не знаю, доченька. Но змея существует. Я ее видела. Она держит ее и размахивает ею.
— Миссис Густафсон и сейчас с ней сидит, мамочка. Внизу. Это пылесос. Хочешь, вместе спустимся и поглядим?
— Нет!
Спина у матери напряглась, а голос стал выше.
— Мне не нравятся змеи, Барби. Я не хочу, чтобы они по мне ползали. Не хочу, чтобы они сидели у меня внутри. Не хочу…
— Хорошо, мам, хорошо.
Барбара поняла, что не сможет разбудить и без того хрупкое сознание матери. «Это всего лишь пылесос, мамочка, какая же глупая миссис Густафсон, что пытается пугать им тебя, правда?» — этого недостаточно, чтобы восстановить в доме какой-никакой, но мир. Как же призрачен покой, особенно при полной неспособности матери отделить «там и тогда» от «здесь и сейчас».