Джойс Джеймс. Улисс (часть 1, 2)

   - Счет, сэр? - неуверенно переспросила она. - Это значит, семь дней по пинте по два пенса это семь раз по два это шиллинг два пенса да эти три дня по кварте по четыре пенса будет три кварты это выходит шиллинг да там один и два всего два и два, сэр.
   Бык Маллиган вздохнул и, отправив в рот горбушку, густо намазанную маслом с обеих сторон, вытянул вперед ноги и начал рыться в карманах.
   - Платить подобает с любезным видом, - сказал улыбаясь Хейнс.
   Стивен налил третью чашку, слегка закрасив ложечкой чая густое жирное молоко. Бык Маллиган выудил из кармана флорин и, повертев его в пальцах, воскликнул:
   - О, чудо!
   Он пододвинул флорин по столу к старушке, приговаривая:
   - Радость моя, для тебя все, что имею, отдам.
   Стивен вложил монету в ее нежадную руку.
   - За нами еще два пенса, - заметил он.
   - Это не к спеху, сэр, - уверяла она, убирая монету. - Совсем не к спеху. Всего вам доброго, сэр.
   Поклонившись, она ушла, напутствуемая нежным речитативом Быка Маллигана:
   - Я бы с восторгом весь мир
   К милым повергнул стопам.
   Он обернулся к Стивену и сказал:
   - Серьезно, Дедал. Я совсем на мели. Беги в свою школьную шарашку да принеси оттуда малость деньжонок. Сегодня бардам положено пить и пировать. Ирландия ожидает, что в этот день каждый выполнит свой долг.
   - Что до меня, - заметил Хейнс, поднимаясь, - то я должен сегодня посетить вашу национальную библиотеку.
   - Сперва поплавать, - заявил Бык Маллиган.
   Он обернулся к Стивену и самым учтивым тоном спросил:
   - Не сегодня ли, Клинк, день твоего ежемесячного омовения?
   И пояснил, обращаясь к Хейнсу:
   - Оный нечистый бард имеет правило мыться один раз в месяц.
   - Всю Ирландию омывает Гольфстрим, - промолвил Стивен, поливая хлеб струйкой меда.
   Хейнс отозвался из угла, легким узлом повязывая шейный платок под открытым воротом спортивной рубашки:
   - Я буду собирать ваши изречения, если вы позволите.
   Обращено ко мне. Они моются, банятся, оттираются. Жагала сраму. Совесть. А пятно все на месте.
   - Это отлично сказано, что треснувшее зеркало служанки - символ ирландского искусства.
   Бык Маллиган, толкнув Стивена ногой под столом, задушевно пообещал:
   - Погодите, Хейнс, вот вы еще послушаете его о Гамлете.
   - Нет, я в самом деле намерен, - продолжал Хейнс, обращаясь к Стивену. - Я как раз думал на эту тему, когда пришло это ветхое создание.
   - А я что-нибудь заработаю на этом? - спросил Стивен.
   Хейнс рассмеялся и сказал, снимая мягкую серую шляпу с крюка, на котором была подвешена койка:
   - Чего не знаю, того не знаю.
   Неторопливо он направился к двери. Бык Маллиган перегнулся к Стивену и грубо, с нажимом прошипел:
   - Не можешь без своих штучек. Для чего ты это ему?
   - А что? - возразил Стивен. - Задача - раздобыть денег. У кого? У него или у молочницы. По-моему, орел или решка.
   - Я про тебя ему уши прожужжал, - не отставал Бык Маллиган, - а тут извольте, ты со своим вшивым злопамятством да замогильными иезуитскими шуточками.
   - У меня нет особой надежды, - заметил Стивен, - как на него, так и на нее.
   Бык Маллиган трагически вздохнул и положил руку Стивену на плечо.
   - Лишь на меня, Клинк, - произнес он.
   И совсем другим голосом добавил:
   - Честно признаться, я и сам считаю, ты прав. На хрена они, кроме этого, сдались. Чего ты их не морочишь, как я? Пошли они все к ляду. Надо выбираться из этого бардака.
   Он встал, важно распустил пояс и совлек с себя свой халат, произнося отрешенным тоном:
   - И был Маллиган разоблачен от одежд его.
   Содержимое карманов он выложил на стол со словами:
   - Вот тебе твой соплюшник.
   И, надевая жесткий воротничок и строптивый галстук, стыдил их и укорял, а с ними и запутавшуюся часовую цепочку. Руки его, нырнув в чемодан, шарили там, покуда он требовал себе чистый носовой платок. Жагала сраму. Клянусь богом, мы же обязаны поддерживать репутацию. Желаю бордовые перчатки и зеленые башмаки. Противоречие. Я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе. Ветреник Малахия. Его говорливые руки метнули мягкий черный снаряд.
   - И вот твоя шляпа, в стиле Латинского Квартала.
   Стивен поймал ее и надел на голову. Хейнс окликнул их от дверей:
   - Друзья, вы двигаетесь?
   - Я готов, - отозвался Бык Маллиган, идя к двери. - Пошли, Клинк. Кажется, ты уже все доел после нас.
   Отрешенный и важный, проследовал он к порогу, не без прискорбия сообщая:
   - И, пойдя вон, плюхнулся с горки.
   Стивен, взяв ясеневую тросточку, стоявшую у стены, тронулся за ним следом. Выйдя на лестницу, он притянул неподатливую стальную дверь и запер ее. Гигантский ключ сунул во внутренний карман.
   У подножия лестницы Бык Маллиган спросил:
   - А ты ключ взял?
   - Да, он у меня, - отвечал Стивен, перегоняя их.
   Он шел вперед. За спиной у себя он слышал, как Бык Маллиган сбивает тяжелым купальным полотенцем верхушки папоротников или трав.
   - Кланяйтесь, сэр. Да как вы смеете, сэр.
   Хейнс спросил:
   - А вы платите аренду за башню?
   - Двенадцать фунтов, - ответил Бык Маллиган.
   - Военному министру, - добавил Стивен через плечо.
   Они приостановились, покуда Хейнс разглядывал башню. Потом он заметил:
   - Зимой унылое зрелище, надо думать. Как она называется, Мартелло?
   - Их выстроили по указанию Билли Питта, - сказал Бык Маллиган, - когда с моря угрожали французы. Но наша - это омфал.
   - И какие же у вас идеи о Гамлете? - спросил у Стивена Хейнс.
   - О нет! - воскликнул страдальчески Бык Маллиган. - Я этого не выдержу, я вам не Фома Аквинат, измысливший пятьдесят пять причин. Дайте мне сперва принять пару кружек.
   Он обернулся к Стивену, аккуратно одергивая лимонный жилет:
   - Тебе ж самому для такого надо не меньше трех, правда, Клинк?
   - Это уж столько ждет, - ответил тот равнодушно, - может и еще подождать.
   - Вы разжигаете мое любопытство, - любезно заметил Хейнс. - Тут какой-нибудь парадокс?
   - Фу! - сказал Маллиган. - Мы уже переросли Уайльда и парадоксы. Все очень просто. Он с помощью алгебры доказывает, что внук Гамлета - дедушка Шекспира, а сам он призрак собственного отца.
   - Как-как? - переспросил Хейнс, показывая было на Стивена. - Вот он сам?
   Бык Маллиган накинул полотенце на шею наподобие столы патера и, корчась от смеха, шепнул на ухо Стивену:
   - О, тень Клинка-старшего! Иафет в поисках отца!
   - Мы по утрам усталые, - сказал Стивен Хейнсу. - А это довольно долго рассказывать.
   Бык Маллиган, снова зашагавший вперед, воздел руки к небу.
   - Только священная кружка способна развязать Дедалу язык, - объявил он.
   - Я хочу сказать, - Хейнс принялся объяснять Стивену на ходу, - эта башня и эти скалы мне чем-то напоминают Эльсинор. "Выступ утеса грозного, нависшего над морем", не так ли?
   Бык Маллиган на миг неожиданно обернулся к Стивену, но ничего не сказал. В этот сверкнувший безмолвный миг Стивен словно увидел свой облик, в пыльном дешевом трауре, рядом с их яркими одеяниями.
   - Это удивительная история, - сказал Хейнс, опять останавливая их.
   Глаза, светлые, как море под свежим ветром, еще светлей, твердые и сторожкие. Правитель морей, он смотрел на юг, через пустынный залив, где лишь маячил смутно на горизонте дымный плюмаж далекого пакетбота да парусник лавировал у банки Маглине.
   - Я где-то читал богословское истолкование, - произнес он в задумчивости. - Идея Отца и Сына. Сын, стремящийся к воссоединению с Отцом.
   Бык Маллиган немедля изобразил ликующую физиономию с ухмылкою до ушей. Он поглядел на них, блаженно разинув красивый рот, и глаза его, в которых он тут же пригасил всякую мысль, моргали с полоумным весельем. Он помотал туда-сюда болтающейся башкой болванчика, тряся полями круглой панамы, и запел дурашливым, бездумно веселым голосом:
   Я юноша странный, каких поискать,
   Отец мой был птицей, еврейкою - мать.
   С Иосифом-плотником жить я не стал.
   Бродяжничал и на Голгофу попал.
   Он предостерегающе поднял палец:
   А кто говорит, я не бог, тем плутам
   Винца, что творю из воды, я не дам.
   Пусть пьют они воду, и тайна ясна,
   Как снова я воду творю из вина.
   Быстрым прощальным жестом он подергал за Стивенову тросточку и устремился вперед, к самому краю утеса, хлопая себя по бокам, как будто плавниками или крыльями, готовящимися взлететь, и продолжая свое пение:
   Прощай же и речи мои запиши,
   О том, что воскрес я, везде расскажи.
   Мне плоть не помеха, коль скоро я бог,
   Лечу я на небо... Прощай же, дружок!
   Выделывая антраша, он подвигался на их глазах к сорокафутовому провалу, махая крылоподобными руками, легко подскакивая, и шляпа ветреника колыхалась на свежем ветру, доносившем до них его отрывистые птичьи крики.
   Хейнс, который посмеивался весьма сдержанно, идя рядом со Стивеном, заметил:
   - Мне кажется, тут не стоит смеяться. Он сильно богохульствует. Впрочем, я лично не из верующих. С другой стороны, его веселье как-то придает всему безобидность, не правда ли? Как это у него называется? Иосиф-плотник?
   - Баллада об Иисусе-шутнике, - буркнул Стивен.
   - Так вы это раньше слышали? - спросил Хейнс.
   - Каждый день три раза, после еды, - последовал сухой ответ.
   - Но вы сами-то не из верующих? - продолжал расспрашивать Хейнс. - Я хочу сказать: верующих в узком смысле слова. Творение из ничего, чудеса, Бог как личность.
   - Мне думается, у этого слова всего один смысл, - сказал Стивен.
   Остановясь, Хейнс вынул серебряный портсигар с мерцающим зеленым камнем. Нажав на пружину крышки большим пальцем, он раскрыл его и протянул Стивену.
   - Спасибо, - отозвался тот, беря сигарету.
   Хейнс взял другую себе и снова защелкнул крышку. Спрятав обратно портсигар, он вынул из жилетного кармана никелированную трутницу, тем же манером раскрыл ее, прикурил и, заслонив язычок пламени ладонью, подставил Стивену.
   - Да, конечно, - проговорил он, когда они пошли дальше. - Вы либо веруете, либо нет, верно? Лично я не мог бы переварить идею личного Бога. Надеюсь, вы ее не придерживаетесь?
   - Вы видите во мне, - произнес Стивен мрачно и недовольно, - пример ужасающего вольнодумства.
   Он шел, выжидая продолжения разговора, держа сбоку ясеневую тросточку. Ее кованый наконечник легко чертил по тропинке, поскрипывая у ног. Мой дружочек следом за мной, с тоненьким зовом: Стииииии-вии! Волнистая линия вдоль тропинки. Они пройдут по ней вечером, затемно возвращаясь. Он хочет ключ. Ключ мой, я плачу аренду. Но я ем хлеб его, что горестен устам. Отдай и ключ. Все отдай. Он спросит про него. По глазам было видно.
   - В конечном счете... - начал Хейнс.
   Стивен обернулся и увидал, что холодный взгляд, смеривший его, был не таким уж недобрым.
   - В конечном счете, мне кажется, вы способны достичь свободы. Похоже, что вы сами себе господин.
   - Я слуга двух господ, - отвечал Стивен, - или, если хотите, госпож, англичанки и итальянки.
   - Итальянки? - переспросил Хейнс.
   Полоумная королева, старая и ревнивая. На колени передо мной.
   - А некто третий, - продолжал Стивен, - желает, чтобы я был у него на побегушках.
   - Итальянки? - спросил снова Хейнс. - Что это значит?
   - Британской империи, - пояснил Стивен, покраснев, - и Римской святой соборной и апостольской церкви.
   Прежде чем заговорить, Хейнс снял с нижней губы приставшие крошки табака.
   - Вполне понимаю вас, - спокойно заметил он. - Я бы даже сказал, для ирландца естественно так думать. Мы в Англии сознаем, что обращались с вами несправедливо. Но повинна тут, видимо, история.
   Гордые полновластные титулы прозвучали в памяти Стивена победным звоном медных колоколов: et unam sanctam catholicam et apostolicam ecclesiam [и во едину святую соборную и апостольскую церковь (лат.)] - неспешный рост, вызревание догматов и обрядов, как его собственных заветных мыслей, химия звезд. Апостольский символ в мессе папы Марцеллия, голоса сливаются в мощное утверждающее соло, и под их пение недреманный ангел церкви воинствующей обезоруживал ересиархов и грозил им. Орды ересей в скособоченных митрах разбегаются наутек: Фотий, орава зубоскалов, средь коих и Маллиган, Арий, воевавший всю жизнь против единосущия Сына Отцу, Валентин, что гнушался земным естеством Христа, и хитроумный ересиарх из Африки, Савеллий, по чьим утверждениям Отец Сам был собственным Сыном. Слова, которые только что сказал Маллиган, зубоскаля над чужеземцем. Пустое зубоскальство. Неизбежная пустота ожидает их, всех, что ткут ветер: угрозу, обезоруживанье и поражение несут им стройные боевые порядки ангелов церкви, воинство Михаила, в пору раздоров всегда встающее на ее защиту с копьями и щитами.
   Браво, бис! Продолжительные аплодисменты. Zut! Nom de Dieu! [Проклятье! К черту! (франц.)]
   - Я, разумеется, британец, - продолжал голос Хейнса, - и мыслю я соответственно. К тому же мне вовсе не хочется увидеть свою страну в руках немецких евреев. Боюсь, что сейчас это главная опасность для нашей нации.
   Двое, наблюдая, стояли на краю обрыва - делец и лодочник.
   - Плывет в Баллок.
   Лодочник с неким пренебрежением кивнул на север залива.
   - Там будет саженей пять, - сказал он. - Туда его и вынесет после часу, когда прилив начнется. Нынче девятый день.
   Про утопленника. Парус кружит по пустынной бухте, поджидая, когда вынырнет раздутый мешок и обернет к солнцу солью беленное вспученное лицо. А вот и я.
   Извилистой тропкой они спустились к неширокому заливчику. Бык Маллиган стоял на камне без пиджака, отшпиленный галстук струился по ветру за плечом. Поблизости от него юноша, держась за выступ скалы, медленно по-лягушачьи разводил зелеными ногами в студенистой толще воды.
   - А брат с тобой, Мэйлахи?
   - Да нет, он в Уэстмите, у Бэннонов.
   - Все еще? Мне Бэннон прислал открытку. Говорит, подцепил себе там одну молоденькую. Фотодевочка, он ее так зовет.
   - Заснял, значит? С короткой выдержкой?
   Бык Маллиган уселся снять башмаки. Из-за выступа скалы высунулось красное отдувающееся лицо. Пожилой мужчина вылез на камни, вода блестела на его лысине с седоватым венчиком, вода струилась по груди, по брюху, капала с черных мешковатых трусов.
   Бык Маллиган посторонился, пропуская его, и, бросив взгляд на Хейнса и Стивена, ногтем большого пальца набожно перекрестил себе лоб, уста и грудную клетку.
   - А Сеймур опять в городе, - сказал юноша, ухватившись снова за выступ. - Медицину побоку, решил в армию.
   - Да иди ты, - хмыкнул Бык Маллиган.
   - На той неделе уже в казарму. А ты знаешь ту рыженькую из Карлайла, Лили?
   - Знаю.
   - Прошлый вечер на пирсе с ним обжималась. У папаши денег до черта.
   - Может, она залетела?
   - Это ты Сеймура спроси.
   - Сеймур - кровопускающий офицер! - объявил Бык Маллиган.
   Кивнув самому себе, он стянул с ног брюки, выпрямился и изрек избитую истину:
   - Рыжие бабы блудливы как козы.
   Встревоженно оборвав, принялся щупать свои бока под вздувшейся от ветра рубашкой.
   - У меня нет двенадцатого ребра, - возопил он. - Я Uebermensch [сверхчеловек (нем.)]. Беззубый Клинк и я, мы сверхчеловеки.
   Он выпутался из рубашки и кинул ее к вороху остальной одежды.
   - Здесь залезаешь, Мэйлахи?
   - Ага. Дай-ка местечко на кровати.
   Юноша в воде оттолкнулся назад и в два сильных, ровных гребка выплыл на середину заливчика. Хейнс с сигаретой присел на камень.
   - А вы не будете? - спросил Бык Маллиган.
   - Попозже, - отвечал Хейнс. - После завтрака не сразу.
   Стивен повернулся идти.
   - Я ухожу, Маллиган, - сказал он.
   - А дай-ка тот ключ, Клинк, - сказал Бык Маллиган, - мою рубашку прижать.
   Стивен протянул ему ключ. Бык Маллиган положил его на ворох одежды.
   - И двухпенсовик на пинту. Кидай туда же.
   Стивен кинул два пенса на мягкий ворох. Одеваются, раздеваются. Бык Маллиган, выпрямившись, сложив перед грудью руки, торжественно произнес:
   - Крадущий у бедного дает взаймы Господу. Так говорил Заратустра.
   Жирное тело нырнуло в воду.
   - Еще увидимся, - сказал Хейнс, повернувшись к уходящему Стивену и улыбаясь необузданности ирландцев.
   Бычьих рогов, конских копыт и улыбки сакса.
   - В "Корабле"! - крикнул Бык Маллиган. - В полпервого.
   - Ладно, - ответил Стивен.
   Он шел по тропинке, что вилась вверх.
   Uliata rutilantium
   Turma circumdet.
   lubilantium te virginum.
   Седой нимб священника за скалой, куда тот скромно удалился для одевания. Сегодня я не буду здесь ночевать. Домой идти тоже не могу.
   Зов, протяжный и мелодичный, донесся до него с моря. На повороте тропинки он помахал рукой. Голос донесся снова. Лоснящаяся темная голова, тюленья, далеко от берега, круглая.
   Захватчик.
   2
   - Кокрейн, ты скажи. Какой город послал за ним?
   - Тарент, сэр.
   - Правильно. А потом?
   - Потом было сражение, сэр.
   - Правильно. А где?
   Мальчуган с пустым выражением уставился в пустоту окна.
   Басни дочерей памяти. Но ведь чем-то и непохоже на басни памяти. Тогда - фраза, сказанная в сердцах, шум Блейковых крыл избытка. Слышу, как рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень, и время охвачено сине-багровым пламенем конца. Что же нам остается?
   - Я позабыл место, сэр. В 279 году до нашей эры.
   - Аскулум, - бросил Стивен, заглянув в книгу с рубцами кровопролитий.
   - Да, сэр. И он сказал: еще одна такая победа - и мы погибли.
   Вот эту фразу мир и запомнил. Утеха для скудоумных. Над усеянной телами равниной, опершись на копье, генерал обращается с холма к офицерам. Любой генерал к любым офицерам. А те внимают.
   - Теперь ты, Армстронг, - сказал Стивен. - А каков был конец Пирра?
   - Конец Пирра, сэр?
   - Я знаю, сэр. Спросите меня, сэр, - вызвался Комин.
   - Нет, ты обожди. Армстронг. Ты что-нибудь знаешь о Пирре?
   В ранце у Армстронга уютно притаился кулек с вялеными фигами. Время от времени он разминал их в ладонях и отправлял потихоньку в рот. Крошки, приставшие к кожице на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание. Зажиточная семья, гордятся, что старший сын во флоте. Викс-роуд, Долки.
   - О Пирре, сэр? Пирр - это пирс.
   Все засмеялись. Визгливый, злорадный смех без веселья. Армстронг обвел взглядом класс, дурашливая ухмылка на профиле. Сейчас совсем разойдутся, знают, что мне их не приструнить, а плату их папаши внесли.
   - Тогда объясни, - сказал Стивен, касаясь плеча мальчугана книжкой, что это такое, пирс.
   - Ну, пирс, сэр, - тянул Армстронг. - Такая штука над морем. Вроде как мост. В Кингстауне пирс, сэр.
   Кое-кто засмеялся снова, без веселья, но со значением. Двое на задней парте начали перешептываться. Да. Они знали: никогда не изведав, никогда не были невинны. Все. Он с завистью оглядел их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Похожи на этих: дыхание тоже подслащенное от чая с вареньем, браслеты звякают во время возни.
   - Кингстаунский пирс, - повторил Стивен. - Да, несбывшийся мост.
   Их взгляды смутились от его слов.
   - Как это, сэр? - спросил Комин. - Мост, он же через реку.
   Хейнсу в его цитатник. Не для этих ушей. Вечером, среди пьянки и пустословия, пронзить, словно пирс воду, ровную гладь его ума. А что в том? Шут при господском дворе, благоволимый и презираемый, добился от господина милостивой похвалы. Почему все они выбрали эту роль? Не только ведь ради ласки и поощрения. Для них тоже история - это сказка, давно навязшая в ушах, а своя страна - закладная лавка.
   Разве Пирр не пал в Аргосе от руки старой ведьмы, а Юлия Цезаря не закололи кинжалом? Их уже не изгнать из памяти. Время поставило на них свою мету и заключило, сковав, в пространстве, что занимали уничтоженные ими бесчисленные возможности. Но были ль они возможны, если их так и не было? Или то лишь было возможным, что состоялось? Тките, ветра ткачи.
   - Сэр, а расскажите нам что-нибудь.
   - Ага, сэр, про привидения.
   - Где мы остановились тут? - спросил Стивен, открывая другую книгу.
   - "Оставь рыданья", - сказал Комин.
   - Ну, давай, Толбот.
   - А историю, сэр?
   - Потом, - сказал Стивен. - Давай, Толбот.
   Смуглый мальчуган раскрыл книгу и ловко приладил ее за укрытием своего ранца. Он начал читать стихотворение, запинаясь и часто подглядывая в текст:
   Оставь рыданья, о пастух, оставь рыданья,
   Ликид не умирал, напрасна скорбь твоя,
   Хотя над ним волны сомкнулись очертанья...
   Тогда это должно быть движением, актуализация возможного как такового. Фраза Аристотеля сложилась из бормотанья ученика и поплыла вдаль, в ученую тишину библиотеки Святой Женевьевы, где он читал, огражден от греховного Парижа, вечер за вечером. Рядом хрупкий сиамец штудировал учебник стратегии. Вокруг меня насыщенные и насыщающиеся мозги - пришпиленные под лампочками, слабо подрагивающие щупиками, - а во тьме моего ума грузное подземное чудище, неповоротливое, боящееся света, шевелит драконовой чешуей. Мысль - это мысль о мысли. Безмятежная ясность. Душа - это, неким образом, все сущее: душа - форма форм. Безмятежность нежданная, необъятная, лучащаяся: форма форм.
   Толбот твердил:
   И дивной властию того, кто шел по водам,
   И дивной властию...
   - Можешь перевернуть, - сказал Стивен безразлично. - Я ничего не вижу.
   - Чего, сэр? - спросил простодушно Толбот, подаваясь вперед.
   Его рука перевернула страницу. Он снова выпрямился и продолжал, как будто припомнив. О том, кто шел по водам. И здесь лежит его тень, на этих малодушных сердцах, и на сердце безбожника, на его устах, на моих. Она и на снедаемых любопытством лицах тех, что предложили ему динарий. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Долгий взгляд темных глаз, загадочные слова, что без конца будут ткаться на кроснах церкви. Да.
   Отгадай загадку, будешь молодец:
   Зернышки посеять мне велел отец.
   Толбот закрыл книжку и сунул ее в ранец.
   - Все уже? - спросил Стивен.
   - Да, сэр. В десять хоккей, сэр.
   - Короткий день, сэр. Четверг.
   - А кто отгадает загадку? - спросил Стивен.
   Они распихивали учебники, падали карандаши, шуршали страницы. Сгрудившись вместе, защелкивали и затягивали ранцы, разом весело тараторя:
   - Загадку, сэр? Давайте я, сэр.
   - Я, дайте я, сэр.
   - Какую потрудней, сэр.
   - Загадка такая, - сказал Стивен.
   Кочет поет.
   Чист небосвод.
   Колокол в небе
   Одиннадцать бьет.
   Бедной душе на небеса
   Час улетать настает.
   - Отгадайте, что это.
   - Чего-чего, сэр?
   - Еще разок, сэр. Мы не расслышали.
   Глаза их расширились, когда он повторил строчки. Настала пауза, а потом Кокрейн попросил:
   - Скажите отгадку, сэр. Мы сдаемся.
   Стивен, чувствуя подкативший к горлу комок, ответил:
   - Это лис хоронит свою бабку под остролистом.
   Нервически рассмеявшись, он встал, и эхом ему нестройно раздались их возгласы разочарования.
   В дверь стукнули клюшкой, и голос из коридора прокричал:
   - Хоккей!
   Они кинулись как оголтелые, боком выскакивая из-за парт, перемахивая через сиденья. Вмиг комната опустела, и из раздевалки послышался их гомон и грохот клюшек и башмаков.
   Сарджент, единственный, кто остался, медленно подошел, протягивая раскрытую тетрадь. Его спутанные волосы и тощая шея выдавали явную неготовность, слабые глаза в запотевших очках глядели просяще. На блеклой бескровной щеке расплылось чернильное пятно в форме финика, еще свежее и влажное, как след слизня.
   Он подал тетрадку. Наверху страницы было выведено: "Примеры". Дальше шли цифры вкривь и вкось, а внизу имелся корявый росчерк с загогулинами и с кляксой. Сирил Сарджент: личная подпись и печать.
   - Мистер Дизи велел все снова переписать и показать вам, сэр.
   Стивен потрогал края тетрадки. Что толку.
   - Ты уже понял, как их решать? - спросил он.
   - С одиннадцатого до пятнадцатого, - отвечал Сарджент. - Мистер Дизи сказал, надо было списать с доски, сэр.
   - А сам теперь сможешь сделать?
   - Нет, сэр.
   Уродлив и бестолков: худая шея, спутанные волосы, пятно на щеке - след слизня. Но ведь какая-то любила его, выносила под сердцем, нянчила на руках. Если бы не она, мир в своей гонке давно подмял бы его, растоптал, словно бескостого слизня. А она любила его жидкую слабосильную кровь, взятую у нее самой. Значит, это и есть настоящее? Единственно истинное в жизни? В святом своем рвении пламенный Колумбан перешагнул через тело матери, простершейся перед ним. Ее не стало: дрожащий остов ветки, попаленной огнем, запах розового дерева и могильного тлена. Она спасла его, не дала растоптать и ушла, почти не коснувшись бытия. Бедная душа улетела на небеса - и на вересковой пустоши, под мерцающими звездами, лис, горящие беспощадные глаза, рыжим и хищным духом разит от шкуры, рыл землю, вслушивался, откидывал землю, вслушивался и рыл, рыл.
   Сидя с ним рядом, Стивен решал задачу. Он с помощью алгебры доказывает, что призрак Шекспира - это дедушка Гамлета. Сарджент глядел искоса через съехавшие очки. Из раздевалки стук клюшек; с поля голоса и глухие удары по мячу.
   Значки на странице изображали чопорный мавританский танец, маскарад букв в причудливых шляпах квадратов и кубов. Подача руки, поворот, поклон партнеру: вот так: бесовские измышленья мавров. И они уже покинули мир, Аверроэс и Моисей Маймонид, мужи, темные обличьем и обхожденьем, ловящие в свои глумливые зеркала смутную душу мира, и тьма в свете светит, и свет не объемлет ее.
   - Ну как, понял? Сможешь сам сделать следующий?
   - Да, сэр.
   Вялыми, неуверенными движениями пера Сарджент списал условие. То и дело медля в надежде помощи, рука его старательно выводила кривые значки, слабая краска стыда проступала сквозь блеклую кожу щек. Amor matris [любовь матери (лат.)], родительный субъекта и объекта. Она вскормила его своей жидкой кровью и свернувшимся молоком, скрывала от чужих взоров его пеленки.
   Я был как он, те же косые плечи, та же нескладность Детство мое, сгорбясь подле меня. Ушло, и не коснуться его, пускай хоть раз, хоть слегка. Мое ушло, а его потаенно, как наши взгляды. Тайны, безмолвно застывшие в темных чертогах двух наших сердец: тайны, уставшие тиранствовать: тираны, мечтающие быть свергнутыми.