Страница:
Роса выпала. Милочка, тебе вредно сидеть на камне. Белые выделения. Ребеночек не сможет родиться, разве что будет такой силач, пробьется с боем наружу. И сам могу схватить геморрой. Липуч как простуда летом или как лихорадка на губах. А еще хуже, если порежешься бумажкой или травинкой. Трение сидения. Было бы недурно побыть той скалой, на которой она сидела. Ах, милая крошка, ты и сама не знаешь, как ты была прелестна. Мне уже начинают нравиться в таком возрасте, зелененькие. Клюют на все, что им предлагают. Думаю, только в этом возрасте любят сидеть, поджав ноги. Сегодня в библиотеке, дипломницы. Блаженны стулья под ними. Но тут и вечер влияет. Они все это чувствуют. Знают свой час, раскрываются как цветы, подсолнухи, земляные груши, в бальных залах, люстры, фонари на аллеях. Какой-то ночной цветок у Мэта Диллона в саду, где я поцеловал ее в плечо. Хорошо бы иметь ее портрет маслом, во весь рост, какой она была тогда. И тоже был июнь, когда я за ней ухаживал. Возвращается год. История повторяется. О горные вершины, я к вам вернулся вновь. Жизнь и любовь путешествуют вокруг нашего маленького шарика. Что же на этот раз? Грустно, конечно, что она хромая, но надо остерегаться, слишком уж не впадать в жалость. Они на этом играют.
На мысе Хоут сейчас все тихо. И дальние холмы как будто. Там, где мы. Рододендроны. Может быть, я осел. Ему достаются сливы, мне косточки от слив. Моя доля. А старый холм этого навидался. Меняются имена - и только. Влюбленные знай чмок-чмок.
Устал я что-то. Хватит уже сидеть? Ох, погоди. Выпила из меня мужскую силу, негодница. Она меня целовала Молодость моя. Больше уж не вернется. Раз в жизни. И у нее. Съездить бы туда завтра. Нет. Это уже не то. Как ребенку второй раз в тот же дом. Хочешь нового. Ничто не ново под солнцем. Долфинс-барн, до востребования. Так ты несчастлив в семейной? Мой противный, мой миленький. В Долфинс-барн играли в шарады у Люка Дойла. Мэт Диллон со своим выводком дочерей: Тайни, Этти, Флуи, Мэйми, Луи, Гетти. И Молли с ними. В восемьдесят седьмом это было. За год до нашей. Старый майор, любитель пропустить рюмочку. Интересно что она единственный ребенок и я тоже. Все возвращается. Думаешь, убежал и налетаешь на самого себя. Кружной путь домой самый короткий. И в точности, когда она с ним. Цирковая лошадь по арене кругами. Мы разыграли Рип ван Винкль. Рип - прицепили Хенни Дойлу репей. Ван - ванна у них в доме. Винкль - бутылка вина и бумажный куль. А в конце я представил возвращение Рипа ван Винкля. Она смотрела, облокотясь на буфет. Мавританские глаза. Проспал двадцать лет в Сонной Пещере. Все изменилось. О нем забыли. Молодые состарились. Ружье заржавело от росы.
Фрр. Что это тут летает? Ласточка? Никак, летучая мышь. Подслеповата, думает, что я дерево. А нюха разве у птиц нет? Метемпсихоз. Они верили, что от горя можно превратиться в дерево. В плакучую иву. Вон, вон полетела. Ишь ты, козявка-нищенка. Где она живет, интересно. Колокольня виднеется. Верней всего, там. Висит вверх ногами и дышит святостью. Видимо, звон вспугнул. А месса, кажется, кончилась. Все было слышно. Молись за нас. Да молись за нас. Да молись за нас. Повторение, это ценный прием. Как в рекламном деле. Покупай у нас. Да покупай у нас. Окошко в доме священника светится. За скромным ужином. Помнится, я ошибся в оценке, когда работал у Тома. На самом деле, там двадцать восемь. У них два дома. У Габриэла Конроя брат викарий. Фрр. Снова она. И почему они шастают по ночам, как мыши. Какая-то помесь. Птицы вообще вроде скачущих мышей. А что их пугает, свет или звук? Лучше не двигаться. Всякий инстинкт, это как у той птицы, когда захотела пить, догадалась набросать в кувшин камешков. Похожа на человечка в плаще и с крохотными ручонками. Тонкие косточки. Чуть ли не видно как поблескивают, такие голубовато-белесоватые. Цвет зависит от освещения. Например, погляди на солнце, только не щурься, а как орел, и после на свой башмак: покажется желтое пятно. Хочет поставить свой штамп на всем. Скажем, этот кот на лестнице утром. Какого-то торфяного цвета. Говорят, будто не бывает трехцветных. Неправда. В "Городском гербе" был тигровый кот, рыжий, черный и белый, и на лбу метка как буква эм. Шкура пятидесяти цветов. Хоут только что засветился как аметист. Маяк сверкнул. Так вот этот мудрец, как бишь его, своим зажигательным стеклом. А бывает, вдруг загорится вереск. И не от того, что турист бросил спичку. А от чего? Может, от ветра сухие стебли трутся один о другой и загораются. Или разбитая бутылка в кустах, луч солнца упадет - она как зажигательное стекло. Архимед. Эврика! Память пока работает.
Фрр, еще раз. Кто знает, чего они без конца летают. За насекомыми? На прошлой неделе пчела влетела в комнату, гонялась за своей тенью на потолке. Может, та самая, что меня ужалила, вернулась проведать. И птицы тоже. Никогда не узнаешь, о чем говорят. Как наше чириканье. А он сказал а она сказала. Какие им нужны нервы, лететь через океан и обратно. Массами гибнут, штормы, телеграфные провода. И у моряков ужасная жизнь. Громадины, океанские пароходы, прут, пыхтя, сквозь ночную тьму, мычат как морские коровы. Faugh a ballagh! [Дай дорогу! (ирл.)] С дороги, так вашу перетак! А другие суденышки, парус что детская рубашонка, как пробки прыгают на волне, едва посильней задует. Взять кто женаты. Не бывают дома годами, мотаются по разным концам земли. У нее нет концов, круглая. Жена в каждом порту, так про них говорят. Суровая у ней жизнь, если не позволяет себе, пока Джонни не явился домой. Если он вообще появится. Пропахший всеми портовыми закоулками. И за что любить море? А они любят. Подняли якорь и в плаванье, на нем иконка или наплечник на счастье. Ну и что. А у отца бедного папы над дверью висели эти, как же их, тефилим, нет, как-то иначе, и полагалось до них дотрагиваться. Исход из земли Египетской и в дом рабства. Что-то в них есть, во всех этих суевериях, не знаешь ведь, уходя в путь, что тебе там грозит. Ухватившись за доску или верхом на бревне, в жилетике надувном, цепляется за свою горемычную жизнь, глотает морскую воду, и такова его последняя выпивка, перед тем как акулы разорвут. Интересно, рыбы страдают морской болезнью?
А чуть позже - дивная гладь, на небе ни облачка, полное спокойствие и безмятежность. Команда и груз мелким крошевом в брюхе у морского царя. С высоты мирно глядит луна. Не моя вина, храбрецы.
Последняя запоздалая ракета благотворительного базара Майрас взлетела в небо для сбора средств на нужды больницы Мерсера и, падая вниз, рассыпалась гроздьями лиловых звезд, среди которых сверкала одна серебряная. Они плыли по небу, опускались, гасли. Час сумерек, час объятий, обетов. Почтальон с вечернею почтой снует от домика к домику, радуя обитателей знакомым двойным постукиваньем, и светлячок-фонарик на поясе у него мерцает то тут, то там в кустах молодого лавра. Фонарщик, подняв высоко свой пальник, зажигает фонарь, стоящий на Лихи-террас в окружении пяти молодых деревьев. Мимо освещенных экранов окон, мимо неотличимых садиков несется, удаляясь, пронзительный и жалобный крик: _"Ивнинг телеграф", экстренный выпуск! Итоги скачек на Золотой кубок!_ и из дверей дома Дигнамов выбежал мальчуган, окликая вдогонку. Летучая мышь, попискивая, металась взад и вперед. Прилив, пенистый, грязно-серый, набирал силу, подкрадывался к дальним пескам. Хоут укладывался спать, его, старика, утомил долгий день и чмоканья в рододендронах, и он с приятностью чувствовал, как ночной ветерок ерошит, почесывает его папоротную шкуру. Он улегся, но выставил сторожко красное недреманное око, дыша медленно, глубоко, дремля и бодрствуя в то же время. И вдалеке на отмели Киш плавучий маяк мигал, подмигивая мистеру Блуму.
Несладко тем парням, которые там. Сиди, как на привязи. Ирландское Управление Маяков. В наказание за грехи. И береговая охрана. У тех ракеты, багры, буйки, лодки спасательные. Когда ездили на морскую экскурсию на "Короле Эрина", бросили им тюк старых газет. Медведи в зверинце. Вшивая прогулочка. Пьянчуги вылезли протрясти печенку. Блюют через борт, кормят рыбок. Морская болезнь. Все женщины с перепуганными лицами. А Милли как ни в чем не бывало, хохочет. Голубой шарфик вьется по ветру. Не знают, что такое смерть, в эти годы. Притом желудки еще здоровые. Зато их пугает потеряться. Когда мы спрятались за дерево в Кромлине. Я был против. Мама! Мамочка! Детки в лесу. Еще любят пугать их масками. Или подкидывать в воздух и ловить. У-у, сейчас как брошу и разобьешься. Что тут забавного? А сами они играют в войну. Со всей серьезностью. Как это можно целиться в человека из ружья? Бывает иногда само выстрелит. Бедные дети. Ничем не болела, только крапивница и краснуха. Принес, помню, каломель. Как полегчало, уснула рядышком с Молли. У них зубы совсем одинаковые. Что в них любят? Свое подобие? А ведь как-то утром гонялась за ней с зонтиком. Может быть, только так, не больно. Я щупал у нее пульс. Бьется. Была маленькая ручонка - теперь большая. Дражайший папулька. Рука говорит все, когда ее трогаешь. Любила считать пуговицы у меня на жилете. Помню ее первый корсетик. Так смешно было. Грудки уже начинались. Кажется, левая чувствительней. У меня тоже так. Ближе к сердцу? Если в моде пышная грудь, вату подкладывают. В период созревания боли по ночам, стонала, я просыпался. А как испугалась, когда природа в первый раз заявила ей о себе. Бедный ребенок! И для матери это странный момент. Вспоминает свое девичество. Гибралтар. Вид от Буэна Виста. Башня О'Хара. Птичьи крики над морем. Мартышки, один старый самец сожрал все свое семейство. Заход солнца, выстрел из пушки - сигнал всем вернуться в крепость. Смотрела на море, когда дала мне ответ. Вечер как сегодня, только ясней, безоблачней. Я всегда думала, что я выйду за лорда или за богача со своей яхтой. Buenas noches, senorita. El hombre ama la muchacha hermosa [Добрый вечер, сеньорита. Мужчина любит красивую девушку (исп.)]. Тогда почему же я? А ты очень отличался от других.
Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет. Судя по свету, около девяти. На "Лию" или "Лилию Килларни" уже поздно. Домой. Хотя нет. Вдруг еще не легла. Зайду в больницу, проведаю. Надеюсь, она уже родила. Длинный денек мне выдался. Марта, в баню, на похороны, дом Ключей, музей и богини. Дедалово пение. Потом этот горлопан у Барни Кирнана. Но я там перед ними не спасовал. Пьяные пустозвоны. Как сказал про его бога, его аж перекосило. Ударом отвечать на удар - ошибка. Или нет? Нет-нет. Лучше бы разошлись по домам да там посмеялись над собой. Одно желание, собраться всем в кучу да наподдать. Как малые дети, боятся одни остаться. А если бы он ударил меня. Посмотрим с его точки зрения. Тогда ничего ужасного. Может, он и не хотел причинить боль. Тройное ура Израилю. Тройное ура его невестке, которую он расхваливал, с тремя последними зубами во рту. Тот же тип красоты. Милейшее общество для светского чаепития. Сестра жены дикаря с Борнео приехала в наш город. Представь-ка себе такое рядышком с собой поутру. На вкус и на цвет товарища нет, как сказал Моррис, облобызав корову. Но визит к Дигнамам меня совсем доконал. Дом в трауре страшно угнетает, потому что никогда не известно. Но ясно, что деньги ей требуются. Надо зайти к "Шотландским вдовам", раз обещал. Странное название. Подразумевает, что непременно мы раньше. Какая-то вдова возле Крамера - когда это было, в понедельник? - так на меня посмотрела. Схоронила беднягу-мужа и здравствует себе на страховку. Лепта вдовицы. А что такого? Чего ты от нее хочешь? Должна как-то устраиваться, чтоб жить дальше. Вот на вдовцов ужасно смотреть. Ходит словно потерянный. У несчастного О'Коннора жена и пятеро детей отравились моллюсками. Сточные воды. Совсем пал духом. Пусть бы какая-нибудь сердобольная купчиха в шляпе кастрюлей его пригрела. С физиономией как луна, в широченном фартуке, и прочно на буксир горемыку. Женские панталоны серой фланели по три шиллинга за пару, фантастическая дешевка. Говорят, дурнушку полюбишь - не разлюбишь. Только ни одна себя такой не считает. Люби, лги и будь красивой, потому что завтра умрем. Уж несколько раз его видел, все бродит, доискивается, кто же сыграл с ним шутку! К.к.: ку-ку. Такая судьба. Выпало ему, могло мне. Часто с какой-нибудь торговлей бывает так. Словно злой рок привяжется. Что-нибудь снилось мне этой ночью? Постой. Какая-то путаница. Она в красных шлепанцах. Турецких. И в мужских брюках. А положим, она попробует? Понравилась бы она мне в пижаме? Ужасно трудно сказать. Наннетти уехал. С почтовым. Сейчас уже где-то у Холихеда. Надо пробить эту рекламу для Ключчи. Хайнса обработать и Кроуфорда. И гарнитурчик для Молли. Ей-то уж есть на что его натянуть. А что это там? Может, деньги?
Мистер Блум нагнулся и подобрал листок бумаги с песка. Поднес к глазам, пристально разглядел. Письмо? Нет. Ничего не разобрать. Надо бы идти. В самом деле. Только устал, не пошевельнуться. Из старой тетрадки. Все эти лунки, гальки, кто их сочтет? Можно найти что угодно. Бутылку с запиской о зарытых сокровищах, брошенную при кораблекрушении. Почта для посылок. Детишки любят бросать всякие вещи в море. Доверчивость? Хлеб, отпущенный по водам. А это что? Так, чурочка.
Ох! Измочалила меня эта дева. Уже не чувствуешь себя молодым. А придет она сюда завтра? Ждать ее где-нибудь весь век. Должна вернуться. Убийцы всегда. А я?
Подобрав маленькую чурку, мистер Блум вяло потыкал ею в песок. А если написать что-нибудь для нее? Может, и сохранится. Только что?
Я.
Все равно какой-нибудь косолапый утром наступит. Бесполезно. Или же смоет. Прилив доходит сюда. У ее ног была лужица. Наклониться, увидеть там свое лицо, в темном зеркале, дохнуть на него, пойдет рябью. Кругом скалы, покрытые царапинами, рисунками, надписями. Ах, эти ее прозрачные! И они не знают, к тому же. Что он означает, тот свет. Я назвала тебя противным мальчишкой, потому что мне совершенно не нравится.
ЕСТЬ. А.
Места нет. Ну его.
Мистера Блума башмак медленно затер буквы. Песок гиблая штука. На нем ничего не растет. Все вянет. Здесь нечего опасаться больших судов. Одни только баржи Гиннесса. Вокруг Киша за восемьдесят дней. Как будто нарочно сделано.
Он отбросил свое стило, и чурка торчком воткнулась в вязкий песок. А мог бы попусту неделю стараться чтобы вот так. Случай. Мы больше никогда не увидимся. Но это было чудесно. Прощай, милая, спасибо тебе. Я почувствовал снова молодость.
Если бы чуточку вздремнуть. Сейчас около девяти. Ливерпульский давно ушел. Уже и дымка не видно. И она пусть тоже. Впрочем, она уже. Белфаст. Я не поеду. Спешить туда, оттуда спешить в Эннис. Пускай уж он. Просто прикрою на минутку глаза. Не спать, только подремать. Сон никогда не повторяется точно тот же. Опять летучая мышь. Никакого вреда. Я только чуть-чуть.
Ах милая все твои беленькие девичьи до самого верха я видел шлюха брейсгердл меня заставила люби липнет мы вдвоем противный Грейс Дарлинг она с ним в пол в постели метим псу хвост безделушки для Рауля какими духами твоя жена черные волосы вздымались ее окру сеньорита юные глаза Малви пухленькие сны вернуться закоулки Агендат чаровница-баловница мне показала свои на будущий год в панталончиках вернуться на будущий в свои будущий свои будущий.
Летучая мышь мелькнула. Туда. Обратно. Туда. Мистер Блум с приоткрытым ртом, зарыв левый ботинок в песок, накренясь набок, посапывал. Я только чуть-чуть. Издалека донесся во тьме бой часов, и в их мерном бом-бам отчетливо слышалось
Ро-га
Ро-га
Ро-га
Пробили и часы на каминной полке в доме священника, где каноник О'Ханлон, отец Конрой и преподобный Джон Хьюз, О.И., подкреплялись бараньими отбивными под острым соусом, пили чай с бутербродами и беседовали про
Ро-га
Ро-га
Ро-га
Потому что в этих часах выскакивала птичка из домика и так выкрикивала и Герти Макдауэлл ее заметила когда была здесь потому что она моментально все замечала, такой уж она была, Герти Макдауэлл, и она тут же заметила что этот иностранный джентльмен, который сидел на камнях и смотрел, что у него были
Ро-га
Ро-га
Ро-га
14
На Полдень к Холлсу Грядем. На Полдень к Холлсу Грядем. На Полдень к Холлсу Грядем [в оригинале смесь языков: Deshil Holles Eamus - На Юг (ирл.) к Холлу Идем (лат.)].
Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод.
Гоп-ля мужичок гоп-ля! Гоп-ля мужичок гоп-ля! Гоп-ля мужичок гоп-ля.
Всегда и повсюду того человека разумение весьма недалеким полагают во всяческих предметах что сведущими из смертных наиболее признаются полезными для изучения коему то неведомо чего самые искушенные в учености и особливого почитания достойные за драгоценное убранство высокого их ума неизменно придерживались когда утверждали единодушно что при одинаковых прочих обстоятельствах процветание державы наивернейше свидетельствуется не блеском и пышностью а более мерою того сколь растут дани приносимые заботам о деле продолжения и умножения рода каковое терпя ущерб составляет корень всех зол при успешном же совершении сугубый являет знак нескудеющего благоволения властительныя натуры. Ибо сыщется ли где тот кто хотя малую улучив толику разумения не раскусил бы что пышность и блеск коснодвижное и к низости наклонное естество собою прикрывать могут или кто напротив столь туп и непросвещен чтобы того не постигать что изо всех благодеяний натуры ни одному с даром размножения отнюдь не сравниться так что надлежит всякому благонравному обывателю соделаться проповедником и наставником себе подобных и трепетать дабы то чему в прошлом столь блистательный был дан в державе почин в грядущем не оказалось бы отправляемо без прежнего совершенства буде с течением времени постыдные нравы низведут дошедшие к нам от предков почтенные обычаи до такого падения что потребна будет великая отвага тому кто возвысить дерзнет свой голос утверждая что нет на свете более гнусного проступка нежели в небрежении и забвении покинуть оный завет равно и заповедь и обетование каковой всем смертным предрекая изобилие либо грозя оскуденьем навек и неотвратимо высшим их долгом определил беспрестанное продолженье рода?
А посему нет резонов нам повергаться в недоумение, ежели, как надежнейшие летописания повествуют, меж кельтами, не в обычае коих было нечто превозносить, по естеству своему превознесения не достойное, искусство врачевания всемерно почитаемо было. Не говоря уж об устроении домов призрения, приютов для прокаженных, парных бань, чумных ям, славнейшие их целители, происходившие из родов О'Шил, О'Ли и О'Хикки, измыслили многоразличные способы, коими больных, а равно и расположенных к возврату недуга сызнова приводить в здравие, пускай бы снедали их даже бледная немочь либо Коннеллово детское недержание. И как неусумнительно что во всяком деле хоть несколько имеющем важности для общего блага сообразное с тою важностью приуготовленье потребно, то посему решен был меж ними план (а был ли он сочинен как бы в предвиденье либо по зрелом опыте, то сказать затруднительно, оттого что сужденья позднейших разыскателей между собою разноречивы и даже доднесь нимало не приведены в ясность) в согласии с коим материнство от всякой превратности вполне бы сделалось упасенно, чрез то что каковой бы уход ни оказался потребен в сей жесточайший для всякой женщины час разрешения от бремени, и тот за самую малую мзду бывал бы незамедлительно доставляем, притом же не только тем кто многой казной владеет, но равно и тем кто, не имея достатков, скудную, а порой даже и худшую скудной влачит долю.
Отныне и впредь никакие досаждения им не могли быть чинимы, ибо согласно все сознали и порешили, что не бывать никоим образом благоденствию, когда нет оного у матерей чадородных и коль скоро подобает вечность богам смертным же продолжение рода то присматривали за нею и как подходил час родильницу доставляли туда повозкою имея к сему большое усердие и побуждая один другого дабы она была принята в тот приют. О мудрой державы знак не только при узрении своем но даже и при одном заочном о нем узнании премногой хвалы достойный что они в предвидении своем чтили уже в ней мать, что тотчас зрела и чувствовала она как начинает быть всемерно оберегаемою и холимою!
Отроча еще не раждено рачителей рвение разожже. Еще в лоне лежаи любовию людскою лелеемо. Вся надлежащая о сем с надлежащим же прилежанием сьвершена быша. Ложе покойно и многоусердныя повитухы яди питателныя и пелены чистейшая преже премудро уготованы яко же бо аще свершишеся раздрешение и с тем вкупе быша вся средства целителная яже потребна суть и такожде многоразличнии снаряди врачевскыя хытрости причастнии ко делесем ражения незабвенным сущим и приятности исполненным зраком мест от всякыих земьскыих широт и купно же образом божьскыим и чловечьскыим ихже созерцанием кръвь жен в уединении сущих разожжена бывает и благое споспешествуется раздрешение в сиих хоромех родилных иже высоци суть и от слънца осияваеми преискусно зьдани и украсьне украшени егда зримей ей с велиим чревом и близь рожества сущей грядеть да впуститься ту яко же наста ея час.
Муж некый странен прииде и ста у двери дома сего при настании нощи. Сей бе от племене Израилева еже по свету носимо беаше и в далнюю сию даль притече. И се единым влекомь благоутробиемь чловеческымь одиноко влачися и дома сего достиже.
Сему же дому Хорн есть хозяин. Ту содержит он одры числомь седьмдесят на нихже матере лежаща и страждуща суть да изведуть в мир здравая чада яко же ангел Господень провеща Марии. Сестрицы белыя четою тамо безсонно бдять болящим благоугождающе. Страсти лехчат сущим ту, ихже за двенадесять лун три сотни. Добрыя ложеслужителници сии суть именемь Хорна покой в полатах храняще.
Служителница же услышавши яко прииде муж сей мяхкосерд убрусом главу покрыту подъя и иде еже ему врата отверсти. Зри, и се во мгновение ока молние твердь неба Ирландскааго на западе блистанием велиим облиста. И велми ужасеся си яко Господь Воздаятель хотяя сгубити водою весь род людскый за беззаконие и грехы его. И се знамением крестныим осени перси своя влече его да внидеть вборзе под кров. И муж сый ведый яко воля ея добра есть взыде в Хорна хоромы.
Страшася в поздню пору прерывати покой преминашеся пришлец в передней. Во время оно с нею во суседстве витааху с возлюбленною женою и с любезною дщерию обаче оттоле девять уже лет яко странствова по разным морем и землям. В некый день повстреча ю во пристанищи града онаго и поклонение ея не отдасть. И се моляше ю еже его простити и добру указа вину юже си прият яко точию мельком лице ея увиде и не позна мняй яко младо зело. И от онех его словес просияста очеса ея и ланиты зардестася.
И убо увиде на нем ризы темны и ужасеся яко горе его постиже. Обаче посем радовася яже опасася преже. Вопроси ю аще не присылаше О'Хейр Целитель некоя добры вести от далняго брега и на то рече горестно воздыхающи яко О'Хейр Целитель на небеси есть. И слыша то оный муж опечален премного бысть и вся внутренняя его испостраданием велми отяготишася. И ту поведа ему вся, кончину друга столь млада оплакивающи обаче аще горюющи ничтоже хотящи прекословити правосудию Божию. Рече яко удостоился бе кончины лепы и мирны по благостыни Господней отпущение грехов и приобщение святых тайн получивый и елеопомазание удом своим. Посем же муж инокиню вопроси со участием каковою смертию умерший умре и глагола ему еже умре от рака утробна на острове Моне трем летом минувшим на Избиение Младенец и моляяшеся она Всемилостивейшему Господу да упокоит душу его идеже жизнь вечная. Печалным речем сиим внимаяй, с главы он своея убор сложи и взор печален прият. И се некый час в скорби купно стояаста.
Да воззрит убо всяк на конец грядущь иже есть смерть твоя и на персть объемлющу коегождо от жены рожденна яко аще наг изыде от чрева матере своея и такожде наг возвратися в последний час отшед яко же пришед.
Муж пришедый в дом глагола к сиделице и вопроси ю о здравии тоя жены яже тамо бе и разрешения ждаше. И сиделица восприявши рече яко тая жена ныне три дни кряду муки терпяше яко рожеству зело люту быти обаче ныне конец уже приблизися. И рече еже виде рожества многа но ни едино тольми жестоко бысть яко сия жены.
Напослед же возвести вся ему зане ведаше яко сый витааху во время оно близь того дома. И муж словесем ея внимаше зане чюдишеся яко жены тяжко труждахуся чад родити и такожде чюдишеся зрети лице ея еже муж всяк мняй яко лепо есть аще и лета мнози она яко служителница труждашеся. Девятью двенадесять истечений крови в неплодии ю укаряху.
И егда тако беседоваста храмины двери отверзостася и клики слышны быша яко же бо аще мнозем за трапезою сидящим. И се убо вниде идеже они стояста уноша благороден ученик сый нарицаемый Диксон. Леополд же странный ведяше и от того часу егда сретостася в доме милосердия идеже пребываше сей ученик благороден понеже Леополд странный ту притече исцеления искати яко же бысть в персех уязвлен копием имже порази его летящий змий зело ужасен и лют и того ради сотвори ученик врачебное былие из нюхателныя соли и помазания елико же довлеет ему. И рече яко достоит ему ныне внити в тую храмину и с тыми веселие имети иже суть тамо. И Леополд странный рече еже достоит ему инуду отъити яко же бе муж потаен и лукав. Такоже и госпожа согласие с тем восприя и укори ученика сего аще и добре разуме яко странный сей прорече ложная словеса ради лукавства его. Обаче ученик тый не хотяше ни слышати ниже покорятися госпоже ниже прияти противное его желанию и глагола яко храмина сия чюдна есть. И Леополд странный вниде во храмину хотя аще и малое прохлаждение дати удом своим яко изнеможе зане поприща мнози прошед по окрестным землем и овогда похоти покоряшеся.
На мысе Хоут сейчас все тихо. И дальние холмы как будто. Там, где мы. Рододендроны. Может быть, я осел. Ему достаются сливы, мне косточки от слив. Моя доля. А старый холм этого навидался. Меняются имена - и только. Влюбленные знай чмок-чмок.
Устал я что-то. Хватит уже сидеть? Ох, погоди. Выпила из меня мужскую силу, негодница. Она меня целовала Молодость моя. Больше уж не вернется. Раз в жизни. И у нее. Съездить бы туда завтра. Нет. Это уже не то. Как ребенку второй раз в тот же дом. Хочешь нового. Ничто не ново под солнцем. Долфинс-барн, до востребования. Так ты несчастлив в семейной? Мой противный, мой миленький. В Долфинс-барн играли в шарады у Люка Дойла. Мэт Диллон со своим выводком дочерей: Тайни, Этти, Флуи, Мэйми, Луи, Гетти. И Молли с ними. В восемьдесят седьмом это было. За год до нашей. Старый майор, любитель пропустить рюмочку. Интересно что она единственный ребенок и я тоже. Все возвращается. Думаешь, убежал и налетаешь на самого себя. Кружной путь домой самый короткий. И в точности, когда она с ним. Цирковая лошадь по арене кругами. Мы разыграли Рип ван Винкль. Рип - прицепили Хенни Дойлу репей. Ван - ванна у них в доме. Винкль - бутылка вина и бумажный куль. А в конце я представил возвращение Рипа ван Винкля. Она смотрела, облокотясь на буфет. Мавританские глаза. Проспал двадцать лет в Сонной Пещере. Все изменилось. О нем забыли. Молодые состарились. Ружье заржавело от росы.
Фрр. Что это тут летает? Ласточка? Никак, летучая мышь. Подслеповата, думает, что я дерево. А нюха разве у птиц нет? Метемпсихоз. Они верили, что от горя можно превратиться в дерево. В плакучую иву. Вон, вон полетела. Ишь ты, козявка-нищенка. Где она живет, интересно. Колокольня виднеется. Верней всего, там. Висит вверх ногами и дышит святостью. Видимо, звон вспугнул. А месса, кажется, кончилась. Все было слышно. Молись за нас. Да молись за нас. Да молись за нас. Повторение, это ценный прием. Как в рекламном деле. Покупай у нас. Да покупай у нас. Окошко в доме священника светится. За скромным ужином. Помнится, я ошибся в оценке, когда работал у Тома. На самом деле, там двадцать восемь. У них два дома. У Габриэла Конроя брат викарий. Фрр. Снова она. И почему они шастают по ночам, как мыши. Какая-то помесь. Птицы вообще вроде скачущих мышей. А что их пугает, свет или звук? Лучше не двигаться. Всякий инстинкт, это как у той птицы, когда захотела пить, догадалась набросать в кувшин камешков. Похожа на человечка в плаще и с крохотными ручонками. Тонкие косточки. Чуть ли не видно как поблескивают, такие голубовато-белесоватые. Цвет зависит от освещения. Например, погляди на солнце, только не щурься, а как орел, и после на свой башмак: покажется желтое пятно. Хочет поставить свой штамп на всем. Скажем, этот кот на лестнице утром. Какого-то торфяного цвета. Говорят, будто не бывает трехцветных. Неправда. В "Городском гербе" был тигровый кот, рыжий, черный и белый, и на лбу метка как буква эм. Шкура пятидесяти цветов. Хоут только что засветился как аметист. Маяк сверкнул. Так вот этот мудрец, как бишь его, своим зажигательным стеклом. А бывает, вдруг загорится вереск. И не от того, что турист бросил спичку. А от чего? Может, от ветра сухие стебли трутся один о другой и загораются. Или разбитая бутылка в кустах, луч солнца упадет - она как зажигательное стекло. Архимед. Эврика! Память пока работает.
Фрр, еще раз. Кто знает, чего они без конца летают. За насекомыми? На прошлой неделе пчела влетела в комнату, гонялась за своей тенью на потолке. Может, та самая, что меня ужалила, вернулась проведать. И птицы тоже. Никогда не узнаешь, о чем говорят. Как наше чириканье. А он сказал а она сказала. Какие им нужны нервы, лететь через океан и обратно. Массами гибнут, штормы, телеграфные провода. И у моряков ужасная жизнь. Громадины, океанские пароходы, прут, пыхтя, сквозь ночную тьму, мычат как морские коровы. Faugh a ballagh! [Дай дорогу! (ирл.)] С дороги, так вашу перетак! А другие суденышки, парус что детская рубашонка, как пробки прыгают на волне, едва посильней задует. Взять кто женаты. Не бывают дома годами, мотаются по разным концам земли. У нее нет концов, круглая. Жена в каждом порту, так про них говорят. Суровая у ней жизнь, если не позволяет себе, пока Джонни не явился домой. Если он вообще появится. Пропахший всеми портовыми закоулками. И за что любить море? А они любят. Подняли якорь и в плаванье, на нем иконка или наплечник на счастье. Ну и что. А у отца бедного папы над дверью висели эти, как же их, тефилим, нет, как-то иначе, и полагалось до них дотрагиваться. Исход из земли Египетской и в дом рабства. Что-то в них есть, во всех этих суевериях, не знаешь ведь, уходя в путь, что тебе там грозит. Ухватившись за доску или верхом на бревне, в жилетике надувном, цепляется за свою горемычную жизнь, глотает морскую воду, и такова его последняя выпивка, перед тем как акулы разорвут. Интересно, рыбы страдают морской болезнью?
А чуть позже - дивная гладь, на небе ни облачка, полное спокойствие и безмятежность. Команда и груз мелким крошевом в брюхе у морского царя. С высоты мирно глядит луна. Не моя вина, храбрецы.
Последняя запоздалая ракета благотворительного базара Майрас взлетела в небо для сбора средств на нужды больницы Мерсера и, падая вниз, рассыпалась гроздьями лиловых звезд, среди которых сверкала одна серебряная. Они плыли по небу, опускались, гасли. Час сумерек, час объятий, обетов. Почтальон с вечернею почтой снует от домика к домику, радуя обитателей знакомым двойным постукиваньем, и светлячок-фонарик на поясе у него мерцает то тут, то там в кустах молодого лавра. Фонарщик, подняв высоко свой пальник, зажигает фонарь, стоящий на Лихи-террас в окружении пяти молодых деревьев. Мимо освещенных экранов окон, мимо неотличимых садиков несется, удаляясь, пронзительный и жалобный крик: _"Ивнинг телеграф", экстренный выпуск! Итоги скачек на Золотой кубок!_ и из дверей дома Дигнамов выбежал мальчуган, окликая вдогонку. Летучая мышь, попискивая, металась взад и вперед. Прилив, пенистый, грязно-серый, набирал силу, подкрадывался к дальним пескам. Хоут укладывался спать, его, старика, утомил долгий день и чмоканья в рододендронах, и он с приятностью чувствовал, как ночной ветерок ерошит, почесывает его папоротную шкуру. Он улегся, но выставил сторожко красное недреманное око, дыша медленно, глубоко, дремля и бодрствуя в то же время. И вдалеке на отмели Киш плавучий маяк мигал, подмигивая мистеру Блуму.
Несладко тем парням, которые там. Сиди, как на привязи. Ирландское Управление Маяков. В наказание за грехи. И береговая охрана. У тех ракеты, багры, буйки, лодки спасательные. Когда ездили на морскую экскурсию на "Короле Эрина", бросили им тюк старых газет. Медведи в зверинце. Вшивая прогулочка. Пьянчуги вылезли протрясти печенку. Блюют через борт, кормят рыбок. Морская болезнь. Все женщины с перепуганными лицами. А Милли как ни в чем не бывало, хохочет. Голубой шарфик вьется по ветру. Не знают, что такое смерть, в эти годы. Притом желудки еще здоровые. Зато их пугает потеряться. Когда мы спрятались за дерево в Кромлине. Я был против. Мама! Мамочка! Детки в лесу. Еще любят пугать их масками. Или подкидывать в воздух и ловить. У-у, сейчас как брошу и разобьешься. Что тут забавного? А сами они играют в войну. Со всей серьезностью. Как это можно целиться в человека из ружья? Бывает иногда само выстрелит. Бедные дети. Ничем не болела, только крапивница и краснуха. Принес, помню, каломель. Как полегчало, уснула рядышком с Молли. У них зубы совсем одинаковые. Что в них любят? Свое подобие? А ведь как-то утром гонялась за ней с зонтиком. Может быть, только так, не больно. Я щупал у нее пульс. Бьется. Была маленькая ручонка - теперь большая. Дражайший папулька. Рука говорит все, когда ее трогаешь. Любила считать пуговицы у меня на жилете. Помню ее первый корсетик. Так смешно было. Грудки уже начинались. Кажется, левая чувствительней. У меня тоже так. Ближе к сердцу? Если в моде пышная грудь, вату подкладывают. В период созревания боли по ночам, стонала, я просыпался. А как испугалась, когда природа в первый раз заявила ей о себе. Бедный ребенок! И для матери это странный момент. Вспоминает свое девичество. Гибралтар. Вид от Буэна Виста. Башня О'Хара. Птичьи крики над морем. Мартышки, один старый самец сожрал все свое семейство. Заход солнца, выстрел из пушки - сигнал всем вернуться в крепость. Смотрела на море, когда дала мне ответ. Вечер как сегодня, только ясней, безоблачней. Я всегда думала, что я выйду за лорда или за богача со своей яхтой. Buenas noches, senorita. El hombre ama la muchacha hermosa [Добрый вечер, сеньорита. Мужчина любит красивую девушку (исп.)]. Тогда почему же я? А ты очень отличался от других.
Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет. Судя по свету, около девяти. На "Лию" или "Лилию Килларни" уже поздно. Домой. Хотя нет. Вдруг еще не легла. Зайду в больницу, проведаю. Надеюсь, она уже родила. Длинный денек мне выдался. Марта, в баню, на похороны, дом Ключей, музей и богини. Дедалово пение. Потом этот горлопан у Барни Кирнана. Но я там перед ними не спасовал. Пьяные пустозвоны. Как сказал про его бога, его аж перекосило. Ударом отвечать на удар - ошибка. Или нет? Нет-нет. Лучше бы разошлись по домам да там посмеялись над собой. Одно желание, собраться всем в кучу да наподдать. Как малые дети, боятся одни остаться. А если бы он ударил меня. Посмотрим с его точки зрения. Тогда ничего ужасного. Может, он и не хотел причинить боль. Тройное ура Израилю. Тройное ура его невестке, которую он расхваливал, с тремя последними зубами во рту. Тот же тип красоты. Милейшее общество для светского чаепития. Сестра жены дикаря с Борнео приехала в наш город. Представь-ка себе такое рядышком с собой поутру. На вкус и на цвет товарища нет, как сказал Моррис, облобызав корову. Но визит к Дигнамам меня совсем доконал. Дом в трауре страшно угнетает, потому что никогда не известно. Но ясно, что деньги ей требуются. Надо зайти к "Шотландским вдовам", раз обещал. Странное название. Подразумевает, что непременно мы раньше. Какая-то вдова возле Крамера - когда это было, в понедельник? - так на меня посмотрела. Схоронила беднягу-мужа и здравствует себе на страховку. Лепта вдовицы. А что такого? Чего ты от нее хочешь? Должна как-то устраиваться, чтоб жить дальше. Вот на вдовцов ужасно смотреть. Ходит словно потерянный. У несчастного О'Коннора жена и пятеро детей отравились моллюсками. Сточные воды. Совсем пал духом. Пусть бы какая-нибудь сердобольная купчиха в шляпе кастрюлей его пригрела. С физиономией как луна, в широченном фартуке, и прочно на буксир горемыку. Женские панталоны серой фланели по три шиллинга за пару, фантастическая дешевка. Говорят, дурнушку полюбишь - не разлюбишь. Только ни одна себя такой не считает. Люби, лги и будь красивой, потому что завтра умрем. Уж несколько раз его видел, все бродит, доискивается, кто же сыграл с ним шутку! К.к.: ку-ку. Такая судьба. Выпало ему, могло мне. Часто с какой-нибудь торговлей бывает так. Словно злой рок привяжется. Что-нибудь снилось мне этой ночью? Постой. Какая-то путаница. Она в красных шлепанцах. Турецких. И в мужских брюках. А положим, она попробует? Понравилась бы она мне в пижаме? Ужасно трудно сказать. Наннетти уехал. С почтовым. Сейчас уже где-то у Холихеда. Надо пробить эту рекламу для Ключчи. Хайнса обработать и Кроуфорда. И гарнитурчик для Молли. Ей-то уж есть на что его натянуть. А что это там? Может, деньги?
Мистер Блум нагнулся и подобрал листок бумаги с песка. Поднес к глазам, пристально разглядел. Письмо? Нет. Ничего не разобрать. Надо бы идти. В самом деле. Только устал, не пошевельнуться. Из старой тетрадки. Все эти лунки, гальки, кто их сочтет? Можно найти что угодно. Бутылку с запиской о зарытых сокровищах, брошенную при кораблекрушении. Почта для посылок. Детишки любят бросать всякие вещи в море. Доверчивость? Хлеб, отпущенный по водам. А это что? Так, чурочка.
Ох! Измочалила меня эта дева. Уже не чувствуешь себя молодым. А придет она сюда завтра? Ждать ее где-нибудь весь век. Должна вернуться. Убийцы всегда. А я?
Подобрав маленькую чурку, мистер Блум вяло потыкал ею в песок. А если написать что-нибудь для нее? Может, и сохранится. Только что?
Я.
Все равно какой-нибудь косолапый утром наступит. Бесполезно. Или же смоет. Прилив доходит сюда. У ее ног была лужица. Наклониться, увидеть там свое лицо, в темном зеркале, дохнуть на него, пойдет рябью. Кругом скалы, покрытые царапинами, рисунками, надписями. Ах, эти ее прозрачные! И они не знают, к тому же. Что он означает, тот свет. Я назвала тебя противным мальчишкой, потому что мне совершенно не нравится.
ЕСТЬ. А.
Места нет. Ну его.
Мистера Блума башмак медленно затер буквы. Песок гиблая штука. На нем ничего не растет. Все вянет. Здесь нечего опасаться больших судов. Одни только баржи Гиннесса. Вокруг Киша за восемьдесят дней. Как будто нарочно сделано.
Он отбросил свое стило, и чурка торчком воткнулась в вязкий песок. А мог бы попусту неделю стараться чтобы вот так. Случай. Мы больше никогда не увидимся. Но это было чудесно. Прощай, милая, спасибо тебе. Я почувствовал снова молодость.
Если бы чуточку вздремнуть. Сейчас около девяти. Ливерпульский давно ушел. Уже и дымка не видно. И она пусть тоже. Впрочем, она уже. Белфаст. Я не поеду. Спешить туда, оттуда спешить в Эннис. Пускай уж он. Просто прикрою на минутку глаза. Не спать, только подремать. Сон никогда не повторяется точно тот же. Опять летучая мышь. Никакого вреда. Я только чуть-чуть.
Ах милая все твои беленькие девичьи до самого верха я видел шлюха брейсгердл меня заставила люби липнет мы вдвоем противный Грейс Дарлинг она с ним в пол в постели метим псу хвост безделушки для Рауля какими духами твоя жена черные волосы вздымались ее окру сеньорита юные глаза Малви пухленькие сны вернуться закоулки Агендат чаровница-баловница мне показала свои на будущий год в панталончиках вернуться на будущий в свои будущий свои будущий.
Летучая мышь мелькнула. Туда. Обратно. Туда. Мистер Блум с приоткрытым ртом, зарыв левый ботинок в песок, накренясь набок, посапывал. Я только чуть-чуть. Издалека донесся во тьме бой часов, и в их мерном бом-бам отчетливо слышалось
Ро-га
Ро-га
Ро-га
Пробили и часы на каминной полке в доме священника, где каноник О'Ханлон, отец Конрой и преподобный Джон Хьюз, О.И., подкреплялись бараньими отбивными под острым соусом, пили чай с бутербродами и беседовали про
Ро-га
Ро-га
Ро-га
Потому что в этих часах выскакивала птичка из домика и так выкрикивала и Герти Макдауэлл ее заметила когда была здесь потому что она моментально все замечала, такой уж она была, Герти Макдауэлл, и она тут же заметила что этот иностранный джентльмен, который сидел на камнях и смотрел, что у него были
Ро-га
Ро-га
Ро-га
14
На Полдень к Холлсу Грядем. На Полдень к Холлсу Грядем. На Полдень к Холлсу Грядем [в оригинале смесь языков: Deshil Holles Eamus - На Юг (ирл.) к Холлу Идем (лат.)].
Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод.
Гоп-ля мужичок гоп-ля! Гоп-ля мужичок гоп-ля! Гоп-ля мужичок гоп-ля.
Всегда и повсюду того человека разумение весьма недалеким полагают во всяческих предметах что сведущими из смертных наиболее признаются полезными для изучения коему то неведомо чего самые искушенные в учености и особливого почитания достойные за драгоценное убранство высокого их ума неизменно придерживались когда утверждали единодушно что при одинаковых прочих обстоятельствах процветание державы наивернейше свидетельствуется не блеском и пышностью а более мерою того сколь растут дани приносимые заботам о деле продолжения и умножения рода каковое терпя ущерб составляет корень всех зол при успешном же совершении сугубый являет знак нескудеющего благоволения властительныя натуры. Ибо сыщется ли где тот кто хотя малую улучив толику разумения не раскусил бы что пышность и блеск коснодвижное и к низости наклонное естество собою прикрывать могут или кто напротив столь туп и непросвещен чтобы того не постигать что изо всех благодеяний натуры ни одному с даром размножения отнюдь не сравниться так что надлежит всякому благонравному обывателю соделаться проповедником и наставником себе подобных и трепетать дабы то чему в прошлом столь блистательный был дан в державе почин в грядущем не оказалось бы отправляемо без прежнего совершенства буде с течением времени постыдные нравы низведут дошедшие к нам от предков почтенные обычаи до такого падения что потребна будет великая отвага тому кто возвысить дерзнет свой голос утверждая что нет на свете более гнусного проступка нежели в небрежении и забвении покинуть оный завет равно и заповедь и обетование каковой всем смертным предрекая изобилие либо грозя оскуденьем навек и неотвратимо высшим их долгом определил беспрестанное продолженье рода?
А посему нет резонов нам повергаться в недоумение, ежели, как надежнейшие летописания повествуют, меж кельтами, не в обычае коих было нечто превозносить, по естеству своему превознесения не достойное, искусство врачевания всемерно почитаемо было. Не говоря уж об устроении домов призрения, приютов для прокаженных, парных бань, чумных ям, славнейшие их целители, происходившие из родов О'Шил, О'Ли и О'Хикки, измыслили многоразличные способы, коими больных, а равно и расположенных к возврату недуга сызнова приводить в здравие, пускай бы снедали их даже бледная немочь либо Коннеллово детское недержание. И как неусумнительно что во всяком деле хоть несколько имеющем важности для общего блага сообразное с тою важностью приуготовленье потребно, то посему решен был меж ними план (а был ли он сочинен как бы в предвиденье либо по зрелом опыте, то сказать затруднительно, оттого что сужденья позднейших разыскателей между собою разноречивы и даже доднесь нимало не приведены в ясность) в согласии с коим материнство от всякой превратности вполне бы сделалось упасенно, чрез то что каковой бы уход ни оказался потребен в сей жесточайший для всякой женщины час разрешения от бремени, и тот за самую малую мзду бывал бы незамедлительно доставляем, притом же не только тем кто многой казной владеет, но равно и тем кто, не имея достатков, скудную, а порой даже и худшую скудной влачит долю.
Отныне и впредь никакие досаждения им не могли быть чинимы, ибо согласно все сознали и порешили, что не бывать никоим образом благоденствию, когда нет оного у матерей чадородных и коль скоро подобает вечность богам смертным же продолжение рода то присматривали за нею и как подходил час родильницу доставляли туда повозкою имея к сему большое усердие и побуждая один другого дабы она была принята в тот приют. О мудрой державы знак не только при узрении своем но даже и при одном заочном о нем узнании премногой хвалы достойный что они в предвидении своем чтили уже в ней мать, что тотчас зрела и чувствовала она как начинает быть всемерно оберегаемою и холимою!
Отроча еще не раждено рачителей рвение разожже. Еще в лоне лежаи любовию людскою лелеемо. Вся надлежащая о сем с надлежащим же прилежанием сьвершена быша. Ложе покойно и многоусердныя повитухы яди питателныя и пелены чистейшая преже премудро уготованы яко же бо аще свершишеся раздрешение и с тем вкупе быша вся средства целителная яже потребна суть и такожде многоразличнии снаряди врачевскыя хытрости причастнии ко делесем ражения незабвенным сущим и приятности исполненным зраком мест от всякыих земьскыих широт и купно же образом божьскыим и чловечьскыим ихже созерцанием кръвь жен в уединении сущих разожжена бывает и благое споспешествуется раздрешение в сиих хоромех родилных иже высоци суть и от слънца осияваеми преискусно зьдани и украсьне украшени егда зримей ей с велиим чревом и близь рожества сущей грядеть да впуститься ту яко же наста ея час.
Муж некый странен прииде и ста у двери дома сего при настании нощи. Сей бе от племене Израилева еже по свету носимо беаше и в далнюю сию даль притече. И се единым влекомь благоутробиемь чловеческымь одиноко влачися и дома сего достиже.
Сему же дому Хорн есть хозяин. Ту содержит он одры числомь седьмдесят на нихже матере лежаща и страждуща суть да изведуть в мир здравая чада яко же ангел Господень провеща Марии. Сестрицы белыя четою тамо безсонно бдять болящим благоугождающе. Страсти лехчат сущим ту, ихже за двенадесять лун три сотни. Добрыя ложеслужителници сии суть именемь Хорна покой в полатах храняще.
Служителница же услышавши яко прииде муж сей мяхкосерд убрусом главу покрыту подъя и иде еже ему врата отверсти. Зри, и се во мгновение ока молние твердь неба Ирландскааго на западе блистанием велиим облиста. И велми ужасеся си яко Господь Воздаятель хотяя сгубити водою весь род людскый за беззаконие и грехы его. И се знамением крестныим осени перси своя влече его да внидеть вборзе под кров. И муж сый ведый яко воля ея добра есть взыде в Хорна хоромы.
Страшася в поздню пору прерывати покой преминашеся пришлец в передней. Во время оно с нею во суседстве витааху с возлюбленною женою и с любезною дщерию обаче оттоле девять уже лет яко странствова по разным морем и землям. В некый день повстреча ю во пристанищи града онаго и поклонение ея не отдасть. И се моляше ю еже его простити и добру указа вину юже си прият яко точию мельком лице ея увиде и не позна мняй яко младо зело. И от онех его словес просияста очеса ея и ланиты зардестася.
И убо увиде на нем ризы темны и ужасеся яко горе его постиже. Обаче посем радовася яже опасася преже. Вопроси ю аще не присылаше О'Хейр Целитель некоя добры вести от далняго брега и на то рече горестно воздыхающи яко О'Хейр Целитель на небеси есть. И слыша то оный муж опечален премного бысть и вся внутренняя его испостраданием велми отяготишася. И ту поведа ему вся, кончину друга столь млада оплакивающи обаче аще горюющи ничтоже хотящи прекословити правосудию Божию. Рече яко удостоился бе кончины лепы и мирны по благостыни Господней отпущение грехов и приобщение святых тайн получивый и елеопомазание удом своим. Посем же муж инокиню вопроси со участием каковою смертию умерший умре и глагола ему еже умре от рака утробна на острове Моне трем летом минувшим на Избиение Младенец и моляяшеся она Всемилостивейшему Господу да упокоит душу его идеже жизнь вечная. Печалным речем сиим внимаяй, с главы он своея убор сложи и взор печален прият. И се некый час в скорби купно стояаста.
Да воззрит убо всяк на конец грядущь иже есть смерть твоя и на персть объемлющу коегождо от жены рожденна яко аще наг изыде от чрева матере своея и такожде наг возвратися в последний час отшед яко же пришед.
Муж пришедый в дом глагола к сиделице и вопроси ю о здравии тоя жены яже тамо бе и разрешения ждаше. И сиделица восприявши рече яко тая жена ныне три дни кряду муки терпяше яко рожеству зело люту быти обаче ныне конец уже приблизися. И рече еже виде рожества многа но ни едино тольми жестоко бысть яко сия жены.
Напослед же возвести вся ему зане ведаше яко сый витааху во время оно близь того дома. И муж словесем ея внимаше зане чюдишеся яко жены тяжко труждахуся чад родити и такожде чюдишеся зрети лице ея еже муж всяк мняй яко лепо есть аще и лета мнози она яко служителница труждашеся. Девятью двенадесять истечений крови в неплодии ю укаряху.
И егда тако беседоваста храмины двери отверзостася и клики слышны быша яко же бо аще мнозем за трапезою сидящим. И се убо вниде идеже они стояста уноша благороден ученик сый нарицаемый Диксон. Леополд же странный ведяше и от того часу егда сретостася в доме милосердия идеже пребываше сей ученик благороден понеже Леополд странный ту притече исцеления искати яко же бысть в персех уязвлен копием имже порази его летящий змий зело ужасен и лют и того ради сотвори ученик врачебное былие из нюхателныя соли и помазания елико же довлеет ему. И рече яко достоит ему ныне внити в тую храмину и с тыми веселие имети иже суть тамо. И Леополд странный рече еже достоит ему инуду отъити яко же бе муж потаен и лукав. Такоже и госпожа согласие с тем восприя и укори ученика сего аще и добре разуме яко странный сей прорече ложная словеса ради лукавства его. Обаче ученик тый не хотяше ни слышати ниже покорятися госпоже ниже прияти противное его желанию и глагола яко храмина сия чюдна есть. И Леополд странный вниде во храмину хотя аще и малое прохлаждение дати удом своим яко изнеможе зане поприща мнози прошед по окрестным землем и овогда похоти покоряшеся.