Страница:
– Значит, до меня ты не был дружен ни с одной женщиной? – спросила Паула, чувствуя глубокое почтение к человеку, который успел достичь высокого положения благодаря своим собственным силам. Его имя было знаменито не только в Мемфисе, но и во всем Египте.
На вопрос девушки Филипп утвердительно кивнул с такой блаженной улыбкой, что у нее также сделалось светло на душе. Заметив это, врач поднял бокал, выпил за здоровье своей приятельницы и воскликнул с пылающим лицом:
– Что другим дается в молодые годы, то выпало на мою долю в зрелом возрасте, но зато моя подруга не имеет себе равной.
– Во всяком случае, она не так уж дурна, как ты описывал ее сегодня. Однако я опасаюсь, что наш союз будет скоро нарушен.
– Ого! – воскликнул врач. – Каждую каплю крови в моих жилах…
– Ты готов пролить за меня, – перебила его Паула с патетическим жестом, который она подметила у первого трагика в театре Дамаска, – но будь спокоен: здесь дело не дойдет до кровопролития; в самом худшем случае меня выгонят отсюда вон и выселят из Мемфиса.
– Тебя? – спросил Филипп, вскакивая в испуге с места. – Но кто осмелится сделать это?
– Те люди, с которыми мне никак не удалось сблизиться. Ты видишь, мой дорогой недавний друг, что с нами может повториться история ученого Дионисия Киринейского.
– Киринейского?
– Да! Я слышала этот анекдот от моего отца. Когда Дионисий послал своего сына в одну из высших школ, то начал писать для него книгу обо всем, что должен делать студент университета и чего ему следует избегать. Отец горячо принялся за свою работу, наконец, она была готова четыре года спустя. Когда же автор написал на последнем листе своего свитка: «Таким образом, эта книга пришла к благополучному окончанию», его сын как раз вернулся в Киринею, окончив полный курс наук без помощи сочинения, которое предназначалось для его руководства.
– Так и мы заключили дружбу…
– И отлично все подготовили к будущему союзу, чтобы расстаться в самом непродолжительном времени.
Филипп громко стукнул по столу перед своим ложем.
– Но я сумею помешать этому! – воскликнул он. – Однако скажи мне, что произошло между тобой и семейством мукаукаса?
– Ты скоро узнаешь обо всем сам.
– Можешь быть уверена, что я не позволю притеснять тебя, – продолжал врач, гневно сверкая глазами. – У меня также есть право голоса здесь в доме. Ты действительно должна отсюда уйти, но по доброй воле и с высоко поднятой головой!
В эту минуту дверь первой комнаты быстро отворилась, и на пороге залы показался Орион. Филипп и Паула только что кончили завтракать. Юноша с недоумением посмотрел на обоих и заметил мрачным тоном:
– Я вижу, что помешал.
– Нисколько, – возразил врач.
Орион понял, как некстати была здесь вспышка ревности с его стороны.
– Жаль, что никто не присутствовал на вашем симпозиуме! – сказал он.
– Мы были довольны своей беседой и вдвоем, – возразил врач.
– Вполне уверен, – отвечал со смехом юноша. – Однако, господа, к вашему великому сожалению, мне действительно приходится помешать вам. Здесь идет дело об очень важных вещах, – прибавил молодой человек, оставив шутливый тон, который ему было трудно выдерживать. – Я говорю о твоем вольноотпущеннике, моя прелестная неприятельница.
– Разве Гирам вернулся? – спросила Паула, бледнея.
– Его арестовали и привели, – отвечал Орион. – Отец приказал созвать судей… Правосудие у нас совершается быстро. Мне очень жаль конюшего, но я не могу помешать здесь ничему. Прошу тебя не уклоняться от судейского допроса.
– Я расскажу всю правду, – решительно и строго отвечала Паула.
– Конечно, – отозвался Орион и затем прибавил обращаясь к врачу: – Тебя, превосходный эскулап, я хочу просить, чтобы ты нас оставил на минуту вдвоем. Мне нужно дать моей родственнице один совет, который, надеюсь, послужит ей на пользу.
Филипп вопросительно взглянул на приятельницу, но она громко отвечала:
– У меня нет с тобой никакой общей тайны; ты можешь говорить и при третьем лице.
Орион пожал плечами и хотел уйти, но опять вернулся от порога.
– Если ты не хочешь выслушать меня ради собственной пользы, – воскликнул он с волнением и явной тревогой, – то сделай это ради других! Здесь идет дело о жизни одного и счастье и спокойствии другого человека. Не отказывай мне; я не настаиваю ни на чем предосудительном, Филипп. Исполни мою просьбу и оставь нас наедине.
Глаза врача снова обратились к молодой девушке. вопросительным выражением. Но этот раз она отвечала: «ступай», и ее друг немедленно вышел из залы. Тогда Орион затворил двери и воскликнул, задыхаясь от волнения:
– Что я сделал тебе, Паула, что со вчерашнего дня ты избегаешь меня, как прокаженного, и добиваешься моей гибели?
– Я намерена только защитить жизнь верного слуги, – небрежно отвечала она.
– С возможностью погубить меня? – возразил Орион тоном горького упрека.
– Конечно, если у тебя достанет бесстыдства переложить свою вину на честного человека.
– Ты следила за мной вчера ночью!
– Только случайно привелось мне видеть, как ты выходил из таблиния…
– А я между тем спрашиваю, что могло привести тебя в такое позднее время в виридариум? – прервал ее юноша. – Мне больно сомневаться в тебе и я не хочу видеть в твоих действиях ничего предосудительного. Но как ты поступаешь по отношению ко мне? Я не чувствовал к тебе ничего, кроме дружбы, и – к чему скрывать? – ты хорошо видела, что я полюбил тебя…
– Полюбил? – прервала, возмутившись, Паула. – И ты смеешь говорить таким образом после того, как стал женихом другой девушки, после того…
– Кто тебе сказал об этом? – глухо спросил Орион.
– Твоя родная мать.
– Так вот что!… – воскликнул юноша, судорожно сжимая руки. – Ну, теперь я понял… Но постой… Если моя помолвка довела тебя до ненависти ко мне и до мщения, то, значит, ты должна любить меня, ты любишь меня – любишь, прекрасное, несравненное, единственное создание!
Он протянул к ней руки, но Паула оттолкнула их и воскликнула дрожащим голосом:
– Не думай этого! Я не принадлежу к числу кротких овечек, которые так легко попадаются в твои сети, когда ты стараешься обольстить их своими совершенствами. Я дочь Фомы, дамаскского героя, и если чужой жених незадолго до свадьбы осмеливается говорить мне о своей любви, завлекая меня в свои сети, то он узнает на беду себе, что есть женщины, которые сумеют расстроить его бесчестные планы, избежать расставленной для них ловушки и жестоко отомстить за такое оскорбление. Ступай к своим судьям, ложный доносчик! Ты обвинишь моего Гирама, а я обвиню тебя, наследника мукаукаса, как презренного вора! Посмотрим, кому поверит суд!
– Мне! – заявил Орион, и его взгляд загорелся так же грозно, как и надменный взор дамаскинки. – Мне, сыну Георгия! О если бы ты не была женщиной! Я заставил бы тебя упасть передо мной на колени и молить о пощаде. Как ты смеешь позорить человека, вся жизнь которого была до сих пор чиста, как твое белое платье? Ну да, я входил в таблиний, я вырезал смарагд из ковра, но это было сделано необдуманно, потому что я считал себя вправе распорядиться отцовским имуществом. Потом я отослал драгоценный камень далеко отсюда, ради исполнения пустой прихоти. Пусть будет проклят тот час, когда я решился на безумный поступок! Он может повлечь за собой ужасные последствия именно благодаря твоему озлоблению, которое вызвано в тебе не чем иным, как низкой, мелочной ревностью. И кто мог внушить тебе это чувство?
– Решительно никто, не исключая и твоей невесты Катерины, – возразила дамаскинка с притворным спокойствием. – Кто ты для меня, чтобы я решилась рисковать жизнью невинного человека в угоду тебе? Повторяю еще раз: судьи решат, кто прав, кто виноват.
– Этого не будет, – закричал Орион, – по крайней мере не будет по твоему желанию! Берегись доводить меня до крайности! До сих пор я вижу в тебе женщину, которую любил, и постараюсь устроить все к твоему благу…
– К моему благу? Значит, я также обречена нести ответственность за твою вину?
– Ты слышала на дворе собачий лай?
Паула утвердительно кивнула головой.
– Наши люди поймали Гирама. Ищейки напали на его след; потом их привели в дом, и животных нельзя было отогнать от двери таблиния. Потом люди нашли в этом месте, на белом мраморном пороге, покрытом пылью, отпечаток мужской ноги. Он имел странную форму: вместо пяти пальцев обозначилось только три. Твоего Гирама подвергли осмотру, и у него на одной ноге оказалось только три пальца. Он объяснил, что остальные были ампутированы хирургом после того, как жеребец твоего отца раздробил их копытом. Нам стоило большого труда выспросить эту подробность у заики. Кроме того, на другом конце порога был виден еще маленький след. Я его заметил, хотя собаки пробежали мимо. Ты не можешь теперь отрицать, что стояла там. Вольноотпущенник, не имевший права входить в дом по своей воле, пробрался ночью в наш таблиний, где хранятся драгоценности. Подумай, что скажут на это судьи? Как мало веры дадут они словам молодой девушки, которая находится в явной вражде с моей матерью и, естественно, желает спасти своего слугу. Нет, ввиду таких веских улик твое заступничество не приведет ни к чему.
– Как это низко! – воскликнула Паула. – Но ведь Гирам не крал смарагд, и ты знаешь, кто его похитил. Проданный им камень принадлежал мне, и оба они до того похожи между собой, что даже купец Гашим…
– Да, да, он не мог найти различия между ними! Здесь несомненно вмешались злые, коварные демоны! Право, можно было бы сойти с ума от этой путаницы, если бы в жизни не встречалось на каждом шагу достаточно таинственных загадок. Разве сама ты не представляешь величайшей загадки? Зачем ты поручила сирийцу продать свой смарагд? Вы оба, вероятно, замышляли бегство из нашего дома? Молчишь? Следовательно, я угадал! Конечно, ты не дорожишь моим отцом, не любишь мою мать, а что касается их сына, то тебе доставляет удовольствие вредить ему. Паула, Паула, может быть, ты чудовищно несправедлива ко мне?!
– Я не желаю причинять горя ни тебе, ни кому другому, – возразила девушка, – и твое предположение ошибочно. Дядя отказывается предоставить средства на поиски моего отца…
– И тебе понадобились деньги на поиски давно умершего человека? Даже моя мать признает, что ты воплощенная правдивость; если это верно, и ты действительно не желаешь мне зла, то выслушай меня, прими мой совет, исполни то, о чем я прошу! Я прошу у тебя немногого.
– Говори.
– Знаешь ли ты, что значит честь мужчины? Нужно ли тебе объяснять, что я погибший человек, если судьи моего собственного дома признают меня виновным в краже? Отец может немедленно умереть, узнав о моем позоре, а я… Я не знаю, что со мной будет тогда!… Боже милостивый, мой рассудок готов помутиться при этой ужасной мысли! Но нечего делать, придется испить чашу позора до дна… Время не терпит… Послушай, Паула! Пойми, что Гираму в тысячу раз легче подвергнуться обвинению, чем мне. Он и теперь, по-видимому, готов взять вину на себя, потому что на все вопросы отвечает упорным молчанием. Последуй его примеру. Если же судьи укажут на то, что ты сама действовала заодно с сирийцем в эту ночь, – собаки отыскали его следы на твоей лестнице, – то скажи, будто бы преданный слуга решил овладеть смарагдом в угоду тебе, так как ты страстно желала продолжить поиски отца и не имела на это средств. Мне мучительно больно требовать от тебя столь тяжелую жертву, но если ты решишься принести мне ее, тогда клянусь всем, что мне свято – тобой самой и головой моего отца, – я спасу Гирама не только от смертной казни, но и от всякого телесного наказания, от малейшей пытки; три дня спустя он будет освобожден из тюрьмы. Я награжу его по-царски и сам буду способствовать его бегству. Тогда он может поселиться, где угодно, или продолжать поиски своего любимого господина. Если ты согласна, то тебе нужно только молчать и спокойно оставаться при судейском допросе на заднем плане. Я не требую, ничего большего и свято сдержу слово, в чем ты, надеюсь, не сомневаешься.
Паула слушала Ориона, тяжело вздыхая. Он внушал глубокое сожаление. Его мольбы и душевные муки растрогали девушку. Перед ней стоял преступник, который, однако, не признавал за собой вины, полагаясь на доверие людей к его честности. Дамаскинка мысленно сравнила его с прекрасным, гордым деревом, разбитым молнией: оно еще держится, но готово упасть при следующей буре, если садовник не примет меры предосторожности. Пауле захотелось искренне протянуть ему руку и сказать слово утешения, забыв нанесенные обиды; но глубоко оскорбленная гордость не позволила ей пойти на такой шаг, и девушка сохранила до конца свою неприступную холодность в эту решительную минуту.
Она неохотно и сухо согласилась молчать до тех пор, пока Орион будет держать свое слово. Дамаскинка сказала, что становится сообщницей только ради спокойствия его отца; но после этого между ними все должно быть кончено, и она благословит тот час, когда навсегда оставит дом своих родственников.
Конец ее речи звучал особенно сурово. Паула нарочно говорила таким тоном, чтобы не обнаруживать своих настоящих чувств, потому что несчастье Ориона, его позор заставляли ее жестоко страдать. В нем пылкая дамаскинка утратила светлый идеал, так недавно согревавший ее собственное сердце. Между тем юноша не догадывался об этом. Ледяная холодность девушки глубоко возмущала его. Он с трудом сдерживал себя, чтобы опять не дойти до угроз и упреков. Орион почти сожалел, что доверил Пауле свою тайну, просил у нее милости, вместо того чтобы предоставить все дело на произвол судьбы и в случае крайности погубить ее вместе с собой. Лучше лишиться чести и душевного спокойствия, чем еще раз унизить свою гордость перед неумолимым, безжалостным врагом. В эту минуту молодой человек действительно ненавидел дамаскинку и желал получить реальную возможность померяться с ней силами, сломить ее гордость и заставить молить о помиловании. Лицо Ориона горело; и он произнес сдавленным голосом:
– Разлука с тобой будет лучшим исходом. Будь готова, тебя скоро позовут на судейский допрос.
– Хорошо, – последовал ответ. – Я буду молчать, а ты позаботься о спасении сирийца. Порукой мне служит твое слово.
– Я останусь верен своему обещанию, пока ты не нарушишь нашего уговора, иначе, – прибавил Орион дрожащими губами, – иначе борьба на жизнь и смерть!
– На жизнь и смерть! – повторила девушка, сверкая глазами. – Но я не сказала тебе еще одного: у меня есть очевидные доказательства того, что смарагд, проданный Гамалиилу, принадлежал мне; клянусь всеми святыми, что я могу немедленно доказать это!
– Тем лучше для тебя, – глухо отвечал юноша. – Горе нам обоим, если ты заставишь меня забыть, что я имею дело с женщиной.
С этими словами сын мукаукаса поспешил выйти.
XII
На вопрос девушки Филипп утвердительно кивнул с такой блаженной улыбкой, что у нее также сделалось светло на душе. Заметив это, врач поднял бокал, выпил за здоровье своей приятельницы и воскликнул с пылающим лицом:
– Что другим дается в молодые годы, то выпало на мою долю в зрелом возрасте, но зато моя подруга не имеет себе равной.
– Во всяком случае, она не так уж дурна, как ты описывал ее сегодня. Однако я опасаюсь, что наш союз будет скоро нарушен.
– Ого! – воскликнул врач. – Каждую каплю крови в моих жилах…
– Ты готов пролить за меня, – перебила его Паула с патетическим жестом, который она подметила у первого трагика в театре Дамаска, – но будь спокоен: здесь дело не дойдет до кровопролития; в самом худшем случае меня выгонят отсюда вон и выселят из Мемфиса.
– Тебя? – спросил Филипп, вскакивая в испуге с места. – Но кто осмелится сделать это?
– Те люди, с которыми мне никак не удалось сблизиться. Ты видишь, мой дорогой недавний друг, что с нами может повториться история ученого Дионисия Киринейского.
– Киринейского?
– Да! Я слышала этот анекдот от моего отца. Когда Дионисий послал своего сына в одну из высших школ, то начал писать для него книгу обо всем, что должен делать студент университета и чего ему следует избегать. Отец горячо принялся за свою работу, наконец, она была готова четыре года спустя. Когда же автор написал на последнем листе своего свитка: «Таким образом, эта книга пришла к благополучному окончанию», его сын как раз вернулся в Киринею, окончив полный курс наук без помощи сочинения, которое предназначалось для его руководства.
– Так и мы заключили дружбу…
– И отлично все подготовили к будущему союзу, чтобы расстаться в самом непродолжительном времени.
Филипп громко стукнул по столу перед своим ложем.
– Но я сумею помешать этому! – воскликнул он. – Однако скажи мне, что произошло между тобой и семейством мукаукаса?
– Ты скоро узнаешь обо всем сам.
– Можешь быть уверена, что я не позволю притеснять тебя, – продолжал врач, гневно сверкая глазами. – У меня также есть право голоса здесь в доме. Ты действительно должна отсюда уйти, но по доброй воле и с высоко поднятой головой!
В эту минуту дверь первой комнаты быстро отворилась, и на пороге залы показался Орион. Филипп и Паула только что кончили завтракать. Юноша с недоумением посмотрел на обоих и заметил мрачным тоном:
– Я вижу, что помешал.
– Нисколько, – возразил врач.
Орион понял, как некстати была здесь вспышка ревности с его стороны.
– Жаль, что никто не присутствовал на вашем симпозиуме! – сказал он.
– Мы были довольны своей беседой и вдвоем, – возразил врач.
– Вполне уверен, – отвечал со смехом юноша. – Однако, господа, к вашему великому сожалению, мне действительно приходится помешать вам. Здесь идет дело об очень важных вещах, – прибавил молодой человек, оставив шутливый тон, который ему было трудно выдерживать. – Я говорю о твоем вольноотпущеннике, моя прелестная неприятельница.
– Разве Гирам вернулся? – спросила Паула, бледнея.
– Его арестовали и привели, – отвечал Орион. – Отец приказал созвать судей… Правосудие у нас совершается быстро. Мне очень жаль конюшего, но я не могу помешать здесь ничему. Прошу тебя не уклоняться от судейского допроса.
– Я расскажу всю правду, – решительно и строго отвечала Паула.
– Конечно, – отозвался Орион и затем прибавил обращаясь к врачу: – Тебя, превосходный эскулап, я хочу просить, чтобы ты нас оставил на минуту вдвоем. Мне нужно дать моей родственнице один совет, который, надеюсь, послужит ей на пользу.
Филипп вопросительно взглянул на приятельницу, но она громко отвечала:
– У меня нет с тобой никакой общей тайны; ты можешь говорить и при третьем лице.
Орион пожал плечами и хотел уйти, но опять вернулся от порога.
– Если ты не хочешь выслушать меня ради собственной пользы, – воскликнул он с волнением и явной тревогой, – то сделай это ради других! Здесь идет дело о жизни одного и счастье и спокойствии другого человека. Не отказывай мне; я не настаиваю ни на чем предосудительном, Филипп. Исполни мою просьбу и оставь нас наедине.
Глаза врача снова обратились к молодой девушке. вопросительным выражением. Но этот раз она отвечала: «ступай», и ее друг немедленно вышел из залы. Тогда Орион затворил двери и воскликнул, задыхаясь от волнения:
– Что я сделал тебе, Паула, что со вчерашнего дня ты избегаешь меня, как прокаженного, и добиваешься моей гибели?
– Я намерена только защитить жизнь верного слуги, – небрежно отвечала она.
– С возможностью погубить меня? – возразил Орион тоном горького упрека.
– Конечно, если у тебя достанет бесстыдства переложить свою вину на честного человека.
– Ты следила за мной вчера ночью!
– Только случайно привелось мне видеть, как ты выходил из таблиния…
– А я между тем спрашиваю, что могло привести тебя в такое позднее время в виридариум? – прервал ее юноша. – Мне больно сомневаться в тебе и я не хочу видеть в твоих действиях ничего предосудительного. Но как ты поступаешь по отношению ко мне? Я не чувствовал к тебе ничего, кроме дружбы, и – к чему скрывать? – ты хорошо видела, что я полюбил тебя…
– Полюбил? – прервала, возмутившись, Паула. – И ты смеешь говорить таким образом после того, как стал женихом другой девушки, после того…
– Кто тебе сказал об этом? – глухо спросил Орион.
– Твоя родная мать.
– Так вот что!… – воскликнул юноша, судорожно сжимая руки. – Ну, теперь я понял… Но постой… Если моя помолвка довела тебя до ненависти ко мне и до мщения, то, значит, ты должна любить меня, ты любишь меня – любишь, прекрасное, несравненное, единственное создание!
Он протянул к ней руки, но Паула оттолкнула их и воскликнула дрожащим голосом:
– Не думай этого! Я не принадлежу к числу кротких овечек, которые так легко попадаются в твои сети, когда ты стараешься обольстить их своими совершенствами. Я дочь Фомы, дамаскского героя, и если чужой жених незадолго до свадьбы осмеливается говорить мне о своей любви, завлекая меня в свои сети, то он узнает на беду себе, что есть женщины, которые сумеют расстроить его бесчестные планы, избежать расставленной для них ловушки и жестоко отомстить за такое оскорбление. Ступай к своим судьям, ложный доносчик! Ты обвинишь моего Гирама, а я обвиню тебя, наследника мукаукаса, как презренного вора! Посмотрим, кому поверит суд!
– Мне! – заявил Орион, и его взгляд загорелся так же грозно, как и надменный взор дамаскинки. – Мне, сыну Георгия! О если бы ты не была женщиной! Я заставил бы тебя упасть передо мной на колени и молить о пощаде. Как ты смеешь позорить человека, вся жизнь которого была до сих пор чиста, как твое белое платье? Ну да, я входил в таблиний, я вырезал смарагд из ковра, но это было сделано необдуманно, потому что я считал себя вправе распорядиться отцовским имуществом. Потом я отослал драгоценный камень далеко отсюда, ради исполнения пустой прихоти. Пусть будет проклят тот час, когда я решился на безумный поступок! Он может повлечь за собой ужасные последствия именно благодаря твоему озлоблению, которое вызвано в тебе не чем иным, как низкой, мелочной ревностью. И кто мог внушить тебе это чувство?
– Решительно никто, не исключая и твоей невесты Катерины, – возразила дамаскинка с притворным спокойствием. – Кто ты для меня, чтобы я решилась рисковать жизнью невинного человека в угоду тебе? Повторяю еще раз: судьи решат, кто прав, кто виноват.
– Этого не будет, – закричал Орион, – по крайней мере не будет по твоему желанию! Берегись доводить меня до крайности! До сих пор я вижу в тебе женщину, которую любил, и постараюсь устроить все к твоему благу…
– К моему благу? Значит, я также обречена нести ответственность за твою вину?
– Ты слышала на дворе собачий лай?
Паула утвердительно кивнула головой.
– Наши люди поймали Гирама. Ищейки напали на его след; потом их привели в дом, и животных нельзя было отогнать от двери таблиния. Потом люди нашли в этом месте, на белом мраморном пороге, покрытом пылью, отпечаток мужской ноги. Он имел странную форму: вместо пяти пальцев обозначилось только три. Твоего Гирама подвергли осмотру, и у него на одной ноге оказалось только три пальца. Он объяснил, что остальные были ампутированы хирургом после того, как жеребец твоего отца раздробил их копытом. Нам стоило большого труда выспросить эту подробность у заики. Кроме того, на другом конце порога был виден еще маленький след. Я его заметил, хотя собаки пробежали мимо. Ты не можешь теперь отрицать, что стояла там. Вольноотпущенник, не имевший права входить в дом по своей воле, пробрался ночью в наш таблиний, где хранятся драгоценности. Подумай, что скажут на это судьи? Как мало веры дадут они словам молодой девушки, которая находится в явной вражде с моей матерью и, естественно, желает спасти своего слугу. Нет, ввиду таких веских улик твое заступничество не приведет ни к чему.
– Как это низко! – воскликнула Паула. – Но ведь Гирам не крал смарагд, и ты знаешь, кто его похитил. Проданный им камень принадлежал мне, и оба они до того похожи между собой, что даже купец Гашим…
– Да, да, он не мог найти различия между ними! Здесь несомненно вмешались злые, коварные демоны! Право, можно было бы сойти с ума от этой путаницы, если бы в жизни не встречалось на каждом шагу достаточно таинственных загадок. Разве сама ты не представляешь величайшей загадки? Зачем ты поручила сирийцу продать свой смарагд? Вы оба, вероятно, замышляли бегство из нашего дома? Молчишь? Следовательно, я угадал! Конечно, ты не дорожишь моим отцом, не любишь мою мать, а что касается их сына, то тебе доставляет удовольствие вредить ему. Паула, Паула, может быть, ты чудовищно несправедлива ко мне?!
– Я не желаю причинять горя ни тебе, ни кому другому, – возразила девушка, – и твое предположение ошибочно. Дядя отказывается предоставить средства на поиски моего отца…
– И тебе понадобились деньги на поиски давно умершего человека? Даже моя мать признает, что ты воплощенная правдивость; если это верно, и ты действительно не желаешь мне зла, то выслушай меня, прими мой совет, исполни то, о чем я прошу! Я прошу у тебя немногого.
– Говори.
– Знаешь ли ты, что значит честь мужчины? Нужно ли тебе объяснять, что я погибший человек, если судьи моего собственного дома признают меня виновным в краже? Отец может немедленно умереть, узнав о моем позоре, а я… Я не знаю, что со мной будет тогда!… Боже милостивый, мой рассудок готов помутиться при этой ужасной мысли! Но нечего делать, придется испить чашу позора до дна… Время не терпит… Послушай, Паула! Пойми, что Гираму в тысячу раз легче подвергнуться обвинению, чем мне. Он и теперь, по-видимому, готов взять вину на себя, потому что на все вопросы отвечает упорным молчанием. Последуй его примеру. Если же судьи укажут на то, что ты сама действовала заодно с сирийцем в эту ночь, – собаки отыскали его следы на твоей лестнице, – то скажи, будто бы преданный слуга решил овладеть смарагдом в угоду тебе, так как ты страстно желала продолжить поиски отца и не имела на это средств. Мне мучительно больно требовать от тебя столь тяжелую жертву, но если ты решишься принести мне ее, тогда клянусь всем, что мне свято – тобой самой и головой моего отца, – я спасу Гирама не только от смертной казни, но и от всякого телесного наказания, от малейшей пытки; три дня спустя он будет освобожден из тюрьмы. Я награжу его по-царски и сам буду способствовать его бегству. Тогда он может поселиться, где угодно, или продолжать поиски своего любимого господина. Если ты согласна, то тебе нужно только молчать и спокойно оставаться при судейском допросе на заднем плане. Я не требую, ничего большего и свято сдержу слово, в чем ты, надеюсь, не сомневаешься.
Паула слушала Ориона, тяжело вздыхая. Он внушал глубокое сожаление. Его мольбы и душевные муки растрогали девушку. Перед ней стоял преступник, который, однако, не признавал за собой вины, полагаясь на доверие людей к его честности. Дамаскинка мысленно сравнила его с прекрасным, гордым деревом, разбитым молнией: оно еще держится, но готово упасть при следующей буре, если садовник не примет меры предосторожности. Пауле захотелось искренне протянуть ему руку и сказать слово утешения, забыв нанесенные обиды; но глубоко оскорбленная гордость не позволила ей пойти на такой шаг, и девушка сохранила до конца свою неприступную холодность в эту решительную минуту.
Она неохотно и сухо согласилась молчать до тех пор, пока Орион будет держать свое слово. Дамаскинка сказала, что становится сообщницей только ради спокойствия его отца; но после этого между ними все должно быть кончено, и она благословит тот час, когда навсегда оставит дом своих родственников.
Конец ее речи звучал особенно сурово. Паула нарочно говорила таким тоном, чтобы не обнаруживать своих настоящих чувств, потому что несчастье Ориона, его позор заставляли ее жестоко страдать. В нем пылкая дамаскинка утратила светлый идеал, так недавно согревавший ее собственное сердце. Между тем юноша не догадывался об этом. Ледяная холодность девушки глубоко возмущала его. Он с трудом сдерживал себя, чтобы опять не дойти до угроз и упреков. Орион почти сожалел, что доверил Пауле свою тайну, просил у нее милости, вместо того чтобы предоставить все дело на произвол судьбы и в случае крайности погубить ее вместе с собой. Лучше лишиться чести и душевного спокойствия, чем еще раз унизить свою гордость перед неумолимым, безжалостным врагом. В эту минуту молодой человек действительно ненавидел дамаскинку и желал получить реальную возможность померяться с ней силами, сломить ее гордость и заставить молить о помиловании. Лицо Ориона горело; и он произнес сдавленным голосом:
– Разлука с тобой будет лучшим исходом. Будь готова, тебя скоро позовут на судейский допрос.
– Хорошо, – последовал ответ. – Я буду молчать, а ты позаботься о спасении сирийца. Порукой мне служит твое слово.
– Я останусь верен своему обещанию, пока ты не нарушишь нашего уговора, иначе, – прибавил Орион дрожащими губами, – иначе борьба на жизнь и смерть!
– На жизнь и смерть! – повторила девушка, сверкая глазами. – Но я не сказала тебе еще одного: у меня есть очевидные доказательства того, что смарагд, проданный Гамалиилу, принадлежал мне; клянусь всеми святыми, что я могу немедленно доказать это!
– Тем лучше для тебя, – глухо отвечал юноша. – Горе нам обоим, если ты заставишь меня забыть, что я имею дело с женщиной.
С этими словами сын мукаукаса поспешил выйти.
XII
Орион спускался по лестнице, сжав кулаки и сверкая глазами. Его сердце, казалось, было готово разорваться. Что он наделал, до чего дошел! Женщина осмелилась говорить с ним так презрительно, женщина, которую он удостоил своей любви, самая прекрасная, самая благородная изо всех, но в то же время самая высокомерная, мстительная, ненавистная! Орион однажды прочитал следующее изречение: «Если кто совершил низкий поступок, который известен еще только одному лицу, тот носит смертный приговор своему спокойствию в складках собственной одежды». И вот именно он оказался тем человеком, а другим человеком, владевшим его тайной, оказалась Паула, тогда как он менее всего хотел бы зависеть от нее. Еще вчера сын Георгия считал для себя величайшим блаженством заключить ее в объятия, назвать своей; теперь же испытывал одно неукротимое желание – унизить гордячку. Ну почему у него связаны руки, почему он, как осужденный, должен вымаливать у нее милости? Трудно поверить, что наследник самого богатого и знатного человека в стране попал в такое отчаянное положение. Но Паула должна узнать, что значит бороться с Орионом. До сих пор его имя не было ничем запятнано; он не виноват в том, что роковая ошибка, а вслед за тем непримиримая вражда дамаскинки довели его до крайности. Скоро она поймет, кто из них сильнее! Он накажет ее, хотя бы для этого пришлось решиться на преступление.
Орион не боялся, что Паула полюбит Филиппа; напротив, он был уверен, что, несмотря на вражду, ее сердце принадлежит ему всецело. «Монета любви, – говорил он себе, – имеет две стороны: нежное влечение и пылкую ненависть». Теперь непокорная девушка выказывает неприязнь, но как бы ни были различны изображения и надписи на монете, если мы заставим ее зазвенеть, она будет издавать все тот же звук. И этот звук Орион улавливал в самых оскорбительных словах дамаскинки. За обеденным столом юноша сказал, что Паула не может прийти, и сам едва притронулся к пище: судьи давно собрались в большой зале и ожидали его.
Предки мукаукаса, правители областей, пользовались «правом жизни и смерти» над жителями и применяли его в полной мере еще при потомках Псамметиха [35], господству которых положил трагический конец персидский царь Камбис [36]. В гербе мукаукаса на его дверцах в Мемфисе и Ликополисе, в Верхнем Египте, до сих пор красовались урейские змеи [37], укус которых причиняет самую быструю смерть, а между ними был изображен святой Георгий-победоносец. После того как императоры Юстиниан [38], а незадолго до того – Ираклий вновь подтвердили старинную привилегию рода мукаукасов, глава семейства имел право подвергать смертной казни, по решению домашнего суда, как собственных домочадцев, так и жителей окружных областей. Святой Георгий был помещен в гербе между змеями около двух столетий назад; прежде на его месте находилась фигура с птичьей головой, изображавшая бога Гора, сразившегося с богом Сетхом [39]в отмщение за своего отца. Но с тех пор как в Египте распространилось христианство, языческий символ заменили другим.
Завладев страной, арабы оставили в прежней силе старые уставы и права, между прочим, и привилегии мукаукаса.
Суд в доме Георгия составляли образованные люди, которые находились на частной службе наместника. Должность верховного судьи исполнял сам мукаукас, но, по причине его болезни, естественным представителем отца являлся Орион. В отсутствии юноши казначей Георгия, Нилус, природный египтянин, человек разумный и справедливый, нередко замещал своего больного господина, но теперь на суде был обязан председательствовать Орион.
Сын наместника отправился из столовой в спальню своего отца, чтобы взять у него перстень в знак переходившего к нему полномочия. Мукаукас тотчас снял его с руки, советуя в то же время юноше поступить с виновными по всей строгости закона. Добрый и снисходительный Георгий не мог пощадить вольноотпущенника. В его доме произвели дерзкую кражу, причем тень подозрения пала на Гашима. Арабского купца напрасно оклеветали, и ему следовало оказать правосудие. Между тем юноша просил о снисхождении сирийцу, так как в этом загадочном происшествии отчасти замешана Паула. Гнев мусульманина успел остыть, и он, вероятно, не будет требовать смертной казни преступнику, зная, что Гирам не принадлежал к числу невольников мукаукаса, а служил в семействе префекта Фомы.
Георгий одобрил разумную осмотрительность сына. Если бы его страдания не были сегодня так невыносимы, он велел бы перенести себя в залу заседания, чтобы увидеть, как Орион в первый раз исполнит ответственную и в то же время почетную обязанность верховного судьи. Молодой человек с жаром поцеловал руку отца. Каждое слово одобрения со стороны старика приносило ему глубокую отраду, но вместе с тем убивала мысль о своем вероломстве. При каких явно неблагополучных обстоятельствах приходилось ему вступать в свои священные права! Он напряженно обдумывал все средства, которые могли спасти Гирама, не навлекая в то же время ни тени подозрения на Паулу. С этой мыслью Орион пришел в залу суда, но при входе увидел кормилицу Перпетую, громко рассуждавшую с казначеем Нилусом.
Старуха была вне себя. Занятая работой при ткацкой, она только сейчас узнала о несчастии с ее земляком и теперь горячо заступалась за него. Смарагд, проданный Гамалиилу, по словам сириянки, был собственностью ее госпожи, что, благодаря Богу, очень легко доказать. Измятая оправа ожерелья не была снята с цепочки и по-прежнему хранилась в шкатулке Паулы. Перпетую особенно возмущало то, что дочь Фомы вызывают на суд, как простую гражданку или какую-нибудь невольницу. Это – позор для ее славного имени!
Орион заставил замолчать смелую женщину и распорядился, чтобы ее немедленно заперли в кладовую возле таблиния, где складывали ткани, изготовленные в ткацкой для домашнего обихода. Сын Георгия отдавал приказания таким суровым тоном, что заставил замолчать не только бойкую Перпетую, но даже и казначея, которому юноша велел присоединиться к судьям. Смущенный Нилус сел на свое место. Еще никогда не случалось ему видеть Ориона в таком раздражении. Когда тот услышал слова кормилицы, в нем произошла резкая перемена: на гладком юношеском лбу выступили жилы, ноздри судорожно раздувались, мелодичный голос сделался резким, глаза метали искры.
Оставшись один, Орион скрипнул зубами. Дамаскинка выдала его, несмотря на данное обещание, и с этой целью прибегла к низкой хитрости! Она, конечно, будет молчать до конца заседания после того как ее наперсница Перпетуя передала обо всем казначею Нилусу, самому умному и проницательному человек из всех домашних мукаукаса. Теперь он узнал все обстоятельства, которые обличали Ориона и оправдывали Гирама. Какое отвратительное лукавство со стороны Паулы! Но она пока еще не достигла цели, и ему было легко отбить направленный против него удар. Угрозы Перпетуи навели его на счастливую мысль, хотя совесть и врожденное благородство удерживали юношу от рискованного шага: долголетняя привычка мешала ему переступить положенные границы справедливости и приличия. Орион не выносил ничего пошлого, а между тем единственное средство защититься от обвинений Паулы заключалось для него в недобросовестном поступке. Но он был готов на все, только бы не уступить ненавистной женщине. Между тем время шло, ему было некогда обдумывать свое намерение; юноша махнул рукой и решился: ведь в конце концов дело шло о чести его рода! Орион забыл обо всем; им овладело страстное желание выйти победителем из отчаянной борьбы, как в те минуты, когда он, участвуя на состязании в цирке, гнал впереди всех четверку ретивых коней.
Вперед, вперед! Хотя бы легкая колесница разлетелась вдребезги, лошади надорвались, и колеса переехали через товарища, упавшего на песок арены. Вперед, вперед, не смотря ни на что! Выйдя во двор, сын Георгия торопливо побежал в комнату привратника, доброго старика, исполнявшего сорок лет обязанность сторожа у них в доме. Прежде он был слесарем да и теперь иногда занимался мелкими починками. В детстве Орион был красивым, понятливым ребенком, любимцем всех домашних. Но привратник более других привязался к молодому господину, с радостью исполняя все его желания. Мальчик постоянно прибегал в его комнату, где приглядывался к слесарной работе. Имея тягу к ремеслу, любознательный Орион вскоре перенял у старика искусство и начал мастерить ящички и футляры для молитвенников, украшенные стальной резьбой. Эти вещицы он дарил своим родителям в дни рождения, которые праздновались в Египте с особой торжественностью, ознаменовываясь подарками с той и другой стороны. Таким образом молодой человек прекрасно научился владеть всеми слесарными инструментами. Теперь он наскоро выбрал некоторые из них. На окне стоял букет цветов, заказанный для Паулы, но позабытый в суете тревожного дня. С цветами в руках и с инструментами за пазухой, юноша поднялся в комнаты верхнего этажа.
«Вперед, вперед, несмотря ни на что!» – повторял он себе, входя в спальню дамаскинки. Он запер дверь изнутри, опустился на колени перед сундуком с вещами молодой девушки и положил возле себя цветы. Если бы кто-нибудь застал его здесь, он мог сказать, что принес Пауле букет. Ему удалось довольно быстро отвинтить петли, на которых держалась крышка сундука, хотя руки преступника дрожали, а дыхание замирало в груди. Этот прием был самым верным, потому что крепкий замок не поддавался и легко мог сломаться при работе с отмычкой. Наконец крышка откинулась. Молодой человек запустил руку в сундук и ощупью нашел жемчужное ожерелье, на котором висела пустая оправа. Снять ее с цепочки и спрятать было делом одной минуты. Но тут решительность оставила Ориона. В любом случае выходило, что он обкрадывал Паулу, тогда как ему, напротив, хотелось осыпать ее всеми благами, которыми щедрая судьба наделила его самого.
Тут юноша вспомнил, что у него на шее, под нижней одеждой висела на золотой цепочке редкая камея. Это была работа великого греческого художника языческой эпохи. Дорогой камень с резьбой достался Ориону от близкого друга в Константинополе; он подарил ему свою четверку лошадей, которые очень понравились в цирке знатному византийцу. На самом деле эта небольшая вещица наверняка стоила больше шести породистых коней. Сын Георгия действовал наполовину бессознательно; он был рад, что у него нашлась под рукой драгоценность для замены похищенной золотой пластинки. Юноша без труда прицепил камею к ожерелью.
Орион не боялся, что Паула полюбит Филиппа; напротив, он был уверен, что, несмотря на вражду, ее сердце принадлежит ему всецело. «Монета любви, – говорил он себе, – имеет две стороны: нежное влечение и пылкую ненависть». Теперь непокорная девушка выказывает неприязнь, но как бы ни были различны изображения и надписи на монете, если мы заставим ее зазвенеть, она будет издавать все тот же звук. И этот звук Орион улавливал в самых оскорбительных словах дамаскинки. За обеденным столом юноша сказал, что Паула не может прийти, и сам едва притронулся к пище: судьи давно собрались в большой зале и ожидали его.
Предки мукаукаса, правители областей, пользовались «правом жизни и смерти» над жителями и применяли его в полной мере еще при потомках Псамметиха [35], господству которых положил трагический конец персидский царь Камбис [36]. В гербе мукаукаса на его дверцах в Мемфисе и Ликополисе, в Верхнем Египте, до сих пор красовались урейские змеи [37], укус которых причиняет самую быструю смерть, а между ними был изображен святой Георгий-победоносец. После того как императоры Юстиниан [38], а незадолго до того – Ираклий вновь подтвердили старинную привилегию рода мукаукасов, глава семейства имел право подвергать смертной казни, по решению домашнего суда, как собственных домочадцев, так и жителей окружных областей. Святой Георгий был помещен в гербе между змеями около двух столетий назад; прежде на его месте находилась фигура с птичьей головой, изображавшая бога Гора, сразившегося с богом Сетхом [39]в отмщение за своего отца. Но с тех пор как в Египте распространилось христианство, языческий символ заменили другим.
Завладев страной, арабы оставили в прежней силе старые уставы и права, между прочим, и привилегии мукаукаса.
Суд в доме Георгия составляли образованные люди, которые находились на частной службе наместника. Должность верховного судьи исполнял сам мукаукас, но, по причине его болезни, естественным представителем отца являлся Орион. В отсутствии юноши казначей Георгия, Нилус, природный египтянин, человек разумный и справедливый, нередко замещал своего больного господина, но теперь на суде был обязан председательствовать Орион.
Сын наместника отправился из столовой в спальню своего отца, чтобы взять у него перстень в знак переходившего к нему полномочия. Мукаукас тотчас снял его с руки, советуя в то же время юноше поступить с виновными по всей строгости закона. Добрый и снисходительный Георгий не мог пощадить вольноотпущенника. В его доме произвели дерзкую кражу, причем тень подозрения пала на Гашима. Арабского купца напрасно оклеветали, и ему следовало оказать правосудие. Между тем юноша просил о снисхождении сирийцу, так как в этом загадочном происшествии отчасти замешана Паула. Гнев мусульманина успел остыть, и он, вероятно, не будет требовать смертной казни преступнику, зная, что Гирам не принадлежал к числу невольников мукаукаса, а служил в семействе префекта Фомы.
Георгий одобрил разумную осмотрительность сына. Если бы его страдания не были сегодня так невыносимы, он велел бы перенести себя в залу заседания, чтобы увидеть, как Орион в первый раз исполнит ответственную и в то же время почетную обязанность верховного судьи. Молодой человек с жаром поцеловал руку отца. Каждое слово одобрения со стороны старика приносило ему глубокую отраду, но вместе с тем убивала мысль о своем вероломстве. При каких явно неблагополучных обстоятельствах приходилось ему вступать в свои священные права! Он напряженно обдумывал все средства, которые могли спасти Гирама, не навлекая в то же время ни тени подозрения на Паулу. С этой мыслью Орион пришел в залу суда, но при входе увидел кормилицу Перпетую, громко рассуждавшую с казначеем Нилусом.
Старуха была вне себя. Занятая работой при ткацкой, она только сейчас узнала о несчастии с ее земляком и теперь горячо заступалась за него. Смарагд, проданный Гамалиилу, по словам сириянки, был собственностью ее госпожи, что, благодаря Богу, очень легко доказать. Измятая оправа ожерелья не была снята с цепочки и по-прежнему хранилась в шкатулке Паулы. Перпетую особенно возмущало то, что дочь Фомы вызывают на суд, как простую гражданку или какую-нибудь невольницу. Это – позор для ее славного имени!
Орион заставил замолчать смелую женщину и распорядился, чтобы ее немедленно заперли в кладовую возле таблиния, где складывали ткани, изготовленные в ткацкой для домашнего обихода. Сын Георгия отдавал приказания таким суровым тоном, что заставил замолчать не только бойкую Перпетую, но даже и казначея, которому юноша велел присоединиться к судьям. Смущенный Нилус сел на свое место. Еще никогда не случалось ему видеть Ориона в таком раздражении. Когда тот услышал слова кормилицы, в нем произошла резкая перемена: на гладком юношеском лбу выступили жилы, ноздри судорожно раздувались, мелодичный голос сделался резким, глаза метали искры.
Оставшись один, Орион скрипнул зубами. Дамаскинка выдала его, несмотря на данное обещание, и с этой целью прибегла к низкой хитрости! Она, конечно, будет молчать до конца заседания после того как ее наперсница Перпетуя передала обо всем казначею Нилусу, самому умному и проницательному человек из всех домашних мукаукаса. Теперь он узнал все обстоятельства, которые обличали Ориона и оправдывали Гирама. Какое отвратительное лукавство со стороны Паулы! Но она пока еще не достигла цели, и ему было легко отбить направленный против него удар. Угрозы Перпетуи навели его на счастливую мысль, хотя совесть и врожденное благородство удерживали юношу от рискованного шага: долголетняя привычка мешала ему переступить положенные границы справедливости и приличия. Орион не выносил ничего пошлого, а между тем единственное средство защититься от обвинений Паулы заключалось для него в недобросовестном поступке. Но он был готов на все, только бы не уступить ненавистной женщине. Между тем время шло, ему было некогда обдумывать свое намерение; юноша махнул рукой и решился: ведь в конце концов дело шло о чести его рода! Орион забыл обо всем; им овладело страстное желание выйти победителем из отчаянной борьбы, как в те минуты, когда он, участвуя на состязании в цирке, гнал впереди всех четверку ретивых коней.
Вперед, вперед! Хотя бы легкая колесница разлетелась вдребезги, лошади надорвались, и колеса переехали через товарища, упавшего на песок арены. Вперед, вперед, не смотря ни на что! Выйдя во двор, сын Георгия торопливо побежал в комнату привратника, доброго старика, исполнявшего сорок лет обязанность сторожа у них в доме. Прежде он был слесарем да и теперь иногда занимался мелкими починками. В детстве Орион был красивым, понятливым ребенком, любимцем всех домашних. Но привратник более других привязался к молодому господину, с радостью исполняя все его желания. Мальчик постоянно прибегал в его комнату, где приглядывался к слесарной работе. Имея тягу к ремеслу, любознательный Орион вскоре перенял у старика искусство и начал мастерить ящички и футляры для молитвенников, украшенные стальной резьбой. Эти вещицы он дарил своим родителям в дни рождения, которые праздновались в Египте с особой торжественностью, ознаменовываясь подарками с той и другой стороны. Таким образом молодой человек прекрасно научился владеть всеми слесарными инструментами. Теперь он наскоро выбрал некоторые из них. На окне стоял букет цветов, заказанный для Паулы, но позабытый в суете тревожного дня. С цветами в руках и с инструментами за пазухой, юноша поднялся в комнаты верхнего этажа.
«Вперед, вперед, несмотря ни на что!» – повторял он себе, входя в спальню дамаскинки. Он запер дверь изнутри, опустился на колени перед сундуком с вещами молодой девушки и положил возле себя цветы. Если бы кто-нибудь застал его здесь, он мог сказать, что принес Пауле букет. Ему удалось довольно быстро отвинтить петли, на которых держалась крышка сундука, хотя руки преступника дрожали, а дыхание замирало в груди. Этот прием был самым верным, потому что крепкий замок не поддавался и легко мог сломаться при работе с отмычкой. Наконец крышка откинулась. Молодой человек запустил руку в сундук и ощупью нашел жемчужное ожерелье, на котором висела пустая оправа. Снять ее с цепочки и спрятать было делом одной минуты. Но тут решительность оставила Ориона. В любом случае выходило, что он обкрадывал Паулу, тогда как ему, напротив, хотелось осыпать ее всеми благами, которыми щедрая судьба наделила его самого.
Тут юноша вспомнил, что у него на шее, под нижней одеждой висела на золотой цепочке редкая камея. Это была работа великого греческого художника языческой эпохи. Дорогой камень с резьбой достался Ориону от близкого друга в Константинополе; он подарил ему свою четверку лошадей, которые очень понравились в цирке знатному византийцу. На самом деле эта небольшая вещица наверняка стоила больше шести породистых коней. Сын Георгия действовал наполовину бессознательно; он был рад, что у него нашлась под рукой драгоценность для замены похищенной золотой пластинки. Юноша без труда прицепил камею к ожерелью.