Эберс Георг Мориц. Невеста Нила

   – Ты осуждена, благородная девушка, – сказал кади, – но халиф, наш повелитель, и милосердный Бог могут помиловать тебя. Обратись с молитвой к Творцу Вселенной, а я, при содействии некоторых друзей, буду ходатайствовать за тебя перед моим государем.
   Отман скромно отклонил благодарность Паулы и, когда ее увели, заметил на цветистом, образном языке своего народа поджидавшим его товарищам:
   – Сердце у меня болит от горя. Тяжело согласиться с несправедливым приговором, но признавать Обаду своим единоверцем и покоряться ему – все равно, что взвалить себе на плечи земной шар!

Х III

   Выйдя из зала суда, старый жрец немедленно попросил аудиенции у векила. Обада без церемоний выгнал тюремного сторожа с женой и грудным ребенком из их комнаты, чтобы остаться наедине с Горусом и узнать, какой род смерти придумал он для осужденной.
   Его предложение понравилось негру, но в то же время показалось чересчур рискованным. Однако упрямый старик сумел настоять на своем.
   Обаде было крайне важно доказать прямое участие Ориона в бегстве монахинь. Между тем жрецу случайно попался в руки документ, служивший неопровержимой уликой против обвиняемого юноши.
   Сегодня рано утром, пока еще не наступила жара, началось переселение Горуса Аполлона в его новое жилище. При нем были перенесены только наиболее ценные и важные рукописи. Размещая их собственноручно в небольшом письменном столе, которым пользовалась перед тем дочь Фомы, он нашел в одном из ящиков письмо, брошенное туда второпях Орионом, когда тому не удалось повидаться с любимой девушкой: его ждал в тот вечер Амру.
   Эта восковая дощечка с полустершимися строками могла вполне убедить судей в виновности молодого человека, и жрец обещал вручить это вещественное доказательство лишь на том условии, что ему предоставят распорядиться участью дамаскинки.
   Когда они оба выходили из комнаты сторожа, Обада вторично обратился к Горусу. Презрительно взглянув на красивую молоденькую жену сторожа с ребенком в руках, негр злобно заметил, что они все трое подвергнутся казни, если сын мукаукаса хотя бы на одну минуту будет выпущен из своей комнаты. Затем помощник Амру прыгнул на лошадь, чтобы отправиться домой, тогда как старик поехал на своем осле сначала в Курию. Здесь он уговорил старшего сенатора созвать в тот же вечер чрезвычайное собрание и вскоре вернулся на свою новую квартиру.
   Комната жреца была тщательно убрана, защищена от солнца и настолько прохладна, насколько можно было требовать при таком палящем зное. Заботливые хозяйки велели опрыснуть водой каменный пол, расставили повсюду цветы; разложили свитки рукописей и прочие вещи по ящикам и столам. Образцовая чистота и нежный аромат, наполнявший кабинет ученого, приятно подействовали на него. Какая отрадная перемена жизни! Горус опустился в свое старое, любимое кресло и потирал от удовольствия морщинистые руки. Когда маленькая Мария пришла звать его к обеду, он улыбнулся и пошутил с бойким ребенком. Пульхерия дожидалась старика в виридариуме, чтобы идти с ним в столовую. Обед понравился жрецу, и он благосклонно посматривал на присутствовавших женщин; они все были налицо, исключая гречанку Евдоксию, не вышедшую к столу вследствие легкого нездоровья.
   Горус сказал каждой какое-нибудь ласковое слово, и его старческое лицо приняло приятное выражение, когда он сравнивал свою прежнюю обстановку с теперешней, подтрунивая над неудобствами холостого житья. Бросив на Пульхерию лукавый взгляд, ученый заметил, что с приездом Филиппа их семейный кружок превратится в настоящую звезду, потому что египтяне постоянно изображают звезды с пятью лучами. Так рисовали и вырезали их на камне древние, у которых даже число пять обозначалось звездой.
   – Но когда приедет Филипп, нас будет шестеро! – воскликнула Мария. – К тому времени Паулу, наверное, освободят из тюрьмы.
   – Дай Бог! – произнесла со вздохом Иоанна.
   – Что с тобой? – спросила жреца внимательная Пуль, заметив резкую перемену в его лице.
   Вся веселость Горуса Аполлона мгновенно исчезла; он нахмурил брови, крепко сжал губы и нехотя ответил:
   – Так, ничего… Но я прошу раз и навсегда не упоминать об этой девушке в моем присутствии!
   – О Пауле? – с удивлением сказала Мария. – О если б ты знал…
   – Я знаю достаточно! – прервал старик. – Я люблю вас всех; вы все мне дороги; мое старческое сердце радуется среди вас; я отдыхаю в вашем доме и бесконечно вам благодарен, но когда вы произносите ненавистное имя и стараетесь расположить меня в пользу этой женщины, я готов бросить все и немедленно вернуться туда, откуда пришел!
   – Горус, Горус, что это значит?! – воскликнула огорченная Иоанна.
   – Это значит, что в вашей Пауле воплотились все пороки, которые делают ненавистным для меня так называемое «высшее» сословие. У нее в груди холодное, предательское сердце; она отравила мне много дней и ночей; короче: я скорее согласен жить под одной кровлей с ящерицами и змеями, чем…
   – Чем с ней, чем с Паулой?… – прервала запальчиво Мария.
   Пылкая девочка вскочила с места. Ее глаза блестели, голос дрожал от волнения, когда она прибавила:
   – Неужели ты не шутишь, а говоришь серьезно? Возможно ли это?
   – Не только возможно, но даже несомненно, милое дитя, – отвечал старик, протягивая к ней руку.
   Внучка Георгия отступила назад и запальчиво воскликнула:
   – Я не хочу слышать от тебя ласковые слова, если ты отзываешься так дурно о Пауле! Почтенному старику следует быть справедливым! Ты совсем не знаешь ее, и то, что ты сказал о сердце этой девушки…
   – Перестань, Мария! – унимала ее Иоанна, а старый жрец проговорил загадочным и серьезным тоном:
   – Глупенькая вострушка, Паула может принести и мне, и вам большую пользу, если мы не будем тревожить себя излишней печалью о ней. Ее сегодня судили, и скоро сердце дамаскинки перестанет биться.
   – Она осуждена? Праведное небо! – вскрикнула Пульхерия, вскакивая с места.
   – Объясни, ради Бога, почтенный Горус! – с тревогой произнесла хозяйка дома. – Грешно шутить подобными вещами. Правда ли это, возможно ли? Эти негодяи, эти… Я догадываюсь по твоему виду, что Паула приговорена к смертной казни?
   – Да, – хладнокровно отвечал старик, – она будет казнена.
   – И ты до сих пор умалчивал об этом? – укоризненно заметила Пуль, заливаясь слезами.
   – Ты мог шутить и смеяться, ты!… О как это гадко с твоей стороны! – вскричала вне себя Мария. – Если бы ты не был таким слабым, дряхлым стариком…
   Иоанна снова заставила девочку замолчать и спросила, рыдая:
   – Ее хотят казнить, обезглавить? Неужели она, дочь Фомы, не будет помилована? Ведь Паула не принимала участия в стычке с арабами!
   – Подождите немного! – отвечал ученый. – Может быть, небо избрало ее для великого подвига. Пожалуй, ей предназначено небесами спасти от гибели всю страну с ее населением, добровольно пожертвовать своей жизнью. Очень возможно, что…
   – Выскажись яснее, меня пугают твои намеки, – перебила Иоанна жреца.
   Тот пожал плечами и небрежно сказал:
   – Человек может только догадываться и предчувствовать, но от него скрыты многие тайны. Здесь должно решить само небо. Всем нам будет хорошо: мне и Марии, тебе с Пульхерией и даже отсутствующему Филиппу, если божество, действительно, избрало Паулу орудием своей воли. Но кто способен видеть во тьме? Впрочем, я могу сказать тебе в утешение, Иоанна, что добросердечный кади и его сотоварищи, арабы, из одной ненависти к векилу, который гораздо умнее и энергичнее их, употребят все усилия…
   – Чтобы спасти ее? – перебила вдова Руфинуса.
   – Завтра они будут держать совет: следует ли посылать гонца в Медину с просьбой о помиловании, – продолжал Горус Аполлон, неприятно улыбаясь. – Послезавтра в диване возникнет спор о том, кого послать гонцом, и, прежде чем он достигнет Аравии, осужденная будет казнена. Векил Обада действует быстрее своих противников и пользуется неограниченной властью в стране, пока нет правителя Амру. Ходят слухи, что наместник халифа души не чает в сыне мукаукаса, и, пожалуй, узнав, что дамаскинка его невеста…
   – Его невеста?
   – Она заявила так во всеуслышание перед судьями.
   – Паула и Орион! – воскликнула Пульхерия, плача и смеясь от радости.
   – Да, да, – отвечал старик, – ты имеешь полное основание радоваться этому, милая девочка. Ах вы, добрые души! Послушайте лучше опытного старика и благословите судьбу, если гонец кади не доберется до своей цели! Но ведь вы не хотите слышать ни о чем, что напоминает оракула, и нам лучше переменить разговор.
   – Нет, нет! – взмолилась Иоанна. – Разве мы можем думать о чем-нибудь другом, кроме Паулы и ее ужасной участи? О Горус, я просто не узнаю тебя! Что сделала тебе эта бедная, гонимая судьбой девушка, это прекрасное, любящее существо? Кроме того, судьи, приговорившие Паулу к смерти, пожалуй, станут доискиваться, куда девался мой Руфинус, и в какой степени мы сами…
   – И в какой степени вы сами принимали участие в спасении монахинь, – закончил ее мысль старик. – Помешать этому уж мое дело; пока моя старая голова не отказалась работать и язык – говорить, враги не посмеют причинить вам ни малейшего вреда.
   – Благодарю тебя, – отвечала Иоанна, – но если ты обладаешь такой властью, то постарайся спасти Паулу. Ты знаешь, как все мы любим ее и как высоко ценит дочь Фомы твои друг Филипп.
   – Ну нет, я не могу и не хочу спасать ее, – строго возразил старик.
   – Горус, Горус! Дети, просите его! Он обещал нам заменить отца. Докажи, что это не были лишь пустые слова.
   Взбешенный старик поднялся с места; на его впалых щеках горели два ярких пятна.
   – Молчите! – воскликнул он хриплым голосом. – Не старайтесь разжалобить меня. Довольно, тысячу раз довольно толковать обо всем этом! Вы уже слышали, и я повторяю еще: дамаскинка или я. Выбирайте между нами. Если вы не можете – что бы ни случилось с ней в будущем – никогда не произносить ее имени в моем присутствии, тогда, тогда… Я не хочу произносить клятвы, но если даю слово, то никогда не нарушаю его, – тогда я вернусь в прежнее убогое логовище, доживать свой век или умереть, если Исида пошлет мне смерть.
   С этими словами Горус Аполлон вышел из комнаты. Маленькая Мария погрозила ему вслед кулаком и воскликнула:
   – Пускай это злое чудовище убирается прочь! Ну почему я не родилась мужчиной!
   Тут девочка громко заплакала, не слушая увещаний вдовы, и продолжала, вне себя от гнева:
   – Нет человека хуже его, мать Иоанна! Он жаждет смерти Паулы, я чувствую это. Ты слышала Пуль: Горус желал, чтобы гонец, посланный в Медину, никогда не добрался туда. А ведь бедная Паула только что стала невестой моего дяди Ориона – я так давно мечтала об этой свадьбе, – но и его ожидает та же участь, хотя этого не должно быть, если существует справедливый Бог на небе. О если бы я… если бы мне…
   Ее голос прервался от рыданий. Успокоившись немного, Мария стала упрашивать Пульхерию с матерью, чтоб они взяли ее с собой к Пауле. Встревоженные женщины, действительно, собрались навестить дамаскинку и, прежде чем стемнело, отправились в тюрьму.
   Чем ближе они подходили к Рыночной площади, тем больше попадалось им народу на улицах.
   Толпа спешила в одном с ними направлении; с площади доносился невообразимый гам; Иоанна была испугана этим шумным сборищем и охотно пошла бы окольной дорогой, но толпа против воли увлекала их за собой.
   На площади женщинам поневоле пришлось остановиться. Беспокойство вдовы возрастало. Пульхерия с робостью прижалась к матери, но Мария была заинтересована неожиданным приключением; Иоанна взяла ее за руку.
   – Смотрите, вон стоит наш Рустем, – сказала резвушка. – Он на голову выше других!
   – Ах если бы нам к нему пробраться! – со вздохом заметила Иоанна.
   Тогда девочка вырвалась у нее из рук, с проворством белки проложила себе дорогу в толпе и скоро добралась до масдакита. Тот не успел еще уехать из Мемфиса, потому что первый караван, к которому он хотел присоединиться с женой, должен был выступить из города только несколько дней спустя. Храбрый перс и Мария были друзьями. Узнав, что добрая госпожа Иоанна опасается за свою безопасность, он пошел к ней с ребенком, и бедная женщина вздохнула свободно под его охраной.
   Тем временем шум и крики все возрастали; предметом общего внимания являлась Курия. Там, очевидно, происходили важные переговоры.
   – Что это значит? – спросила Мария перса, дергая его за рукав.
   Великан молча наклонился и поднял малышку сильными руками. Она спокойно уселась ему на плечо, откуда ей было видно все происходившее вокруг, точно с высокой башни. Иоанна со страхом придерживала ноги малышки.
   – Матушка! Пуль! – воскликнула девочка. – Представьте себе: возле Курии стоит белый осел нашего старика и его шею украшают венком из ветвей оливы.
   В эту минуту в душном воздухе раздались звуки сигнальной трубы; толпа стала постепенно затихать, и если кто-нибудь открывал рот, чтобы крикнуть или заговорить, сосед толкал его в бок, принуждая к молчанию.
   – Что там происходит? – спросила вдова, вытирая вспотевший лоб и по-прежнему придерживая Марию за щиколотки.
   Девчушка торопливо отвечала, не отрывая глаз от происходившей перед ней сцены:
   – Взгляни на балкон ратуши, там стоит старший сенатор, торговец пурпуром Александр, он часто приходил к деду, и бабушка терпеть не могла его жену. А рядом с ним – разве ты не видишь? – стоит Горус Аполлон. Вот он снимает лавровый венок. Александр хочет говорить…
   Новый сигнал трубача прервал слова ребенка. С балкона Курии раздался громкий голос мужчины. Толпа притихла, и речь старшего сенатора ясно звучала по всей площади.
   – Сограждане, мемфиты, товарищи по несчастью! – медленно и внятно произнес он. – Вы знаете, сколько нам пришлось выстрадать. Одно бедствие за другим обрушились на нас, и в будущем надо ожидать еще худшего.
   Неистовый вопль черни был ему ответом, но сигнальная труба опять восстановила тишину, и оратор продолжал:
   – Мы, сенат, булевты нашего города, избранные вами, чтобы заботиться об общем благе…
   Дикий вой заглушил его речь; послышались отдельные восклицания:
   – Ну и заботьтесь, исполняйте свою обязанность!
   – Беспечные богачи! Держите свое слово! Спасайте нас от гибели!
   Звуки трубы опять уняли беспокойных, и старший сенатор продолжал речь на этот раз с глубоким волнением:
   – Слушайте меня и не прерывайте! Страшное бедствие не щадит ни богачей, ни бедняков. Сегодня ночью я лишился жены и сына, умерших от чумы!
   Собравшийся народ отвечал только легким ропотом, который вскоре улегся, когда седобородый старик, стоявший на балконе, начал вытирать слезы, катившиеся из его глаз. Он заговорил опять:
   – Если кто-нибудь может обвинить нас в нерадении, будь то женщина, мужчина или ребенок, пусть взывает к суду Бога и требует справедливости от нашего нового государя, халифа, и от вас самих, почтенные граждане Мемфиса. Но только не теперь, товарищи по бедствию! Нет, не теперь! Вы должны успокоиться и прекратить беспорядки! Выслушайте меня: я предлагаю вам последнее, крайнее, средство спасения. Посмотрим, что вы скажете на это.
   – Слушать его! Молчать! Долой крикунов! – раздалось со всех сторон. Оратор продолжал:
   – Сначала мы просили помощи у нашего Небесного Отца, у Божественного Искупителя и Его святой церкви, как подобает добрым христианам. Разве мало устраивали мы торжественных богослужений, крестных ходов и процессий, мало жертвовали на храм? Нет, нет, дорогие сограждане и согражданки! Вы сами знаете, что нами было сделано все возможное. И все-таки небо осталось глухим к нашим мольбам, оно не только не помогло нам в беде, но, напротив, готово послать еще более тяжкие испытания. Все, что могла сделать человеческая предусмотрительность и мудрость, не было оставлено нами без внимания. Мы прибегали к старинному искусству колдунов, магов и алхимиков, которым не раз удавалось прежде разрушать силу злых духов, однако все оказалось напрасно. Тогда мы обратились мыслью к нашим великим, славным предкам и вспомнили, что среди нас живет человек, знающий многое, позабытое современной наукой. В течение своей долгой жизни он посвящал многие дни и ночи изучению мудрости древних, у него есть ключ к их письменам и тайнам. От него мы узнали то спасительное средство, к которому обращались наши отцы, когда их постигало такое же бедствие, как и нас, в эти ужасные дни. Маститый ученый, которого вы видите возле меня, мудрый и честный Горус Аполлон, научил мемфисский сенат, каким образом можно избавить жителей города от страшного бедствия. Взгляните на древние свитки в его руке! В них описаны чудеса, происходившие в прежнее время, когда люди прибегали к известному магическому средству.
   В толпе раздался возглас:
   – Хвала Горусу Аполлону, спасителю народа! – И тысячи голосов подхватили этот крик, громко выражая свою благодарность старику.
   Жрец скромно поклонился, указывая рукой на свою слабую грудь и ввалившиеся губы, а потом на старшего сенатора, как на посредника между ним и собравшимися мемфитами.
   Александр продолжал:
   – Вспомните, однако, сограждане и друзья, что великая милость приобретается только великими дарами. Древние знали это, и когда река, от разлива которой зависит благосостояние страны, медлила наполняться водой, они приносили ей в жертву то, что считали самым благородным на земле – именно непорочную и прекрасную собой девственницу. Однако наши опасения сбываются: вы страшитесь предложенного мной. Я слышу ваш ропот, вижу, как ваши черты исказились ужасом. И действительно, душа христианина содрогается перед подобной жертвой. Но разве жертвоприношения совершенно исчезли из наших обычаев? Каждый египтянин обращается с молитвой к святому Ориону, дома или в церкви, при содействии духовенства, когда он ожидает какого-нибудь дара от нашего великолепного Нила. И в этом году «в ночь орошения» мы бросили с молитвой в волны реки ящичек, где лежал человеческий палец ^[91].
   Такая маленькая жертва заменяла собой более драгоценную и великую жертву древних; ее приносили постоянно, и необходимость этого обычая никогда не подвергалась сомнению. Наиболее строгие отцы христианской церкви, известные своей святостью, такие как Антоний, Афанасий, Феофил и Кирилл, не восстали против него. Установленная жертва совершалась из года в год. Но подумайте, сограждане, какую жалкую замену самого прекрасного и непорочного, что только есть между людьми, представляет человеческий палец, положенный в ящичек! Нечего удивляться, что святой Орион, наконец, оскорбился таким ничтожным даром и отверг его, требуя для Нила прежнего жертвоприношения. Но, спросите вы, какая мать, какой отец в наше себялюбивое время позволят утопить свою молоденькую дочь из любви к отечеству, к своему селению или городу? Какая юная девственница из нашего народа согласится добровольно отдать свою жизнь ради общего блага? Но вы можете быть спокойны: не бойтесь за своих подрастающих дочерей на женской половине дома, которые составляют отраду вашего сердца. Не трепещите за своих внучек, сестер, подруг и невест! Еще в древности закон строго запрещал приносить в жертву исконных египтян, заменяя их чужестранцами, служившими иным богам. То же самое, сограждане и единоверцы, предстоит сделать и теперь.
   Слушайте внимательно мои слова: судьба как будто хотела помочь нам и сама уготовила нашему благословенному Нилу ту жертву, которой он был лишен многие сотни лет. Великая река требует своего дара, и он, словно каким-то чудом, оказывается у нас наготове. Сегодня судьи приговорили к смерти прекрасную, непорочную девственницу за преступление, не задевающее ее целомудрия, и эта девушка вдобавок не египтянка, а гречанка и еретическая мелхитка. Я вижу вы растроганы, вы рады!…
   Итак, готовься к брачному торжеству, благословенный Нил, благодетель нашей страны и нашего народа! Невеста, которой ты жаждал, готова для тебя; мы украсим ее и приведем в твои объятия! Мемфиты, сограждане и товарищи по несчастью, – продолжал сенатор, наклонясь к толпе через перила балкона, – что ответите мне теперь, когда я спрошу, согласны ли вы прибегнуть к спасительному средству, когда я от имени целого сената и этого маститого старца предложу вам…
   Толпа на площади прервала эту речь оглушительными криками восторга. Тысячи голосов восклицали:
   – Бросим девственницу в реку!
   – Мелхитка сочетается браком с нашим благородным Нилом! Венков для невесты, цветов на ее свадьбу!
   – Нужно исполнять заветы предков!
   – Слава советчику! Слава мудрому Горусу Аполлону! Слава нашему сенатору, отцу народа!
   Так ликовал народ, охваченный воодушевлением; только с северной стороны площади, где стояли столы менял, давно убравших в безопасное место свое серебро и золото, поднялся неодобрительный и грозный ропот.
   Маленькая Мария на руках у перса была страшно взволнована. «Кого это избрали для проклятой языческой жертвы злые старики на балконе Курии?» – думала она про себя и наклонилась к Иоанне, желая убедиться, разделяет ли та ее мрачные опасения. Вдова Руфинуса и Пульхерия стояли в слезах. Девочка поняла все, но не стала их расспрашивать.
   На площади разыгрывалась новая сцена, привлекшая ее внимание: возле столов менял поднялась над толпой рука, державшая распятие; толпа расступилась перед изображением Христа, как некогда расступились волны Чермного моря перед бегущим народом Божиим ^[92]. Ропот на северной стороне Рыночной площади усилился; восторженные крики стали, напротив, ослабевать; каждый голос невольно понизился, между тем как маленькая, жалкая, но гордо выпрямившаяся фигура в епископском облачении поднималась со ступеньки на ступеньку по лестнице Курии и наконец исчезла в дверях.
   Радостные крики сменились невольным вопросительным ропотом, наконец и он затих, когда низенький человек, казавшийся высоким, потому что держал распятие над своей головой, появился на балконе. Он подошел к перилам, вытянув вперед правую руку, и обратился к толпе.
   Глаза Горуса Аполлона зажглись гневом; старик настаивал, чтобы сенатор запретил священнику говорить с народом, но торговец пурпуром не знал, на что решиться, и, встретив грозный взгляд маленького человека, покорно склонил голову. Ни один из булевтов не смел противоречить пришедшему; каждый хорошо знал энергичного, ученого пресвитера Иоанна, который со вчерашнего дня заступил на место покойного Плотина. Таким образом, новый пастырь беспрепятственно обратился к своему стаду, по возможности напрягая слабый голос:
   – Взгляните на распятие и слушайте, что вам скажет Его служитель. Вы жаждете получить благословение от Бога и вместе с тем допускаете языческую мерзость. Торжествующие крики, которые я сейчас слышал на площади, обратятся в жалобные стоны, если вы отвратите свой слух от проповеди спасения. Можете роптать сколько угодно! Вы не в силах заставить меня молчать, потому что моими устами говорит вечная правда. Всякому, кто еще не знает этого, да будет известно: пасторский жезл покойного Плотина перешел ко мне. Я хотел бы управлять вами с кротостью и добротой, но, если понадобится, этот жезл будет поражать вас, как бич и как копье, покрывая непокорных кровавыми ранами и рубцами. Взгляните на образ Искупителя в моей правой руке! Я поставлю его стеной между вами и тем ужасным преступлением, которому вы сейчас рукоплескали. Ослепленные отступники, покайтесь и поднимите глаза на Того, Кто умер на кресте, чтобы спасти вас! Верующий в Него, действительно не погибнет. А вы, где ваша вера? Так как теперь для вас наступила ночь, вы кричите: свет погас! Вы поражены недугом и думаете: врач не может помочь нам. Какие богохульства произносились здесь! По вашим словам, Господь и Его святая церковь бессильны против бедствия, и только магия, колдовство и безбожные языческие обряды могут спасти страну. Но именно за то, что вы не хотите прибегнуть к истинному Спасителю, вас постигнет одна кара за другой, пока вы окончательно не погрязнете в грехе и в отчаянии будете искать единственную руку, которая сможет избавить вас от гибели. То, что ослепленные люди предлагают как средство для вашего спасения, послужит новым источником горя; и я не могу допустить такого святотатства! Вы хотите стать служителями Молоха, а я надеюсь обратить вас к христианской вере. Вы в своей безумной ярости намерены утопить в нильских волнах неповинную девушку, но церковь берет ее под свою защиту, потому что смерть этой жертвы будет смертью ваших душ. Святой Орион с отвращением отвернется от вас. Не оскверняйте святыни нечистыми руками, опомнитесь от заблуждения!…
   – Да, лучше сложите руки и ломайте их до крови с отчаяния и молитесь своему Богу, пока чума и голод не погубили вас всех до одного человека! – прервал эту речь тонкий и визгливый голос жреца, раздавшийся, однако, по всей площади.
   Толпа встрепенулась, приветствуя Горуса Аполлона новыми криками одобрения. Старший сенатор, слушавший до сих пор слова епископа, понурив голову, с раскаянием в душе, снова ободрился и воскликнул запальчиво: