Страница:
Будем надеяться, что новый владелец самовара прочтет эту историю и постарается кому-нибудь втюхать золотое чудо, приносящее несчастье. Кстати, Павлик объяснил мне, что накладной орел сделан не из серебра, а из платины.
И вся эта история странно связана с книгой, купленной в "Яме" у странного человека, как потом выяснилось, хорошо знавшего не только Меркулова, но и братьев Кобуловых, Гоглидзе и Влодзимирского.
Кто он был, постоянный посетитель пивного подвала? Агент? Чекист-расстрига? Или чей-то сын? Мне так и не удалось узнать.
Время унесло его вместе со многими другими пившими, игравшими, спорящими в этом подвале... До чего же оно беспощадно...
Но когда становится скверно и муторно и кажется, что все не удалось и жизнь сложилась как-то не так, мне хочется попасть не в Дом кино, не в Дом журналиста.
Мне хочется сбежать вниз по двенадцати ступенькам, зайти в зал, прокуренный и пропахший плохим пивом, сесть за стол и ощутить прикосновение добрых рук, услышать милые сердцу голоса и почувствовать покой и легкость.
Жаль, что этого не будет никогда.
Вращение шара
Шар висел над эстрадой и с первого взгляда казался очень большим, но когда ты начинал к нему присматриваться, то понимал, что увеличивался он благодаря зеркальной поверхности. Свет, падая на десятки покрытых амальгамой кружочков, треугольников, квадратов и ромбов, создавал вокруг него своеобразный нимб, увеличивая его размеры.
Днем зеркальный шар словно съеживался, становился меньше. Он отсыпался перед вечерней гульбой, когда свет софитов с эстрады заставлял его вращающиеся грани бросать в зал разноцветные искры.
Ах, этот зал кафе "Националь", самого модного, самого привлекательного в Москве!
Бронзовые светильники, тяжелые гардины, закрывающие окна, арка-перегородка красного дерева, делящая зал на две части. Изумительная посуда, конечно, гордость ресторана - столовое серебро восемьдесят четвертой пробы, изготовленное знаменитым мастером-ювелиром Овчинниковым.
Кафе в то суровое сталинское время было неким оазисом демократии. В нем совершенно спокойно пили коньяк и закусывали шницелем "по-министерски" иностранцы и наши соотечественники.
Сегодня многие высказывают различные предположения о причинах начала "холодной войны", о железном занавесе и прочих исторических ужасах.
Лично я считаю, что поводом для знаменитой речи Уинстона Черчилля, произнесенной 3 марта 1946 года в Фултоне, бесспорно послужило происшествие в кафе "Националь".
За несколько месяцев до этого знаменательного события, повернувшего ход мировой истории, в Москву прибыл сын английского номенклатурного работника политический обозреватель Рандольф Черчилль.
Надо сказать, что отпрыск британского премьера любил повеселиться, особенно - крепко поддать.
Приняв энное количество армянского коньяка, он становился необузданным и агрессивным.
Залив глаза в номере, он однажды спустился в кафе "Националь" и повел себя как истинный британец, приехавший в колонию.
Войдя в кафе, он схватил стул и взгромоздился на эстраду, которую только что покинул оркестр. Вынул из кармана бутылку и начал пить.
На резонное замечание метра Юрия Михайловича, элегантного господина, весьма похожего на американского композитора Глена Миллера, о том, что у нас так себя вести не принято, Черчилль-младший послал его по-английски к матери.
Надо сказать, что Юрий Михайлович знал в совершен стве три иностранных языка и работа в сети общепита была "крышей" для его основной боевой профессии.
На том же английском он предложил Рандольфу освободить эстраду и покинуть зал.
Но член британской номенклатурной семьи пошел по стопам наших высокопоставленных сынков и запустил в него бутылкой.
Юрий Михайлович увернулся, бутылка, словно граната "мильс", разнесла закуски на ближайшем столике, салат "оливье" поразил дамские туалеты.
Тут, конечно, появились "возмущенные советские граждане", которые и стащили заносчивого британца с эстрады.
Они прекрасно помнили постулат великого вождя, товарища Сталина, что самый простой советский человек стоит на две головы выше любого буржуазного чинуши.
Знатный гость покинул Москву, увозя в душе злобу и обиду. А после этого его папенька начал против нас "холодную войну" и железный занавес опустился.
Насчет причин начала "холодной войны" я, конечно, пошутил, но все остальное правда.
Впервые я попал в кафе "Националь" в 50-м году. Я был тогда мальчишкой, одетым в модные шмотки, которые мой отец щедро привозил мне из всевозможных заграничных поездок. И компания наша была весьма неплохо одета по сравнению со среднестатистическими гражданами страны, строящей социализм.
Мы тогда жили в весьма пуританском обществе. Половина страны ходила в форменной одежде, вторая половина носила вещи, сшитые на наших передовых фабриках.
Джаз был запрещен, иностранные фильмы можно было увидеть только на случайных сеансах в окраинных клубах. Чтобы достать билет на американскую картину, мы иногда простаивали ночами в очереди.
Нам нравились эти фильмы, в которых не было ударных темпов, профсоюзных и комсомольских собраний.
Мы смотрели их и старались подражать экранным героям, по возможности так же одеваться, так же ходить, так же уверенно и твердо говорить.
Мы сидели в "Национале" и дымили сигаретами, именно сигаретами, хотя их тогда почти не курили - большинство людей предпочитали папиросы.
Мы именно дымили, потому что всерьез никто из нас тогда не курил. Но сигарета была признаком мужественности, заграничности, и нам казалось, что с ними мы выглядели солиднее и старше.
Мой покойный отец, профессией которого было доставать из-за кордона чужие секреты, был человеком веселым, любившим погулять в ресторане.
За то недолгое время, пока он находился в Москве, он веселился по полной программе. К тому, что я рано начал с приятелями ходить по ресторанам, он относился философски, субсидировал мои походы и давал дружеские советы.
- "Националь" обходите стороной, - говорил он.
Уж кто-кто, а он точно знал, что притягательное это кафе было своеобразным садком, из которого потом абакумовские ребята изымали нужных персонажей для своих сценариев заговоров.
Но все мы жили в счастливом неведении, поэтому огни кафе на углу улицы Горького и Манежа заманивали нас в элегантный и немного чопорный мир.
В первый раз, когда я пришел в "Националь", меня поразили люди, сидевшие за столиком недалеко от нас.
Как сейчас, помню уже немного разгоряченных знаменитых актеров Михаила Названова и Павла Массальского, а через два столика что-то ели сошедшие на грешную землю Любовь Орлова, Григорий Александров и Ростислав Плятт.
Совсем недавно на экран вышел фильм "Весна". Принят он был зрителями с необыкновенным восторгом. Вте годы решиться поставить фильм, в котором не было соцсоревнования, партконференций и нравоучительных рабочих-ветеранов, было событием. В фильме даже целовались. Такую непростительную эротику мог пробить через цековские препоны только режиссер, поставивший любимый фильм вождя "Волга-Волга".
Я, кстати, не шучу. Начиная с 50-го года из старых фильмов начали добросовестно вырезать сцены с поцелуями, в новых их заменило крепкое товарищеское рукопожатие.
Так ВКП(б) беспокоилось о нашем моральном облике. Мне приходится иногда делать экскурс во всевозможные глупости того времени, но иначе сегодняшнему читателю многое будет просто непонятным.
Нас, молодых, привлекало в "Национале", кроме интерьера, изумительной кухни - в те годы мы, правда, мало в этом разбирались, - возможность увидеть не на сцене, не с экрана людей, которые были нашими кумирами.
В кафе царила особенная дружелюбная обстановка и мы, молодые, чувствовали себя практически равными с этими известными людьми, носившими на лацканах пиджаков медали лауреатов Сталинской премии.
В те годы это было принято.
Ну и, конечно, цены, что для нас было особенно важно.
В своем изумительном романе "Долгое прощание" Юрий Трифонов описывает, как его герой Гриша Ребров приходит в "Националь".
"Угнездившись за любимым столиком у окна, он пил кофе, жевал весь вечер один остывший шницель с картофельным паем, который умели по-настоящему делать только здесь, в "Национале"... Ребров был без денег. Утром взял у Ляли десятку".
И снова хочу пояснить. Это была десятка, которую в 1961 году Никита Хрущев переименовал в рубль
Правда, после "разжалования" на этот рубль в "Национале" можно было выпить две чашки кофе.
Когда у нас совсем не было денег, мы заказывали окуня на сковородке, яблочный пай и кофе, и это стоило все ту же десятку.
В 50-м году в читающей Москве произошло заметное событие: журнал "Новый мир" в октябрьском и ноябрьском номерах опубликовал повесть Юрия Трифонова "Студенты".
Впервые на страницах журнала мы прочли нечто похожее на правду, увидели послевоенный московский быт.
Я, Валера Осипов и Юлик Ляндрес, впоследствии Юлиан Семенов, бегали на какие-то диспуты, до хрипоты обсуждали поведение героев, и все это было нам необыкновенно интересно.
По-моему, в сентябре 51-го года к нашему столу в "Национале" подошел крепкий парень в пошитом, видимо, в Риге пиджаке-букле, на лацкане которого висела медаль лауреата Сталинской премии третьей степени. Он вежливо поздоровался с нами, присел за стол и завел с Валерой Осиповым разговор о баскетболе.
Поговорив несколько минут, Валера спохватился и познакомил нас. Он представлял нас с перечислением всех спортивных достижений и наград, а про гостя сказал просто:
- Это Юрий Трифонов.
Я и раньше видел его, он сидел всегда в первом зале у стены, эти столы постоянно занимали уважаемые завсегдатаи, среди которых было много писателей.
Один из них вызывал у меня необыкновенный интерес. Был он невысокий, коренастый, с большой головой, копной седых волос. Смотрел на мир добро и насмешливо.
- Ты знаешь, кто это такой? - спросила меня как-то моя барышня Ира.
- Нет.
- Это Юрий Карлович Олеша, мы живем в одном доме.
- Ну, конечно, знаю, - решил я показать свою образованность. - "Три толстяка".
- Не только, - сказала Ира, - я дам тебе его книгу, вышедшую в 30-х годах.
Так я прочитал необыкновенный роман "Зависть", который и сейчас считаю шедевром нашей литературы 30-х годов.
Много позже, когда я вернулся в Москву, отстегнул погоны, спрятал их на память, а шинель, китель и синие бриджи подарил соседу по коммуналке слесарю Грише, которые он немедленно пропил, и стал журналистом, я начал ходить в "Националь" несколько в ином качестве.
Со мной, как с равным, разговаривали местные корифеи. Я был человеком из их цеха. Пусть подмастерьем, но все-таки своим.
Я помню, мы сидели опять втроем, с Юликом Семеновым и Валерой Осиповым, и к нам присоединился только что пришедший Юрий Карлович.
Он был один, без верного оруженосца, литератора Вени Рискинда. Дела у него немного поправились. Переиздали "Три толстяка" и "Зависть". Вышла новая книга - "Ни дня без строчки". Завсегдатаи "Националя" назвали ее "Ни дня без рюмки".
Юрий Карлович сел за наш стол, налил коньяку и сказал:
- Зима. Я нынче из окна видел Москву, похожую на гигантский пирог с глазурью.
Не знаю почему, но эти слова, этот образный ряд, странное видение города поразило меня, я решил обязательно запомнить эту фразу. Но, конечно, не записал, забыл. Потом пытался вспомнить. А недавно купил его дневники и нашел ее там.
Он называл себя князем "Националя". И он действительно был им. В те годы Юрий Карлович был беден. Чудовищно беден. А ведь до войны он был знаменитым писателем со всеми вытекающими последствиями.
Бросок из известности в забвение, из богатства в бедность не сломил его. Несмотря на глухое пьянство, он оставался человеком с необыкновенным чувством собственного достоинства.
В "Национале" его любили все. Не жалели, а именно любили - за талант, мудрость и смелость.
Сердобольные официанты кормили и поили его не просто в долг, а иногда и бесплатно.
Началась оттепель. И сразу вспомнили о его замечательных книгах. Их переиздали. У Олеши появились деньги. Как рассчитаться с теми, кто помогал ему в трудную минуту? Деньги? Пошло. Это не для Юрия Карловича.
Он получил гонорар и купил всем официанткам наручные часы.
Опять хочу оговориться: в те годы часы были чудовищным дефицитом.
Когда я начал ходить в "Националь", совсем молодым, я еще не понимал, что это было не просто кафе. Не просто место, где пьют коньяк и едят судак "орли". "Националь" был клубом, кстати, точно таким же, как пивбар "Яма" в 70-е, только люди сюда ходили совершенно иные.
Но у каждого из них, даже у процветающих в те времена, лежал на душе какой-то камень. Что-то недоброе заставляло их идти не в веселую "Аврору" или "Метрополь", а сюда, под успокоительное сияние зеркального шара.
Он вращался и магнитом притягивал к себе всех заблудившихся на дорогах строящегося социализма.
Я попытаюсь восстановить один день "Националя" не очень далеких 50-х годов.
Первыми приходили трое: Юрий Олеша, кинодраматург Александр Ржешевский и поэт-песенник Вениамин Рискинд.
Об Олеше я уже рассказывал, два его спутника заслуживают не менее пристального внимания.
Когда я еще мальчишкой увидел Александра Ржешевского в "Национале", никогда бы не подумал, что через несколько лет увлекусь его теорией эмоционального кино.
Лучшие режиссеры ставили по его сценариям фильмы: "В город входить нельзя", "Простой случай", "26 бакинских комиссаров" и, конечно, "Бежин луг" великого Эйзенштейна.
Но, как ни странно, впрочем вполне закономерно для того времени, именно эта работа не понравилась Сталину, и фильм разгромили и уничтожили, то бишь смыли.
Ржешевский был человеком сильным и ушел в театральную драматургию. Он стал соавтором нашумевшей пьесы "Олеко Дундич", но в 46-м году Сталин разругался с Тито, и, естественно, пьеса о сербском герое Гражданской войны была снята.
После его смерти в 1967 году вышла необыкновенно интересная книга "А.Г. Ржешевский. Жизнь. Кино. Театр".
Веня Рискинд был замечательным рассказчиком, очень добрым человеком, но творческая судьба его не сложилась из-за определенных свойств характера. Он много пил, был ленив.
Чуть позже приходил высокий, грузный человек с массивной папкой в руках, кинодраматург Иосиф Склют. Когда-то он написал сценарий к знаменитому фильму "Девушка с характером" и с тех пор так и не сделал ничего серьезного.
В обед появлялся очаровательный человек в форме торгового флота - Женя Микулинский.
Постепенно зал наполнялся, в дверях возникал директор Московского ипподрома, одетый как легендарный конник времен Гражданской войны.
А когда начинал крутиться зеркальный шар, входили деловые, всегда втроем: цеховик, замдиректора Мосторга и крупный чин из Министерства легкой промышленности.
Писателя Эммануила Казакевича часто можно было видеть с интересным, прекрасно одетым молодым армянином - студентом Института международных отношений Жоржем Тер-Ованесовым.
Это был веселый, расположенный к людям парень, умевший необыкновенно легко найти общий язык с любым. Мы тогда познакомились и на всю жизнь остались в дружеских отношениях. Когда, рассчитавшись с армией, я вернулся в Москву, Жорж, послав к черту карьеру дипломата, стал замечательным фотокорреспондентом.
На одной из редакционных посиделок я узнал, что элегантный молодой человек, посещавший "Националь", половину войны отпахал в полковой разведке, награжден орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и двумя - Отечественной войны.
Именно он был прототипом командира разведроты в романе Эммануила Казакевича "Весна на Одере".
Потом я долго не ходил в "Националь", так как надел военную форму. Поэтому мое знакомство с этим замечательным местом делится как бы на два периода: "до" и "после".
Прежде чем перейти к "после", хочу поведать одну знаменитую историю.
Мы с Валерой Осиповым пришли в "Националь" в одно из воскресений часика в три. Денег у нас было не густо, но на бутылку сухого и пару котлет "по-киевски" хватало.
Зал был полон, но швейцар дядя Коля нас уже знал и пускал без всякой очереди. Рвались сюда мы еще и потому, что вот уже целую неделю в кафе играл джаз трубача Вадика Грачева. У него работали такие корифеи московского джаза, как Коля Капустин и Боря Матвеев.
До этого здесь бесчинствовал эстрадный коллектив под управлением аккордеонистки Ани Бродской, переведенный в интуристскую систему после закрытия ресторана "Иртыш", напротив которого нынче стоит "Детский мир".
Надо сказать, что утверждала коллективы, играющие в кабаках, комиссия райкома партии.
Состояла она вся сплошь из "музыковедов". И надо же было так случиться, что именно в этот день комиссия приперлась в кафе принимать репертуар.
Поначалу все шло чинно и тихо, пока в зал не прорвалась компания из пяти здоровых мужиков, как потом выяснилось, экспедиторов и грузчиков Кунцевской трикотажной артели.
В тихую, почти семейную обстановку "Националя" они внести свирепый ветер подмосковных пивных.
Рядом с нашим столом сидел мой коллега по спорту, замечательный и тогда уже известный боксер Валя Лавров.
Теперь он знаменитый писатель и, наверно, забыл тот далекий день.
Сидел он за столом с московской красоткой, как мы тогда говорили барышней из первой сборной, Наташей Фоминой.
Кунцевские ребята, выпив третью бутылку, почувствовали себя совсем дома. Они начали разговаривать на привычном для них языке.
Милая наша официантка Оля сделал им замечание и тут же была послана по матери.
Этого Валя Лавров перенести не мог, он встал, демонстрируя всему залу купленный в комиссионке темно-серый американский костюм, и подошел к столику кунцевских ребятишек.
Зал затих.
- Извинись, - сказал Валя здоровому мужику.
Тот, видимо не зная, что у этого худощавого паренька колотуха, как у задней ноги лошади, поднялся и послал Лаврова еще дальше, чем официантку.
Послал и сразу же лег под стол. Валя не зря входил в сборную команды Москвы по боксу.
Отлетел стол, загремела посуда, остальные четверо ринулись защищать честь любимой артели. Но тут подоспели мы с Валерой.
А потом произошло непонятное, зал охватил какой-то психоз: все начали драться.
А Вадик Грачев не остановил оркестр, а заиграл мелодию Глена Миллера "In the mood" из фильма "Серенада солнечной долины".
Звенела посуда, визжали женщины.
- Милиция! - кричал от дверей дядя Коля.
Только комиссия райкома безучастно глядела на это безобразие, и смеялся в своем углу мудрый Юрий Карлович Олеша.
Вывод комиссии был однозначен и строг: джазовая музыка даже советского человека превращает в дикого зверя. Вадика Грачева с его музыкантами из кафе убрали.
А нас в тот вечер спасла Оля: она вывела Валю, Валеру, Наташу и меня через маленькую деревянную, скрытую за портьерой дверь в вестибюль гостиницы.
Оля даже не представляла, каких неприятностей мы избежали. Потом мне только оставалось вспоминать свое любимое кафе, "боевых" товарищей и милых девушек, с которыми было так легко и весело.
Я вернулся в Москву тогда, когда милые девушки уже были чьими-то женами, товарищи мои тоже завели семьи, закончили институты.
Я снова оказался в "Национале". Но изменился я, и там изменилось многое. Главное, пришло другое время - за столиками люди начали спорить, критиковать и сомневаться, начали говорить смело и с достоинством.
Но само кафе не изменилось, лишь по вечерам перестала играть музыка. Потанцевать можно было только в воскресенье.
И, конечно, посетители стали другие, более молодые.
Закрылась знаменитая "Аврора", вместо нее сделали сначала ресторан "Пекин", а потом "Будапешт". В "Националь" частично переместились московские деловые.
С их приходом разрушилась обстановка келейности. Клуб стал превращаться в обычный ресторан.
Но по-прежнему сидел за угловым столиком старик-завсегдатай, философски принимая нахлынувшие перемены.
Мой товарищ Валера Осипов из известного журналиста превратился в молодого писателя - такая раньше была градация в сложном литературном мире.
Он опубликовал в журнале "Юность" маленькую повесть "Неотправленное письмо", которая сразу принесла ему подлинную известность.
И справедливо, потому что Валера Осипов был одаренным человеком и талантливым писателем.
Повесть заметил знаменитый режиссер Михаил Калатозов, чей фильм "Летят журавли" стал событием в культурной жизни страны.
Начались съемки. Главную роль исполняла все та же Татьяна Самойлова.
Вот тогда и начался роман Валеры с Татьяной. Теперь они вместе приходили в "Националь", садились всегда вдвоем, и мы понимали их, здоровались издалека, не желая мешать двум этим молодым, красивым, талантливым людям.
Говорят, что любовь созидает. Нет. Это разрушительное чувство, оно ломает судьбы людей.
Этот роман длился несколько лет. Он безжалостно прошагал по их душам, оставив после себя развалины. До самой смерти мой дорогой друг не мог оправиться от этого жестокого чувства.
Возможно, не встреться они на съемочной площадке- и у обоих была бы иная, более счастливая жизнь.
Мой друг всю оставшуюся жизнь вел молчаливый диалог со своей любимой, словно хотел досказать ей что-то.
Даже перед смертью он говорил со мной о ней.
А знаменитый шар над эстрадой продолжал висеть, а потом потускнел. Он уже был не нужен. Только на Новый год в нем, как и прежде, отражался свет разноцветных софитов.
И его сняли. На военном флоте, когда корабль отправляют на морское кладбище, в забытую Богом бухту, с него снимают государственный герб.
Так же произошло с "Националем". Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди.
Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудилось КГБ. "Националь" стал прибежищем московских фарцовщиков.
Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его местный кардинал.
Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.
Дима любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета.
На самом деле он был крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.
Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч - такая у него была кличка- и принимал своих шестерок. Смешно потому, что в соседнем зале за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.
Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.
Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в "Национале", рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, Юсов и Тарковский.
А потом "Националь" закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли.
Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы.
И начался исход завсегдатаев из "Националя" - только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.
Пожалуй, последним, кто остался в "Национале" из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке "Витя Коньячный", веселый, добрый и щедрый человек.
Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после "Националя" по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы с ним подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего "Националя" и вспомнили вертящийся зеркальный шар.
Воспоминания эти - сны наяву. Цветные сны, в которых живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.
А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память - удивительный инструмент. Она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.
Все-таки странную жизнь мы прожили - спорили, мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.
Джаз времен культа личности
1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.
Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.
Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование.
Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.
Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали.
Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.
Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: "За оборону Москвы" и "За доблестный труд во время Великой Отечественной войны".
И вся эта история странно связана с книгой, купленной в "Яме" у странного человека, как потом выяснилось, хорошо знавшего не только Меркулова, но и братьев Кобуловых, Гоглидзе и Влодзимирского.
Кто он был, постоянный посетитель пивного подвала? Агент? Чекист-расстрига? Или чей-то сын? Мне так и не удалось узнать.
Время унесло его вместе со многими другими пившими, игравшими, спорящими в этом подвале... До чего же оно беспощадно...
Но когда становится скверно и муторно и кажется, что все не удалось и жизнь сложилась как-то не так, мне хочется попасть не в Дом кино, не в Дом журналиста.
Мне хочется сбежать вниз по двенадцати ступенькам, зайти в зал, прокуренный и пропахший плохим пивом, сесть за стол и ощутить прикосновение добрых рук, услышать милые сердцу голоса и почувствовать покой и легкость.
Жаль, что этого не будет никогда.
Вращение шара
Шар висел над эстрадой и с первого взгляда казался очень большим, но когда ты начинал к нему присматриваться, то понимал, что увеличивался он благодаря зеркальной поверхности. Свет, падая на десятки покрытых амальгамой кружочков, треугольников, квадратов и ромбов, создавал вокруг него своеобразный нимб, увеличивая его размеры.
Днем зеркальный шар словно съеживался, становился меньше. Он отсыпался перед вечерней гульбой, когда свет софитов с эстрады заставлял его вращающиеся грани бросать в зал разноцветные искры.
Ах, этот зал кафе "Националь", самого модного, самого привлекательного в Москве!
Бронзовые светильники, тяжелые гардины, закрывающие окна, арка-перегородка красного дерева, делящая зал на две части. Изумительная посуда, конечно, гордость ресторана - столовое серебро восемьдесят четвертой пробы, изготовленное знаменитым мастером-ювелиром Овчинниковым.
Кафе в то суровое сталинское время было неким оазисом демократии. В нем совершенно спокойно пили коньяк и закусывали шницелем "по-министерски" иностранцы и наши соотечественники.
Сегодня многие высказывают различные предположения о причинах начала "холодной войны", о железном занавесе и прочих исторических ужасах.
Лично я считаю, что поводом для знаменитой речи Уинстона Черчилля, произнесенной 3 марта 1946 года в Фултоне, бесспорно послужило происшествие в кафе "Националь".
За несколько месяцев до этого знаменательного события, повернувшего ход мировой истории, в Москву прибыл сын английского номенклатурного работника политический обозреватель Рандольф Черчилль.
Надо сказать, что отпрыск британского премьера любил повеселиться, особенно - крепко поддать.
Приняв энное количество армянского коньяка, он становился необузданным и агрессивным.
Залив глаза в номере, он однажды спустился в кафе "Националь" и повел себя как истинный британец, приехавший в колонию.
Войдя в кафе, он схватил стул и взгромоздился на эстраду, которую только что покинул оркестр. Вынул из кармана бутылку и начал пить.
На резонное замечание метра Юрия Михайловича, элегантного господина, весьма похожего на американского композитора Глена Миллера, о том, что у нас так себя вести не принято, Черчилль-младший послал его по-английски к матери.
Надо сказать, что Юрий Михайлович знал в совершен стве три иностранных языка и работа в сети общепита была "крышей" для его основной боевой профессии.
На том же английском он предложил Рандольфу освободить эстраду и покинуть зал.
Но член британской номенклатурной семьи пошел по стопам наших высокопоставленных сынков и запустил в него бутылкой.
Юрий Михайлович увернулся, бутылка, словно граната "мильс", разнесла закуски на ближайшем столике, салат "оливье" поразил дамские туалеты.
Тут, конечно, появились "возмущенные советские граждане", которые и стащили заносчивого британца с эстрады.
Они прекрасно помнили постулат великого вождя, товарища Сталина, что самый простой советский человек стоит на две головы выше любого буржуазного чинуши.
Знатный гость покинул Москву, увозя в душе злобу и обиду. А после этого его папенька начал против нас "холодную войну" и железный занавес опустился.
Насчет причин начала "холодной войны" я, конечно, пошутил, но все остальное правда.
Впервые я попал в кафе "Националь" в 50-м году. Я был тогда мальчишкой, одетым в модные шмотки, которые мой отец щедро привозил мне из всевозможных заграничных поездок. И компания наша была весьма неплохо одета по сравнению со среднестатистическими гражданами страны, строящей социализм.
Мы тогда жили в весьма пуританском обществе. Половина страны ходила в форменной одежде, вторая половина носила вещи, сшитые на наших передовых фабриках.
Джаз был запрещен, иностранные фильмы можно было увидеть только на случайных сеансах в окраинных клубах. Чтобы достать билет на американскую картину, мы иногда простаивали ночами в очереди.
Нам нравились эти фильмы, в которых не было ударных темпов, профсоюзных и комсомольских собраний.
Мы смотрели их и старались подражать экранным героям, по возможности так же одеваться, так же ходить, так же уверенно и твердо говорить.
Мы сидели в "Национале" и дымили сигаретами, именно сигаретами, хотя их тогда почти не курили - большинство людей предпочитали папиросы.
Мы именно дымили, потому что всерьез никто из нас тогда не курил. Но сигарета была признаком мужественности, заграничности, и нам казалось, что с ними мы выглядели солиднее и старше.
Мой покойный отец, профессией которого было доставать из-за кордона чужие секреты, был человеком веселым, любившим погулять в ресторане.
За то недолгое время, пока он находился в Москве, он веселился по полной программе. К тому, что я рано начал с приятелями ходить по ресторанам, он относился философски, субсидировал мои походы и давал дружеские советы.
- "Националь" обходите стороной, - говорил он.
Уж кто-кто, а он точно знал, что притягательное это кафе было своеобразным садком, из которого потом абакумовские ребята изымали нужных персонажей для своих сценариев заговоров.
Но все мы жили в счастливом неведении, поэтому огни кафе на углу улицы Горького и Манежа заманивали нас в элегантный и немного чопорный мир.
В первый раз, когда я пришел в "Националь", меня поразили люди, сидевшие за столиком недалеко от нас.
Как сейчас, помню уже немного разгоряченных знаменитых актеров Михаила Названова и Павла Массальского, а через два столика что-то ели сошедшие на грешную землю Любовь Орлова, Григорий Александров и Ростислав Плятт.
Совсем недавно на экран вышел фильм "Весна". Принят он был зрителями с необыкновенным восторгом. Вте годы решиться поставить фильм, в котором не было соцсоревнования, партконференций и нравоучительных рабочих-ветеранов, было событием. В фильме даже целовались. Такую непростительную эротику мог пробить через цековские препоны только режиссер, поставивший любимый фильм вождя "Волга-Волга".
Я, кстати, не шучу. Начиная с 50-го года из старых фильмов начали добросовестно вырезать сцены с поцелуями, в новых их заменило крепкое товарищеское рукопожатие.
Так ВКП(б) беспокоилось о нашем моральном облике. Мне приходится иногда делать экскурс во всевозможные глупости того времени, но иначе сегодняшнему читателю многое будет просто непонятным.
Нас, молодых, привлекало в "Национале", кроме интерьера, изумительной кухни - в те годы мы, правда, мало в этом разбирались, - возможность увидеть не на сцене, не с экрана людей, которые были нашими кумирами.
В кафе царила особенная дружелюбная обстановка и мы, молодые, чувствовали себя практически равными с этими известными людьми, носившими на лацканах пиджаков медали лауреатов Сталинской премии.
В те годы это было принято.
Ну и, конечно, цены, что для нас было особенно важно.
В своем изумительном романе "Долгое прощание" Юрий Трифонов описывает, как его герой Гриша Ребров приходит в "Националь".
"Угнездившись за любимым столиком у окна, он пил кофе, жевал весь вечер один остывший шницель с картофельным паем, который умели по-настоящему делать только здесь, в "Национале"... Ребров был без денег. Утром взял у Ляли десятку".
И снова хочу пояснить. Это была десятка, которую в 1961 году Никита Хрущев переименовал в рубль
Правда, после "разжалования" на этот рубль в "Национале" можно было выпить две чашки кофе.
Когда у нас совсем не было денег, мы заказывали окуня на сковородке, яблочный пай и кофе, и это стоило все ту же десятку.
В 50-м году в читающей Москве произошло заметное событие: журнал "Новый мир" в октябрьском и ноябрьском номерах опубликовал повесть Юрия Трифонова "Студенты".
Впервые на страницах журнала мы прочли нечто похожее на правду, увидели послевоенный московский быт.
Я, Валера Осипов и Юлик Ляндрес, впоследствии Юлиан Семенов, бегали на какие-то диспуты, до хрипоты обсуждали поведение героев, и все это было нам необыкновенно интересно.
По-моему, в сентябре 51-го года к нашему столу в "Национале" подошел крепкий парень в пошитом, видимо, в Риге пиджаке-букле, на лацкане которого висела медаль лауреата Сталинской премии третьей степени. Он вежливо поздоровался с нами, присел за стол и завел с Валерой Осиповым разговор о баскетболе.
Поговорив несколько минут, Валера спохватился и познакомил нас. Он представлял нас с перечислением всех спортивных достижений и наград, а про гостя сказал просто:
- Это Юрий Трифонов.
Я и раньше видел его, он сидел всегда в первом зале у стены, эти столы постоянно занимали уважаемые завсегдатаи, среди которых было много писателей.
Один из них вызывал у меня необыкновенный интерес. Был он невысокий, коренастый, с большой головой, копной седых волос. Смотрел на мир добро и насмешливо.
- Ты знаешь, кто это такой? - спросила меня как-то моя барышня Ира.
- Нет.
- Это Юрий Карлович Олеша, мы живем в одном доме.
- Ну, конечно, знаю, - решил я показать свою образованность. - "Три толстяка".
- Не только, - сказала Ира, - я дам тебе его книгу, вышедшую в 30-х годах.
Так я прочитал необыкновенный роман "Зависть", который и сейчас считаю шедевром нашей литературы 30-х годов.
Много позже, когда я вернулся в Москву, отстегнул погоны, спрятал их на память, а шинель, китель и синие бриджи подарил соседу по коммуналке слесарю Грише, которые он немедленно пропил, и стал журналистом, я начал ходить в "Националь" несколько в ином качестве.
Со мной, как с равным, разговаривали местные корифеи. Я был человеком из их цеха. Пусть подмастерьем, но все-таки своим.
Я помню, мы сидели опять втроем, с Юликом Семеновым и Валерой Осиповым, и к нам присоединился только что пришедший Юрий Карлович.
Он был один, без верного оруженосца, литератора Вени Рискинда. Дела у него немного поправились. Переиздали "Три толстяка" и "Зависть". Вышла новая книга - "Ни дня без строчки". Завсегдатаи "Националя" назвали ее "Ни дня без рюмки".
Юрий Карлович сел за наш стол, налил коньяку и сказал:
- Зима. Я нынче из окна видел Москву, похожую на гигантский пирог с глазурью.
Не знаю почему, но эти слова, этот образный ряд, странное видение города поразило меня, я решил обязательно запомнить эту фразу. Но, конечно, не записал, забыл. Потом пытался вспомнить. А недавно купил его дневники и нашел ее там.
Он называл себя князем "Националя". И он действительно был им. В те годы Юрий Карлович был беден. Чудовищно беден. А ведь до войны он был знаменитым писателем со всеми вытекающими последствиями.
Бросок из известности в забвение, из богатства в бедность не сломил его. Несмотря на глухое пьянство, он оставался человеком с необыкновенным чувством собственного достоинства.
В "Национале" его любили все. Не жалели, а именно любили - за талант, мудрость и смелость.
Сердобольные официанты кормили и поили его не просто в долг, а иногда и бесплатно.
Началась оттепель. И сразу вспомнили о его замечательных книгах. Их переиздали. У Олеши появились деньги. Как рассчитаться с теми, кто помогал ему в трудную минуту? Деньги? Пошло. Это не для Юрия Карловича.
Он получил гонорар и купил всем официанткам наручные часы.
Опять хочу оговориться: в те годы часы были чудовищным дефицитом.
Когда я начал ходить в "Националь", совсем молодым, я еще не понимал, что это было не просто кафе. Не просто место, где пьют коньяк и едят судак "орли". "Националь" был клубом, кстати, точно таким же, как пивбар "Яма" в 70-е, только люди сюда ходили совершенно иные.
Но у каждого из них, даже у процветающих в те времена, лежал на душе какой-то камень. Что-то недоброе заставляло их идти не в веселую "Аврору" или "Метрополь", а сюда, под успокоительное сияние зеркального шара.
Он вращался и магнитом притягивал к себе всех заблудившихся на дорогах строящегося социализма.
Я попытаюсь восстановить один день "Националя" не очень далеких 50-х годов.
Первыми приходили трое: Юрий Олеша, кинодраматург Александр Ржешевский и поэт-песенник Вениамин Рискинд.
Об Олеше я уже рассказывал, два его спутника заслуживают не менее пристального внимания.
Когда я еще мальчишкой увидел Александра Ржешевского в "Национале", никогда бы не подумал, что через несколько лет увлекусь его теорией эмоционального кино.
Лучшие режиссеры ставили по его сценариям фильмы: "В город входить нельзя", "Простой случай", "26 бакинских комиссаров" и, конечно, "Бежин луг" великого Эйзенштейна.
Но, как ни странно, впрочем вполне закономерно для того времени, именно эта работа не понравилась Сталину, и фильм разгромили и уничтожили, то бишь смыли.
Ржешевский был человеком сильным и ушел в театральную драматургию. Он стал соавтором нашумевшей пьесы "Олеко Дундич", но в 46-м году Сталин разругался с Тито, и, естественно, пьеса о сербском герое Гражданской войны была снята.
После его смерти в 1967 году вышла необыкновенно интересная книга "А.Г. Ржешевский. Жизнь. Кино. Театр".
Веня Рискинд был замечательным рассказчиком, очень добрым человеком, но творческая судьба его не сложилась из-за определенных свойств характера. Он много пил, был ленив.
Чуть позже приходил высокий, грузный человек с массивной папкой в руках, кинодраматург Иосиф Склют. Когда-то он написал сценарий к знаменитому фильму "Девушка с характером" и с тех пор так и не сделал ничего серьезного.
В обед появлялся очаровательный человек в форме торгового флота - Женя Микулинский.
Постепенно зал наполнялся, в дверях возникал директор Московского ипподрома, одетый как легендарный конник времен Гражданской войны.
А когда начинал крутиться зеркальный шар, входили деловые, всегда втроем: цеховик, замдиректора Мосторга и крупный чин из Министерства легкой промышленности.
Писателя Эммануила Казакевича часто можно было видеть с интересным, прекрасно одетым молодым армянином - студентом Института международных отношений Жоржем Тер-Ованесовым.
Это был веселый, расположенный к людям парень, умевший необыкновенно легко найти общий язык с любым. Мы тогда познакомились и на всю жизнь остались в дружеских отношениях. Когда, рассчитавшись с армией, я вернулся в Москву, Жорж, послав к черту карьеру дипломата, стал замечательным фотокорреспондентом.
На одной из редакционных посиделок я узнал, что элегантный молодой человек, посещавший "Националь", половину войны отпахал в полковой разведке, награжден орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и двумя - Отечественной войны.
Именно он был прототипом командира разведроты в романе Эммануила Казакевича "Весна на Одере".
Потом я долго не ходил в "Националь", так как надел военную форму. Поэтому мое знакомство с этим замечательным местом делится как бы на два периода: "до" и "после".
Прежде чем перейти к "после", хочу поведать одну знаменитую историю.
Мы с Валерой Осиповым пришли в "Националь" в одно из воскресений часика в три. Денег у нас было не густо, но на бутылку сухого и пару котлет "по-киевски" хватало.
Зал был полон, но швейцар дядя Коля нас уже знал и пускал без всякой очереди. Рвались сюда мы еще и потому, что вот уже целую неделю в кафе играл джаз трубача Вадика Грачева. У него работали такие корифеи московского джаза, как Коля Капустин и Боря Матвеев.
До этого здесь бесчинствовал эстрадный коллектив под управлением аккордеонистки Ани Бродской, переведенный в интуристскую систему после закрытия ресторана "Иртыш", напротив которого нынче стоит "Детский мир".
Надо сказать, что утверждала коллективы, играющие в кабаках, комиссия райкома партии.
Состояла она вся сплошь из "музыковедов". И надо же было так случиться, что именно в этот день комиссия приперлась в кафе принимать репертуар.
Поначалу все шло чинно и тихо, пока в зал не прорвалась компания из пяти здоровых мужиков, как потом выяснилось, экспедиторов и грузчиков Кунцевской трикотажной артели.
В тихую, почти семейную обстановку "Националя" они внести свирепый ветер подмосковных пивных.
Рядом с нашим столом сидел мой коллега по спорту, замечательный и тогда уже известный боксер Валя Лавров.
Теперь он знаменитый писатель и, наверно, забыл тот далекий день.
Сидел он за столом с московской красоткой, как мы тогда говорили барышней из первой сборной, Наташей Фоминой.
Кунцевские ребята, выпив третью бутылку, почувствовали себя совсем дома. Они начали разговаривать на привычном для них языке.
Милая наша официантка Оля сделал им замечание и тут же была послана по матери.
Этого Валя Лавров перенести не мог, он встал, демонстрируя всему залу купленный в комиссионке темно-серый американский костюм, и подошел к столику кунцевских ребятишек.
Зал затих.
- Извинись, - сказал Валя здоровому мужику.
Тот, видимо не зная, что у этого худощавого паренька колотуха, как у задней ноги лошади, поднялся и послал Лаврова еще дальше, чем официантку.
Послал и сразу же лег под стол. Валя не зря входил в сборную команды Москвы по боксу.
Отлетел стол, загремела посуда, остальные четверо ринулись защищать честь любимой артели. Но тут подоспели мы с Валерой.
А потом произошло непонятное, зал охватил какой-то психоз: все начали драться.
А Вадик Грачев не остановил оркестр, а заиграл мелодию Глена Миллера "In the mood" из фильма "Серенада солнечной долины".
Звенела посуда, визжали женщины.
- Милиция! - кричал от дверей дядя Коля.
Только комиссия райкома безучастно глядела на это безобразие, и смеялся в своем углу мудрый Юрий Карлович Олеша.
Вывод комиссии был однозначен и строг: джазовая музыка даже советского человека превращает в дикого зверя. Вадика Грачева с его музыкантами из кафе убрали.
А нас в тот вечер спасла Оля: она вывела Валю, Валеру, Наташу и меня через маленькую деревянную, скрытую за портьерой дверь в вестибюль гостиницы.
Оля даже не представляла, каких неприятностей мы избежали. Потом мне только оставалось вспоминать свое любимое кафе, "боевых" товарищей и милых девушек, с которыми было так легко и весело.
Я вернулся в Москву тогда, когда милые девушки уже были чьими-то женами, товарищи мои тоже завели семьи, закончили институты.
Я снова оказался в "Национале". Но изменился я, и там изменилось многое. Главное, пришло другое время - за столиками люди начали спорить, критиковать и сомневаться, начали говорить смело и с достоинством.
Но само кафе не изменилось, лишь по вечерам перестала играть музыка. Потанцевать можно было только в воскресенье.
И, конечно, посетители стали другие, более молодые.
Закрылась знаменитая "Аврора", вместо нее сделали сначала ресторан "Пекин", а потом "Будапешт". В "Националь" частично переместились московские деловые.
С их приходом разрушилась обстановка келейности. Клуб стал превращаться в обычный ресторан.
Но по-прежнему сидел за угловым столиком старик-завсегдатай, философски принимая нахлынувшие перемены.
Мой товарищ Валера Осипов из известного журналиста превратился в молодого писателя - такая раньше была градация в сложном литературном мире.
Он опубликовал в журнале "Юность" маленькую повесть "Неотправленное письмо", которая сразу принесла ему подлинную известность.
И справедливо, потому что Валера Осипов был одаренным человеком и талантливым писателем.
Повесть заметил знаменитый режиссер Михаил Калатозов, чей фильм "Летят журавли" стал событием в культурной жизни страны.
Начались съемки. Главную роль исполняла все та же Татьяна Самойлова.
Вот тогда и начался роман Валеры с Татьяной. Теперь они вместе приходили в "Националь", садились всегда вдвоем, и мы понимали их, здоровались издалека, не желая мешать двум этим молодым, красивым, талантливым людям.
Говорят, что любовь созидает. Нет. Это разрушительное чувство, оно ломает судьбы людей.
Этот роман длился несколько лет. Он безжалостно прошагал по их душам, оставив после себя развалины. До самой смерти мой дорогой друг не мог оправиться от этого жестокого чувства.
Возможно, не встреться они на съемочной площадке- и у обоих была бы иная, более счастливая жизнь.
Мой друг всю оставшуюся жизнь вел молчаливый диалог со своей любимой, словно хотел досказать ей что-то.
Даже перед смертью он говорил со мной о ней.
А знаменитый шар над эстрадой продолжал висеть, а потом потускнел. Он уже был не нужен. Только на Новый год в нем, как и прежде, отражался свет разноцветных софитов.
И его сняли. На военном флоте, когда корабль отправляют на морское кладбище, в забытую Богом бухту, с него снимают государственный герб.
Так же произошло с "Националем". Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди.
Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудилось КГБ. "Националь" стал прибежищем московских фарцовщиков.
Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его местный кардинал.
Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.
Дима любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета.
На самом деле он был крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.
Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч - такая у него была кличка- и принимал своих шестерок. Смешно потому, что в соседнем зале за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.
Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.
Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в "Национале", рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, Юсов и Тарковский.
А потом "Националь" закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли.
Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы.
И начался исход завсегдатаев из "Националя" - только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.
Пожалуй, последним, кто остался в "Национале" из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке "Витя Коньячный", веселый, добрый и щедрый человек.
Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после "Националя" по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы с ним подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего "Националя" и вспомнили вертящийся зеркальный шар.
Воспоминания эти - сны наяву. Цветные сны, в которых живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.
А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память - удивительный инструмент. Она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.
Все-таки странную жизнь мы прожили - спорили, мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.
Джаз времен культа личности
1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.
Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.
Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование.
Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.
Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали.
Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.
Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: "За оборону Москвы" и "За доблестный труд во время Великой Отечественной войны".