Эдуард Хруцкий. Криминальная Москва

   Все дело было в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок и квартира погружалась на несколько часов во мрак.
   Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.
   Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.
   Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора лихой аккордеонист и певец Боря.
   Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка - "Танкист".
   Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:
   Мы будем галстуки с тобой носить,
   Без увольнительной в кино ходить,
   Ночами с девушкой гулять
   И никому не козырять.
   Розамунда!
   Подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры. Совсем молодые парни из нашего двора.
   До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского.
   Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки "белогвардейца" так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.
   Но опаснее всего была война на Дальнем Востоке. Из Харбина прямо в Москву попали пластинки, записанные актерами-эмигрантами в русских варьете.
   Кстати, именно из Харбина пришел к нам диск со знаменитым шансоном "Дочь камергера".
   В Москве в коммерческих ресторанах надрывался джаз. Самыми популярными фильмами были "Серенада солнечной долины", "Джордж из Динки-джаза" и "Девушка моей мечты".
   Мелодии из этих фильмов играли на танцах, напевали и насвистывали по всей Москве.
   Даже по радио частенько выступал джаз Утесова, Кнушевицкого, Цфасмана.
   Сегодня, когда я думаю о том времени, то понимаю, почему появились знаменитое постановление ЦКВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" от 14августа 1946 года, чудовищное постановление о музыке, началась борьба с низкопоклонством перед Западом. Все просто. Люди вынесли тяготы страшной войны, и те, кто сражался, и те, кто впроголодь вкалывали у станков, после Победы вновь обрели чувство собственного достоинства.
   В те годы мы учились раздельно. Барышни в женских школах, пацаны - в мужских. Но устраивались совместные вечера для старшеклассников.
   Сначала было что-то вроде диспута, на котором комсомольские активисты мужских и женских школ спорили об образе Павки Корчагина или Олега Кошевого, потом наступала главная часть - танцы.
   Одно из таких коллективных свиданий проходило в женской школе. Туда мы притащили несколько джазовых пластинок.
   Окончился диспут, мы перешли к главной части программы.
   И как только раздалась музыка Глена Миллера из знаменитой "Серенады солнечной долины", в зал ворвалась секретарь Советского райкома комсомола.
   - Прекратить! - диким голосом заорала она. - Вы что, не слышали, что поджигатель войны Черчилль грозит нам атомной бомбой?
   Она сорвала пластинку с диска и разбила ее об пол. Черные осколки разлетелись по полу.
   Мы стояли и смотрели с недоумением на осколки пластинки, слушали гневные слова комсомольской дамы о поджигателях войны и никак не могли сопоставить музыку Глена Миллера с личностью Уинстона Черчилля.
   Война с "безродными космополитами" и "пресмыканием перед Западом" проходила, как и поло жено боевым действиям, с потерями и руинами.
   Все иностранные наименования были немедленно выкинуты из обихода. Достаточно сказать, что знаменитые французские булки стали называться городскими. И, конечно, исчезло слово "джаз". Леонид Утесов переименовал свой знаменитый коллектив в эстрадный оркестр.
   Кампанию борьбы с космополитизмом возглавил один из руководителей сталинского ЦК Андрей Жданов. Он был прославлен партийной печатью как человек, отстоявший Ленинград. Не генерал армии Жуков и не генерал-полковник Воронов, а именно этот человек с нездоровым отечным лицом "выиграл" ленинградскую кампанию.
   В те годы прославлялось прежде всего не мужество и воинское умение, а твердость партийной позиции, непоколебимая вера в торжество сталинских идей.
   Много позже, когда я собирал материал для книги об уголовном розыске блокадного Ленинграда, я узнал страшные подробности руководства Андрея Жданова осажденным городом.
   Но не спекуляция продуктами, не скупка антиквариата за пайку хлеба, даже не людоедство поразили меня, а история, которую мне рассказал бывший начальник Ленинградского уголовного розыска.
   Утром его вызвали к Жданову. Тот завтракал в рабочем кабинете. Перед ним на столе - стакан какао, яйца всмятку, в миске белый хлеб. Не предложив голодному человеку даже стакана чая, партийный руководитель, выскребая ложкой белок из яйца, отдал распоряжение и отпустил главного сыщика города.
   - Знаешь, что поразило меня больше всего? - сказал он мне.
   - Нет.
   - У него на столе стояла ваза с персиками.
   Дел было много, и партруководитель завтракал прямо за рабочим столом. Что поделаешь, война - для всех война.
   Жданов работал масштабно. Он начал широкое наступление на все, что имело отношение к Западу. По его инициативе была создана новая газета "Культура и жизнь", которая печатала сводки с полей идеологических сражений.
   Замечательный публицист, ныне покойный, Борис Агапов, рассказывая мне о тех былинных временах, называл этот орган партии "Культура и смерть", такое мрачноватое название дали ей в народе.
   В 1961 году должен был состояться очередной съезд КПСС. Какой по счету - не помню, так как ни в рядах ВКП(б), ни в рядах КПСС не состоял никогда. Но год этот помню точно по некоторым сугубо личным делам.
   Так вот, позвонил мне замечательный журналист Володя Иллеш, мой большой друг, и спросил:
   - Хочешь заработать?
   - А то, - находчиво ответил я.
   - Тогда подъезжай на Смоленскую набережную, там редакция маленькой театральной шараги, тебя будет ждать редактор.
   Я приехал по указанному адресу, разыскал редактора, и он действительно предложил мне приятную и денежную работу.
   К партийному съезду московские театры выпускали спектакли, но, чтобы делегаты этого "форума" могли ориентироваться в культурном мире, я должен был написать небольшую брошюру аннотаций к этим замечательным постановкам.
   Закончив сей труд, я пригласил работодателя обмыть это замечательное событие.
   Володя Иллеш, рассказывая мне о нем, упомянул, что он в свое время был заместителем редактора газеты "Культура и жизнь". Меня тогда это мало занимало, просто было любопытно, как человек с номенклатурных высот свалился на такую низкую должность.
   Мы пошли в ресторан "Астория". Выпивали, говорили о театре, слушали джаз.
   И вот, когда трубач начал весьма неплохо солировать, мой собеседник поморщился и сказал:
   - А все-таки мы здорово дали им по рукам в свое время.
   - Кому? - удивился я.
   - Всем этим барабанщикам, трубачам, саксофонистам.
   - За что?
   - Вы помните очерк Максима Горького "Город желтого дьявола"?
   - Не очень, - искренне признался я.
   - Напрасно, великий пролетарский писатель уже тогда сказал, что джаз это музыка "толстых". Горький предупреждал нас об этой идеологической заразе. После знаменитой речи Черчилля в Фултоне, когда мир окончательно разделился, мы, идеологические работники партии, не могли допустить проникновения к нам этой музыкальной заразы.
   - Подождите, - возразил я, - но во время войны Утесов со своим джазом ездил по фронтам, был джаз ВВС...
   - Никто не застрахован от ошибок.
   Он говорил и преображался. Маленький, худенький, неважно одетый человек на моих глазах становился партийным вельможей.
   - Когда-нибудь партия поймет, как мы были правы, и вновь запретит всю эту буржуазную заразу. Спасать молодежь надо. Спасать.
   Нас тоже спасали как могли. Но мы почему-то не внимали мудрым словам партийно-комсомольских наставников. Мы продолжали любить джаз, продолжали собирать пластинки и танцевать фокстрот и танго.
   И несмотря ни на что, джаз продолжал жить. Смешно сказать, но он ушел в подполье.
   В Москве появились так называемые "ночники". Официально в программах клубов, ДК и творческих домов мероприятия эти именовались музыкальными вечерами. А вот что было на самом деле.
   Из зала убирали стулья и начинались танцы. Идеология - идеологией, финплан - финпланом. Билет на "ночник" стоил двадцать пять рублей, по тем временам деньги не малые.
   Не было рекламы в газетах, не было сообщений по радио, но мы точно знали, когда и где будет очередной "ночник" или куда под Москвой приедут играть джаз наши любимые музыканты.
   Особенно мы стремились попасть на выступления коллективов, где играл кумир молодежи ударник Борис Матвеев.
   Если он играл в Воронках или Малаховке, мы дружно ехали туда, хотя путешествия эти были небезопасны.
   Короли танцплощадок, местная шпана нахально лезли в драку, и мы сражались с ними, отстаивая свое право на несколько часов встречи с любимыми музыкантами.
   В нашей компании было несколько боксеров, и то, чему нас научили в тренировочном зале, практически всегда помогало нам одерживать победу.
   А потом драки внезапно прекратились, и местные стали относиться к москвичам вполне дружелюбно.
   Правда, на танцплощадках появились фиксатые, татуированные мужики, перед которыми трепетала местная шпана. Все, как потом рассказали мне знающие люди, оказалось очень просто.
   Джаз стал прибыльным делом. Музыканты могли только играть, а за организацию подпольных концертов взялись ушлые теневики. Самым крутым был прекрасно одетый человек, завсегдатай "На ционаля" Семен Самойлов.
   На загородных площадках билеты тоже стоили не дешево. Местные шли напротырку, так как основной навар давали приезжие москвичи.
   Драки отпугивали молодых московских ребят и девушек. Поэтому Самойлов, как человек, много повидавший в жизни, взял в долю местных авторитетных урок. Они наводили порядок в секунду, одним, вскользь брошенным взглядом.
   Но поездки за город были не очень частыми. Борис Матвеев играл в "Шестиграннике", была такая танцплощадка в Парке культуры, или в последнем столичном дансинге в гостинице "Москва".
   Мы ездили туда, хотя в "Шестиграннике" тоже приходилось драться с местной шпаной, которую чья-то твердая рука направляла на борьбу со стилягами.
   Что любопытно, когда появлялась милиция, забирали только нас, потом какие-то молодые люди, именующие себя комсомольскими работниками, долго и нудно выясняли, где мы учимся или работаем, требовали предъявить паспорта и комсомольские билеты.
   Меня отпускали относительно быстро, выяснив, что я не являюсь членом ВЛКСМ.
   В "Москве" подстерегала другая опасность. Примерно в двадцать три часа в дверях появлялись люди в штатском. Их старший махал рукой, и оркестр замолкал.
   - Женщины налево, мужчины направо, - зычно командовал главный.
   Как сейчас помню, у него была повреждена левая рука. И начиналась проверка документов. В танцзал ходили не только мы, молодые, но и люди вполне степенные. С ними разбирались быстро, а нас непременно отвозили в "полтинник", знаменитое 50-е отделение милиции, где задавали один и тот же вопрос:
   - Где взял деньги на билет?
   Билет в танцзал стоил целый червонец.
   Я отвечал немыслимо однообразно:
   - Сдал молочные бутылки.
   Послушать джаз можно было в некоторых ресторанах. Правда, там всегда играли мелодии наших композиторов, и то не все.
   Играть танго и подобие фокстрота разрешалось в ресторанах системы "Интурист", так как их посещали иностранцы, живущие в отелях. Ходить в кабак, в котором бывали иностранцы, как впоследствии оказалось, тоже было довольно рискованным делом. Но тогда мы пребывали в счастливом неведении, поэтому с удовольствием пили "Хванчкару" и танцевали.
   Но особенно мы любили ресторан "Аврора", где играл знаменитый ударник Лаце Олах.
   Когда-то мой дядька познакомил меня на Тверском бульваре с невысоким полненьким человеком с веселым лицом.
   - Это знаменитый джазовый музыкант Лаце Олах,- сказал он мне.
   Как ни странно, Лаце запомнил меня и, когда я появлялся в "Авроре", дружески здоровался, что очень льстило моему самолюбию.
   Как только я усаживался с девушкой за стол, к микрофону подходил трубач и объявлял:
   - Мелодия из кинофильма "Подвиг разведчика".
   Оркестр начинал играть знаменитый фокстрот "Гольфстрим".
   Играл оркестр и мелодии из спектакля Центрального театра кукол "Под шорох твоих ресниц" и даже музыку из сцены "Полярный бал" в фильме "Музыкальная история".
   Такие вещи комиссией, утверждавшей репертуар ансамбля, милостиво разрешались, хотя все знали, что стоит за этими безобидными названиями.
   Однажды моя девушка Лена достала приглашение на вечер в клуб Совета министров. Сейчас там Театр эстрады.
   Весь вечер джаз играл лихие американские мелодии. Причем играл вполне официально и безбоязненно. Веселились под музыку "толстых" дети крупных чиновников, служивая молодежь да солидные госдеятели со своими женами в панбархате.
   И тогда меня поразило лицемерие нашей власти. Это напомнило, как на даче в Барвихе купаться в зоне Рублевского водохранилища могли только номенклатурные работники определенного ранга. Им выдавалось для этого специальное разрешение. Как будто они были чище других.
   С джазом боролись вплоть до смерти Сталина. Потом перестали, начали сражаться с последствиями культа личности.
   Мы продолжали любить джаз и бегали по ресторанам и клубам, где играли любимые музыканты.
   Ресторан "Москва", там пела прелестная Нина Дорда, "Аврора", в которой играл Лаце Олах, "Коктейль-холл", где руководитель ансамбля Ян Френкель иногда баловал нас запрещенными мелодиями. И, конечно, Борис Матвеев, мы старались попасть на все его выступления.
   О Борисе Матвееве рассказ особый.
   Он родился на Пресне и много лет жил в огромной московской коммуналке.
   В 1944 году, тяжелом и не очень сытном, отчим устроил его воспитанником в военно-музыкальную команду. По тем временам это была большая удача. Парнишка питался из солдатского котла и получил военную форму.
   Он любил музыку и увлекался ударными инструментами. В 1945 году в День Победы, 9 мая, Борис побежал в сквер к Большому театру, где играл ансамбль Кнушевицкого. Он хотел увидеть знаменитого ударника Лаце Олаха.
   Как зачарованный следил он за его виртуозной игрой. Когда-то, еще до войны, Лаце Олах приехал с джазом Циклера из Чехословакии на гастроли в СССР, здесь влюбился в пианистку Юлю, женился и остался навсегда в Москве.
   Он привез к нам европейскую школу игры на ударных инструментах.
   - Понимаешь, - рассказывал мне Борис Матвеев,- саксофонисту, трубачу, аккордеонисту тогда было легче: они услышат мелодию, соло на определенном инструменте, и могут сразу же подобрать. Нам, ударникам, надо видеть, как играет мастер, и перенимать его движения.
   Борис так и делал, приходил в кинотеатр "Художественный", где перед сеансом играл Лаце Олах, и, как говорят музыканты, снимал все - от игры до движений. Одного только не смог освоить - Лаце Олах виртуозно жонглировал палочками.
   В Гнесинском училище Борис занимался у знаменитого Кулинского, написавшего тогда первое в СССР учебное пособие игры на барабане.
   Борис заболел джазом с того самого дня, когда впервые увидел фильм "Серенада солнечной долины". Он любил джаз и учился его играть. Он был хорошим музыкантом, но пока не мог попасть в настоящий большой оркестр. Пришлось работать в ресторанах. Но именно там к нему пришла первая известность, и его пригласили в кафе "Националь".
   Шел 47-й год, только начиналась полоса запретов и идеологической борьбы. Но джазисты из кафе на уголке ничего этого не знали и продолжали веселить публику. Именно в "Национале", куда приходило много актеров, писателей, музыкантов, у Бориса появились солидные поклонники. Его работой восхищались Майя Плисецкая, Сергей Лемешев, они говорили, что приходят сюда послушать его знаменитое соло на ударных.
   Однажды в перерыве, когда Борис пил кофе за столиком у эстрады, к нему подсел прекрасно говорящий по-русски иностранец. Он представился как грек, живущий в Москве и работающий в одном из посольств. Он восхищался музыкой, хвалил Бориса за его соло.
   Позже Борис узнал, что это был знаменитый коллекционер, сотрудник канадского посольства.
   Доброе слово и кошке приятно, Борис сел к своей установке окрыленный.
   Как только музыканты отыграли программу и собрались поужинать, к Матвееву подошли два парня в одинаковых костюмах.
   - Пошли с нами.
   - Куда?
   - Узнаешь, мы из МГБ.
   Две одинаковые красные книжечки, два одинаковых равнодушных лица.
   Его привезли на Лубянку.
   В маленьком кабинете капитан в расстегнутом кителе лениво сказал:
   - Садись и пиши о своей шпионской деятельности.
   - Да что вы! Какой я шпион!
   - А о чем с иностранцем разговаривал?
   - О джазе.
   - О джазе! А ты знаешь, что твой джаз - идеологическое оружие поджигателей войны?
   - Нет.
   - Сейчас мы тебе объясним.
   Его били долго и очень сильно. Очнулся он только в камере. Все тело налилось жгучей болью. Он приходил в сознание и снова проваливался в темноту.
   Наконец его снова притащили в кабинет к капитану.
   - Ну что? Понял, что такое идеологическое оружие поджигателей войны?
   - Пока нет.
   - Пошел вон. А все, что было, забудь. Уяснил?
   - Да.
   - И джаз свой забудь. Что молчишь?
   Борис ничего не ответил, но и джаз не бросил.
   Играл в ресторанах, на "ночн иках", на загородных танцплощадках. Вороватые администраторы безбожно обманывали джазистов. Но они все равно играли, потому что джаз стал их призванием.
   После смерти Сталина, когда наступила так называемая оттепель, вернулся из лагеря Эдди Рознер и снова начал формировать джазовый коллектив. Из всех ударников, которых он прослушал, Рознер выбрал Бориса Матвеева.
   Потом было много хорошего. Гастроли с Эдди Игнатьевичем Рознером. Свой эстрадный коллектив.
   Звание "Заслуженный артист РСФСР".
   В 1956 году под Новый год в Доме офицеров показывали фильм "Карнавальная ночь".
   На экране появился джаз, и я увидел любимого музыканта нашей молодости Бориса Матвеева.
   Мы встретились с Борисом Владимировичем Матвеевым полтора года назад. Он практически не изменился. Такой же элегантный, стройный, красивый, только поседел, конечно.
   Мы долго вспоминали с ним прошедшие годы, ушедших друзей, грустные и веселые истории.
   Все-таки мы счастливые люди, хотя в нашем прошлом было плохое и хорошее. Но невозможно, уходя из него, взять с собой только одну радость. Поэтому пусть все, что случилось, останется в наших воспоминаниях.
   Глава 3
   Прогулки в прошлое
   Лейтенант из моего детства
   Была война, а мы были мальчишки.
   Не помню, кто из наших прозаиков-фронтовиков написал о том, что на войне быстро взрослеют. Думаю, это можно отнести и к тем, кто четыре с половиной года войны жил в тылу.
   У моего поколения пацанов было очень короткое детство. В июне 1941 года они сразу же, независимо от возраста, шагнули в юность. Война сделал нас осмотрительными, развила чувство опасности, научила беспощадной ярости в драках с тишинской шпаной, а главное, сделала гражданами страны, понимание этого мы пронесли через всю нашу жизнь.
   Военная Москва научила нас многому. В те годы не было полутонов, существовало два цвета - светлый и темный. И мы росли максималистами, живя по своему, неписаному кодексу чести.
   Я уверен, что всему хорошему, что есть во мне, я обязан военному детству и армии.
   Война по-разному зацепила судьбы моих сверстников. Одни, как и я, жили в военном тылу, а некоторые стали ее непосредственными участниками.
   Со мной в военном училище был Леня Вагин, отличный парень с Покровских Ворот. Военная судьба его была необычайной.
   В начале июня 1941 года его отправили на лето к дяде, который служил в Белоруссии. Когда началась война, Леня вместе с семьями комсостава на машинах отправился в тыл. Но по дороге немцы разбомбили их колонну, и пока оставшиеся в живых люди пешком добирались к Могилеву, их опередили солдаты вермахта.
   Леню приютили добрые люди в белорусской деревне. Хозяин был связан с партизанами и приспособил пацана в качестве курьера.
   Леня доставлял сообщения в отряд и приносил инструкции для квартирного хозяина.
   Потом того арестовали полицаи, и Леня ушел в отряд. Он перезимовал там, помогая разведчикам, был награжден медалью "За боевые заслуги", легко ранен во время бомбежки партизанского лагеря и отправлен на Большую землю.
   Такая военная судьба была у моего однокашника, а ныне генерал-лейтенанта в отставке Леонида Петровича Вагина.
   Ничем подобным я похвастаться не могу. Война застала меня на Кольском полуострове, где в лесотундре находился военный объект, на котором служил мой отец.
   Что делали военные вблизи норвежской границы, известно было только им. Мы с матерью приехали туда на две недели 10 июня.
   Двадцать третьего июня на машине мы с семьей одного из отцовских сослуживцев доехали до Мончегорска, а там сели в поезд до Ленинграда. На станции Оленья дико закричали паровозы, закашлял зенитный пулемет, в ужасе заголосили люди.
   Мы только собирались обедать. Меня перед едой обязательно поили рыбьим жиром и гематогеном - темно-коричневой бурдой отвратительного вкуса. Но моя мама свято считала, что это поможет мне вырасти здоровым и сильным. Иногда я думаю, что она была права.
   Итак, несмотря на военное время, из сумки были извлечены две бутылки этой чудовищной гадости.
   И тут-то началась тревога. Мама поставила на стол рыбий жир и гематоген рядом с бутылкой лимонада, до которого я был весьма охоч.
   Она побежала к проводнику, а мы залезли под лавку. У меня тем временем созрел смелый план: пользуясь паникой, похитить лимонад и выпить его. Решено. Я вылез из-под лавки и только хотел спереть заветную бутылку, как с треском разлетелось стекло, - мне в лицо ударил комбинированный коктейль из рыбьего жира, гематогена и лимонада.
   Как потом выяснилось, три пули из пулеметной строчки, прошедшей по вагону, попали в наше купе.
   Дико закричала наша соседка. Я сидел на полу, размазывая по лицу мерзкую жижу.
   Влетела мать и какой-то военный.
   - Спокойно, - сказал он, - ваш пацан цел, его обрызгало из разбитых бутылок.
   В купе чудовищно воняло рыбьим жиром. Меня отмыли и пообещали выпороть, если я буду самовольничать.
   На этом и закончился мой боевой опыт.
   Потом был Ленинград, ничего особенного не осталось у меня в памяти. Но зато я хорошо запомнил вокзал. Огромную толпу, штурмующую поезд, мат, вопли женщин и крик детей. Здоровенные мордатые мужики сбрасывали с подножек вагонов женщин и стариков, милиция ничего не могла сделать, поэтому вызвали комендантскую роту, которая прикладами отгоняла от поезда одуревших от паники людей.
   Поезд тронулся только тогда, когда военные и милиция проверили билеты и документы и выкинули на перрон паникеров.
   Поезд тащился нестерпимо долго, у станции Бологое он стал, по вагонам пополз мерзкий слух, что немецкий десант с танками перерезал железнодорожную ветку.
   А все было просто - мы отстаивались, пропуская воинские эшелоны.
   Москва чудовищно изменилась. Все окна были крест-накрест заклеены бумажными лентами, считалось, что они должны предохранить от ранений осколками разбитого взрывной волной стекла. Вечером на окна опускались светомаскировочные шторы. Если, не дай бог, из какой-нибудь щели просвечивалась узенькая полоска света, в квартире сразу же появлялись энкавэдэшники и выясняли, случайность ли это или сигнал вражеским самолетам.
   Первое, что сделал мама по приезде, пошла сдавать радиоприемник. Дело в том, что в довоенные времена каждый приемник регистрировался в местном отделении ОСОВИАХИМа. На третий день войны была дана команда сдать все радиоприемники. Власти боялись, что немцы начнут активную пропаганду по радио, сея панические настроения и лишая людей воли к сопротивлению врагу.
   Те, кто не сдал приемники, привлекались как пособники в распространении вражеской пропаганды.
   Слушать можно было только черную, похожую на сковороду, тарелку репродуктора.
   Кстати, на этом пострадал наш сосед. Он был радиолюбителем, существовало в те годы такое повальное увлечение; естественно, приемники свои и самодельный радиопередатчик он сдал. Но у него осталась целая куча ламп и радиодеталей. Их и обнаружило зоркое око уполномоченного по подъезду. Была в те годы такая должность добровольного помощника НКВД.
   У нас этим занималась противная толстая баба, ходившая в зеленой сталинке, синей юбке, хромовых сапогах. На груди ее устрашающе сиял значок, выпущенный еще при наркоме Ежове, он назывался, дай бог памяти, "Добровольный помощник НКВД".
   Она исчезла вместе со значком, кителем и сапогами в октябре 41-го, когда немцы подошли к Москве, и объявилась только в 46-м.