В покоях Мудрейшего имелось множество магических предметов, как полезных, так и совершенно бессмысленных безделушек. Некоторыми из них Каркум пользовался регулярно. Другие пылились годами, не будучи востребованными. Иногда к Мудрейшему обращались с просьбами как простые силаты, так и ифриты и даже дикие гулы.
Он старался помочь всем, зная, что, выполнив просьбу, обяжет джиннов на ответную услугу в дальнейшем. Он щедро одаривал просителей магическими предметами, завоевывая все больше сторонников в Хазгаарде. Никто не знал, какие планы вынашивает Мудрейший, и даже владыка Саркон, считающий, что Каркум служит ему верой и правдой, не предполагал, что та аура преданности, которую он чувствовал, на самом деле излучается амулетом Солнца – плодом долгих усердных трудов Мудрейшего. Правда, последнее время амулет начал сбоить.
– Мне не нужна власть над миром. – говорил Каркум. Он помышлял вовсе не об усердной службе владыке Саркону. Его главным желанием было овладеть тайнами мироздания и управлять ими. «Когда я достигну всего, – думал он, – народ джиннов уподобится богам. И будет властвовать над простыми смертными, уже не нуждаясь в покровительстве Черного божества».
Кое-кому устремления Каркума казались истинной ересью, но спорить с первым силатом Хазгаарда не осмеливался ни один джинн. Да и как можно спорить с тем, кому обязаны все высочайшие силаты Хазгаарда. По одному слову Каркума любого могут бросить в темницу или, что еще страшнее, уравнять в правах с человеком. Что может быть хуже, чем стать существом низшей расы, изгоем, сделаться рабом или в лучшем случае слугой какого-нибудь придворного силата. Подносить ему по первому требованию туфли, завязывать шелковый поясок и подтирать задницу специально предназначенной для этих целей пропитанной ароматическими маслами тряпицей. Перед Каркумом заискивали, его звали Мудрейшим и старались ему угодить.
Первый силат государства приблизился к столу, на котором лежал массивный том в кожаном переплете. Распахнув книгу, Каркум провел пальцем по испещренной ровным убористым почерком странице, взял стило из высокой чернильницы и начертал, периодически обмакивая кончик в черную влагу: «Мы можем дать людям возможность развивать техногенную цивилизацию, но обязаны подавлять любое проникновение в тайны мироздания!»
Мудрейший вел записи многие годы, надеясь, что когда-нибудь они будут использованы его преемником для создания могучей силы, способной обеспечивать баланс. Каркум в некотором роде был помешан на идее всеобщего баланса, о котором говорил еще сам великий Амуд'ра.
Стилус лег в углубление возле чернильницы.
Мудрейший закрыл книгу, любовно погладил переплет. Затем он подошел к огромному сундуку, совершил над ним несколько пассов, и массивная крышка со скрежетом распахнулась. Внутри оказалось несколько вещей, на первый взгляд выглядящих абсолютным хламом – рассыпанные в беспорядке кусочки дерева, металла, камушки, и подо всем этим – серая тряпица. Когда Каркум извлек ее из сундука, с тряпицы посыпались комки пыли.
Не обращая на них внимания, Мудрейший расстелил ткань на полу, взял из сундука горсть камушков и высыпал на тряпицу. Камушки легли причудливым спиралевидным узором. Рисунок смешался, обрел объем и над серой поверхностью закрутился маленький смерч, вовлекающий в себя содержимое сундука. Ткань затрепетала и стала вспучиваться в отдельных местах, образуя рельеф. На востоке она поднялась высоко, на юго-западе лежала ровно.
Каркум, многократно наблюдавший эту сложную магию, стоял, сложив руки на груди, и смотрел, как проступает русло полноводной реки Инд.
Она брала начало в горах на востоке и доходила до самого Южного моря. Многократно расщепленные кусочки дерева построились на неровной поверхности, указывая местоположение лесных массивов.
Пыль легла плотным слоем, довершая картину, делая ее реалистичной.
Мудрейший провел над картой открытой ладонью. Три сияющие точки проступили на карте – три загонщика, все высшего предела мастерства, двигались, выслеживали добычу. Смогут ли все они добраться до богочеловека – неизвестно, но Каркум питал надежду, что хотя бы один из них достигнет цели и оборвет жизнь чада Белого божества.
Два огонька двигались с юга на северо-запад. Другой пока находился на востоке. На Хазар'ру Мудрейший возлагал особые надежды. И вовсе не из-за его упрямства и своенравия. Отец Хазар'ры, загонщик Лакхам, прославился умением делать людей безвольными, слепо подчиняться. Мудрейший не сомневался, что дар передался по наследству сыну.
И даже если ему еще не приходилось пользоваться им, то в нужную минуту дар проснется, и Хазар'ра сможет отдать мысленный приказ, заставить богочеловека самостоятельно прийти к нему – на заклание. В конце концов он всего лишь человек.
А значит, его можно убить.
Вот только эта проклятая повозка… Она никак не шла у Каркума из головы. Он долгое время стоял и смотрел на сияющую точку на магической карте Хазгаарда, пока ему не стало казаться, что это зрачок Черного божества, наблюдающего за ним из самых глубин мироздания.
– Помоги нам, – обратился к покровителю расы джиннов Мудрейший, но божество, как всегда, не удостоило его ответом. Оно говорило только с владыкой Сарконом, и это обстоятельство сводило Каркума с ума.
Москва 2006 г. н.э.
Нет ничего хуже неизвестности. А когда неизвестность сопровождается ожиданием чуда, жизнь ваша, и без того нелегкая, становится совершенно невыносимой. В осень две тысячи шестого года банкир Иван Васильевич Митрохин отчаянно мучился неизвестностью, но более всего его сводило с ума промедление судьбы, которая никак не желала меняться к лучшему. Казалось бы, бравые балансировщики уже должны добраться до Нью-Йорка и взяться за того негодяя, из-за которого он испытывает мучения, но по какой-то неведомой причине ничего не происходило. Иван Васильевич уже стал за них беспокоиться – не случилось ли чего-нибудь в дороге. Вдруг самолет, на котором они добирались до далекой Америки, потерпел крушение над территорией Украины? Вдруг в очередной раз доблестные ПВО приняли пассажирский лайнер за учебную цель?..
Все то время, пока вызванные колдуньей джинны добирались до иного континента и искали распроклятого Джона Смита (или как там его звали на самом деле, будь он неладен), мучители Митрохина скрупулезно выполняли возложенные на них «распроклятым» обязанности. А именно – регулярно били Ивана Васильевича. Правда, несильно, скорее для порядка, чтобы он не чувствовал себя слишком комфортно, а Джонни жилось еще лучше.
Явного удовольствия от побоев здоровяки не получали. Выполняли свои обязанности с монотонностью работы на конвейере. Кормили пленника откровенными помоями. Иван Васильевич жестоко мучился. Ежедневно его посещали красочные видения: в них распроклятый балансовый двойник – американская морда – уплетал за обе щеки разносолы и разнообразные копчености.
А еще джинны заставляли Митрохина трудиться, как не трудился он никогда в жизни, будучи баловнем судьбы, склонным к интеллектуальному труду. Покуда Смит нежился на пляже в Малибу, тиская за талии блондинистых фотомоделей, и скалился голливудской улыбкой в объективы фотокамер («встаньте там, вот там, очень хорошо, теперь снимайте»), Митрохина подвергали наказанию ежедневным физическим трудом.
«Ну, ничего, – думал узник, стирая ладони лопатой в кровь, – скоро, дружок, до тебя доберутся Семнадцатый и Четыреста двадцать четвертый, – повторял Митрохин как заклинание, вспоминал их борцовскую стать и злорадно улыбался. – Уж они-то вышибут тебе твои белые зубы. Вот тогда мы похохочем, Джонни. Посмеемся тогда с тобой на славу, сукин ты сын».
Московские заморозки, как это часто бывает в конце ноября, сменились оттепелью. Едва выпавший снег растаял. Стоя по колено в липкой осенней грязи, то и дело поскальзываясь на жирных кусках вывороченной земли, Митрохин день за днем вскапывал огород. Работа эта раздражала его еще и тем, что была никому не нужна. Так, бывает, трудятся в российской армии солдаты-срочники.
В воспитательных целях им дают удивительные задания – вырыть траншею, зарыть траншею, вырыть траншею, зарыть траншею. Знамо дело, тяжело в учении – легко на матобеспечении.
Что касается Митрохина, то он в армии никогда не служил. Практичный до мозга костей в своей тридцативосьмилетней жизни банкир очень редко совершал поступки, лишенные смысла. Чаще всего он действовал, тщательно все просчитав и взвесив.
Не делал ни одного лишнего движения, не разведав обстановку. И сейчас отчаянно мучился. В самом деле, издевательству он подвергался поистине изощренному – не только пытке физическим трудом, но и мощнейшему психологическому стрессу.
Как можно круглые сутки делать то, что никому не нужно, и сохранить здравый рассудок. Солдаты-срочники могли, Митрохин нет.
За его тщетными усилиями, по обыкновению, наблюдал Тринадцатый. Молодчик сидел на лавочке (подстилал под себя полиэтиленовый пакет, стервец) и обсасывал странную вещицу, напоминающую издалека, откуда только и мог его наблюдать пленный банкир, здоровенную кость. Митрохин боялся даже предположить, что это за штука на самом деле. Слишком страшно было об этом думать. Еще окажется какой-нибудь значимой частью человеческого организма. Когда-то давно он читал в одной развлекательной газетенке, где писали о всякой мистической бредятине, что джинны, дескать, согласно древним рукописным источникам, питаются костями и экскрементами животных. Автор ссылался ни много ни мало на Коран и даже приводил соответствующий стих из священной книги мусульман. Доподлинно припомнить стих Иван Васильевич, конечно, не мог, но что-то такое в общих чертах всплывало у него в памяти время от времени. И то, что он помнил, пугало его до нервной икоты.
«Великий Дарвин доказал в свое время, – размышлял Митрохин, – что человек мало чем отличается от животного. Если балансировщики питаются костями и экскрементами животных, как знать, может, они и человечинкой не брезгуют?! Подумать только, жрать говно. В натуральном виде. Даже представить такое противно. Не дай бог, они начнут это проделывать у меня на глазах».
А зрелище, кстати сказать, действительно было не из приятных. Тринадцатый порой так увлекался обсасыванием «куриной кости», что глаза у него закатывались, делались белесыми, как у слепца, и зеленая отчего-то слюна текла по гладкому подбородку.
Стирая со лба трудовой пот (нечасто в жизни ему приходилось так тяжело трудиться), банкир бормотал про себя молитву. Он был совсем не уверен, что «Отче наш» поможет ему избавиться от Балансовой службы. Быть может, их скорее изгнал бы какой-нибудь отрывок из Корана. Но, увы, познания в этой области у Ивана Васильевича были самые поверхностные. «Аллах акбар!» – вот и все знания. Даже обидно.
Митрохин в конце концов решил не обращать внимания на некоторые явные странности в поведении похитителей и думать о Тринадцатом и Двести тридцать седьмом как об обычных бандитах.
Слишком страшно было принять за действительность то, что он находится в плену у мифических существ, которых, в принципе, не должно существовать в природе. Каждый день он бормотал про себя: «Они люди, люди, просто люди!» – стараясь убедить себя в человеческом происхождении балансировщиков, но каждый раз натыкался на что-нибудь указующее на их потустороннее происхождение. Колючий, нечеловеческий взгляд маленьких глазок, зеленая слюна на подбородке жующего «куриную кость» Тринадцатого или какие-нибудь необычные поступки, совершаемые время от времени похитителями. Двести тридцать седьмой, к примеру, следовал четкому ритуалу – два раза в день он забирался на гребень крыши и вглядывался в небо, приложив ладонь козырьком ко лбу. А Тринадцатый любил усесться на усыпанную гравием дорожку и, закрыв глаза, раскачиваться.
В таком положении он мог пребывать долгие часы.
Но чаще всего Митрохин начинал бормотать молитву, когда оба балансировщика выбирались из дома на лужайку и устраивали форменное побоище. В ход шли бревна, доски, кирпичи, строительный мусор. Были у них и излюбленные предметы для драки. Тринадцатый ловко орудовал бетонной плитой, вырванной из фундамента дома – как не завалилась терраса, оставалось загадкой. А Двести тридцать седьмой умело дрался полной гудрона бочкой, которая весила не меньше трехсот килограммов. Разминку джинны устраивали, как правило, после полудня. Все это время Митрохин слушал их дикие вопли, хаканье, звуки ударов и треск досок, копал и молился, молился и копал.
Между собой похитители переговаривались беззвучно. То, что они именно общаются, а не стоят друг против друга, как пара молодых бычков, собирающихся столкнуться лбами, Иван Васильевич понял по причудливой мимике. Обычно невыразительные лица их в этот момент оживали – начинали гримасничать, приподнимать брови, шевелить ртом. Митрохин мог бы поспорить, что они не просто валяют дурака, а передают телепатически информацию. Сам заговорить с джиннами он даже не пытался, испытывая перед ними почти священный ужас. Да и они не удостаивали Митрохина беседой, только командовали: «Вставай, толстая свинья! Пошевеливайся, человечек!»
По вечерам, когда его заставляли вернуться в полутемный подвал, освещенный одной тусклой лампочкой на сорок несчастных ватт, банкир строчил на машинке – шил брючные костюмы для полных женщин, используя выкройки старой «Бурды». Изощренное издевательство со стороны Балансовой службы заключалось еще и в том, что взамен современной электрической машинки (Zinger или Bosh на худой конец) мерзавцы снабдили его допотопным агрегатом. Иллюстрация тяжкого труда белошвеек в дореволюционной России, он представлял собой массивную конструкцию с широкой педалью над полом. Ее надлежало раскачивать, чтобы механизм пришел в движение, и игла пронзала грубую ткань, оставляя за собой ровную нитяную строчку. Машинку Иван Васильевич возненавидел люто и сразу. Что называется, с первого взгляда.
Он перевернул страницы глянцевого еженедельника. Сложный рисунок выкройки пугал, сулил невыполнимую задачу и заставлял ненавидеть балансировщиков все сильнее. Он покрутил журнал в руках, примеряясь, с чего начать. Предстояла работа над брючным костюмом для дам. Получится скорее всего нечто похожее на тюремную робу. Но качество и не требовалось – главное, чтобы от непривычной и унизительной работы Митрохин ощущал собственную никчемность и бесконечное отчаяние. Пленник вздохнул. В животе бурчало.
Хотелось есть. Пить. Да и в уборную не мешало бы сходить. Но он знал, что, если начнет стучать и проситься на двор, его никто не выпустит. Выпускали строго по часам. Фашисты.
Иван Васильевич облизал сухие губы, нажал на педаль, подавая ткань. Стопу ломило, натруженная икроножная мышца отдавалась болью. Когда глубокой ночью Тринадцатый заглядывал в подвал и сообщал, что он может поспать, Иван Васильевич, сильно хромая, ковылял до брошенного в угол полосатого матраса. Из дырок между полосками торчали клочки грязной ваты.
В подвале царили сырость и холод. Всю ночь Митрохина колотил озноб. А еще мучили жажда и голод. За неделю, проведенную в сельском домике, он осунулся и посерел лицом. Ему стало казаться, что жизнь беспросветна, что она представляет собой бесконечный экзистенциальный ужас расплаты за то, что когда-то прежде ему было хорошо. Он начал задумываться о том, что за все в жизни надо платить, что не бывает радости без последующей скорби и не бывает преуспевания без последующего падения.
Но, выкручивая перед сном лампочку, сам он не погружался во тьму и никогда не терял присутствия духа. Другой бы на его месте, может, подчинился обстоятельствам или сделал все возможное, чтобы задобрить похитителей. Но не таков был Иван Васильевич Митрохин. Уже на третий день он стал вынашивать планы мести, замышляя побег и последующие убийства Тринадцатого и Двести тридцать седьмого. Его останавливало от совершения опрометчивых поступков только осознание того, что скоро (уже очень скоро!) Семнадцатый и Четыреста двадцать четвертый доберутся до Америки, и тогда жизнь его снова превратится в сказку – теперь прошлое выглядело волшебно и недосягаемо. К тому же его не оставляло беспокойство, что он чего-то не понимает в общемировом порядке.
Точнее, совсем ничего не понимает. Была во всем происходящем какая-то не правильность, нечто такое, что делало работу Балансовой службы невозможной. Не может же Балансовая служба, в самом деле, бороться сама с собой! И что произойдет, когда джинны начнут создавать неприятности и Джону Смиту, и ему одновременно. Значит ли это, что следом за чередой неприятностей его ожидает необыкновенная удача, а затем снова – неприятности и удача – и так до скончания веков. Или же и для него, и для Джона Смита настанут дни благоденствия?! Или оба они окажутся за бортом современности? Нет, что-то здесь явно не так, но что именно, Митрохин никак не мог для себя уяснить.
И все же он решился на побег…
Это случилось на восьмой день пребывания банкира в дачном домике. Солнце уже клонилось к закату. Митрохин стоял и вяло ковырял лопатой мерзлую землю, когда Тринадцатый вскочил со скамейки и помчался прочь, ломая кусты жасмина.
Иван Васильевич обернулся и увидел, что вдоль забора трусит лохматая собачонка. Тринадцатый схватился за доски, прижался к ним лицом, стараясь дотянуться до ноги животного. Собака отпрыгнула, остановилась в нерешительности. Оскалилась и зарычала. Балансировщик поднялся на ноги, отошел на пару шагов, явно собираясь перемахнуть через забор. Митрохин остолбенел, его колотила дрожь. «Беги! Беги!» – хотелось крикнуть Ивану Васильевичу. Словно услышав его немой вопль, собачонка взвизгнула и помчалась прочь. Тринадцатый взял забор одним махом и ринулся следом.
Только его и видели.
Иван Васильевич мгновенно осознал, что его никто не охраняет. Он воровато оглянулся кругом, понял, что действовать надо быстро. Такая удача не повторится. И кинулся к забору, попытался на него вскарабкаться, но у него ничего не получилось – от низкокалорийной пищи он сильно ослаб. К тому же давали себя знать проблемы с лишним весом. Несмотря на усиленную диету, за неделю не похудеешь. С первой попытки ничего не вышло. Потом нога нащупала опору. Банкир кое-как вскарабкался на забор и, отломив пару досок, спрыгнул с другой стороны. Здесь рос густой ельник, высаженный с тем, чтобы скрыть от лишних глаз участок. Иван Васильевич продрался через колючие ветки, расцарапав лицо и руки. И побежал прочь со всей возможной скоростью, на какую только был способен. О чудо! Впереди он увидел человека! Бодрой походкой со стороны леса шел бородатый местный житель. На нем была военная гимнастерка и вязаная шапочка вроде тех, что раньше носили лыжники.
– Помогите! – заорал Митрохин изо всех сил.
Человек остановился. Иван Васильевич бежал к нему по неровной траектории, шатаясь, словно пьяный. – Помо-о-огите!
– Что случилось?! – незнакомец отступил на шаг.
– Спасите меня! – выпалил Митрохин и схватил человека за плечи, – они… они гонятся за мной. Меня похитили. Бандиты. Двое бандитов.
– Не боись, – мягко проговорил незнакомец.
Иван Васильевич заметил, что смотрит он куда-то ему за плечо, и обернулся. По проселочной дороге, мягко ступая, шел Тринадцатый. Казалось, он никуда не спешит.
– Он! – крикнул Митрохин, прячась за человека. – Он – один из них! Они похитили меня!
– Да не боись ты, сейчас разберемся…
– Вы не понимаете, они – зло! Они – само зло! Это даже не люди!
– Спокойнее, – незнакомец обнял Митрохина за плечи.
– Все нормально, Алексей, – сказал Тринадцатый, – я уже здесь.
– Что? – не понял Иван Васильевич и рванулся, но незнакомец в армейской куртке вцепился в него мертвой хваткой. Тринадцатый в несколько прыжков оказался рядом и ударил Митрохина ребром ладони по шее. Плечо тут же онемело, рука повисла, как плеть. Иван Васильевич грудой осел на землю.
– А я иду, смотрю – бежит, – поделился предатель рода человеческого, – я ажио опешил поначалу. Вы бы поаккуратнее, что ль.
– У нас все под контролем, – успокоил его Тринадцатый, – принес то, что мы просили?
– А як же ж, – Алексей скинул с плеча рюкзак и встряхнул, – вота, все тут, и кости бычачьи, и консервы. У-у, как смотрит…
Митрохин глядел на предателя с лютой ненавистью. Ушибленной шеей он боялся даже пошевелить. И чувствовал, как в нем медленно зреет неудовольствие собой, тем, что он, крепкий мужчина в полном расцвете сил, оказался жертвой. Он, бывший комсомольский активист, затем член институтской партийной ячейки и, наконец, банковский работник, всегда активный, всегда на острие общественного движения, теперь находится в подчинении у каких-то антиобщественных сил, которые и к обществу-то имеют очень далекое отношение. Во всяком случае, к человеческому обществу. Балансировщики, мать их.
– Я тебя найду, – пообещал Митрохин.
– Да я тебя! – Алексей замахнулся, но Тринадцатый остановил его, подняв указательный палец:
– Не надо, это лишнее.
– Да? – предатель сплюнул сквозь зубы. – Ну тогда ладно, а то бы я ему показал, как со мной надо разговаривать.
– Тринадцатый, тебе не кажется, что этому гаду живется чересчур хорошо? – поинтересовался Митрохин, глядя по-прежнему в глаза Алексея.
– А, – вскинулся тот, – чего ты говоришь?
Бредишь, что ли?
– А то, что Балансовой службы на тебя нет! – рявкнул Иван Васильевич. – Будь моя воля, я бы тебя так отбалансировал, что тебе бы мало не показалось!
– Точно, бредит, – поднял брови Алексей. – Умом тронулся?!
– Сам ты умом тронулся! – огрызнулся Митрохин.
Не обращая внимания на разговоры людей, Тринадцатый передал Алексею две извлеченные словно из воздуха бутылки «Столичной». Взвалил банкира на плечо, взял в руку рюкзак, полный костей и консервов, и затопал к дому. Предатель погрозил Ивану Васильевичу кулаком. Тот в ответ презрительно скривился. В жизни ему приходилось встречаться с самыми разными людьми. Подобную породу он хорошо изучил. Сталкивался с такими субчиками еще в институте, а уж когда стал работником банковской сферы, много чего от людей навидался. Эти готовы мать родную продать, если увидят для себя хоть какую-то выгоду. И все же есть на свете высшая справедливость. Как правило, утратив всеобщее доверие и веру в себя, они оказывались за бортом жизни.
Митрохину очень не хотелось думать, что эта высшая справедливость имеет какое-то отношение к Балансовой службе. Тем не менее приходилось принимать ее в расчет. Такая привычная и простая картина мира потерялась за наслоением новых фактов. Действительность отныне воспринималась Иваном Васильевичем как сложная головоломка, плод воображения безумного изобретателя. Многомерная вселенная, антропоморфные поля, колдунья, которая творит подлинные чудеса, и мифические существа из арабских сказок, что называется, во плоти. А один из них даже тащит его на плече, без видимых усилий…
Ивана Васильевича водворили в подвал, на причитающуюся ему территорию, в зловонный отвратительный угол, выбранный для него балансировщиками. Тринадцатый и Двести тридцать седьмой улыбались, покидая место заключения. Митрохин с тоской оглядел серые стены. Взгляд его уперся в цветастые журналы мод. Он взревел и изо всех сил пнул швейную машинку. Напрасно. Только пальцы отбил. Прыгая на одной ноге, Иван Васильевич сдерживал рвущийся наружу крик. Ему не хотелось, чтобы крепкие, здоровые балансировщики торжествовали, наслаждаясь его страданиями.
«Не дождетесь!» – пробормотал Митрохин, сел за машинку и бодро застрочил. Он проводил очередной шов под стук протыкающей ткань иглы и ворчал себе под нос бодрый мотив. В его лице читалась холодная сосредоточенность, только уголки губ подрагивали, выдавая напряжение. На этот раз у него было больше времени до наступления ночи, и он надеялся, что успеет закончить брючный костюм для полных дам. Может, тогда балансировщики накормят его по-человечески и не станут бить?
Впрочем, Иван Васильевич не питал иллюзий. Он уже понял, что такое чувство, как жалость, у его мучителей отсутствует напрочь.
* * *
Утром за ним явился Тринадцатый. Поднял, как обычно пинками. Иван Васильевич закричал, что почти доделал работу, сшил великолепный брючный костюм для полных дам. Джинн глянул на сделанное с неохотой, схватил неумелое творение за брючины и разорвал. Пошел на Митрохина.
Пудовый кулак врезался ему в грудь. Банкир забился в угол. Думал, что Тринадцатый будет продолжать в том же духе, мстить ему за побег, но в подвал спустился Двести тридцать седьмой, вручил пленнику лопату, и джинны повели его по привычному маршруту во двор – вскапывать мерзлую землю.
По дороге они о чем-то спорили не по-русски.
То и дело останавливались, упираясь друг в друга лбами. Один раз даже стали визгливо кричать.
Некоторое время Митрохин мог наблюдать балансировщиков на лужайке. Они стояли, вперив друг в друга неподвижные взгляды, молча. Только ожившие лица беспрестанно меняли выражения. Потом оба развернулись и скрылись за домом. Никто не остался наблюдать за ним. То ли они решили, что после вчерашнего он больше не предпримет попыток побега, то ли у них появилось столь важное дело, что им было не до похищенного банкира.
Митрохин задумчиво поглядел в сторону леса т – не попробовать ли удрать? – не решился, ударил лопатой, вгоняя ее в грунт, и услышал:
– Эй, есть тут кто?
Голос был знакомый. Митрохин на окрик предателя никак не отреагировал. Кто его знает, может, похитители таким образом его проверяют – сидят в доме за занавесками и ждут, пока он кинется в бега.